Элла Грайфер

Глядя с Востока

37. Еще раз о памяти Холокоста

Останется ли Холокост в памяти нашего народа, и если да, то какой будет эта память? В наше, исторически не столь отдаленное время, сама постановка вопроса может показаться кощунственной, но… время проходит быстро, поколение сменяет поколение, а у коллективной памяти есть закономерности, которые не изменить даже с самыми лучшими намерениями.

Но мнением, да, мнением народным…

Правда жизни не тождественна правде искусства.

Б. Брехт

Вопреки известному утверждению Пушкина, глас народа – это далеко не глас Божий, но… чей же это, в таком случае, глас? Как складывается т. н. «общественное мнение», что и при каких условиях остается в памяти и передается будущим поколениям?

Даже если оставить в стороне рассказы про огненно-облачный столп и остановленное по заявкам солнышко, все равно количество евреев, вышедших, согласно ТАНАХу, из Египта, сравнимо разве что с количеством арабских деревень, разрушенных злостными израильтянами, согласно широко известной своей достоверностью статистике палестинской. Роланда в битве убили, вопреки тексту выдающейся поэмы, не арабы, а баски, Зою Космодемьянскую схватили и чуть не растерзали не немецкие солдаты, а русские крестьяне.

Не то чтобы историческая память народов состояла из одних фантазий, ничуть не меньше в ней и фактов вполне достоверных, а просто… не делает она разницы между тем и другим. Процесс отбора вообще-то не прост, к тому же в разных культурах различен, да и в каждой меняется с течением времени, но в самом общем виде три фактора действуют всегда и везде:

1. Подтверждение исходного постулата «мы хорошие» – это понятно.

2. Символический характер – это уже надобно объяснить.

Товарищ Сталин любил работать по ночам, т. е. относился, по современной классификации, не к «жаворонкам», а к «совам». Чем эта, всем известная, подробность его личной биографии оказалась важнее, чем, скажем, меню его завтрака или размер сапог, которые не известны, практически, никому? Привычка к ночному бодрствованию широко рекламировалась, поскольку годилась для выделки СИМВОЛА. Не потому Сталин работает ночью, что так ему удобнее в силу каких-то (не так уж, кстати, редко встречающихся) особенностей нервной системы, а потому, что бдит отец родной, от всех врагов народа бережет спокойный сон родной державы!

3. Руководство к действию – точнее, фактор, учитываемый при принятии решений.

Не всех, конечно, но многих и важных. Выбирая на рынке капусту, о товарище Сталине вспоминать было не обязательно, зато выбирая профессию можно было исходить из предположения о стабильности режима, попадая в армию быть мотивированным или не очень мотивированным сражаться, а слыша от соседа антисоветский анекдот – писать или не писать донос (или хотя бы выражать или не выражать возмущение).

Три компонента, работающие как на рациональном, так и на эмоциональном уровне, образуют как бы жесткий треугольник, постоянную рамку, на которую крепятся всяческие переменные элементы, типа, какой именно сюжет в данное время и в данном месте наиболее подходит для символического выражения того-то и того-то, и насколько это самое «то-то» важно, и насколько влиятельна группа, для которой важно именно то…

Понятно, чем группа влиятельнее, тем больше у нее возможностей, в том числе и в смысле привлечения профессиональных пропагандистов, которые любое событие сумеют преподнести общественному мнению на языке символов, понятных и близких ему… Так что даже непосредственные участники нередко заражаются общим настроением и (иногда даже незаметно для самих себя) рассказывать начинают, не как оно на самом деле было, а как должно было быть… Но эта палка – о двух концах.

Ведь актуальность данного сюжета и влиятельность данной группы – не вечны, а стало быть, логично предположить, что и «общественное мнение» в значительной степени переменчиво. Чем сильнее укоренен и «продвинут» какой-то нарратив в момент возникновения, тем больше он к нему привязан и ограничен им. Вчерашняя неоспоримая истина оборачивается назавтра абсурдом, то, что у отцов вызывало священный трепет, у детей становится темой для анекдота, а у внуков попросту забывается. Те же сталинские бдения, в поколении наших родителей вызывавшие уважение, у нас пародийно аукнулись в фильме «Каин XVIII»: «Помни, что король и во сне не дремлет», а детям нашим это уже даже и не смешно.

