Александр Левковский: Семьдесят две девственницы

Loading

Многие историки сходятся во мнении, что непреодолимое стремление к загробной встрече с изумительными гуриями было одним из залогов удивительных побед арабского оружия и завоевания мусульманами невообразимо обширной территории от северной Индии до южной Франции…

Семьдесят две девственницы

Рассказ

Александр Левковский

Левковский

«Идеологические злодеи не верят в реальность, если она не окрашена в цвета их убеждений».
Эрик Эмблер, британский писатель (1909–1998)

1

— Бен, это ты?

— А кто же ещё?!

— Что-то я тебя плохо слышу. Твой телефон в порядке?

— Телефон в порядке. Это я в беспорядке.

— Это нам известно. Ты где болтаешься? В каком кабаке?

— Угол Лексингтон и Сорок Пятой.

— То есть, у итальяшек, верно? В «Сорренто»? — так, что ли?

— Джейн, у тебя сохранилось ещё чувство стыда? Ты ведь женщина левых прогрессивных взглядов, феминистка и анти-расистка. Как же ты можешь обзывать представителей великой итальянской нации, давшей миру Данте, Микельанджело и Галилея, грязной кличкой «итальяшки»!?

— О-о-о! Тебя, я вижу, понесло. В общем, допивай своё пойло, подыми свой тощий зад со стула и тащи его поскорее в студию. У меня есть для тебя задание.

И отключила телефон, не дожидаясь ответа. Сволочь!

Почему бывшие жёны так ненавистны бывшим мужьям!? Вот я слышу, как Джейн говорит со мной по телефону, и я не могу сосредоточиться на её словах, потому что меня душит ненависть.

… Идёт пятый день моего стандартного запоя. Я сижу у итальяшек в их неопрятном кафе с идиотским названием «Вернись в Сорренто» и бездумно верчу в одной руке почти пустой бокал с коктейлем, а в другой — потрёпанный том романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». В моей жизни, конечно, не будет ста лет одиночества, потому что я проживу в одиночестве, наверное, ещё лет пять, не более. Да я и не хочу жить дольше. В моей постылой жизни остались только две вещи, ради которых стОит жить, — хорошая книга и крепкое виски…

Это уже пятый или шестой бокал, который я высосал через соломинку за последние два часа. Коктейль этот мерзкий, с противным привкусом, и на душе у меня тоже мерзко, с таким же противным привкусом, что и у этого итальянского коктейля.

Я отодвинул пустой бокал и подумал, колеблясь, не попросить ли бармена Альфредо налить ещё парочку. Но ведь через десять минут опять позвонит Джейн и заорёт своим свистящим фальцетом, вопрошая, почему я сижу на своём «тощем заду» и не иду в её гнусный офис, и обзовёт меня подонком, что в общем соответствует истине — я и есть подонок и таким останусь до конца своих дней, и никакие задания, которые она хочет мне сообщить, не изменят моего положения в этом сучьем мире…

* * *

… Я брёл по Сорок Пятой на запад, по направлению к Пятой Авеню. Моросил мелкий дождик, но зонтика у меня не было. Мой старый зонт порвался, а на новый мне жалко денег. Один зонтик — это две выпивки у итальяшек. Пока я дойду до студии, я промокну насквозь, и Джейн посмотрит на меня подчёркнуто презрительно и пробурчит себе под нос: «Ты выглядишь, как престарелый обитатель убежища для бездомных…». На что я отвечу: «А ты выглядишь, как Элизабет Тэйлор в расцвете лет на церемонии вручения «Оскара.»

На пересечении Мадисон и Сорок Пятой стоял под драным брезентовым навесом чёрный саксофонист и играл такую протяжную, такую заунывную мелодию, что я готов был выхватить у него из рук саксофон и трахнуть его о мостовую. Мне, в моём нынешнем состоянии духа, противопоказано слушать такие депрессивные звуки.

Я медленно тащился по улице, вяло размышляя, какое задание моя ненавистная Джейн приготовила для меня. Наверное, пошлёт меня с оператором в Бруклин, где опять бунтуют чёрные из банды с идиотским названием Black Lives Matter, чтобы я за две минуты, стоя под моросящим дождём, рассказал телезрителям трогательную историю о том, как бедных негров в Нью-Йорке угнетают жестокие белые и как у несчастных чёрных нет иного выхода, как только бунтовать, бить стёкла, жечь машины, лупить прохожих, кидать замороженные бутылки в полицейских-то есть бороться за справедливость и равноправие.

