Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Loading

В плите огонь догорал. По радио объявили, что ночью будет сильный мороз. Подложил в плиту дров. Уселся на корявую раскладушку, предназначенную нынче для внука. Долго смотрел на разгорающееся пламя. Из комнаты Веры ничего не было слышно. Верно, они разговаривали негромко. Потом он услышал голос…

Баржа смерти

Роман

Михаил Аранов

Продолжение. Начало

Глава 14. Встреча

Вот пришло письмо от Саши. Лежит в госпитале. И просто ужас, что с ним случилось.

Письмо читала для всей семьи Юля. У неё голос громкий. Ответ мужу Вера писала, спрятавшись в папиной комнатке. На удивлённый вопрос матери ответила, что хочет быть сейчас одна, чтобы никто не мешал ей с Сашей разговаривать. Катя сделала умное лицо, мол, понимает её желание. Константин Иванович всё это время сидел на кухне.

Вера и поплакала немножко над письмом. И порадовалась, что Саша пошёл на поправку. Уже ночь на дворе стояла, когда она вышла к отцу на кухню. Спросила его, что за контузия могла случиться с Сашей. Константин Иванович довольно путано пытался объяснить, что такое контузия. Спрашивала бы дочь про бухгалтерию, это другое дело. А тут медицина. В ней сам чёрт не разберёт. «Короче, если твоего снова отправят на фронт, значит со здоровьем всё нормально. Ну, а если комиссуют из армии, — тут Константин Иванович остановился. Дочь испуганно смотрит на отца, — тогда он будет с тобой. А здесь, в Ярославле мы его живо поставим на ноги», — уверенно заканчивает свою речь Константин Иванович.

Вера обнимает отца. «Папа, а как это Вы вылечите Сашу?» — спрашивает она. «У меня нынче связи», — с некоторым форсом отвечает Константин Иванович. Дочь верит отцу. И ей становится спокойно. «Я слышу, что вы про контуженных рассуждаете, — слышится голос Юли. Она стоит в кухонных дверях, — так это те, которые, — Юля вертит пальцем около своего виска». Вера, закусив губы, чтобы не расплакаться, уходит в свою комнату.

Юля смущённо смотрит на брата: «А что такого я сказала?» «Да ничего такого, кроме этого, — Константин Иванович тоже вертит пальцем около своего виска.— Мы ж про Александра говорили. Забыла, что ль? Письмо от него читали».

— Ой, ой, — запричитала Юля, — что же я наделала.

— Ладно, не кудахтай. В общем-то, ты права. Где-то у тебя словарь Брокгауза и Ефрона на букву «К». Я ночью полистаю. Всё равно не спится.

Константин Иванович со своей сестрой строг, но справедлив. Он так считает. И сестра на него за это не в обиде. А вот с женой быть строгим не получается.

Он уже засыпал, когда Юля положила на его постель толстенный том. И опять, чуть не плача, заохала.

— Иди спать, сестричка. Утро вечера мудренее, — успокаивает её Константин Иванович. Словарь Брокгауза и Ефрона он так и не открыл.

И ещё одно, уж точно радостное событие, произошло в это время. Получили, наконец, письмо от младшей дочери. До этого — единственная весточка от неё пришла в декабре сорок первого года. Отправлено оно было ещё в начале сентября. И вот сейчас, в апреле 42 года от неё весть из города Курган. Сообщает, что она эвакуирована из Ленинграда как медсестра, сопровождающая раненых красноармейцев. И среди этих раненых её Гриша. У него ранение ног. И ещё он болел тифом. Сейчас тиф вылечен. Письмо опять читала для всей семьи Юля. Катя не смогла дослушать до конца. Ушла в кухню и плакала. Константин Иванович вышел вслед за ней. Стоял молча около жены. Всё не решался её обнять. Так и промолчал целый час, пока Катя не успокоилась. Потом она лишь сказала ему: «Спасибо». И отправилась в комнату, где остались дочь с внуком и золовка.

Константина Ивановича начальник часто отправлял в воскресные дни с бухгалтерскими проверками. Магазины-то работали и по выходным дням. Но в это воскресение он был дома. Только что позавтракали. Было около десяти часов. Звонок в дверь. Юля ещё сказала, вроде как в шутку: «Кого ещё несёт нелегкая». И отправилась открывать дверь. И вскоре из коридора её крик: «Батюшки, это кто же к нам!» На крик первая выскочила в коридор Вера. В дверях стоял Саша. «Сашенька», — лишь прошептала она. И бросилась, было, мужу на шею, но Саша странно остановил её вытянутой рукой. Вера стоит растерянная, не знает, что ей делать. А в коридор уже высыпало всё семейство. Константин Иванович здоровается за руку с зятем. Саша слегка обнимает тёщу. Но как-то не по-родственному. Катя позже об этом скажет. И Юля представляется мужу своей племянницы. Сообщает Александру, мол, она родная сестра его тестя. А в конце коридора стоит маленький Саша. Смотрит букой на своего отца и не узнаёт. Александр увидел сына, подбежал к нему, взял на руки и целует. Все громко говорят. Каждый перебивает друг друга, обращаясь к Александру. Вот вошли в комнату. А Александр, будто, не замечает Веру. Рассказывает, как его ранило. И как он лежал в госпитале. А Юля уже схватила большую сумку. Кричит, мол, она сейчас помчится в магазин. Надо же отметить это событие. Константин Иванович суёт ей деньги. А Саша останавливает Юлю: «Я только на полчаса. Увидеть вас. Живы — здоровы. Мой поезд сегодня в четыре часа. А я ещё хочу в Гаврилов-Ям на могилу отца». «И я с тобой. Я покажу, где похоронен Фёдор Игнатьевич», — встрепенулась Вера. Александр бросил на жену холодный и неприветливый взгляд. Проговорил, обращаясь почему-то к Константину Ивановичу: «Мне папина подруга покажет. Как её? Марина Давыдова? Она всё ещё живёт в нашей квартире?» «До сих пор жила,— отвечает Константин Иванович, — мы её, навещали, кажется, в феврале. И потом, Саша, так нельзя про Марину. Она всё-таки жена твоего отца». Александр никак не реагирует на замечание тестя. «Ну, мне пора, — он встаёт, — ещё надо в комендатуре отметиться».

