Лев Сидоровский: «А трусить — стыдно»

Loading

Смущало ли Конецкого то, что нынешним ленинг­радцам до истинных петербуржцев (в том высоком значении это­го слова, какое мы в него вкладываем) еще ох как далеко?

«А трусить — стыдно…»

Слово о замечательном писателе Викторе Конецком

Лев Сидоровский

ЕГО МАЛЕНЬКУЮ двухкомнатную квартиру в «писательском» доме посещал я не раз. Например, в 1992-м пришел к Конецкому, а весь его рабочий стол сплошь завален газетами. Поймав мой взгляд, Виктор Викторович нахмурился:

Вместо того, чтобы думать о чем-то «художественном», всё время нахожусь внутри политической «бормотухи», которая сплошь залила газетные и журнальные страницы… Бумаги испи­сал немало, но сделать из этого книги не могу, потому что в душе — страшный дискомфорт…

* * *

СПУСТЯ некоторое время — новая встреча с писателем, чьи книги всегда имели особый, соленый, «морской» привкус. Впро­чем, этот привкус ощутимо присутствовал и в самом его харак­тере… В ответ на мой вопрос насчет прошлого «дискомфорта» — мол, нет ли в настроении перемен, опять услышал грустное:

— Только в худшую сторону. И со здоровьем неважнецки. В общем, ничего веселого. А без юмора писать новую прозу не следует…

Я попытался каким-то злободневным анекдотом хозяина квартиры хоть чуточку развеселить и, когда он наконец улыб­нулся, заверил, что всё равно, как и остальные книгочеи, бу­ду ждать от любимого писателя «чего-нибудь новенького». Но Конецкий, который, недомогая, полулежал на диване под огром­ной картой Мирового океана, мой монолог тут же оборвал:

— Мне шестьдесят шесть, и я считаю: как балерина должна уходить со сцены вовремя, чтобы ее запомнили молодой и прекрасной, а не с брюхом и на кривых ногах, так и писатель. Когда вижу потуги некоторых моих однолеток сегодня писать прозу, становится за них стыдно. И я думаю: да лучше оста­вайтесь такими, какими запомнил вас прежде… К себе, во всяком случае, адресую это в первую очередь… Только гении могут писать в старости, когда уже немощь и прочее. Худо­жественная проза требует здоровья — и физического, и психи­ческого… Так что ничего н о в о г о делать не буду. А из старого монтирую две книги. Одна — «Писатели о писателях»: это сборник, в который вошли и моя переписка с коллегами по перу, и мои эссе — о Викторе Борисовиче Шкловском, Юрии Пав­ловиче Казакове, других литераторах… Вторая будет немного похожа на ту, которую когда-то выпустил Зощенко: помните, он издал письма читателей к себе? Причем, сделал это с издёвочкой, письма отобрал самые смешные, самые дурацкие. А я ис­пользую самые и н т е р е с н ы е. Ну, например, будет там глава: «Женщина и море». Правда, и «Письма сумасшедших» бу­дут тоже: их у меня — огромное количество… Естественно, все — с моим комментарием…

Заранее предвкушая «солёность» этого комментария, да и самих писем (ведь Конецкий, известно, никогда не любил из­лишне «дипломатничать»), я напомнил хозяину квартиры про его послание к Владимиру Карпову, который, не успев стать секре­тарем Союза советских писателей, сразу с радостью получил Госу­дарственную премию. И резюмировал: мол, с вашей, Виктор Вик­торович, стороны это была настоящая политическая акция, хотя заниматься «политикой» вы не любите… Он кивнул:

— Да, от каких-то политических акций писателю уйти невозможно. Иной раз звонят, просят высказаться по тому или иному поводу. Ты бы и не хотел, но тогда получается, что вроде трусишь. А трусить стыдно. И снова лезешь в эту прок­лятую «политику». Хотя отчетливо понимаешь, что настоящая политика делается совсем в других местах, а наши писатель­ские вопли (в правую ли сторону, в левую ли) для большой по­литики никакой роли не играют. Надо вести себя, как Антон Павлович Чехов — мой идеал и писателя, и гражданина вообще. Он умел избегать прямых акций, кроме одной, когда вышел из Академии из-за того, что туда не приняли Горького. Да еще поездка на Сахалин. Но это уже не политика, а нравствен­ность, необходимость исполнения своего нравственного долга. А так Антон Павлович громким акциям предпочитал тихо соби­рать народную библиотеку в Таганроге или жертвовать деньги на строительство какой-нибудь школы, о чем газеты, как пра­вило, не писали. Вот эта п о л и т и ч е с к а я н е з а­ м е т н о с т ь для писателя представляется мне идеальной…

