Лев Сидоровский: Всё остается людям…

Loading

Черкасов мог жить, пока чувствовал, что нужен людям. Как только ему дали ощутить, что уже не нужен, наступила ро­ковая развязка. В шестьдесят с небольшим… Актеров в его роду не осталось…

Всё остается людям…

Слава и трагедия Николая Черкасова
(27 июля 1903 — 14 сентебря 1966)

Лев Сидоровский

МАЛЬЧИШКИ моего детства его боготворили. Конечно, преж­де всего — благодаря Александру Невскому. Каким же красивым был он в том фильме! Молодой, высокий, статный… Русые во­лосы падали на прекрасное лицо… Взор — умный, острый… Голос — раскатистый почти бас. Как там обращался он к завоевателям родной земли, потерпевшим на поле боя фиаско: «Идите и ска­жите всем в чужих краях, что Русь жива. Пусть без страха жа­луют к нам в гости… Но если кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля!»

Сколько раз после уроков смотрел я с приятелями «Алек­сандра Невского», и, пожалуй, на любом сеансе после этих слов в маленьком нашем кинотеатре вспыхивала овация. Может, нынешнему зрителю столь бурная реакция на слово, произнесен­ное с экрана, и покажется странной, но тогда шла страшая, бесконечная война, и День Победы был еще очень далек, и твердая вера в то, что «кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет», была нужна всем, как воздух…. Потом, после се­анса, в ранних декабрьских сумерках, шагали мы домой по скрипучему сибирскому снежку, не по-детски взволнованные, через плечо — противогазные сумки, заменяющие нам портфели, и сочиняли, бывало, на ходу (но так никогда и не отправили) письмо любимому артисту Николаю Черкасову…

А, что называется, «живьём» впервые я увидел его спустя десятилетие, уже на невских берегах, в Университете: Черка­сов и под высокими сводами нашего актового зала смотрелся крупно, внушительно. Обстоятельно отвечал на записки, интересно рассказывал о поездках в дальние страны, доверительно посвящал в свои планы: «Прежде всего — через месяц сыграть Маяковско­го»…

Я — как внештатный корреспондент университетской многотиражки — к тому ж сподобился взять у Николая Константиновича маленькое интервью. И заодно заранее нагло напросился на премьеру этого спектакля, который назывался «Они знали Маяковского». Премьера состоялась 6 ноября 1954 года — до сих дней сохранил ту заветную, «черкасовскую» контрамарку, где вслед за датой значится: «ряд 2-й, место № 44». Помню слезы на глазах Лили Брик: она с мужем, Василием Катаняном, автором пьесы, сидела от меня через два кресла. Как сейчас понимаю, сама пьеса была слабовата, схематична, и Черкасову в этой мёртвой схеме действовать было чрезвычайно трудно, однако играл (портретное сходство с героем оказалось удивительным) ярко, вдохновенно, добившись большего, чем достоверность, — правды характера. Да, перед зрителем был живой Маяковский, человек мятущейся души, художник, всей мощью своего таланта прокладывающий в искусстве новые дороги…

Помню другие его спектакли, вечера во Дворце искусств, в До­ме кино, где Николай Константинович неизменно становился центром внимания… Помню Невский в трауре — от Александрин­ки до Лавры, куда следовала печальная процессия…

* * *

СНОВА это ударило в сердце, когда спустя годы поднялся в его квартиру на Кронверкской, вошёл в его кабинет, где всё оставалось, как тогда, при хозяине… Просторный письменный стол, широченный диван, рояль, книги… Диплом из Парижа — за Полежаева. Диплом из Ламанчи — за Дон-Кихота. Латы и шлем Дон-Кихота — из фильма, в котором снимался. На листке календаря — печальная дата: 14 сентября 1966 года… С разрешения сына, Андрея Николаевича (сейчас он — доктор физических наук), перебирал фотографии, перелистывал старые блокноты, записные книжки, письма…

* * *

ВСЕ НАЧАЛОСЬ с музыки. По вечерам мама иногда играла на рояле, и отец (дежурный по станции Петербург-Балтийский) то­же был не лишен слуха. Когда сын стал гимназистом, повел его в оперу, в филармонию… Так что Коля, еще лишь осваивая правописание, ноты с листа читал уже свободно: Глинку, Чай­ковского, Бетховена… В Зимнем дворце он слушал «народные концерты» бывшего Придворного, а теперь — Первого коммунально­го оркестра; в Мариинке, после вступительного слова Луна­чарского, внимал Шаляпину…

Вот — первый из документов, сохранившихся в домашнем архиве Николая Константиновича: договор с отделом государс­твенных театров «о поступлении на службу в качестве мимиста третьей категории на срок с 23 июля 1919 года по 1 июня 1920-го с окладом 1260 рублей». Спектакли шли из вечера в вечер. Рядом с другим рослым новичком, Женей Мравинским, пе­ред «Царской невестой» он клеил на острый юношеский подборо­док окладистую боярскую бороду, тоже танцевал на светском балу у Гремина… Да что там «бал у Гремина»: в «Дон-Кихоте» ему доверили дублировать самого Шаляпина — через всю сцену проезжал верхом на белом коне! Поводья крепко сжимал мозо­листыми ладонями, потому что утром вернулся из-под Гатчины, «с окопов»: Всевобуч провел мобилизацию на оборонные работы.

