Иосиф Гальперин: Две бутылки алжирского за канадского шпиона

Loading

Они все завидовали радистам, потому что нам выдавали спирт. Раз в полгода, для протирки контактов — говорили, платиновых. На них образовывался нагар — от электрической дуги, сплавлявшей пыль, собранную из воздуха. Нагар нарастал быстро еще и потому, что мы пинали ногами блок контактора, когда он не сразу срабатывал.

Две бутылки алжирского за канадского шпиона

Иосиф Гальперин

Иосиф Гальперин— Чего клювом щелкаете? — я заорал на Пашку и Витьку еще в дверях. — Нас вызывают!

Пашка сдернул наушники и лениво, но все-таки испуганно переключил приемник, который у него слушал музыкальную станцию из Иоганнесбурга, ту, где позывными служил щебет какой-то африканской птички. Я надел наушники. На волне окружной сети вызывали нас. Ф-фу! Витька отбарабанил ответ на сигнал — это такой условный набор знаков, за которым может стоять и реальный приказ готовиться к войне, но чаще всего — просто проверка на бдительность. О сигнале надо сразу докладывать, в любое время суток, начальству, вдруг прикажут поднимать всю часть. Военные игры на коротких волнах.

А эти, гады, заигрались, заслушались, Пашкино музобразование сказалось, пока я на третьем этаже нашей секретной радиостанции дальней навигации разъяснял капитану Угольникову некоторые приемы матанализа. Он его — с такой-то почти математической фамилией! — все никак сдать не может, чтобы попасть в академию. Не сдаст в этот раз — навсегда останется неудачником, выше майора не подымется, а ведь ему уже за тридцать прилично.

Угольников сидит среди кенотронов, огромных ламп — величиной с два пивных бочонка. Лампы эти, как и вся наша секретная радиостанция, говорят, разработка ФРГ образца 1954 года, антенны сквозь лес видно с Транссиба, никакой колючий периметр не спасет, главная мачта вообще за двести метров высотой. Но все равно — секрет. Потому что станция занята делом — ткет вместе с полутора десятками таких же координатную сетку для спутников, подлодок и стратегической авиации, потому и лампы громадные — пробивать толщи вод и стратосферу. Помимо того, кенотроны, говорят еще, очень вредное излучение дают.

— Как ты узнал, что сигнал идет?

— А я теперь уже и без приемника слышу. Работали же мы три месяца без антенн — и ничего не прозевали. Так что и без приемника обойдусь.

Про антенны они помнят — недавно при уборке обнаружилось, что кабели от всех приемников и передатчиков кончаются в дырке под окном. А дальше провода, шедшие к антеннам, были обрублены. Видно, когда отделение обслуги, призванное в основном из Средней Азии, чистило снег, лопатами разрубили. Помню, Мансур все стучался в окошко, просил индийскую музыку ему поймать. Человек с почти высшим образованием, а любит индийское кино. И ничего, что длина антенн была не сотни метров, а метра три — выходили на связь! А я еще на прапора напирал, что надо диполи (это такие, похожие на невода, металлические ловушки килогерц на столбах) новые ставить, когда защищал моих орлов, которые в прошлый раз сигнал пропустили.

Но не объяснять же им сейчас, что я просто почувствовал, представил себе сигнал, сбегая по лестнице и слыша журчание воды в клозете. Я теперь вообще все звуки как морзянку читаю. И злюсь на бессмыслицу капель…

То ли еще можно услышать, если уже четыре месяца после учебки ходишь на смену через каждые шесть часов и остаешься чаще всего наедине с пятью приемниками и тремя передатчиками. Пашку и Витьку обычно угоняют на хозработы, прапор не видит в них толку как от радистов. Я и сплю, бывает, вполуха — вот и натренировался слышать, не слушая! — здесь же, на ЗИПе, ящике с запчастями, прямо под кенотронным излучением. Так ведь на нормальный сон остается не больше шести часов в сутки: пока придешь со смены, пока поешь, дошел до койки, прилег — и опять вставать, сначала в столовую, где специально для тебя повара оставили жареной картошечки, потом топать от казармы почти до периметра…

Ладно, мне пусть и шесть через шесть излучение ловить, зато всего полгода, а Угольникову, может, всю жизнь. Не завидую его жене, мало того, что молодость за колючкой проводит, так еще, говорят, опять же — а достоверно нам вообще никто ничего лишнего не сообщает! — от излучения можно импотентом стать.