Из своего вещмешка высыпает на стол консервы, пачки чая. Куски сахара рассыпаются по столу. Александр по очереди пожимает руки Юле, Кате, Константину Ивановичу. Хочет взять на руки сына. Но малыш прячется за спину своей матери. «Что это он? Как неродной», — как-то нехорошо ухмыляется Александр. Подходит к жене. Вроде, хочет обнять её. «Саша, что с тобой?» — еле слышно говорит Вера. Александр делает удивлённое лицо. Пожимает плечами. И будто, забыв про жену, оглядывает родню, улыбается во весь рот. «Не поминайте лихом», — громко произносит он. Направляется к выходу. За ним торопливо следует Катя. Константин Иванович тоже встает. Останавливается в начале коридора. Видит, как Александр целует Катю. Негромко говорит ей: «Вы уж простите меня. Так уж получилось». «Что получилось?», — но эти слова застревают у Кати в горле.

Некоторое время все сидят молча, понурив головы. Молчание нарушается тихим плачем Веры. Она вскакивает и бежит в свою комнату. У маленького Саши слёзы текут по щекам, и он плетётся следом за своей мамой. Вера, уткнувшись в подушку, рыдает во весь голос.

Катя встаёт, хочет последовать за дочкой. Но Юля останавливает её: «Пусть Верочка выплачется, — и, помолчав, продолжает, — когда Пашка меня бросил, я никого не хотела видеть». «Да нет. Тут не то, — неуверенно возражает Катя, — он же контуженный».

А Юлю уже понесло: «Тут за версту видно, что у него на стороне баба. Когда у моего Пашки другая появилась, он вот также жопой вертел».

Константин Иванович прислушивается к колокольному звону. И откуда этот звон? Рядом Церковь Вознесения Господня, но там службы нет. И церковь разграблена. Но звон нарастает. И Константин Иванович вдруг понимает, что это звучит набат. И мучительная тревога охватывает его. Грохот в голове нарастает. И с ним усиливается боль в голове. Вот она уже невыносима. Константин Иванович обхватывает голову руками. «Что с тобой? — испуганно спрашивает Юля. Константин Иванович бросает взгляд на жену. Но Катя смотрит в пространство невидящими глазами. Юля, поддерживая брата, доводит его до кровати. Стакан воды и таблетку цитрамона Юля оставляет на тумбочке. Возвращается в комнату, где оставила Катю. Бросает на неё сердитый взгляд. Но Катя ничего не замечает. Юля слышит, как Катя бормочет вполголоса: «Вот, доченька, и тебя ожидает та же судьба, что и твою мать».

Над могилой Фёдора Игнатьевича выпили по чекушке разбавленного медицинского спирта. Закусили чёрным хлебом. Марина всплакнула в платок. Александр положил в сумку Марине пару банок консервов. «Слава Богу, что догадался оставить эти консервы для Марины, — подумал Александр, — что-то часто стал он, коммунист Троицкий, вспоминать о Боге». Криво усмехнулся. При воспоминании о встрече с женой на душе стало совсем гадко. На могиле отца не проронил ни слезинки. Предложил ещё по глотку. Марина поспешно согласилась. Постояли молча, прожевывая чёрствый хлеб. «Ну, мне пора», — с каким-то облегчением проговорил Александр. Марина плотно, по-женски прижалась к нему. Заплакала: «Хоть ты-то не забывай меня. Другой раз письмишко черкни». «Да, да, конечно», — торопливо пообещал Александр.

До вокзала его довезли на легковушке ЗИС-101. Марина договорилась с больничным начальством. Машина была предоставлена из уважения к памяти Фёдора Игнатьевича. Марина ещё сунула в карман Александру четвертушку с разбавленным спиртом. Шепнула: «Отдашь шоферу».

В свою войсковую часть Троицкий прибыл почти на сутки раньше положенного срока. Командир полка удивлённо взглянул на него, спросил, почему так рано. Пришлось врать, что расписание поездов сложились удачно. «И от кладбища, где похоронен отец, до вокзала в Ярославле везли на ЗИС-101»,— похвастался Александр. Но эти подробности не интересовали комполка. Он уже в пол-уха слушал, как Троицкий рассказывал про кладбище в селе Гаврилов-Ям. И что не было бы этой легковушки, добирался бы до вокзала часов шесть-семь. И опять пришлось приврать, но немножко. Командир не стал выяснять, за какие это заслуги Троицкому предоставили легковую машину. Да и где этот Гаврилов-Ям, он уж точно и не слыхивал.

На следующий день начались армейские будни. Александр весьма удачно совершил несколько учебных прыжков с парашютом. Посидел пару недель «за партой», изучая химическое оружие и защиту от него. Но главное, надо было разобраться досконально, что это за ампулы АЖ-2. И что это за бомба, которая: «При прямом попадании прожигает броню танков. Воспламеняет бензобаки, поражает осколками экипаж, вызывает взрыв боеприпасов». И всё это запомнить, как Отче Наш.