В анкете на вопрос: «Что побуждает Вас поступить в Инс­титут сценических искусств?» — ответил кратко: «Любовь к ис­кусству». Из сорока, принятых на первый курс, до конца дошли лишь двенадцать. Трое из этих двенадцати — Николай Черкасов, Петр Березов и Борис Чирков — на конкурсе, устроенном для мечтающих работать в ТЮЗе, выдали такой танец Пата, Паташона и Чарли Чаплина, что строгая комиссия разразилась «запрещен­ными» в таком случае аплодисментами..

И в ТЮЗе сразу же — опять Дон-Кихот, только теперь уж — заглавная роль в веселом драматическом спектакле: рыцарские доспехи — из натуральной кухонной утвари, Россенант — симби­оз трехколесного велосипеда и игрушечной лошадиной головы… Никогда не отречется он от этого откровенно буфонного идаль­го, хотя в его новых встречах с «рыцарем печального образа» — и на сцене, и на экране — определяющими станут совсем иные, трагические краски. Вместе со своими Дон — Кихотами че­рез всю жизнь пронесет Черкасов рыцарскую готовность подста­вить себя под удары, вступиться за справедливость, не учиты­вая преобладающих сил противника и неизбежных потерь. Что-то от Дон-Кихота было и в самом артисте…

Ему хотелось объять необъятное: оперетта, мюзик-холл, передвижной театр «Комедия», первые киносъемки… И вдруг — неожиданное приглашение в Академический театр драмы, бывший Александринский, к тому времени еще не обретший (впрочем, как выяснится, временно) имя Пушкина…

* * *

НЕСМОТРЯ на поддержку главрежа Бориса Михайловича Суш­кевича, нового артиста на академическрй сцене встретили поч­ти в штыки: «Черкасов?.. Из ТЮЗа? Этот Дон Кихот на трехко­лесном велосипеде? Да еще Пат?.. И в мюзик-холле?.. Зачем он нам?!» Редкое сочетание в нем эксцентрического и человечес­кого, смешного и трагедийного именитые коллеги — и в театре, и в кинематографе — обнаружат позже. А пока что по инерции Черкасов получал роли, так или иначе Пата варьирующие: шуст­рый болван Санечка Перчаткин в «Чужом ребенке», туповатый верзила Коля Лошак в примитивных «Горячих денечках»… Прав­да, скоро о воплощении новым актером Александринки образа пушкинского Варлаама драматург Лавренев писал: «Моментами его исполнение по силе и лепке напоминает покойного Варламо­ва…»

* * *

А НА ЭКРАНЕ уже восхитительно жил его Паганель. Как все мы, и малые, и старые, тогда его сразу запомнили и полюбили — бесстрашного и одновременно житейски беспомощного, энцик­лопедически образованного и по-детски доверчивого… С каким удовольствием тоже напевали: «Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка — это флаг корабля…» И подспудно ощущали: то ли песня — о самом Черкасове, то ли сам Черкасов — капитан корабля «Улыбки»… В общем, если его Пат подарил нам чу­до-танец, то теперь чудом стала песня…

* * *

ОДНАКО нас ожидало чудо и совсем иного измерения. Сценарий Черкасов обнаружил сам, и уже с первых страниц оказался в плену у профессора Полежаева. Как он бился за эту роль! Ему возражали: мол, помилуйте, Полежаеву — семьдесят пять, а вам — тридцать два! Но артист не менее горячо пари­ровал: «У этого старика душа настолько юная, что и играть его должен молодой актер»… И он добился этого права, воп­реки воле многих влиятельных в кинематографе лиц — случай беспрецедентный!

Смотрю на фотографию профессора Полежаева в кабинете артиста: сощуренные глаза так и рассыпают из-под мохнатых бровей искорки света. Роль, сделавшая фамилию артиста ИМЕ­НЕМ, тысячекратно описанная, все равно всякий раз поражает заново… Кстати, сыграв «депутата Балтики», он сам тоже стал представлять город на Балтике в Верховном Совете Рос­сии. Пришло первое почетное звание, вскоре — первый орден.