Впрочем, этот бедлам в моём репортаже показан не будет, ибо это может быть истолковано неразборчивым зрителем как осуждение справедливо восставших угнетённых масс…

Слезоточивые слова этого репортажа, которые будут буквально всунуты мне в рот, напишет любимчик Джейн, молоденький выпускник Гарварда, мулат лет двадцати двух. Интересно, сорокалетняя Джейн, которую я помню сексуально раскалённой, спит с ним или пока воздерживается? Наверное, воздерживается. В нынешней «прогрессивной» атмосфере, когда простое невинное прикосновение к особе противоположного пола может расцениваться как сексуальное домогательство, Джейн как главный продюсер департамента новостей не может рисковать своим высоким положением…

Но как, однако, причудливо распоряжается судьба! Пятнадцать лет тому назад я, уже достаточно опытный тележурналист тридцати лет, был главным продюсером этого департамента, а двадцатипятилетняя красавица Джейн была простым репортёром в моём подчинании. Мы с ней когда-то окончили Пенсильванский университет с разницей в пять лет и были ярыми консерваторами. Никаких бредовых левых идей о глобализме, всеобщем равенстве и братстве, справедливом распределении богатства, мультикультуризме, вине белых перед чёрными, выплате репараций потомкам рабов и прочего либерального мусора у нас в голове не было и в помине.

А потом времена изменились — и вместе с ними изменилась моя Джейн. Медленно, но верно она начала сползать влево. То есть она стала одной из тех, кого принято сейчас называть «прогрессивными«. А что иного можно было ожидать, когда мы вдвоём обитали в сверх-либеральной среде нью-йоркского Вест-Сайда, населённого процентов на сорок «прогрессивными» потомками еврейских иммигрантов? (Кстати, к этим еврейским потомкам принадлежим и мы оба — и я, и Джейн). Впрочем, меня не покидает мысль, что эта её трансформация не совсем искренняя, что она, мне кажется, расчётливо плывёт по течению, — а течение это в нашем зловонном нью-йоркском телевизионном мире — почти исключительно либерально-левое.

А вот я измениться не мог и не хотел. Мне это сползание в лживое и лицемерное левое болото было попросту противно, и скрывать это я не мог. Моими постоянными врагами стали ложь и лицемерие! Я стал видеть ложь и лицемерие во всём, что окружало меня, что говорилось при мне, что я видел на экранах, что я слышал по радио, что предлагалось мне выполнить на работе в нашей «прогрессивной» телестудии… И начались у нас ежедневные домашние скандалы…

И начал я потихоньку прикладываться к виски, водке, коньяку и коктейлям — и с каждым днём всё больше и чаще. Вот так и началось моё сползание, — но это не было сползанием с моей консервативной позиции, а было сползанием с моей высокой должности на студии. И вот теперь «прогрессивная» администрация студии поменяла нас с Джейн местами, и она не выгоняет меня с работы только потому, что она, по её выражению, «не хочет, чтобы я стал обитателем убежища для бездомных»…

2

Наша лживая студия располагается в Рокфеллер-центре, где, кроме нас, обитают ещё штук пять таких же круглосуточно лгущих телекомпаний. Войдя с мокрой улицы в наш сверкающий мрамором холл, я, наверное, в тысячный раз пожалел, что в Нью-Йорке не бывает землетрясений. Как было бы прекрасно, если б Манхэттен тряхнуло несколько раз чудовищными толчками силой в 9 баллов по шкале Рихтера!.. Представляю, как я бы захлебнулся в восторге, видя, как весь гнусный Рокфеллер-центр, со всеми его мерзотными телестудиями, разлетается на куски!..

Но землетрясения не случилось, и я, благополучно добравшись до седьмого этажа, вошёл в кабинет Джейн.

— Хэлло, дорогая, — пробормотал я, усаживаясь в кресло. — Что нового?

Не отвечая, Джейн нагнулась, выдвинула нижний ящик стола, вынула оттуда полотенце и кинула его мне через стол.

— Вытри физиономию, — посоветовала она.

Пока я тёр мокрое лицо жёстким полотенцем, она хмуро смотрела на меня, как бы прикидывая, стОит ли сообщать мне ту новость, из-за которой она прервала мои послеобеденные возлияния в «Сорренто».

Я, подражая ей, кинул ей полотенце через стол, но мои ослабевшие от многодневной пьянки руки дрожали, я промахнулся, и полотенце упало на пол. Не поднимая его, Джейн сказала:

— Бен, послезавтра ты отправишься на Ближний Восток.

— Чего я там не видел?

— Повторяю: послезавтра ты сядешь в самолёт и полетишь на Ближний Восток.

— Джейн, я просидел в их задрипанных столицах, Аммане, Дамаске и Бейруте, четыре года. Мне твои возлюбленные угнетённые мусульманские массы опротивели до смерти… Так куда ты хочешь отправить меня в этот раз? В Ирак или Йемен, где стреляют и бомбят круглосуточно? Ты, я вижу, надеешься, что меня там, наконец, укокошат, верно?

— Не пытайся острить — у тебя это плохо получается. Ты сядешь в самолёт Нью-Йорк — Тель-Авив и отправишься в гости к палестинцам.

— Зачем? Чтобы рассказать доверчивым американцам душераздирающие истории о том, как жестокие фашисты-израильтяне обращаются с невинными ягнятами-палестинцами?

— Не только это. Твоей главной задачей будет другое. Ты встретишься с женщиной по имени Гюльшат Даниял.

Гюльшат означает в переводе «цветок радости», а Даниял переводится как «близкая к Аллаху»… Какую же радость доставит нашим зрителям эта приближённая к Аллаху палестинка, напоминающая цветок?

