Заслуженный художник России, он никогда не ездил по белу свету и даже ни разу не покидал питерские пригороды (ах, как пронзительно в чёрно-белых гравюрах воспел разноцветье нашей природы!), но зато вовсю путешествовали его творения…
Художник из блокады
Именно тогда возникли первые гравюры Андрея Ушина
Лев Сидоровский
Я ЛЮБИЛ бывать в его мастерской, где всякий раз оказывался «в плену» у… родного города. Потому что здесь — на рисунках, линогравюрах, ксилографиях — меня «окружали» и Невский проспект, и Дворцовая площадь, и Медный всадник… Еще несколько листов — и я попадал на тихие улочки, на набережные сонных каналов, где всё проникнуто лиризмом, омыто поэзией… Новый лист — и уже вонзались в небо заводские трубы, стремительно бежали провода, и поднималось над утренним городом какое-то яростное солнце…
Но прежде всего меня здесь тянуло к совсем другому: аэростаты над Петропавловкой, дети и женщины спускаются к Неве за водой, мимо надолбов бойцы идут к переднему краю… Блокада. Именно она явила миру талант Андрея Ушина…
* * *
И ОТЕЦ — Алексей Алексеевич Ушин, и дядя — Николай Алексеевич, которого в семье звали «Кока», были отличными художниками (достаточно вспомнить их превосходные иллюстрации к «Тысяче и одной ночи», удостоенные в Париже золотой медали), так что с самого раннего детства мальчика окутывала милая творческая атмосфера. Взрослые постоянно требовали, чтобы он рисовал, играл на рояле, учил иностранные языки, и очень было трудно заниматься всем этим, когда приятели за окном гоняют мяч. В общем, в те годы ковырял штихелями дощечки не очень охотно…
А потом началась война…
Отца и дядю на фронт не отправили, потому что с группой художников выполняли здесь разные «военные» задания: выпускали листовки, плакаты, занимались маскировкой различных объектов… Как раз в день, когда Андрею исполнилось четырнадцать, 8 сентября, вокруг города сомкнулось блокадное кольцо…
Из его блокадного дневника:
«2.IV.42. Костя, наш сосед по дому, принёс горсть сушёного лука. Сегодня были две тревоги. Я был на улице и видел бой в воздухе. Немцы удрали быстро. С утра в убежище качал воду и таскал песок на крышу».
«12.V.42. За это время в нашем доме произошли большие перемены. Умер Кока — 6 апреля, бабушка — 10 апреля, папу мы взяли из госпиталя 15 апреля. У папы сильные отёки, а лекарство «маркузан» нигде нет и не достать…».
«15.V.42. Папа и мама сидят на кровати, у «буржуйки», ждут чайника. Завтра будем есть. Скорее бы».
«17.V.42. Мама работает, как вол, даже, наверное, больше. Целый день таскает воду и стирает».
«19.V.42. Ходили за «маркузаном», видели ракеты над заводом, ночью был налёт. Мама очень боится бомбардировки, а я не боюсь».
«20.V.42. Сегодня умер папа от голода. Сволочи…».
***
ТАК Андрей у мамы, Антонины Севастьяновны, и маленькой сестрёнки Олечки остался единственным мужчиной. В августе сорок второго четырнадцатилетний «мужчина» получил мобилизационное предписание: «Вы призваны для несения службы по защите города Ленинграда от воздушных и химических нападений немецких захватчиков и противопожарной охране жилых домов и общественных зданий…» А на другой стороне: «На тебя возложена почетная обязанность защиты родного города от бандитских разрушений врага. Будь достойным звания Ленинградца. Строго выполняй все указания командования МПВО…» И вот это самое МПВО назначило мальчика комендантом микрорайона. В обязанности юного коменданта входило следить за тем, чтобы на чердаках всегда имелись ящики с песком, чтобы на этих ящиках в исправности лежали щипцы для хватания зажигалок, чтобы при пожаре не было паники, чтобы в бомбоубежищах соблюдался порядок.