* * *

«АРТИСТ-ОРДЕНОНОСЕЦ» — так именовали его теперь теат­ральные программки, титры фильмов. На него уже обрушилась такая слава, какую при жизни знали, вероятно, немногие кол­леги. И он пронесет эту славу до последнего дня с удивитель­ным простодушием, с абсолютной, по-детски наивной верой в естественность своих прав и земных привилегий.

Но жизнь задавала нелегкие вопросы. Из тарелки радио­репродуктора вырывался звонкий мотив: «Вся страна ликует и смеется, и весельем все озарены…» На экране героиня Любови Орловой шагала по Красной площади в первомайской колонне с замечательной песней: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» А здесь, не на экране, не на сцене, люди, всякий раз, ложась спать, мучились мыслью: не разбудят ли их в эту ночь с ордером на арест? Коснулась чер­ная волна и Пушкинского театра…

В 60-е годы соседка по питерской коммуналке, старейшая актриса александринской сцены Нина Флориановна Лежен, мне рассказывала:

— За тех, кого «забирали», Черкасов бился. Делал все, что мог, — как депутат и вообще как порядочный человек. Когда я за кого-то просила, спрашивал: «Нинка, ты за него ручаешься?» Бла­годаря ему вернулся к нам из дальних краев Николай Вальяно. И Михаил Вольский. И Петр Андриевский…

Да не подумает читатель, что только своему брату-актеру помогал Николай Константинович в ту пору. Нет, его сердце откликалось на любой зов. Например, мгновенно отозвался на боль художника Евгения Кибрика… Конечно, Черкасов рисковал, ведь Сталин подобную активность обычно не поощрял. Но Черка­сова Сталин любил… И это тоже во многом определило его ак­терскую судьбу — с одной стороны, вроде бы, очень счастли­вую, с другой, если, задуматься, по-своему драматичную…

* * *

ОДНОВРЕМЕННО — две блестящие работы: на сцене — Петр Первый, в кино — его сын Алексей. Какое перевоплощение! И тут же — бросок к Александру Невскому! Как же был необходим на экране он, князь Александр Ярославич, именно тогда, когда под пятой фашизма пала республиканская Испания, когда японс­кие войска проникли вглубь Китая, когда начинались кровавые гитлеровские авантюры в Австрии и Чехословакии… «Твой ге­рой, — пояснял Эйзенштейн актеру режиссерский замысел, — должен быть светлым, сильным и суровым!»

И обращался потом, в финале, светлый князь Александр Ярославич к своему народу: «Не простила бы Русь ни вам, ни мне маломужества…» И цепенели в зале мальчики. И играли они во дворах «в Ледовое побоище». А потом, когда грянула всенародная беда, ушли защищать Родину…

* * *

ЧЕРКАСОВ тоже рвался на фронт. Еще совсем недавно он выступал и перед красноамейцами-дальневосточниками на берегу Хасана, и на западной границе. И вот теперь пробил его час. Но от Политотдела Ленинградской армии народного ополчения поступило поручение: организовать и возглавить агитвзвод.

Организовал, Возглавил. Их программа «Прямой наводкой» заканчивалась тем самым монологом Александра Невского, кото­рый будоражил нас, мальчишек. И почти всякий раз после этого стихийно вспыхивал митинг, и бойцы, отправляясь отсюда на передовую, клялись стоять насмерть…

А потом пришлось Черкасову подчиниться другому приказу: возглавить эшелон, увозящий в эвакуацию пушкинцев и некото­рые другие театры города. Обосновались в Новосибирске. Выс­тупали везде, где ковалась победа: на оборонных заводах, в формирующихся полках… В спектакле «Фронт» Черкасову доста­лась роль гвардии сержанта Остапенко. Газета писала: «Быть на поле боя таким, как Остапенко, — с этой мыслью выходит красноармейский зритель из зала…»

Передо мной — командировочное предписаение ГПУ ВМФ, вы­данное «руководителю фронтовой бригады артистов народному артисту республики Н.К. Черкасову»: «С получением сего Вам надлежит отбыть с группой артистов (…) в г. Ленинград для культобслуживания личного состава кораблей и частей КБФ. Срок командировки — с 26.XI.42 по 14.XII.42…»

А это — его пропуск № 34833 «на право прохода по городу Ленинграду с 24 часов до 4 часов утра».

А вот — чудом сохранившиеся в архиве пожелтевшие листки: «Получен мной личный подарок от Н.К. Черкасова: мясо (свинина) 600 гр., масла 90 гр., картофель 3,5 кило, 1 луко­вица. Благодарим. А. Краузе. 17.XII.42».