— Слышь, старшой, — я хоть и такой же рядовой, как Пашка, но старший смены и вообще — уже после универа, а они залетели на срочную, вылетев после первых курсов. — К нам кто-то ломится.

В одном из пяти приемников, в настроенном на связь с такими же станциями, звучит незнакомый радистский почерк. Сеть у нас стабильно-узкая, частота не меняется, в эфир выходим по расписанию — принимаем группы чисел и букв, расшифровка которых позволяет кенотронам на верхних этажах подстраивать единую координатную систему. Сейчас вроде не время. Ребят с главной станции я узнаю по их самодельному топорному звучанию каждого знака, они там сами кадры себе готовят. На других передатчиках служат те, кто окончил нашу учебку, обычно для скорости все пять знаков группы сливаются у них в мелодию. Их «песни» легко запомнить: одну пишешь, другую в это время запоминаешь, третью слушаешь. Даже на скорости сто знаков в минуту разница «исполнителей» заметна, а в сети обычно быстрее семидесяти никто не работает. Пальцы об ключ, конечно, у всех сбиты до твердых мозолей, но все равно их жалко, чтобы стучать по первому спортивному разряду. Правда, на некоторых станциях увлеклись новомодными клавиатурами — там не от ключа идет сигнал, а как от пишущей машинки — от клавиш с буквами. И у нас такая простаивает. Мне не нравится — звуки получаются обезличенными, одинаковыми, какой уж тут почерк.

А этот явно не наш. Спрашивает, когда на дембель, в остальные темы не врубается. В каждой сети складывается свой жаргон, не говоря уже о том, что у нас, ВВС, есть специфика, окружные радисты тоже сложили свою систему. А этот чешет, как по заранее написанной программе, общеармейскими сокращениями, не понимая ни авиационный жаргон, ни окружной. И все интересуется, что это у нас за сеть такая, где мы служим и откуда родом. Я вывел звук на максимум, повесил наушники на крючок, чтобы всем было слышно, и встал.

— Паш, потрепись с ним, попереспрашивай еще, — у Пашки слух музыкальный, но внимания не хватает. Витька хорошо стучит на ключе, но не слышит. Ничего, вдвоем как-нибудь время потянут, пока я особистам дозвонюсь. Пусть попробуют запеленговать.

Мне и раньше приходилось в эфире с невоенными сталкиваться. С любителями, чтоб они любили только сами себя! Выйдут в голосовом режиме на волну, которая прилегает к нашей, и давай обмениваться, кто какую лампу для своего передатчика купил. А передатчик позволяет им из своего Мелекеса говорить с почти чужим Бугурусланом, чувствовать себя собратом, братаном другого такого же неприкаянного умельца, смешного семье, но уважаемого во дворе. Радиохулиганы — так их начальство называет, потому что работают без разрешений и мешают близким рабочим частотам.

Когда у нас кончалось терпение, мы подстраивали свой трехкиловаттный передатчик к их частоте — герц в герц! — и выводили его на полную мощность. А мощность такая, что я от него прикуривал. Нет, не от самого ящика размером с трехстворчатый шкаф, а от его антенны. Спички кончались, наверх не побежишь, пока один на смене, Мансур к окошку не подходит. Вот и выводишь передатчик на мощность и посылаешь бессмысленный сигнал в ночное морозное пространство. Антенна раскаляется до красноты — можно прикурить. Зажигалка мощностью в три кило.

Так вот, когда эта мощь резонировала с мелекесской лампой, хулиган-любитель тут же исчезал. Через неделю вновь выходил в эфир с рассказом, как у него почему-то в прошлый раз главная лампа полетела, а вот теперь он съездил на рынок и купил новую. Но тут мы опять подкрадывались — и врубали свои три киловатта. Его лампа от мощного резонанса снова лопалась. И нисколько не стыдно — не фига расталкивать локтями людей, занятых в эфире делом.