До отправки на Белорусский фронт Александр успел написать письмо в госпиталь «своей любимой Галочке». Ответ пришёл на удивление скоро. В письме сообщалось, что сержант медицинской службы Красавина Галина Ивановна демобилизована в связи с беременностью. Целый день ходил, как потерянный. А к вечеру пришло в башку, вообще, немыслимое: свой денежный аттестат отослать Гале. Но к подобным действиям он совсем не был готов. Отобрать аттестат у Веры с сыном? Об этом просто страшно думать. Однако написал письмо Гале в Архангельск с горячими признаниями в любви. За всё время войны писем от своей фронтовой подруги он не получал.

О событии, которое связанно с последним ранением Александра Троицкого, следует рассказать подробно. Это было начало марта 1945 года. Александру предстоял очередной разведывательный вылет за линию фронта на самолёте-разведчике Р-10. Самолёт оснащён фотоаппаратурой. Пилот, лейтенант Василий Суворов, не зря носил эту славную фамилию. Василий был опытным лётчиком и смелым до отчаяния. Майор Александр Троицкий, вылетая на разведку с лейтенантом Суворовым, был всегда спокоен. Хотя война есть война, всего не предусмотришь. Сфотографированы были скопления немецких танков и тяжёлой артиллерии. Разведчик возвращался на свой аэродром.

«Мессеры» появились неожиданно. Последние слова Василия, которые прозвучали в наушниках Троицкого, были: «Саша, мы горим». Густой тяжёлый дым наполнил кабину. Самолёт уже потерял управление и заваливался в пике.

Троицкий взглянул вниз. Земля стремительно надвигалась. Уже видны были игрушечные заснеженные домики под красными черепичными крышами. Александр откинул фонарь и перевалился через борт кабины. От ледяного воздуха перехватило дыханье. Хлопнул и раскрылся над головой парашют. И лётчик будто завис на мгновение в воздухе. Чёрная тень «Мессера» мелькнула над головой. Пулемётная очередь ошпарила ногу и грудь. Александр уже не видел, как из облаков стремительно вылетали хищными ястребами истребители Ла-5. И, как охваченный пламенем «Мессершмитт», падал куда-то в прибрежные польские леса. На льду Одера блестели лужи. Посреди одной из них медленно оседал шёлк парашюта, накрывая лётчика. Стояла пронзительная тишина, какая бывает только в преддверии весны. К ночи подморозило, и лужи затянулись льдом. На другой день к вечеру похоронная команда вырубала сапёрными лопатками изо льда тело Троицкого.

«И этот парень живой?! Вот уж, истинно, с богатырским здоровьем берут наших парней в лётчики!— говорил хирург, позвякивая в стакане пулями, вынутыми из тела Троицкого, — это подарок от Гитлера. На память, — обратился он к Троицкому, протягивая стакан с пулями, — откуда такой богатырь? Наверное, из Сибири?

— Не. Я из Ленинграда, — еле слышно прошептал Александр.

— Из Ленинграда. Уже хорошо. А ногу постараемся тебе спасти, — закончил врач и отошёл к другому раненому.

Но ногу не спасли. Началась гангрена. Резали два раза. И каждый раз вместо обезболивающего лекарства накачивали спиртом. Медсестра, женщина с молодым лицом, но совершенно седыми волосами, говорила Троицкому: «Кричи, кричи, милый. Легче будет». И он кричал. А хирург и сёстры, будто, не слышали его крика.

День Победы встретил Александр в госпитале. Госпиталь находился в польском городе, что на границе с Германией. Месяц назад, когда пришёл в себя, и боли оставили его, написал письмо жене в Ярославль. Ответила ему Юля, что Вера и вся её семья уже в Ленинграде. Нынешнего адреса Веры она не знает, так как прежнюю квартиру разбомбили. «И потому письмо твоё, Саша, я отправила Наде на Лиговку. Пиши пока на адрес Нади»,— сообщала Юля, — на всякий случай адрес её Ленинградский прилагаю».

И вот он уже читает письмо от жены: «Сашенька, я тебя люблю, любого. Хоть без ноги, хоть какого. Лишь бы ты был со мной». При чтении этой фразы Александр почувствовал, что у него на глазах слёзы. «Вот. Расквасился», — хотелось улыбнуться, но слёзы не дали это сделать. Галя совсем не вспоминалась. Нет, пожалуй, как-то подумалось: «И зачем я ей, юной девочке. Безногий старик. Ведь мне скоро сорок лет».

Глава 15. Возвращение

В сорок четвертом году, да, это был конец декабря*, получили письмо из Ленинграда от Нади. Они с Гришей уже дома на Лиговке. Надя опять работает в госпитале на Мойке. А Гриша демобилизован как инвалид войны. Хромает, ходит с костылём. Работает в Куйбышевской больнице, как и прежде. Там сейчас тоже госпиталь и больница. От бомбёжек часть больницы разрушена. Больных ленинградцев там много. И не хватает врачей и медсестёр, потому что многие в блокаду умерли. Гриша приходит с работы поздно. И из-за этого Надя очень беспокоится. Лиговская шпана — на неё нет управы. Но одно хорошо: теперь у них отдельная квартира. Рахиль и Фрида, бывшие соседки по коммуналке, выписаны из квартиры. И ещё писала Надя, что Рахиль во время блокады умерла. А Фриду забрали в больницу. Жива ли она — неизвестно. И в конце письма: Верину квартиру на Мойке разбомбили.

При этой фразе Катя схватилась за сердце: «Там же Наденька жила. Как она спаслась…»

Юля уже капает валерьянку для Кати. Вера читает дальше письмо: «Гриша ходил на Мойку. Сейчас там много свободных квартир. Так что приезжайте скорей. Кто был прописан до войны, тем дают жилплощадь.