Именно за такую «несуетность» Конецкий выделял из общего ряда, в част­ности, своего собрата по перу Виктора Петровича Астафьева. А вот его новый «военный» роман под названием «Прокляты и убиты» моего собеседника разочаровал:

— До конца осилить не смог: там много злобы. Хотя как свидетельство о войне всё равно войдет в нашу литературу…

Тут я напомнил, что однажды Астафьев в газете вдруг вы­разил сомнение, нужно ли было защищать Ленинград от гитле­ровцев такой ценой, не гуманнее ли было бы сдать город и тем самым уберечь его жителей от нечеловеческих мук… Конецкий аж взорвался:

— А вот в этом я с Виктором Петровичем расхожусь резко. Убежден: стоять надо было, как и стояли, н а с м е р т ь! Идти на любые жертвы, но город не сдавать.

Конецкий на такой свой гнев имел полное право — ведь блокаду испытал на себе:

— Да, причем войну узнал буквально с первых ее минут. В то лето мама повезла меня с братом на Украину, под Диканьку, и 22 июня, часа в четыре утра, все мы проснулись от воя бом­бардировщиков с черными крестами на крыльях… До Ленинграда добрались чудом. Между Волховстроем и Мгой наш эшелон раз­бомбило, брата ранило… Вернулся к берегам своей Новой Гол­ландии, на канал Круштейна — это моя малая родина, место красоты необыкновенной. (Конечно, вы плавали в белую ночь по Крюкову каналу к Новой Голландии? От восторга можно с ума сой­ти!). Так вот, поначалу, как и все мальчишки, тушил на крыше зажигалки, ну а потом, когда начался голод, холод, школа закрылась, в основном лежал, укутавшись в тряпье. Ленинг­радскую блокаду можно определить одним словом: ужас, причем — нечеловеческий. И всё-таки повторю: на этот у ж а с надо было идти. И я, мальчишка, если бы немцы вдруг прорвались к моей Новой Голландии, умер бы за пулеметом. Меня от него никто бы не оторвал. Я бы дрался, кусался, царапался… Нет, сдаваться мы не собирались…

И вот теперь, в начале 90-х, его Ленинград снова стал Петербургом… Смущало ли Конецкого то, что нынешним ленинг­радцам до истинных петербуржцев (в том высоком значении это­го слова, какое мы в него вкладываем) еще ох как далеко?

— Конечно, смущает, но есть надежда, потому что в мире всё так тесно взаимосвязано: дух влияет на материю, материя — на дух. И если, допустим, я свой корабль назову «Отчаян­ный» (типичное название для эскадренных миноносцев), то эки­паж будет драться на порядок выше, чем на том эсминце, кото­рый зовется «Тихий». Это факт. Человек гордится: «Я — с «От­чаянного»!» И на ленточке у него значится: «Отчаянный». При­чем это название действует не только на людей, но, кажется, и на самую сталь — на орудия, на торпеды… Так же и с горо­дом. Хочется верить: само звание п е т е р б у р ж ц а будет делать нас лучше, чище, благороднее, красивее…

Но, кроме любимого города, еще у него было море. Чему, каким житейским истинам оно Конецкого научило?

— На море я с шестнадцати лет. С шестнадцати лет — в коллективе, всё время вместе с людьми, а когда живешь с людьми, надо уметь их понимать, прощать мелкие недостатки, стараться подладиться под них, если их что-то в тебе раздра­жает. То есть, ты автоматически всё время находишься как бы в режиме саморегулировки по отношению к окружающему миру. Для писателя это очень важно, потому что связано с психоло­гией. Допустим, пытаюсь понять: почему я вас раздражаю? По­чему, чувствую, вам со мной на вахте как-то неуютно? Или на­оборот — мне с вами? Беспрерывный психологический тренаж. Кроме того, необходимость — по званию и должности — командо­вать людьми опять же очень требует от тебя постоянного пси­хологического погружения в тех, кем командуешь. Тем более что сразу после училища я попал на спасатель, и не раз при­ходилось посылать людей на смерть, поэтому обязан был и сам показывать достойный пример — от этого никуда не денешься, такая уж это работа… И еще: невозможно долго и удачно ко­мандовать людьми, если не будешь любить матросов. С офицера­ми, в общем-то, можно быть в дурных отношениях, а с матроса­ми, с молодыми ребятами — никогда. Иначе работа не пойдет, и твой пароход обязательно сядет на мель. Не говоря уж о том, что ты можешь «случайно поскользнуться» на трапе, особенно — темной ночью и в хороший шторм, совершенно «случайно» ока­заться за бортом…