— Я вижу ты не забыл арабский, несмотря на твой постоянно затуманенный алкогольными парами мозг. Вот поэтому тебя и отправляют на Ближний Восток — из-за твоего арабского. А с этой замечательной женщиной ты встретишься для того, чтобы провести с ней беседу. Заметь, я говорю «беседу», так как она, по нашим сведениям, принциоиально не даёт телевизионных интервью иностранным корреспондентам. — Джейн криво усмехнулась. — Когда-то ты умел искусно втираться в доверие к молодым женщинам… Ты должен будешь рассказать нашей аудитории с её слов, какие кардинальные перемены происходят сейчас в среде палестинских студентов.

— Перемены к худшему?

— Перемены к лучшему… Эта молодая женщина — ей, по нашим сведениям, не более тридцати — окончила Колумбийский университет в Нью-Йорке и преподаёт историю Ислама в университете Эль-Бира на Западном Берегу, вблизи их временной столицы, Рамаллы. Кроме твоей беседы с ней, нам нужна видеозапись одной из её лекций.

— Почему ты говоришь — «временной столицы»? Что в ней временного?

— Потому что столицей Палестины должен быть по праву Иерусалим, незаконно захваченный израильтянами у арабов…

Я молча смотрел на неё, чувствуя, что начинаю закипать.

— Джейн, — тихо промолвил я, явственно ощущая, как тяжело бьётся моё измученное алкоголем сердце, — ты ведь еврейка. Как бы ты ни относилась к Израилю, но это ведь страна еврейского народа — твоего народа! — первая за две тысячи лет…

— Я прежде всего на еврейка, а американка, — глухо ответила она, нагибаясь, чтобы поднять брошенное мною полотенце. — И Израиль для нас, левых, прежде всего не родина еврейского народа, а — оккупант, угнетатель, колонизатор!

Я чувствовал, что терпение покидает меня и я вот-вот взорвусь. Ещё одна минута такого разговора — и мы начнём орать друг на друга. И кончится тем, что я запущу в неё чем-нибудь тяжёлым — настольной лампой, например. И тогда меня немедленно выбросят из студии. И вот тогда я останусь без цента, и мне надо будет искать место в одной из нью-йоркских ночлежек для бездомных.

— Чем же замечательна эта выпускница Колумбийского университета? — с трудом сдержавшись, спросил я.

Джейн протянула мне через стол заглавную страницу «Нью-Йорк Таймс», где какая-то крупная подвальная статья была обведена красным карандашом.

— Здесь написано всё, что тебе надо знать об этой палестинке. Она и такие, как она, — надежда палестинского народа. Ты постоянно твердишь, что тебя окружают ложь и лицемерие. Вот в ней, в Гюльшат Даниял, ты, надеюсь, увидишь и правду, и искренность. Прочитай внимательно эту статью, если ты, в твоём скотском хмельном состоянии, ещё способен читать…

3

— Хамид, — промолвил я по-английски, — мне сказали, что вы близко знакомы с Гюльшат Даниял.

— Вам верно сказали, мистер Розен! — ответил Хамид, энергично крутя влево-вправо руль нашей «Тойоты». Его английский, с американским акцентом, был на удивление правильным. — Я хорошо знаю её со времён моего пребывания в Америке; мы вдвоём учились в Нью-Йорке (я — в Академии кино и телевидения, а она — в Колумбийском университете). Гюльшат — довольно известное лицо среди палестинских интеллектуалов. Она недавно опубликовала книгу «Новый Ислам», наделавшую немало шума… Эту книгу уже перевели на английский.

Мы кружили по извилистой холмистой дороге между Иерусалимом и Рамаллой. Позади остался последний пропускной пункт, и мы двигались уже по палестинской территории.

— Я только хочу предупредить вас, — продолжал Хамид. — Будьте осторожны в ваших выводах. Как говорится в одном из фильмов, «Восток — дело тонкое». Не все слова и не все действия здесь такие, какими они кажутся на первый взгляд…

Хамида, высокого араба-христианина лет тридцати, одолжила мне телестудия в Восточном Иерусалиме, порекомендовав его как «отличного высококвалифицированного оператора и близкого друга госпожи Гюльшат Даниял». Я ещё не успел определить его операторских способностей, но зато успел оценить по достоинству его умение вести машину по крутым дорогам Иудейских гор.

— Мистер Розен, — продолжал Хамид, — если мы хотим поспеть на лекцию, то нам надо поторопиться. — Он нажал на газ, и машина резко рванула вверх по крутому подъёму. — Её лекция начнётся через час, и она никогда не опаздывает. Народу там будет тьма-тьмущая — вы сами увидите!

Я глянул на разостланное у меня на коленях «Расписание лекций профессора, доктора теологических наук, сайидати («госпожи») Гюльшат Даниял», которым меня снабдили мои коллеги из арабской телестудии в Восточном Иерусалиме. Тема сегодняшней лекции звучала заманчиво-загадочно: «Ислам против Запада и новейшая интерпретация легенды о семидесяти двух девственницах?».