Ну а сегодня я поступил с эфирным анонимом не только по негласным правилам, но и по инструкции, так что шел со смены с чувством вдвойне выполненного долга. То есть, перевыполненного. Усердие хотелось подчеркнуть — и я запел местную строевую песню на мелодию известного марша, начинающуюся словами «Клюнул в ж.. пу жаренный петух!» и продолжающуюся текстом «Прокати нас, Петруша, на тракторе…». Благо никого на пути со станции в казарму не было, даже Пашка с Витькой отстали, жарят на кухне выпрошенный у свинаря кусок сала. Вообще-то обычно они над свинопасом нашим, как и все, издеваются — и не только из-за привязавшегося запаха, но и потому, что сам он стал похож на подсвинка — сужающееся к длинным губам лицо, заплывшие злые глазки. Где служил два года? В авиации. Кем? Свинарем! А что делать, если у нас типичное феодальное натуральное хозяйство — свиней держат, чтобы отходы поедали…

Сияет плавленый весенним солнцем и спаянный степным морозом наст. Хорошо, что сапоги на два размера больше — сколько портянок можно намотать. Шинель, слава богу, не продувается, поддержанная всем тряпьем, которое удалось поддеть, но щеки, незакрытые завязанными на подбородке «ушами», покрылись белым пушком. Ночью было 35 градусов, к утру потеплело, пока не сильно.

Зато в казарме тепло. Натоплено, да еще апрельский свет волной бьет из широких окон, отражаясь от чистого пола. Под кроватями ползает старшина и скоблит стеклом половицы, его злое красное лицо поворачивается ко мне из-под кровати с немым упреком. Понять старшину можно: человек в возрасте, старше меня, да и по положению не должен самолично драить казарму. Но что делать, если в части солдат меньше, чем офицеров, и их не хватает на хозработы. Есть, кроме отделения обслуги, еще десяток бойцов. Этому отделению раз в три года выпадает сумасшедшая обязанность: красить вручную башни антенн. Но не каждому из них достается такое счастье — ползать на четверть километра вверх с ведром краски, служим-то меньше трех лет, некоторые всю свою армейскую жизнь так и проводят в караулах.

— Чего смотришь, хватит валяться, на-ка, поскобли, — не выдержал старшина.

— Давай, а ты вместо меня через три часа на смену пойдешь! Ти-ти-ти-та ти-ти ти-ти-ти-та знаешь?

— Да пошел ты со своими титями!

Я почему такой смелый — потому что кроме меня некому идти в тесноту приемников и передатчиков. Некому до такой степени, что я служу уже против закона. По закону должны были отпустить, как только вторая дочка родилась. Ей уже пятый месяц, я ее только на снимке видел. А старшая совсем взрослая, мне Пашка ее портрет карандашом нарисовал, по карточке. Чтобы въявь их наконец увидеть, я даже в округ писал, приезжал полковник по жалобе и объяснил: они и дальше будут мои бумаги под сукно прятать, пока в учебке смену мне не подготовят.

Бессильная ярость, долг — мои «сигналы» кому-то и вправду нужны, злость на тупость моего положения, нежность к невообразимым дочкам, изумление перед письмами и снимками жены — неужели я имею отношение к этой спокойной красавице?

Механическая, по пять знаков в группе (а не в слове!) проходящая сквозь меня неосмысленной информация. Шифр, скрываемый от передающих его рук и голов — собственно, именно это раздражает меня и в государственной машине: проводишь сигналы, а реальных целей не знаешь. Можешь, конечно, подозревать, тем более что они примитивны, как и карьеристские соображения сержанта или капитана. Роль живой приставки к радиодеталям, одновременно — роль детали в каком-то явно плохо сконструированном и собранном механизме.

Интимная жизнь в обществе сорока человек, от которых зависишь в мелочах и которые чужды в главном для тебя. А что главное? Личное задвинуто, хотя норовит всплыть в любую остановленную секунду. Пытается прорваться — хоть в пустом трепе. Все прошлое отрублено, даже лень. Зато можно корябать карандашом стихи в блокнот. Никогда так много не писал! Жаль, показать некому, не будешь ведь ребятам лирику читать, разве что Пашке, но он только попроще понимает…

Проснулся, как по будильнику, через два часа. Надо мной стоит наш прапор, которого обычно мы видим пару раз в неделю, хотя он и считается начальником нашей радиостанции. Работающим на ключе я видел его только раз. Но стучал он здорово, стабильно ровно, примерно на первый спортивный разряд. Чем он занят остальное время — нас не интересовало, лишь бы не мешал. Что-то случилось?

— Ну ты даешь! Дуй в штаб!

— Что, вольная пришла? В округе передумали?

— Не знаю про вольную, но в округе ты шума наделал. Шпиона поймал!