И, тем не менее, как известно, многие свои нарративы народы хранят веками, взять хоть религиозные традиции. Письменные источники – и те тысячелетнего возраста, а ведь прежде чем быть записанной, каждая традиция, несомненно, пару веков просуществовала в устном виде. Главный шанс на долголетие, разумеется, актуальность: если любая попытка землю пахать завершается через пару лет черной бурей, уносом почвы и опустыниванием, не велико чудо, что у монголов и казахов крепко держалась традиция, запрещавшая тревожить покой земли, на которой они и прежде жили, и продолжали жить, и к условиям которой они, естественно, продолжали применяться.

Но вот евреи – ушли на века в диаспору и продолжали старательно молиться о даровании дождя, притом что выживание их от того дождя давным-давно уже не зависело. Почему же за дождь в земле Израиля молиться продолжали? Да потому, что надеялись вернуться туда. Обратите внимание: на наших глазах важный элемент коллективного нарратива (молитва!) меняет смысл: вчера эти слова выражали заботу о природных условиях, благоприятных для урожая и выживания, а сегодня – надежду на возвращение из изгнания, возрождение собственной государственности и т. д.

А вот еще элемент родного кашрута. Существует гипотеза (по-моему, не очень обоснованная!), что запрет на свинину связан с какими-то недугами, поражавшими хрюшек в пустыне и делавшими их мясо несъедобным. Но даже если бы так оно и было, с тех пор много песку в барханах пересыпалось, вся Европа перед носом у нас благополучно ветчину лопает и не помирает. Почему же запрет этот не разделил через пару поколений судьбу бессонницы вождя, а протянул больше двух тысячелетий – до самых наших дней? А потому, что кашрут, система пищевых запретов, превратился в действенный инструмент обособления, отделения от народов, среди которых вынуждены были евреи жить, в важный фактор сохранения сообщества. Этот процесс напоминает немного судьбу песенных мелодий, описанную в статье В. Фрумкина. Музыка прежняя, привычная и знакомая, помогает запоминать и произносить уже совсем другие слова.

Рассмотрим это на примере еще одного совсем не древнего, но очень популярного русского нарратива: истории дуэли и смерти Пушкина. Началось, как известно, с того, что пошел гулять по Петербургу пасквиль про «светлейший орден рогоносцев». Кто его состряпал – аллах ведает… а впрочем, в авторе ли дело? Чем, скажите, отличался тот пасквиль от множества эпиграмм самого Пушкина? Разве что сочинен на порядок менее талантливо, а уж едкости, стремления поддеть и унизить, честное слово, тем эпиграммам было не занимать. Естественно, и в желающих подставить Пушкину подножку в свете недостатка не было. Сколько правды содержали те сплетни – неизвестно тоже… предположим, было что-то действительно. Ну, так и что с того? Сам-то Пушкин графине Воронцовой не сделал дочку? Да и не одна у него была та графиня… Ему, значит, можно, а другому нельзя? Да, видимо, так именно он и считал, раз озверел и вызвал Дантеса. Дантес, как, опять же, известно, драться не желал, предлагал примирение, извинение, чего только хотите, но Пушкин закусил удила… Возможно, роковую роль сыграл и статус Александра Сергеевича, который, по его представлениям, отнюдь не соответствовал его заслугам. Понятно, характеры у гениев редко бывают ангельскими, понятно, дурацкий этот случай стал трагедией для русской литературы, но некого тут винить Пушкину, кроме самого себя. Общественное мнение, тем не менее, судило иначе. Очень скоро появилась тенденция, Дантеса представлять каким-то исчадием ада, но вместе с тем всего лишь орудием в руках могущественной злой силы. Какой? Вот тут-то и начинается самое интересное.