Я вдруг припомнил, как посреди нашей с Джейн очередной ссоры я упомянул эту знаменитую арабскую легенду. Я, помню, крикнул ей: «Идиотка, как ты не понимаешь, что все ваши «прогрессивные» идеи о равенстве культур, о вине белых перед чёрными, о всемирном братстве, о перераспределении богатства, о волках, мирно спящих рядом с ягнятами, — всё это точь-в-точь напоминает бредовую легенду о семидесяти двух девственницах, которых Аллах якобы подарит каждому правоверному мусульманину, отдавшему свою жизнь во имя Ислама!»…

* * *

— Запад впервые столкнулся с воинственным Исламом в 636 году нашей эры, — начала свою лекцию профессор Даниял, — в знаменитой битве при реке Ярмук, в нынешней Сирии…

Огромная университетская аудитория, подымающаяся вверх полукруглым амфитеатром, была забита слушателями до предела. Люди теснились в проходах и заполнили просторную университетскую площадь, где были вывешены два огромных экрана, демонстрирующих лекцию. Меня удивил внешний вид студентов — их почти нельзя было отличить от обычной университетской аудитории в любом американском или европейском колледже. Почти не было в этой толпе людей в традиционном мусульманском одеянии. Зато в одежде превалировали джинсы, лёгкие рубашки и даже майки. Было много девушек с непокрытыми головами. Было ясно, что передо мной — не та арабская аудитория, к которой я привык за годы моего предыдущего пребывания на Ближнем Востоке.

Красота Гюльшат меня поразила. Ей по справедливости надо было бы быть актрисой в Голливуде. Высокая стройная женщина в разноцветной длиннополой абайе и с белым хиджабом, покрывающим её волосы, легко двигалась взад-вперёд по возвышенной трибуне перед сотнями заворожённых слушателей и очень искусно — буквально художественно, в цветастом арабском стиле! —повествовала им о судьбоносном исламском противостоянии с христианским Западом.

Меня не так привлекла эта, в общем-то известная мне, история, как меня увлекла бесспорная убедительность и неотразимая искренность в её голосе. Её лекция была скорее страстной проповедью, чем деловитым сообщением о важных исторических событиях. Она говорила:

— … С этого страшного поражения войск византийского императора Ираклия Первого в битве с армией халифа Омара бин аль-Хаттаба началось великое арабское завоевание христианских земель… Но я не собираюсь занимать вас подробностями этих военных походов; моя цель иная — я хочу ознакомить вас с новейшей и, надо признать, необычной интерпретацией легенды, сыгравшей важнейшую роль в военном противостоянии Ислама с Западом, начиная с 7-го века нашей эры и вплоть до наших дней. Я имею в виду знаменитую легенду о семидесяти двух девственницах, иначе именуемых «гуриями». Я покажу вам документальные свидетельства очевидцев великой битвы при Ярмуке, где описано потрясающее влияние этой легенды на исламских воинов. Очевидец, армянский врач из войска византийцев, свидетельствовал: «… я увидел уумирающего содата Ислама, распростёртого на окровавленной земле и тянущего трясущиеся руки к небу, ибо пребывал он в неописуемой радости из-за предстоящей встречи с прекрасными гуриями…»

Аудитория напряжённо слушала в полном молчании. Гюльшат продолжала:

— Другой очевидец этой битвы, перс Навруз Ярали, писал: «…неотразимые атаки сынов Ислама против «христианских собак» были вызваны бешеным стремлением мусульманских воинов как можно скорее погибнуть и очутиться в объятьях прекрасных полногрудых девственниц, зовущих их для вечного блаженства…» Многие историки сходятся во мнении, что непреодолимое стремление к загробной встрече с изумительными гуриями было одним из залогов удивительных побед арабского оружия и завоевания мусульманами невообразимо обширной территории от северной Индии до южной Франции

Я, наивный американец, ожидал услышать лёгкий смешок или пренебрежительный вздох среди слушателей, но не услышал ни того и ни другого. Было очевидно, что эта легенда хорошо знакома всей аудитории, что слушатели согласны с заключением «многих историков» и что студенты ожидают в нетерпении услышать «новую интерпретацию», которую обещала поведать им очаровательная Гюльшат.

Но зададим себе вопрос, — возвысила голос Гюльшат, остановившись и взмахнув рукой, — что было бы, если б эта легенда — эта, по сути, сказка, созданная человеческим воображением! — не существовала бы! Не было б тогда великого арабского завоевания, не было бы миллионов убитых и загнанных в рабство, не было б тогда на свете двух десятков арабских стран и не насчитывал бы мусульманский мир более полутора миллиардов человек!.. И не было бы бесчисленных кровопролитных войн, начиная с седьмого века и кончая двадцать первым!.. Вот что наделала в нашей истории эта арабская сказка о семи десятках обворожительных гурий, будто явившихся к нам из «Тысячи и одной ночи»! И вот во что обходятся человечеству наивные и бесплодные верования, не имеющие ничего общего с реальностью!..