Выясняется, что аноним, с которым я вел переговоры, стучал с территории Канады, так определили пеленгаторы. К тому же в соседней части, в училище вертолетчиков, окружной сигнал не приняли и к тревоге оказались не готовы. А училище считается, необсуждаемым образом, почему-то, нашим патроном, хотя мы — самостоятельная воинская часть с задачами, не касающимися вертолетчиков. И вот в это училище меня командируют по подсказке из округа, чтобы я поучил тамошних радистов ловить сигналы. Заодно и как бы награда — отпуск. На три дня!

Дали сопроводительную бумажку и три рубля, в электричке солдату проезд бесплатный, сказали явиться к начальнику училища. На втором этаже главного корпуса меня пустили не то что в приемную — в кабинет. Во всю стену огромная карта Союза с полупонятными значками авиационных частей и соединений — интересно! Генерал занят, стою у стены и рассматриваю ее. Сквозь секретаршу прорывается краснощекий лейтенант в хорошей офицерской шапке. И рапортует генералу, не обращая внимания на остальных.

— Лейтенант Рабинович для прохождения службы прибыл!

Генерал отрывается от подписываемых бумаг, смотрит на лейтенанта и переводит взгляд на меня.

— Рядовой Рабинович по распоряжению штаба округа прибыл!

Генерал с изумлением разглядывает двух таких редких в армейской фауне птиц, одновременно оказавшихся в его кабинете. Лейтенант так же смотрит на меня, он явно младше меня по возрасту, хотя и старше по званию и армейскому опыту.

Это были сказочные три дня! Я красовался перед училищными радистами, уча их концентрации внимания, а они смотрели на меня, как на сумасшедшего, которого всерьез интересует служба. Лейтенант кормил меня в офицерской столовой, по вечерам мы выпивали в его гостиничном номере, куда он и меня поселил, и разговаривали. Здесь я уже не мог понять, зачем ему армия — добровольно! — а он рассказывал, что из вузов мог поступить только в училище, готовившее тыловиков. Думаю, уроки обращения с материальными ценностями были особенно близки его местечковой душе.

Парень был добр и деликатен, с почтением относился к моему жизненному опыту и не выпячивал свой чин, но мне надо было возвращаться. Три рубля, выданные в части, я истратил на что-то сугубо гражданское, а предстояло сделать подарок моей смене радистов, пахавших эти дни без меня. Лейтенант все понял и выдал все те же три рубля. На них я купил две «бомбы» алжирского вина и отправился на вокзал.

По волжскому городу, в котором было два училища и несколько простых военных частей, ходили два вида патрулей: с голубыми петлицами и с черными. Авиаторы меня не тронут, артиллеристы обязательно прицепятся. А у меня даже рюкзака нет, куда бутылки сунуть. Не запихивать же в карманы шинели — горлышки будут торчать. За пояс, как обычную поллитру, не спрячешь. Я сложил алжирские «бомбы» горлышками наружу, а днищами — друг к другу, и завернул все это в несколько слоев газет. Получился цилиндр — может, я чертежи несу?! И с этим цилиндром-тубусом подмышкой я прошел по городу несколько километров до вокзала, патрули смотрели на ученого неюного солдатика с почтением…

От станции до части тоже надо было добираться пешком, причем по дороге с двумя бутылками в руках, газетки-то уже порвались, я идти не рискнул. Пошел лесом, проваливаясь сквозь наст, держа курс на хорошо видные мачты антенн. И когда уже подходил к периметру, из-за его поворота, издалека заметные сквозь колючую проволоку, вылетели, здоровые и быстрые как олени, разгоряченные лыжники. Лыжная подготовка офицеров — обязательные занятия. От них пар, они в легких костюмах, а я стою тут в шинели среди леса, в стороне от лыжни, и почему-то не проваливаюсь в сугроб. Угольников, пролетая, поинтересовался:

— Ну как, Рабинович, научил вертолетчиков шпионов ловить?

И полетели дальше, оглядываясь временами со смутным недоумением. Я стоял почти что «смирно» до тех пор, пока они не скрылись за следующим углом периметра. И только тогда сошел на лыжню. А до того стоял на бутылках, которые вбил в сугроб, потому и не проваливался…

Нигде и никогда я не пил с такой регулярностью, как в армии. Это было делом чести, доблести и смекалки. «Цветочный» одеколон, купленный в «чапке», военторговской лавочке, разбавлялся водой, взбалтывался и кипятился в эмалированной кружке до появления белых хлопьев. Их сливали, остальное пили. Как-то раз кипятили кружку с помощью передатчика: две бритвы «Нева» в кружку, проводочки от них к клеммам, включаем трехкиловаттник… И кружка взрывается — мгновенный разогрев. Прапор входит: все спокойно, только у кружки странное шаровидное дно, ее теперь поставить нельзя, только перевернуть. От взрыва, сверхбыстрого перехода воды в пар.