По мнению Лермонтова эта сила – проклятые иностранцы, неспособные постигнуть всю мистическую глубину славянской души (особенно трогательно звучит в устах сына заезжего шотландца в качестве эпитафии правнуку арапа Петра Великого!), а также местные временщики – фавориты государя. Некоторые даже не стеснялись и самого Николая Павловича в заговорщики записать. Но ушла в прошлое николаевская эпоха со всеми своими персонажами. Новое поколение врагами человечества склонно было считать уже всех «эксплуататоров и угнетателей» – всех их чохом в убийцы Пушкина и зачислили. Тов. Эдуард Багрицкий за Пушкина, по собственному признанию, под Перекопом мстил, того не ведая, что вскорости и сам под подозрение в убийстве его попадет, как представитель «некоренной национальности». Матрица остается неизменной: извели супостаты коварные «наше все», а уж кого в те супостаты рядить – всякое поколение выбирает по своему разумению и вкусу. Во всяком случае:

1. Мы – хорошие, и поэт у нас самый, что ни на есть, образцовый.

2. История его гибели символизирует, что на нас бесперечь покушаются злые силы.

3. Это оправдывает решения о назначении очередного погрома, революции или «железного занавеса».

Резюмируем вкратце: в неизменном виде передавать традицию можно только, покуда не меняется охваченный ею «участок» реальной жизни. С изменением действительности традиция обязана либо внутренне измениться, либо погибнуть.

Инструкция по эксплуатации традиций

Все забывается день ото дня,

Память иные сплетает узоры.

Д. Клугер

Есть у нас, у евреев, уникальный документ, открытым текстом декларирующий то, что в аналогичных документах всех времен и народов просто принимается по умолчанию: Пасхальная Агада. Сидят себе, понимаешь, три выдающихся религиозных деятеля своего времени ночь напролет и с энтузиазмом друг другу пересказывают все ту же самую историю Исхода из Египта, перемежая восклицаниями, что это непременно обязан делать каждый еврей. А ежели кто откажется эту историю принять как факт своей личной биографии, так он – плохой сын, и поступить с ним надлежит как с тем героем известной песни:

Замашки преддомкома были грубы,

И не хотел жених ему молчать:

Он двинул преддомкому в зубы,

И стали фрейлехс танцевать.

Да чего же это так строго?

Понимаю, что такой вопрос к религиозному тексту зачастую некорректен, но этот – сам содержит ответ: ибо не один только (фараон) хотел погубить нас, но в каждом поколении встают желающие нас погубить, но Святой, благословен Он, спасает нас от руки их.

Событие Исхода вполне заслуженно занимает место в народной памяти не только потому, что содержит все три несущих компонента:

1. Мы хорошие – потому что мы египтянам плохого не делали, а они…

2. Происшедшее – не просто событие, но СИМВОЛ защиты и покровительства Высшей Силы.

3. Об этом следует помнить, принимая решения, когда вновь возникнет аналогичная опасность. Например, не верить возводимой на нас врагами клевете и хранить верность друг другу, нашему Богу, нашей традиции.

Но и потому, что не так уж сложно каждому еврею рассматривать Исход как эпизод своей личной биографии, поскольку в биографии, если даже и не его, то уж точно – отца или деда – найдется непременно какое-нибудь изгнание из Испании, хмельнитчина, погромы Гражданской… Короче говоря, фактически каждому поколению заповедуется к старой мелодии писать новые слова, не повторять, а продолжать песню. По логике вещей, должен бы и Холокост восприниматься как, пусть самое тяжелое, но все же звено той же цепи. Но наблюдаем мы иное: настойчивое подчеркивание «уникальности», создание некоторого особого, отдельного нарратива. Зачем и почему?

Это не должно повториться?

Он брал Берлин. Он правда брал Берлин

И врал про это, скучно и нелепо.

А. Галич

Ну, если и в самом деле не повторится, то не очень ясно, чего ради его и помнить-то, но… а если оно не спросит нашего разрешения? Да по настоящему-то оно и один раз случаться не имело права. Не должны законопослушные граждане демократических государств в одну ночь превращаться в бесправных бродяг, не должны газовые камеры оказываться наивысшим достижением высококультурной нации, не должны, не должны, не должны… но были. А что раз было – может быть и еще раз, и еще много-много раз, как поется в известной песне. Вот с этим-то и не может примириться сознание среднестатистического среднеассимилированного еврея наших дней. Изо всех сил убеждает он себя и других, что оборвалась, кончилась цепочка Пасхальной Агады, что нет у нас больше своей истории, отличной от истории народов, среди которых мы живем, что Холокост – не более чем ужасная аномалия.