Вот теперь я услышал шум в аудитории. Из задних рядов кто-то выкрикнул: «Ложь!»

Профессор Даниял отреагировала мгновенно:

— Нет, это не ложь! Эта красивая легенда — и масса других сказок и легенд, в которые верят мусульмане, — являются немаловажными причинами чудовищной отсталости — образовательной, социальной, индустриальной, научной! — современного исламского мира по сравнению с мирами христианским и иудейским. Вот вам пример: больше книг переводится в год на испанский язык, чем было переведено книг на арабский за всю историю арабского мира! Это ли не позор!? Мы должны преодолеть эту отсталость во что бы то ни стало, а для этого надо, среди прочего, пересмотреть общепринятое толкование очаровательной легенды о семидесяти двух девственницах!..

… Лекция длилась ещё целый час, но я уже не слушал и не слышал голоса профессора Даниял. Я просто любовался ею и думал о том неведомом счастливце, который владеет душой и телом этой удивительной красавицы и умницы.

4

События этого дня буквально перевернули мой мир! Никогда не мог я предположить, что случайное знакомство с женщиной может так потрясти меня! Мне ведь сорок пять; я почти законченный алкоголик, мне опостылела жизнь, и женщины меня не волнуют уже очень давно. Как же получилось, что я вдруг оказался полностью очарован совершенно чуждой мне женщиной, мусульманкой из далёкой Палестины!? И всего за неполный день!

Это давно уже не знакомое мне влечение — не понятное для меня и не свойственное мне! — началось ещё во время лекции Гюльшат, но в разгаре нашей первой встречи, вечером того же дня, мне стало ясно, что я попал под сильнейшее влияние этой необыкновенной женщины, подобной которой я не встречал никогда.

Мы с Гюльшат расположились в конференц-зале иерусалимского отеля «Царь Давид». Это была новая для меня Гюльшат — без хиджаба, скрывавшего её роскошные каштановые волосы, и сменившая арабскую абайю на блузку и джинсы. Хамида с его видеокамерой не было с нами, так как я помнил со слов Джейн, что доктор Даниял никогда не даёт телевизионных интервью иностранным студиям.

Прежде чем я задал свой первый вопрос, Гюльшат сказала по-английски, улыбаясь:

— Мистер Розен, я видела вас раз или два по телевизору.

— Меня зовут Бен.

— То есть, ваше полное имя — Бенджамин, верно? — сказала она. — Почти как имя израильского премьера Биньямина Нетанияху. Вы, кстати, на него чем-то похожи.

— Заметьте, Гюльшат, что в отличие от Нетанияху, я не седой и что у меня, как видите, копна относительно густых волос, которые мне не надо искусственно зачёсывать набок, скрывая лысину.

Она расхохоталась. — Бен, вам, я вижу, не нравится Нетанияху, не так ли?

— Мне не нравятся все политики на белом свете: левые, правые, белые, чёрные, жёлтые и иные… В том числе, и американские, и израильские. Они все до единого лживые и лицемерные…

— Я вспоминаю книгу Тома Волфа «The bonfire of the vanities«, которую я прочитала в Америке, — скаала Гюльшат. — Вот там, на страницах этого романа, в Нью-Йорке 80-х годов, все персонажи действительно лживые и лицемерные — и политики, в том числе.

— Вы читали «Костёр тщеславий»!? — поразился я.

— А почему бы нет?

— Гюльшат, среди моих коллег на американском телевидении, не найдётся, я думаю, и двух человек, прочитавших этот великолепный роман.

— Американские телевизионщики такие невежественные?

— Вы не представляете, до какой степени! Никто ничего не читает, хотя все закончили самые престижные либеральные университеты…

И далее наш разговор покатился по совершенно неожиданному руслу — мы до конца нашей беседы говорили большей частью о литературе. Я уже упоминал, что у меня в моей изломанной жизни остались лишь две привязанности — виски и книги. Было бы неуместно предложить мусульманке Гюльшат бокал с коктейлем, но вот о книгах мы могли говорить, перебивая друг друга и почти захлёбываясь… Вот точно так же мы с Джейн говорили взахлёб о любимых книгах в годы нашей молодости в Филадельфии, когда мы оба были влюблены друг в друга без памяти…

Мы с Гюльшат говорили о Карле Саган, о Марке Алданове, о Роберте Керр… Оказалось, что оба мы были помешаны на многотомной «Истории странствий и путешествий», которую Керр писал почти всю свою жизнь. Нам обоим особенно запомнились описанные им путешествия двух священников-пилигримов в Иерусалим в 11-м веке.

— … А помните, Бен, — сказала Гюльшат к концу нашей сумбурной «литературной» беседы, — начало прекрасного романа Чарльза Буковского «Женщины»?

— Конечно, помню! Это начало, кстати, очень напоминает эпизоды из моей жизни. Ранняя любовь, быстрый развод, полное одиночество…

— И у меня, — вздохнула Гюльшат, — была ранняя любовь, развод и одиночество.