*27 января 1944 года окончательно снята блокада Ленинграда.

Документы на въезд в Ленинград я вам выслала».
«Юля, Вера. Кто вынимал письмо из почтового ящика?» — Катя растерянно смотрит то на дочь, то на Юлю. А Юля уже бежит к входной двери. И вскоре слышится её радостный возглас: «Вот ещё письмо! Смотрите». Катя осторожно разрывает конверт. Читает документ. «Мама, Сашенька есть там?» — спрашивает Вера. «Есть, есть, милая», — отзывается Катя. «А где мы будем жить с отцом?» — почему-то это очень тяжёлый вопрос для Кати. Но она не произносит эту фразу. Спросить Веру? Нет, нет. В Ленинграде всё решим. Вместе с Надей и Верой.
Когда Константин Иванович вернулся с работы, семья его уже собирала чемоданы. Новый год решили отметить в Ярославле. Юля очень просила. Мол, когда теперь увидимся. Константин Иванович загадывать не решался. А Катя торопила с отъездом, скорей бы увидеть младшую дочь.

Февральская вьюга гонит хлопья снега вдоль Невского. Константин Иванович кутается в своё зимнее пальто на вате, сшитое в последние мирные дни. Однако хочется посмотреть, что стало с Ленинградом за время блокады. Вот памятник императрице Екатерине укрыт сеткой с кусками ткани серо-зелёного цвета. В каком-то ледяном оцепенении долго стоял перед памятником. А в голове рассказ Нади, как в блокаду с Невского иногда не успевали убирать трупы ленинградцев. И эти люди сумели сохранить памятники. Вот Гостиный двор, с Невского не видно разрушений. Башня городской Думы цела. И Барклай, и Кутузов у Казанского собора стоят целёхоньки. Верно, успели снять маскировочную сетку.

А с домов снимают дощечки с названием «Проспект 25 Октября». Константин Иванович подходит к деревянной лестнице, приставленной к стене. А на лестнице человек в фуфайке и стёганых на вате брюках. «Эй, товарищ, как теперь Невский называться будет»,— спрашивает он. А в ответ слышит молодой девичий голос: «Ой, дедушка, Невский опять будет Невским». Вот и славно, что Невский. А слово «дедушка» как-то тяжело резануло. Нет. Не по самолюбию, а где-то глубоко царапнуло в груди. Никогда ещё женщины не называли его дедом. А дедушка — ещё больней. Дедушка — нечто жалкое и беспомощное. Вот внук Саша называл его «деда». И за этим следует «дай», «помоги», «покажи». Значит, внук понимает, что дед что-то ещё может.

Константину Ивановичу вдруг стало тяжело идти. Снег с тротуара не убран. Чтобы перейти на другую сторону Невского, надо перелезать через сугробы. Слава Богу, что на ногах валенки, а не штиблеты с галошами. Это на службу в валенках не попрёшься. Ой, Господи, и чего в башку лезет. Ведь уже пенсионер, какая там служба. Вот из сугроба никак не выползти. «Дед, давай помогу», — перед ним молоденький солдат. Константин Иванович тяжело вздыхает, протягивает руки солдату.

«Ну, вот и вылезли, — солдат смеётся,— а мне завтра на фронт. Будем добивать фашистов». «С Богом», — говорит Константин Иванович солдату. «Мы и без Бога добьём их», — солдат делается серьёзным. «Сколько же тебе лет?» — Константину Ивановичу вдруг становится мучительно жаль этого мальчишку. «Как сколько? Девятнадцать», — солдат по-детски хмурит брови. «Поди, на фронт-то впервой?» — зачем-то спрашивает Константин Иванович. Солдат кивает головой. Тревожная тень мелькнула на его юном лице.

Константин Иванович осеняет солдата крестным знамением. И видит, как мальчишка на глазах превращается в мужчину.

Трамваи сегодня почему-то не ходят по Невскому. Верно, рельсы не успели расчистить. Неделю назад семья приехала из Ярославля. Хотел дойти до Лиговки, где младшая дочь живет с Катей. Да вот не вышло.

Вот и Мойка 48. Высокий чугунный забор и арка с ажурными воротами. Сейчас войдёт в квартиру, ляжет на свою железную кровать, которая стоит у окна с видом на речку Мойку. Окно высокое, почти до потолка. Грязное. Немыто, верно, с лета сорок первого. Стёкла оклеены бумажными крестами. И днём в этой комнате — кухне полумрак. Кто жил в этой квартире до войны Константину Ивановичу неизвестно.

У двери плита. С утра натопил её. Вера на ней сейчас готовит обед. Что будет на обед, Константин Иванович не спрашивает. В квартире ещё одна большая комната. Там разместилась дочь с внуком.

Всё как–то получилось нескладно. Дочери заявили, что отец будет жить с Верой. А мать с Надей. У Нади двухкомнатная квартира. Почему бы в одной из комнат не жить отцу и матери вместе? Катя промолчала. Константин Иванович не посмел настаивать. Стало ясно, что так решила Катя. И сейчас хотел дойти до Лиговки. Поговорить с женой, пока Надя и Гриша на работе. Да вот не дошёл.

— Папа, обедать,— Вера стоит перед ним, — вставайте, что Вы всё время молчите?
Константин Иванович не отвечает. Молча, усаживается за стол. Да и что отвечать-то. Всё доченька знает, почему он молчит.