Слава богу, самому Конецкому такая перспектива не гро­зила… А сколько всего по морям-океанам намотал он миль?

— Это невозможно подсчитать. Только Северным морским пу­тём, туда и обратно, прошел около тридцати раз. Ну и раза три — полная кругосветка. Из континентов не был лишь в Австралии…

А тогда, в середине 90-х, в море тянуло? Нет, как сам признавался, «подустал»:

— В ноябре 1986-го, весь год отработав в Арктике, вернул­ся и больше не плавал. Впрочем, с морем моя связь не рвется: являюсь почетным руководителем общественного совета «300 лет Российского флота», и это занимает уйму времени. Скоро будем отмечать юбилей, который явится событием мирового масштаба, и Петербург станет его центром. А пока положение с российским флотом очень тяжелое: ведь из шести крупных военно-морских баз на Балтике остался один лишь Кронштадт, и какая дикая, взрывоопасная ситуация в Севастополе… Все эти проблемы на­до как-то решать, и решать быстро. Ведь Русь без флота — это Русь кастрированная…

Показал мне письмо «из-за бугра», которое прислал знакомый, бывший питерец, туда переселившийся. Смог ли бы сам Конецкий поступить подобным образом?

— Это для меня абсолютно исключено. Никому из уехавших не завидую, потому что знаю: ностальгия — заболевание тяж­кое, даже страшнее алкоголизма. Помню, встретил в Париже Виктора Платоновича Некрасова: тоска пронизывала каждое его слово, каждая его клетка была набита тоской…

Газеты и теленовости в ту пору были полны сообщений о разнузданных выступлениях разных макашовых, баркашовых и прочих «патриотов», которые, к примеру, в Питере, у Гостино­го Двора, у Думы, призывали прохожих срочно спасать Россию от «жидомасонов». Конецкий в отношении подобных не скрывал презрения:

— Подошли бы ко мне, таким бы покрыл их матом! А они бы меня, наверное, побили. Но я уже не раз битый…

* * *

ДА, НЕ ОДНАЖДЫ били его, так сказать, «партия и прави­тельство», но он всё равно среди собратьев-писателей оста­вался, пожалуй, самым отчаянным, самым резким, самым неуп­равляемым. Его книги — «Вчерашние заботы», «Соленый лед», «Среди мифов и рифов», «Морские сны», другие — имели оглуша­ющий успех не только здесь, но и во многих уголках мира. Но сам он считал, что, «если бы не война, обязательно стал бы художником»: пейзажи и натюрморты на стенах квартиры подт­верждали этот второй его талант…

Когда замечательного писателя-мариниста не стало, мес­том прощания с ним по праву стал Николо-Богоявленский морс­кой собор: капитан дальнего плавания Конецкий лежал в офицерском мундире, покрытый Андреевским флагом…

Виктор Конецкий. Фото Льва Сидоровского
Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Лев Сидоровский: «А трусить — стыдно»

  1. Мир тесен. Так неожиданно встретиться с человеком, хорошо знакомым с Виктором Викторовичем Конецким. С моряком Конецким знаком не был. С писателем Конецким знаком очень давно. Где-то с конца 70-х годов. Уже здесь в Америке собрал все книги писателя.
    На заре моего графоманства написал о нём повесть. Было это в 2013 году. Эта маленькая повесть собрала более 40 откликов. Последние из них датированы 2018-м годом.
    Я к тому, что замечательный человек, моряк, писатель Виктор Викторович Конецкий и при жизни, и после ухода всегда имел друзей, чаще незнакомых с ним, иногда лично знакомых ему.
    Спасибо. Искренне благодарен Вам за память о замечательном человеке. Не так часто встречаетс так много добрых слов о человеке давно ушедшем.

Добавить комментарий для Иосиф Гальперин Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.