Единственный вопрос, не относящийся к литературе, я задал в самом конце нашей беседы. Я спросил:

— Гюльшат, я в недоумении: почему палестинское руководство разрешает вам проповедывать явную анти-исламскую ересь — к примеру, ваше оригинальное толкование легенды о семидесяти двух гуриях.

— Очень просто. Наши руководители хотят показать Западу, что в будущей Палестине будет царить свобода слова. И тут я, с моим твёрдым и постоянным отрицанием насилия, пришлась очень кстати.

Она встала, и мы начали прощаться. Я собирался назначить время и место ещё одной встречи, но Гюльшат опередила меня. Пожимая мне руку, она вдруг предложила:

— Бен, давайте втретимся здесь же завтра в десять утра и поедем в Яффо. Там разбросаны великолепные ресторанчики на берегу моря, и мы продолжим нашу беседу во время ланча… Вы произвели на меня очень сильное впечатление, и я рада нашему знакомству.

— А я от вас без ума, — пробормотал я.

Она улыбнулась, подняла со стула свою сумочку и вышла из зала.

5

Я спустился в бар и заказал Кровавую Мэри. Я просидел в баре почти час, приводя в порядок свои мысли, полностью сосредоточенные на Гюльшат. Больше всего на свете я хотел бы увезти её с собой в Штаты и начать новую жизнь. Я стану другим человеком, клянусь! Я вдруг поймал себя на мысли, что Гюльшат поразительно напоминает мне красавицу Джейн в молодости — и не столько своим обликом, сколько своей потрясающей интеллигентностью…

Я расплатился и поднялся в свой номер.

И первое, что я увидел, включив свет, была записка, лежавшая на журнальном столике. Записка эта была прижата к поверхности стола компьютерной «пальчиковой» кассетой.

Я поднял записку и прочитал: «Мистер Розен, включите эту кассету. Не пожалеете.» Подписи не было.

Кто пробрался тайком в мой номер и положил на стол эту таинственную кассету? Хамид, помню, сказал мне однажды: «Восток — дело тонкое, мистер Розен.» Действительно, тонкое…

Я раскрыл на столе портативный компьютер, вставил кассету и нажал клавишу пуска.

На экране появились очертания небольшой безоконной комнаты, заставленной учебными партами. Около десятка молодых людей сидели за партами, слушая высокую женщину, одетую в глухо застёгнутую чёрную абайю. Она повернулась, и я ясно увидел на экране прекрасное лицо Гюльшат Даниял. Она говорила по-арабски:

— … Очевидец, армянский врач из войска византийцев, свидетельствовал:

«… я увидел уумирающего содата Ислама, распростёртого на окровавленной земле и тянущего трясущиеся руки к небу, ибо пребывал он в неописуемой радости из-за предстоящей встречи с прекрасными гуриями…»

Другой очевидец этой битвы, перс Навруз Ярали, писал:

«…неотразимые атаки сынов Ислама против «христианских собак» были вызваны бешеным стремлением мусульманских воинов как можно скорее погибнуть и очутиться в объятьях прекрасных полногрудых девственниц, зовущих их для вечного блаженства…»

Многие историки сходятся во мнении, что непреодолимое стремление к загробной встрече с изумительными гуриями было одним из залогов удивительных побед арабского оружия и завоевания мусульманами невообразимо обширной территории от северной Индии до южной Франции

Гюльшат замолчала на мгновение, а затем возвысила голос почти до крика:

— Они, эти бойцы Ислама, воевали против христианских собак, а вы, современные шахиды, отдадите свою жизнь Аллаху в борьбе против презренных иудеев — и всемогущий Аллах вознаградит вас семью десятками нежнейших девственницев!..

Вверху на экране четко виднелась дата видеосъёмки — четыре года тому назад.

***

Я выключил кассету. И выгреб из мини-бара, стоявшего в моём номере, все спиртные напитки, хранившиеся там. Журнальный столик оказался заставленным бутылками и бутылочками с виски, водкой, джином и несколькими сортами вин.

Я начал пить, не закусывая.

Я пил и в наступающем алкогольном забытье вспоминал слова Джейн, сказанные мне накануне моей трижды проклятой поездки в Палестину: «Ты постоянно твердишь, что тебя окружают ложь и лицемерие. Вот в ней, в Гюльшат Даниял, ты, надеюсь, увидишь и правду, и искренность.»

И слова умницы Хамида приходили мне на ум: «Не все слова и не все действия здесь такие, какими они кажутся на первый взгляд…»

Я включил телевизор и отыскал американские каналы. Экран оказался заполненным бушующими толпами — жгущими, рушащими, калечащими.. Горел Портланд, пылал Сиэттл, Лос-Анджелес и Нью-Йорк…

Я пил, пил, и пил… И смотрел не отрываясь на экран телевизора. И где-то к исходу второго часа мой измученный мозг показал мне, что я лечу над Манхэттеном. Да-да, я летел над ним, а подо мною рушился город…

… Я летел и видел, как пылает, зажжённый со всех сторон, Центральный парк. Гарь заволокла Ист-Сайд и Вест-Сайд. Пятая Авеню была полностью сметена с лица земли, и лишь Рокфеллер-центр стоял, покрытый сажей, нерушимо.