«А ещё заколачиваю окна у всех умерших за зиму и уехавших. У нас в доме умерло от голода 250 человек. Недавно бомба попала прямо в стадион им. Ленина, от него теперь ничего не осталось…»
И воду из подвалов выкачивали, и зажигалки тушили, и родных хоронили… К тому же позже Андрей вместе с декоратором Зандиным восстанавливал декорации для Театра оперы и балета имени Кирова…
Мальчик очень старался, а душу теснили воспоминания… Например, как однажды, еще в первую блокадную зиму, шел через Дворцовую площадь к отцу в госпиталь. Сверкало солнце, искрился снег, небо было высоким и синим. Мальчика стремительно обогнал матрос. Вдруг — обстрел, и Андрей прямо перед собой видит: по спине матроса, его чёрной шинели, расползается большое и — в свете яркого солнца — еще более чёрное пятно. И матрос оседает на снег. Еще секунду назад мчался такой живой — и всё!.. В другой раз только вышел из дома, устав от мрака и мёртвой тишины, как вдруг ветер принёс прямо-таки невероятный запах свежего хлеба. Навстречу семенила худущая лошадёнка, запряжённая в дровни, на которых два краснофлотца — в чёрных шинелях и шапках с опущенными ушами — везли хлеб в булочную, расположенную за углом… И тут — снаряд! Откуда? Ведь было очень тихо и спокойно. Прежде, чем этот грохот долетел до Андрея, пропали и лошадка, и дровни, и матросы. Когда дым рассеялся, мальчик подошёл к воронке и с ужасом глянул туда, где ничего уже не было. Только запах — нет, не свежего хлеба, а горелого тротила…
Как-то обходя свой «объект», то есть — собственный дом, мальчик зашел в квартиру, где умерли все:
«Комнаты были пусты, окна выбиты, тьма, пронзительный мороз и жуткая безмолвная тишина. И вдруг я услышал шелест. Это был высохший, умерший цветок, листья которого от сквозняка зашевелились. И вот этот громкий и мёртвый звук я запомнил навсегда…»
Как и все в их доме, ходил за водой на Малую Неву. С трудом спускаясь по ледяной горке к проруби, так уставал, что сил смотреть по сторонам не оставалось:
«Было одно желание — каким-то образом, с Божьей помощью, забраться на гору и донести, не пролив, воду. Но весна всегда вселяла надежды, даже и тогда. Я остановился и подставил лицо тёплым, ярким лучам солнца. Дул свежий ветер с залива, и по Малой Неве плыли бревна, доски. У берега стояли барки, и доски с брёвнами застревали. Среди них оказался труп солдата (в форме, которая была разорвана во многих местах, и в этих местах солдат был облеплен корюшкой). И, тем не менее, брали воду. И никаких эпидемий не было. И ужаса и страха уже не было…»
* * *
В ИХ старый дом, на углу 2-й линии Васильевского острова и Малого проспекта, попал фашистский снаряд. Добрый, родной дом — и вдруг разворочен! Мальчик был потрясён:
«Прежде наш «Дом с башнями» стоял незыблемо, и я был уверен, что с нами ничего не может случиться. Мы не ходили в бомбоубежище, оставались в нашей крепости, а когда это произошло, я понял, что и у дома иссякли силы… Никогда не забуду, что именно в этот день я впервые подошёл к столу отца. Очень тяжело было увидеть с детства знакомые вещи: маленькое круглое зеркальце, лупу, штихтель, кисти, запасы бумаги, перья, доски, пастель, акварель, гуашь… Пережив столько горя и потерь, я вдруг вновь оказался в прошлом, и вернулось ощущение прежней жизни. И тогда я понял, что спасение заключается в том, чтобы продолжить дело отца и дяди…»