На столе немудрёные постные щи. Картофельные котлеты. Не проронив ни слова, поели. Константин Иванович опять лежит на своей кровати в кухне. Помещение кухни узкое как коридор. Только тумбочку и можно поставить около кровати. Внук сидит у него в ногах. Протягивает книжку. Константин Иванович пытается читать сказку о царе Салтане. Но не разглядеть буквы. Внук-то сметливый. Подставляет стул, тянется к выключателю. А Вера рядом в раковине моет посуду. «Электричество надо экономить. Придёт счёт, денег на хлеб не хватит. Шли бы в комнату. Там светло», — слышит Константин Иванович, раздражённый голос дочери. «Мама, там холодно», — скулит Саша. «Холодно. Дров-то, где взять? Походили бы с дедом по дворам. Может, какую щепку принесёте», — Вера сердито смотрит на отца. Константин Иванович понимает: он единственный мужчина в доме. Давеча принёс охапку дров для плиты. А теперь надо постараться для комнаты, где дочь с внуком обитают.

— Ну, Александр Александрович, пойдём в лес по дрова,— обращается Константин Иванович к внуку.

— Деда, пойдём в Большой сад? Там спилим дерево?— спрашивает внук.

«Большим садом» жители домов Мойки 48 называют небольшой парк на территории института имени Герцена. «Большой сад» находится перед Воронихинской решеткой, за стенами главного здания института — нынче госпиталя. Сейчас этот сад — задворки госпиталя. Туда сваливали весь госпитальный хлам. Семья в Ленинграде без году неделя, а шестилетний мальчишка уже знает, как называются эти «заросли» из столетних лип.

— В Большой сад нам не пробраться. Там снегу по пояс, — говорит Константин Иванович.

— Тогда пойдём и наворуем дров, — предлагает внук.

— Саша, откуда ты таких слов набрался, — слышится возмущенный голос дочери.

— Откуда, откуда. Колька с заднего двора говорит: все воруют, воруют. И мы с ним хотели пойти поворовать. Он звал меня за булками, да за сахаром.

Константин Иванович уже знаком с местными терминами: «Большой сад» — это и до войны было известно. А вот нынче «задний двор» — это где раньше квартира Верина была. Корпус два. Там бюст Ивана Бецкого стоит в центре двора. А нынешняя квартира в корпусе номер один. И ещё часто звучит в разговорах: «Лиговская шпана», «Плехановская шпана». Улица Плеханова рядом, за Большим садом. Вот площадь имени Плеханова теперь называется Казанской площадью. А улица Плеханова почему-то, так и не стала Казанской. Беспокоит больше Лиговская шпана. Младшая дочь живёт на Лиговке.

— Ну, внучок. Воровать, так воровать, — Константин Иванович с трудом надевает пальто на внука. Вырос он из своей одежонки. Надо будет с Верой пойти на барахолку, что на Обводном канале. Люди говорят, там нынче можно шубу из норки купить, лишь бы деньги были. Пока ярославские заработки ещё в кошельке, надо одеть, обуть дочку и внука.

Пошли на «задний двор». Вот они стоят около разрушенного здания, где до войны была квартира Веры. Если порыться в кирпичах, может и нашли бы какие деревяшки от мебели. Но сейчас всё занесено снегом. Да и блокадники, конечно, всё разобрали на дрова для своих «буржуек». А вот узенькая тропка проложена в глубоком снегу. Ведет она к яме. И в ней ступеньки в подвал разрушенного дома. В этом подвале до войны семья дочери хранила дрова. Видно было, что заваленный кирпичами вход подвала слегка расчищен. Значит, кто-то уже согревает своё жилище дровишками. Младшая дочка рассказывала, что все жильцы дома погибли под развалинами. Константин Иванович посылает внука домой за керосиновой лампой. «Спички не забудь», — наставляет он Сашу. А мальчишка уже загорелся, сам готов лезть в подвал.

Вот внук вернулся с лампой, разрумянился от скорого бега. Константин Иванович осторожно спускается по корявым ступенькам с зажженной лампой. Внуку велел стоять около входа в подвал. И если деда долго не будет, чтоб бежал домой и сказал, что дед пропал в подвале. Когда Константин Иванович произносил фразу: «Дед пропал в подвале», пришлось широко и безмятежно улыбаться, чтоб не напугать Сашу. А самому-то было тревожно. Залезешь в подвал, а какая-нибудь балка рухнет и завалит выход. Чем чёрт не шутит.

В подвале потолки высокие. Константин Иванович поднимает лампу повыше, чтоб осветить пространства подполья. Вот железные скамейки. Видно, притащили сюда из парка. Деревянные–то давно сожгли. Может, было здесь бомбоубежище. Клетушки, где до войны жильцы хранили дрова, разобраны. Но кое-какие деревяшки остались. Вон в глубине подвала вроде небольшая поленница. Константин Иванович осторожно продвигается вперёд. Потолок резко снижается, так что приходится нагибаться. Вот он вытягивает перед собой руку с лампой. Дровишки никак!? Много ли их? Константин Иванович поднял лампу над головой. И на него вытаращился оскаленный череп. Константину Ивановичу кажется, что он на мгновение оглох от собственного вопля. А за своей спиной он слышит крик внука: «Деда, деда!» И этот крик заставляет сдерживать себя. Он оглядывается: Саша стоит в проёме подвала. Константин Иванович возвращается к внуку. «Ногу подвернул, вот и закричал. А ты молодец, Сашенька. С тобой и в разведку пойти неслабо», — Константин Иванович видит, как дрожат губы внука. И мальчик готов расплакаться. «Деда, ты говоришь неправду. Там привидения?» — шепчет он. «Нет, там не привидения, там дрова. Вы же в своей комнате замерзаете. Ты подожди меня наверху. А я охапку дровишек возьму», — Константин Иванович старается говорить твёрдым голосом. Но у него мурашки бегают по коже от мысли, что нужно возвращаться к оскаленному черепу. Печь в комнате не топлена второй день.