Почему он стоит непоколебимо — Рокфеллер-центр, о гибели которого я постянно мечтал!? Я всегда ждал землетрясения, но оно не приходило, и вот сейчас наступит момент расплаты.

Я приземлился на засыпанной пеплом площади, где зимой заливали каток, и вошёл в сверкающее мрамором лобби нашей проклятой студии. Сейчас я был одним из тех шахидов-самоубийц, для которых красавица Гюльшат была наставницей. Ещё одна минута — и я наберу на своём мобильнике номер Джейн. И когда я нажму на последнюю цифру, весь Рокфеллер-центр — это средоточие Лжи! — взлетит на воздух! И я взлечу вместе с ним…

Жаль только, что я не мусульманин, и не достанутся мне семьдесят две девственницы…

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Александр Левковский: Семьдесят две девственницы

  1. Начну с того, что эту цитату необходимо выделить кавычками, чтобы не смущать читателя…
    «залогов удивительных побед арабского оружия и завоевания мусульманами невообразимо обширной территории от северной Индии до южной Франции…»

    Политической обстановки и агонии семейной коллизии героев после развода касаться не буду, потому что, во-первых, об этом уже высказались уважаемые комментаторы, с которыми я, кстати, во многом согласна.
    Ну и поскольку я до некоторой степени женщина, то буду рассматривать другой аспект рассказа глазами женщины.

    Поначалу подумала, что рассказ этот о нашей насыщенной политическими событиями жизни, пока не дочитала до конца..
    Итак, как я уже писала, мне совершенно не интересна история «сползания Джейн влево», тем более, какой у неё для этого был мотив. На мой взгляд, это совершенно не важно. Главное у неё уже вполне сложившееся левостороннее мировоззрение с полным набором тараканов. А если это ещё продиктовано карьеризмом, то это омерзительнее вдвойне.

    Зачем нужна Бену метаморфоза Джейн, понятно, но если он хочет ее переубедить и склонить вправо, то это маловероятно, хотя, теоретически возможно. Но не с его слабохарактерностью и пристрастием к алкоголю.
    Женщина могла бы понять и принять образ мыслей мужчины, отречься от своих привычек, традиций и других ценностей своей жизни, если любит. И при условии, что он намного сильнее ее.
    Пристрастие Бена к алкоголю и его неустойчивый чрезмерно эмоциональный для мужчины типаж не оставляет ему шансов.

    А теперь о вишенке на торте.
    Рассказ произвёл впечатление своей неординарностью. Встреча мужчины и женщины из таких разных миров, как две параллельные прямые, которые никогда не пересекаются (хотя правило это заканчивается другими словами: которые могут пересечься в перспективе)… Казалось бы, встреча таких разных и в то же время схожих в интеллектуальном, плане людей, возможно, на одной эмоциональной волне, на какое-то время стала для них, как разряд молнии. По аналогии вспоминается другое название — «Солнечный удар».

    Но у этих двух параллельных прямых не может быть перспективы, потому что не важно, в каких вузах ты учился, в каком количестве и какие книги ты прочитал. Вся твоя сущность она во флешке, в которой ты настоящая.

  2. Сначала – вдогонку Григорию, а потом – мои соображения по поводу комментария Володи.

    Нет, Григорий, я не приостановил «эпопею» об Обаме – об этом проходимце, который является главным виновником того чёрного бардака, который царит сейчас в Америке. Раз в две недели я планирую продолжать публикацию этого сценария.

    Мне не даёт покоя Ваше замечание о недосказанности в «Девственницах». Видите ли, я давно пришёл к выводу, что в художественном произведении определённая степень недосказанности ОБЯЗАТЕЛЬНА! Это одно из отличий художественного произведения от публицистического. В публицистической статье обычно нет никакой недосказанности – там точку над i ставит АВТОР: он объявляет цель публикации, доказывает мысль или идею с помощью чётких аргументов и заканчивает ясным умозаключением… В художественном произведении точку над i должен поставить не автор, а ЧИТАТЕЛЬ, которого автор подводит художественными средствами (развитием сюжета, диалогами, кульминацией, мифами – к примеру, мифом о 72-х девственницах! – и образами героев) к задуманному умозаключению.

    Но здесь, Григорий, важна СТЕПЕНЬ недосказанности, а я, судя по Вашим замечаниям, слишком многого не досказал. В последующей редакции рассказа я постараюсь это исправить.

    Володя, что касается вопроса, искренне ли «левые» верят в свои «прогрессивные» убеждения, то я много думал над этим, когда писал рассказ. Дело в том, что я очень давно пришёл к простому выводу: ЕСЛИ ЛЕВЫЙ ИСКРЕННЕ ВЕРИТ В СВОИ «ПРОГРЕССИВНЫЕ» УБЕЖДЕНИЯ, ЗНАЧИТ, ОН ИДИОТ… Я предоставил читателю решить, является ли Джейн искренней в своих убеждениях или она – просто конъюнктурщица.