Но вправду ли то, что «быть не должно» так-таки на самом деле не будет, и если да, то почему? Оттого, что мы «боремся и предотвращаем»? Само собой… но кто и когда нам гарантирует стопроцентную удачу? Тем более что, Холокост, под страхом отлучения от приличного общества, велено считать абсолютно непостижимым, ни с чем не связанным и непохожим ни на что. Так с чем же бороться и что же предотвращать?

Да что угодно – от расовой дискриминации на американском юге до геноцида в Дарфуре! Звучит, конечно, благородно, но… Подобные истории возникают, как правило, в связи с конфликтами, т. е., ввязываясь в них, придется либо разбираться, кто прав, кто виноват, для чего, в свою очередь, необходимо, как минимум, понимать местную ситуацию (а вы уверены, что сумеете с ходу разобраться во всех ситуациях во всем мире?), либо принять раз и навсегда сторону наиболее пострадавшего, вернее, того, кто, по незнанию причин и следствий, в силу чисто эмоционального сопереживания, покажется нам таковым. В результате им может оказаться, например, Эйхман в Аргентине…

Представим себе на минутку, что такой подход на самом деле стал традицией и разберем ее по трем основным компонентам:

1. Мы хорошие… ну, в общем, на фоне СС, безусловно, да.

2. Поскольку поиск причин и следствий изначально табу, единственным возможным символом окажется: побежденный всегда прав и заслуживает эмоционального сочувствия.

3. А руководством к действию будет тогда претензия стать высшей моральной инстанцией всех времен и народов, утешителем сирых и убогих и отирателем всякой слезы.

Не уверена, что прочие народы так-таки согласятся принять наше мудрое водительство, но даже если согласятся, все равно остается вопрос: Является ли звание высшей моральной инстанции наследуемым, и если да, то почему, а если нет, то какой, собственно, вывод должны сделать из Холокоста будущие поколения нашего народа? Что достойно и праведно есть стремиться к статусу жертвы? По свидетельству историков, представление о евреях, что шли «как овцы на бойню», мягко говоря, преувеличено, но предлагаемая символизация именно такое поведение представляет идеальным.

А что если меня завтра по дороге на работу переедет (не приведи Господи!) мусоровоз? Сопротивляться я смогу вряд ли, даже если очень захочу, и своевременно доказать ему, что соблюдала правила движения, вероятно, тоже не сумею. Но если после такого приключения посчастливится мне вернуться из больницы живой, дает ли это мне право претендовать на звание совести микрорайона или морального гуру всея перекрестка? В происшедшем несчастье вины моей нет, но нет ведь в нем и моей заслуги, и, честное слово, никакой мудростью, кроме совета переходить на другую сторону улицы за сто метров от этого проклятого бронепоезда, я прогрессивное человечество обогатить не сумею. Ни один суд не усомнится в моем праве требовать возмещение от растяпы-водителя, но ни одна инстанция не присудит никогда моим внукам морального превосходства над его правнуками.

Только не надо, не надо рассказывать об обретенном духовном опыте, который поможет мне сердцем понять и пожалеть всех, сбитых машиной или хотя бы велосипедом, потому как нет и не будет у меня сочувствия к тем, кто внаглую прет на красный свет. Который за рулем сидит – он тоже человек и нервы свои имеет. И разницу между случайной ошибкой водителя и хладнокровно рассчитанным преступлением государственной машины напоминать мне не надо тоже. Все равно она не в счет, коль скоро причины преступления по определению непостижимы, а статус жертвы ценен сам по себе.

Думаю, никому не надо объяснять, что это отнюдь не теория. Всем нам известны деятели, что пуще атомной войны боятся утраты этого самого статуса, известны уцелевшие в Катастрофе, стилизующие свои воспоминания по принципу: «Чего изволите-с?» или с горячностью, достойной лучшего применения, устремляющиеся утешать страждущий ХАМАС. Так что же хотим мы передать детям и внукам? Память эстафеты сопротивления и выживания нашего народа или нелепые претензии на самоубийственную сверхмораль? Ведь остается в памяти только то, что годится для практических выводов, только мелодия, на которую каждое поколение сочиняет свои слова.

2009