Невысокая поленница вдоль стены. И на ней сидит женщина. А может это мужчина. Человек одет в длинное демисезонное пальто. Облокотился спиной о стену и умер. Лицо скелета. Тело под пальто верно — кожа да кости. Константин Иванович ставит лампу на пол, осторожно набирает охапку дров, постоянно оглядываясь на мертвеца. И ему кажется, что мертвец следит за ним и ехидно ухмыляется.

А серые, тупорылые автобусы с ранеными бойцами всё идут и идут. Ленинград теперь стал глубоким тылом. Значит, согласно Приказу № 354 Народного комиссара СССР, товарища Сталина, сюда везут тяжёлораненых, срок лечения которых больше шестидесяти дней.

От Александра нет вестей уже почти год. Вера вдруг решила, что муж тяжело ранен. И должен быть непременно доставлен в госпиталь на Мойке. Наказала сестре, чтоб та сразу сообщила, когда Сашу привезут.

Надя часто забегает. И в мрачной квартире раздаётся её весёлый голос:
— Папа, как здоровье? Саша сколько будет дважды три?

— Шесть! Шесть! На кошке шерсть, — кричит Саша.

— Молодец — тебе с полки огурец.

Надя целует племянника. Суёт ему в рот кусок сахара. Младшая дочь нынче для Константина Ивановича, как свет в окошке. С её приходом настроение улучшается. И даже Вера начинает улыбаться. А так всё ходит как потерянная. Ничто её не радует. Каждый день по несколько раз бегает к почтовому ящику. Вот сейчас Надя что-то усиленно втолковывает сестре. А у той глаза на мокром месте.
Константин Иванович всегда провожает младшую дочь до трамвая. А уж на Лиговке её встретит Гриша. А если Гриша работает в ночь, Константин Иванович провожает дочь до квартиры. От Лиговской шпаны спасу нет. Даже милиция её боится. В квартиру Нади Константин Иванович не поднимается. Третий этаж. Говорит, что задохнётся. Впрочем, дочь особенно и не настаивает. О Кате тяжело думать. Мучается ли она, как он? Если бы мучилась, дочь непременно сообщила бы ему.

Вот и сейчас Надя пытается объяснить сестре, какая нынче военная почта. Письма теряются. Да и не всегда у красноармейца есть время написать письмо. «Я ей говорю: Гриша мне рассказывал. А она сразу в слёзы», — Надя смотрит на отца, ожидая, что он поможет ей успокоить сестру. И он начинает длинно, и как ему, кажется, совсем неубедительно. Но молчать сейчас нельзя. Не хватало ещё, чтоб и младшая дочь упрекнула, что он всё время молчит.

— Понимаешь, Наденька, что бы ты не объясняла сейчас своей сестре, у неё в голове одно: твой Гриша с тобой. А её Саша — неизвестно где. И потом, мать тебе рассказывала, каким Александр явился в Ярославль?

— Да, конечно, — задумчиво отзывается Надя. Обнимает Константина Ивановича. Целует его в щёку.

Опять кончились дрова. Константин Иванович снова спустился в давешний подвал. Покойник исчез, с ним и поленница исчезла. Слава Богу, Надя договорилась с кем-то в госпитале, привезли на санках дрова, распиленные и наколотые. Поленья сложили в коридоре квартиры. Во дворе оставлять нельзя. Тут же украдут. Теперь вот трудно пройти по коридору к входной двери, только бочком. Да чего уж там, на нынешних харчах не больно-то растолстеешь. Дрова привезли два молодых парня. Надя сказала, что это «ходячие» из госпиталя. Константин Иванович стал им предлагать деньги. Но парни отказались. Сказали: нам лучше поцелуй Вашей дочки. Вот ведь, стервецы, прознали, что Наденька его дочь. А она только хохочет. У вас, мол, жёны ревнивые. Я вам каждый день письма от них передаю.

Но вот случилось событие. Радостным его трудно назвать. От Юли пришло письмо. Сообщала, что Саша в госпитале, где-то в Польше. Тяжело ранен. К Юлиному письму была приложена почтовая открытка из госпиталя. Почерк на открытке был не Сашин. Вера плакала навзрыд. И всё время повторяла: «Жив, жив».

А в апреле ещё письмо от Юли. В конверт вложен один листок. Надя только произнесла: «Сашин почерк». А потом прибежала на кухню к отцу, и так отчаянно прокричала: «Саша без ноги!», что у Константина Ивановича сердце зашлось. Он только смог проговорить: «Живой, Слава Богу». А дочка и не заметила, что отец и сам вот-вот Богу душу отдаст. Еле отдышался. Накапал себе валерьянки. Какие нынче лекарства, кроме валерьянки…

Саша был демобилизован по инвалидности в июне сорок пятого года. Предстал перед женой в форме майора. И на кителе три ряда орденских планок.

На Мойке собралась вся семья. Гришу Константин Иванович видел очень редко. И тепло и искренне с ним обнялся. А Катя лишь кивнула Константину Ивановичу с безразличной улыбкой. За всё время праздничного застолья они и словом не обмолвились.

Когда вышли на Мойку провожать Гришу и Надю, стояла пронзительно тихая, белая ночь. Александр остановился, совершенно зачарованный. «Как я мечтал об этом дне», — проговорил он.