В этот же вечер мальчик взялся за карандаш… А потом на старой пальмовой дощечке, одной из немногих, которые остались от отца, вырезал гравюру: буксир и барки на Малой Неве. Их дом — как раз у Тучкова моста, и весной, когда смолят барки, оттуда идёт удивительный запах: пахнет и водой, и шпаклёвкой, и варом… Даже в блокаду. Андрей это чувствовал, и хотелось вот это ощущение торжествующей жизни как-то выразить… При свете коптилки часами, не разгибаясь, резал и резал упругое дерево. Приходилось трудно, потому что пальцы были обморожены — на всю жизнь следы остались… Потом возник другой сюжет, третий…
«Гага (младшая сестра Оля — Л. С.) всё время грызёт карандаш и требует еды. А еды-то нет. Рисовал ночью. Зажёг свечку и делал набросок. Руки болят: как я их отморозил, так всё и не проходят…»
Пальмовых дощечек было мало, поэтому обычно, сделав несколько оттисков, плескал на цементный пол в ванной комнате немного драгоценной воды, посыпал песком и ногой шлифовал дощечку для новой работы. Снова резал и снова шлифовал…
И наступил день, когда он запечатлел резцом салют в честь снятия проклятой блокады. А потом другой — в День Победы!
И лишь один рисунок так и не стал гравюрой. Вешали немцев, которые обстреливали город с Вороней горы, однако юный художник, при всей ненависти к фашистам, не нашёл в себе силы увековечить в искусстве этот акт справедливого возмездия…
* * *
В ИЮНЕ 1943-го получил медаль «За оборону Ленинграда», в июле 1945-го — «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Когда в 1944-м возвратилась из эвакуации СХШ (Средняя художественная школа при Академии художеств), продолжил учебу под приглядом впоследствие очень знаменитого Андрея Андреевича Мыльникова, который талант своего питомца оценил сразу. Чудом, благодаря парному молоку от коровы Дочки (Андрей оборудовал ей стойло в чьём-то бывшем гараже на Малом проспекте) справился с заработанным в блокаду туберкулёзом. Потом отслужил в армии…
И скоро мы узнали великолепного художника, посвятившего свой дивный дар родному городу. (Если иллюстрировал классику, то тоже прежде всего выбирал именно Петербург Достоевского). Но всё-таки его главной темой стала блокадная эпопея. Когда я спросил Андрея Алексеевича, почему, например, в книге Михаила Дудина «Песня Вороньей горе», посвящённой высоте, которую наши солдаты героически штурмовали, на гравюрах — снова блокадный город, художник вздохнул: «Но ведь с этой самой высоты фашисты били по Ленинграду, и, значит, штурмуя её, бойцы прежде всего думали о нём…» А сам Дудин про Ушина сказал так: «Его гравюры, посвящённые блокаде, — это своеобразная летопись памяти души художника, памяти о дороге к свету, к салюту Победы».
Заслуженный художник России, он никогда не ездил по белу свету и даже ни разу не покидал питерские пригороды (ах, как пронзительно в чёрно-белых гравюрах воспел разноцветье нашей природы!), но зато вовсю путешествовали его творения: от Польши — до США, Японии, Аргентины, Бразилии, Перу, Австралии… Был удивительно скромен, больше всего любил бродить по городу с карандашом и блокнотом («Иду сегодня мимо решётки Летнего сада — она в дождевых каплях, завтра — опушена инеем. Ленинград неисчерпаем, всегда его воспринимаю с каким-то детским восторгом»), обожал концерты в Большом зале филармонии… Очень щедрый человек, он презентовал мне много линогравюр с тёплыми дарственными надписями, и потом я в «Смене» и в «Невском времени» ими иллюстрировал свои «блокадные» материалы. Вот и здесь, рядом с моим фотопортретом художника — тоже такая его миниатюра.
Как грустно, что 30 августа 2005-го года Андрея Алексеевича Ушина не стало…