Одеколон — не самая страшная дрянь из того, что пили солдатики. Старший сержант Мищенко пропал уже перед дембелем, объявили настоящую, а не учебную тревогу, рассыпались по ночным мокрым буеракам. Самые логичные рванулись в Малошейку — деревню, из поколения в поколение принимавшую «самоволки» из нашей секретной части. Из призыва в призыв каждое отделение передавало девок и хаты, дембеля — салагам. На одной из явок и нашли Мищенко.

Без сознания. Что пили-то? Никто толком объяснить не может, доставал ведь сержант. Повезли в госпиталь за сорок километров, бессознательный Мищенко болтается по «буханке»-«уазику», вместе с другими сопровождающими и я поддерживаю части его расползающегося тела. В госпитале нас вместе с ним доставили в операционную. Военврачи, как и принято в армии, считают солдат подручным инструментом.

Поэтому одному велели безо всяких резиновых перчаток достать из штанов мужское достоинство Мищенко и крепко держать его, а другому — подставить вплотную лоток. Решили без анестезии вводить зонд в мочевой пузырь, чтобы понять, какой яд он принял. Сержант даже от боли в полное сознание не пришел. И лишь когда по трубочке из его сморщенного члена побежала моча в лоток, который я держал, я осторожно высвободился из переплетения медицинских приспособлений и тихо у двери упал в обморок…

Мищенко принял тормозную жидкость, потом в госпитале оклемался, но на дембель, ребята писали, ушел позже всех.

Они все завидовали радистам, потому что нам выдавали спирт. Раз в полгода, для протирки контактов — говорили, платиновых. На них образовывался нагар — от электрической дуги, сплавлявшей пыль, собранную из воздуха. Нагар нарастал быстро еще и потому, что мы пинали ногами блок контактора, когда он не сразу срабатывал.

Протирка выглядит так. Вынимаешь блок из передатчика, аккуратно марлечкой над ведром протираешь — втыкаешь на место. Прапор посередке станции у ведра два часа парится, пока мы все контакты всех передатчиков не протрем, он даже шапку не снимает — только приподнимет, пот вытрет — и опять по форме, в головном уборе. Посмотрел, что мы весь спирт испортили о железки, наполнили ведро — и ушел довольный. А мы взяли марлечку почище и сквозь нее из ведра весь спирт обратно в бутылки перелили. Нас нагаром не запугать. Вот был праздник — с жареной картошкой на грибах! Грибы у нас за окном росли.

В этот раз я хотел сделать ребятам свой праздник — потому и купил сухого вина, пусть алжирского, а не грузинского, зато много. Надо ж показать, что радисты — белая кость в армии! Бутылки я зарыл в сугроб за периметром, примерно на траверзе нашего окна. И пошел пустой на КПП. Захожу и вижу — Пашка с Витькой снег копают.

— Немедленно прекратить, что значит старшина приказал?! Кто на смену пойдет — старшина?

Ночь, холодно. И почти все шесть часов смены мы по очереди искали за периметром, проползая под «колючкой», алжирские «бомбы». Нашел я, уже под утро. От мороза у них вылетели пробки, но вино не вытекло — застыло мороженым киселем. Только очень уж кислое стало.

— Ребята, какие ж мы чужие! Адрес не потеряете? Пишите!

Через полтора месяца я смотрел на жуков «солдатиков», ползающих на припеке под сосной сцепленными любовными «восьмерками», похоже на мои алжирские «бомбы». Они ожили, как только сошел снег. Значит, мне на дембель.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Иосиф Гальперин: Две бутылки алжирского за канадского шпиона

  1. Отлично! Я тут же вспомнил рассказа одного приятеля (+++), который тоже служил на радиостанции. У них для каких-то нужд был ещё жидкий азот. Они заливали из дьюара в ведро с грязным спиртом самую малость. И вся грязь тут же замерзала. В корке грязи делали отверстие и сливали чистый спирт.

  2. Какой вы талантливый человек, уважаемый автор! Спасибо вам — такого «эффекта присутствия» я не видел очень давно …

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.