На Невском трамваи уже не ходили. «Пойдёмте пешком,— вдруг предложил Александр, — до вашей Лиговки я за полчаса доходил. До войны, — произнёс он с нескрываемой грустью.

— Два хромоногих, что нам марафонская дистанция, — весело отзывается Гриша. Он, будто, не слышал слов Саши «до войны».

— А что! У меня немецкий протез, не хуже твоих родных ног. А? Гриша, — уже беззаботно хохочет Александр, и вдруг став серьезным, — я слышал у вас Лиговская шпана расшалилась, так у меня именной пистолет.

Александр достает из кармана кобуру. «Не надо вынимать пистолет,— останавливает его Гриша,— это как раз то, за чем охотятся Лиговские бандиты». Александр хочет возразить, что он боевой офицер. И этой шпане из Лиговских подвалов мы ещё покажем. Но слышится голос Нади: «Машина! Гриша, скорей! Папа, Вера, Саша, до свидания!» Она стоит около черной «Эмки». Катя уже в машине. Гриша, размахивая своёй палкой, торопливо ковыляет в сторону легковушки.

А дальше для Константина Ивановича дни понеслись стремительно и бесцветно. Вот Вера смущённо говорит ему, что надо бы, чтоб её сын спал на кухне вместе со своим дедом. Константин Иванович удивлённо смотрит на дочь.

— Ну, папа, ты ж понимаешь, — Вере очень неловко, что отцу надо объяснять очевидное.

— Ах, Господи. До чего же я бестолковый. Конечно, дети нынче быстро взрослеют. Во дворе ему уж точно объяснили, как дети делаются. Он с этой осени в школу поступает,— невнятно бормочет Константин Иванович.

Да вот ещё, это было, пожалуй, в конце сорок седьмого года, отменили карточную систему. С памятью у Константина Ивановича нынче не совсем. В тот день Александр уехал на завод

протезно-ортопедических изделий. Протез менять. Немецкий сломался. А наш — до крови натирает Александру культю. Звонок в дверь удивил Константина Ивановича. У обоих Александров, большого и маленького имеются ключи от квартиры. Младшая дочь обещала забежать завтра. Вера в магазин помчалась, какой-то там дефицит «выбросили». Константин Иванович только что пришёл из бани, весь распаренный. Прилёг отдохнуть. И вот на тебе. Кого ещё несёт нелёгкая.

И ещё эти замки дверные, замучаешься открывать. Александр обещал слесаря пригласить, да вот с протезом у него мука.

Дверной замок на удивление легко отомкнулся. Константин Иванович видит перед собой
девчушку, совсем молоденькую. Смотрит на него и молчит. «Что Вам угодно?», — полезла из Константина Ивановича старорежимная галантность. Девочка, верно, набралась храбрости, говорит: «Мне Троицкого Александра Фёдоровича».

Константин Иванович хотел, было, в том же духе продолжить разговор. Мол, по какому вопросу изволите интересоваться Александром Фёдоровичем? Но вдруг вспомнил странный визит Александра в Ярославль во время войны. Вспомнил и слова своей сестры Юли о том, что когда у Пашки, мужа Юлиного, «баба появилась, он вот также жопой вертел». Вся галантность Константина Ивановича мгновенно испарилась. Он лишь промычал нечленораздельно: «Угу». И показал на дверь в комнату. Девочка несмело вошла. Окинула, как показалось Константину Ивановичу оценивающим взглядом небогатую обстановку в комнате, уселась на стул. Константин Иванович расположился в кресле. Кресло изрядно поношенное, досталось от прежних жильцов. Девочка, уже не скрывая своего интереса, внимательно рассматривает комнату. И Константин Иванович, будто, впервой увидел, что обои на стенах оборваны и в подтёках. И на окнах краска шелушится. Проговорил, будто, оправдываясь: «Вот ремонт собираемся затеять на следующей неделе». Хотя никакого ремонта и не предполагалось. Замечает, как девочка мучительно покраснела.

— Так Вам надобен Александр Фёдорович? Он придёт нескоро. А вот жена его с минуты на минуту предстанет перед Вами.

Константин Иванович ещё не успел оценить эффект от своих старомодных реверансов, как услышал, что отпирается входная дверь, и голос Веры: «Папа, я столько всего напокупала». Константин Иванович торопливо выходит в коридор. Прикладывает палец к губам, мол, помолчи. Видит удивлённые глаза дочери.

— Там тебя ждут,— Константин Иванович кивнул в сторону открытой двери в комнату.

В плите огонь догорал. По радио объявили, что ночью будет сильный мороз. Подложил в плиту дров. Уселся на корявую раскладушку, предназначенную нынче для внука. Долго смотрел на разгорающееся пламя. Из комнаты Веры ничего не было слышно. Верно, они разговаривали негромко. Потом он услышал голос Веры. Жесткий и резкий. Такого Константин Иванович от дочери никогда не слышал. От Кати — да. Вот мать в ней заговорила: «У вас, Галя, от Троицкого ребёнок. И у меня от него ребенок. Вот пусть он и решает, с кем жить». «Папа, я еду к Наде», — слышит Константин Иванович. Потом хлопнула входная дверь.

Константин Иванович заглянул в комнату. Девочка глядела в морозное окно и улыбалась как во сне.

Александр пришёл на костылях. Константин Иванович встретил его в коридоре.