    Что касается Вашей догадки о том, кто подбросил кассету (Моссад?), то у меня был вариант, в котором это сделал Хамид, но это вариант загрузил бы рассказ длинными и отвлекающими подробностями, — и я от него отказался. Я так и думал, что кому-нибудь придёт в голову мысль о вездесущем Моссаде – этим «кем-нибудь» и оказались Вы…

  3. Александр, я не согласен с Григорием, что жена начала сползать влево.Из рассказа совсем не видно, что у нее изменились убеждения (если они у нее были). Она шла за конъюнктурой, стремилась находиться в мейстриме, делать карьеру и зарабатывать деньги. А убеждения? Они ведут в бар, в пьянство и в ночлежку. Эта роскошь не для всех. Так я понял ее из рассказа. Хотя я думаю, что реально есть и те, кто сохраняет свои убеждения, не смотря множественные на коленопреклонения, целование ботинок и рыдания у гроба бандита.
    Судьбу этого спившегося журналиста описывал Сергей Есенин. «Тогда и я / Под дикий шум / Но зрело знающий работу /Спустился в корабельный трюм / Чтоб не смотреть людскую рвоту./ Тот трюм был — Русским кабаком / И я склонился над стаканом / Чтоб, не страдая ни о ком, / Себя сгубить / В угаре пьяном»
    Рассказ хорош, а кассета — длинная рука Моссада?

    1. «Медленно, но верно она начала сползать влево» — автор
      +++++++++++++++++++++++
      Володя, ты кроме предложения, где «жаль… и не достанутся мне семьдесят две девственницы», остальное внимательно прочитал?

  4. Знаете, Григорий, даю слово, что я часто больше ценю критические замечания, чем хвалебные. Так что слать на Вашу голову проклятия я не буду, а наоборот – благодарен Вам за те недостатки, что бросились Вам в глаза.

    Это очень нелёгкая задача, которую я поставил перед собой – отразить не прямо, а через миф о девственницах моё резкое неприятие левой Лжи, которая является ГЛАВНОЙ ПРИЧИНОЙ БЕДЛАМА В АМЕРИКЕ И БЕДЛАМА В ИЗРАИЛЕ!!! После Ваших замечаний мне стало ясно, что я с этой литературной задачей не справился полностью, оставив читателям сомнения и чувство недосказанности.

    Я, видимо, буду переделывать этот рассказ перед включением его в сборник, который планируется к выпуску в Канаде к концу года.

    Вся беда в том, что, кроме дочери и внучки, у меня нет критиков, которые читают мои произведения до публикации. Дочь мне очень помогает, а вот внучка, обладающая прекрасным литературным чутьём, помочь не может, так как её языки – английский и иврит, а русский она знает на самом примитивном уровне.

    Очень благодарен Вам за замечания и прошу прощения за саксофониста: я забыл, что саксофон — это Ваш инструмент…

  5. Я невнимательно слежу за многосерийным байопиком по Обаме в силу, прежде всего, непопулярности самого явления «Обама-чмо». Поэтому не знаю, сериал прерван для размещения данного рассказа или он уже закончен, а это произведение идет своим воскресным чередом?
    Судя по некоторым признакам, рассказ свежий. Он интересен семейной коллизией, когда сначала счастливая пара солидарно не имела «Никаких бредовых левых идей о глобализме, всеобщем равенстве и братстве…», а потом жена покатилась по наклонной плоскости и стала «сползать влево».
    Эта новая страсть героини хоть и обоснована карьерными соображениями, но все же она вполне заменила собой бывшую сексстрасть, что привело к разводу и пьянству мужа. Нет, наоборот, сначала пьянство под видом борьбы с ложью и лицемерием левых, потом развод. Лживая студия, другие круглосуточно лгущие телекомпании не стимулировали героя даже на такую политкорректную мелочь – прослушать черного саксофониста.
    Эти занимательные прелюдии не смогли затмить главного: все можно простить бывшей жене с леволиберальным сколиозом, но только не ненависть к Израилю, в её представлении «оккупанту, угнетателю и колонизатору». Что характерно, бушующее за окном, справедливое и гордое пламя BLM не коснулось тонких либеральных струн «лживой студии» так как проблема мифических девственниц.
    В итоге герой в самый разгар BLM-представлений был послан. Бывшая жена, пропитавшаяся левой ложью, наделила его неким виртуальным видением гинеколога, могущего распознать действительную свежесть нетронутого девичества «обворожительных гурий».
    Но так мог подумать только спившийся американец, хоть даже и еврей. На деле командировка конечно имела иную цель, о которой читателю до конца оставалось только догадываться. Но дальнейшим своим безответственным поведением еврей-алкоголик на оставил любознательному читателю ни малейшего шанса, он нагрузил читателя историей, когда-то описанной как «Коварство и любовь».
    Потом он нажрался, как положено, и в припадочном состоянии все-таки открыл читателю тайну: ложь и лицемерие левых США это еще цветочки…

    Только умоляю автора, не кидайтесь на меня с проклятиями! Я же просто спросил: «А который час, вы не знаете?»

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.