«И за этих тыловых крыс мы проливали кровь!» — Александр уже готов разразиться многоэтажными проклятиями. Константин Иванович понимает, что нового протеза Александр не получил. Тихо говорит: «Там девочка. У неё дело к тебе». «Какая ещё девочка!?» — вспыхнул зять. Потом вдруг сник. Заковылял в комнату, гремя костылями. Константин Иванович плотно закрыл за ним дверь в комнату. Не хотелось быть свидетелем этой мелодрамы. Но было тревожно. И что нашёл Сашка в этой девчонке? Ведь ни кожи, ни рожи. Молоденькая, правда. Вот и взыграло кобелино в Сашке. Константин Иванович опять сидит около плиты. Уже десятое полено подбрасывает в топку. Какой-то шум в коридоре. Вроде хлопнула входная дверь. Константин Иванович заглядывает в комнату. Александр сидит, обхватив голову руками. Константин Иванович осторожно касается плеча зятя. Видит его потерянный взгляд и слышит: «Константин Иванович, помогите мне. Прошу. Помогите мне вернуть Веру».

Уже в дверях столкнулся с внуком. «Деда, — закричал Саша, — мне пятёрку по пению поставили».

«Не замечал в тебе что-то музыкального слуха», — Константин Иванович вымучено улыбается. Сейчас не до улыбок. Осталась одна отрада — внук.

— Ой, деда, училка сказала, если я буду молчать, пока наш класс поёт, будет мне пятёрка по пению.

— И трудно тебе было молчать? — Константин Иванович не может сдержать улыбку, глядя на внука.

— Ещё как! Даже в туалет захотелось.

— Ну, пописал?

— Не, — Саша шепчет на ухо деду, — покакал.

— Ну, раз покакал, поедем к тёте Наде, там твоя мама.

Константин Иванович выходит с внуком во двор. Во дворе на поленнице сидит недавняя гостья. Она плачет навзрыд.

Вот опять Константин Иванович стоит перед домом младшей дочери. И нет сил, видеть Катю.

— Подымись к тёте Наде, — говорит он внуку, — там твоя мама. Скажи, твой папа очень просит её придти домой. Повтори: очень просит!

— Очень просит, — бубнит Саша. И потом плаксиво бормочет, — деда пойдём со мной, я боюсь.

— Кого ты боишься?

— Дядю Гришу. Он опять скажет: делать укол от болезней.

— Там сейчас только твоя мама и бабушка. Дядя Гриша на работе.

— Правда? — внук мчится вверх по лестнице.

Вера вышла из парадной. Смотрит на отца. Глаза её сухи. Но в них такая невыносимая боль, что Константину Ивановичу впору самому заплакать. Внук переводит испуганный взгляд с матери на деда. Константин Иванович обнимает дочь.

— Верочка, всё будет хорошо. Только надо уметь прощать, — говорит он хрипло. В горле нещадно першит. Он хотел добавить, вот только твоя мать этого не умеет делать. Но промолчал.

Проводил дочь до трамвая. Сказал, что они с внуком прогуляются по Невскому. Придут часа через два. Дочь благодарно кивнула.

Около Елисеевского магазина постояли несколько минут. Вошли внутрь. Внук восторженно рассматривает Елисеевскую роскошь. Константин Иванович даже удивился, что ребёнок не бросился сразу к прилавкам, заполненным невиданной снедью.

— Сашенька, смотри и запоминай, — говорит Константин Иванович. Вертелось на языке: «наследник». Но страшно было это произнести вслух. Достал свой кошелёк. Денег хватило только на плитку шоколада для внука и сто грамм сыра голландского со слезой. Так и сказал Саше: «Тебе шоколад, а нам сыр голландский со слезой. Ты уже большой, во второй класс ходишь. Вот тебе сетка, неси наши покупки».

Потом вынул из жилетки свои карманные часы на золотой цепочке. Минули уже больше двух часов, как они расстались с Верой. Пора двигаться к дому. Подумал: «Надеюсь, всё уладилось». Но тревога не унималась. И вспомнились совсем некстати слова Варвары, сказанные в давние времена: «И ты придёшь ко мне. И не будет тебе счастья с той поры». «Ведьма, однако, ты, Варвара. Как в воду глядела», — с тоской подумал Константин Иванович.

— Вот, Сашенька, и Вера у меня есть, и Надежда есть. А любовь вот не случилась.

Зачем он это сказал внуку? Верно, Всевышнему жаловался. А ведь грех жаловаться. Вот он, внук. Разве не Божья благодать? Саша удивлённо смотрит на деда. «Это как не случилась?» — спрашивает он. Константин Иванович лишь грустно улыбнулся.

Когда они вошли в квартиру, в комнате, где Константин Иванович оставил зятя, играл патефон. Мужской голос пел:

«Капризная, упрямая, вы сотканы из роз.
Я старше вас, дитя мое, стыжусь своих я слез.
Капризная, упрямая, о, как я вас люблю!
Последняя весна моя, я об одном молю:
Уйдите, уйдите, уйдите!
Вы шепчете таинственно:
“Мой юноша седой”…»

Константин Иванович осторожно заглянул в комнату. В комнате был полумрак. Вера и Александр сидели на диване. Перед ними на столе стояла начатая четвертушка водки, пара рюмок и два куска чёрного хлеба. Вера обнимала поседевшую голову мужа. Оба плакали. Константин Иванович не заметил, как в комнату протиснулся внук.

— Вы что плачете?— сердито проговорил он,— потому что водку одним чёрным хлебом закусываете как нищие. Вот вам сыр голландский со слезой. Ешьте и не плачьте.

Саша достаёт из сетки пакетик с сыром и кладёт его на стол перед родителями.

Константин Иванович видит, как лёгкая улыбка проскользнула на лицах дочери и зятя. Они обнимают сына. А Саша кривит губы и готов сам вот-вот расплакаться.

— Ну и, слава Богу, — негромко произносит Константин Иванович. Отправляется на кухню, укладывается на свою железную кровать.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.