«Получен личный подарок от нар. арт. Черкасова Н.К. — мясо, свинина, 600 гр., слив. масла — 90 гр., лук 1 шт., картофель 3,5 кило. Подсобница-рабочая Иванова. Санитарка Дмитриева. Пожарник Ласберг. 17.XII».

«Горячо благодарим Николая Константиновича, и дай Вам Бог здоровья и жене Вашей. Обойщик А. Моргун».

Не стоит удивляться этим распискам. В них — отнюдь не щепетильность Черкасова, а щепетильность самого времени: за продукты, привезенные издалека, потом предстояло отчитывать­ся… И передавал он, вместе с женой, Ниной Николаевной, все это богатство оставшимся в городе пушкинцам. Здесь в начале сорок второго у Черкасовых погибли старшая дочь, которую по состоянию здоровья вывозить было нельзя (младшая умерла в 39-м), и отец Нины Николаевны. Из ее дневника: «… Я летела в Ленинград с сердцем, как говорится, зажатым в кулак. Так я свое сердце и продержала в кулаке до возвращения в Москву».

Больше сорока концертов дала их бригада — на кораблях, подлодках, аэродромах, у рабочих Выборгской стороны… И слушали ленинградцы в стылых своих жилищах обращенное к ним по радио слово Черкасова: «Настанет час — и под сводами ве­ликолепного здания зодчего Росси вновь зазвучат строки Пуш­кина, Грибоедова, Горького. Мы уверены в этом. Мы уверены, что этот час недалек — час Победы!»

* * *

ТОЙ ПОБЕДНОЙ весной на экраны вышла первая серия «Ивана Грозного». Ни одна другая роль, пожалуй, не потребовала от Черкасова такого открытого проявления могучих страстей. Вместе с Эйзенштейном Николай Константинович был отмечен Сталинской премией.

Однако уже заканчивалась работа над второй серией, где все отчетливей звучала весьма крамольная в ту пору мысль: человек, стоящий во главе государства, — не частное лицо, и его ошибки всегда имеют далеко идущие последствия. После просмотра в Кремле картина на экраны не вышла. Эйзенштейн с инфарктом оказался в больнице… Тянулось время. Газеты опубликовали Постановление ЦК ВКП (б) о кинофильме «Большая жизнь», в котором крепко досталось и второй серии «Ивана Грозного»: авторы обвинялись в искажении истории. Это было уже по-настоящему опасно… Эйзенштейн и Черкасов обратились в ЦК с письмом. Формально артист мог и не брать на себя от­ветственность за фильм, но, не раздумывая, подставил режис­серу плечо, чтоб спасти их совместное детище.

Ответа ждали больше трех месяцев. Наконец — телефонный звонок: быть в Кремле завтра, 24 февраля 1947 года, в 23.00.

В кабинете Сталина, кроме него самого, находились Моло­тов и Жданов. Сталин сказал:

— Показывать, что Иван Грозный был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не сумел ликви­дировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами… Тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!

— Ваш Грозный получился неврастеником, — вставил Жда­нов.

Молотов добавил:

— Вообще сделан упор на чрезмерное подчеркивание внут­ренних психологических противоречий и личных переживаний…

— У вас неправильно показана опричнина, — продолжал Сталин. — Опричнина — это прогрессивная армия…

Что ж, как еще Вождь мог защищать ЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ…

После полуночного боя кремлевских курантов хозяин каби­нета поднялся из-за стола:

— Фильм доделать. Не торопиться. Репин работал над «За­порожцами» одиннадцать лет…

Назавтра Черкасову было присвоено звание народного ар­тиста СССР.

Меньше чем через год Сергей Михайлович Эй­зенштейн скончался.

Спустя двенадцать лет (вот и пал рекорд репинских «За­порожцев») наконец-то появилась на экранах вторая серия «Ивана Грозного». И весь кинематографический мир ощутил, ка­кая это грандиозная лента!

* * *

НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ сыграл Грозного и в театре. И Мичурина, и Осипа… И все-таки до обидного мало предлага­лось ему тогда ролей истинно черкасовского диапазона — и на сцене, и на экране… Как очень точно заметил Сергей Юрский: «И на счастье, и на беду свою Черкасов оказался похожим на всех великих людей выше среднего роста». В самом деле: писа­тель Горький, изобретатель радио Попов, музыкальный критик Стасов — все заговорили голосом Черкасова… (А в театре — еще и Жолио-Кюри). На снимках тех лет он часто запечатлен на трибуне — и в жизни, как действительно крупный общественный деятель, и в ролях тоже. Трибуна скрывает его фигуру, его уникальной пластики тело. Трибуна на время становится его основной мизансценой. Едва ли кто сегодня особо отмечает эти его роли… Но вот (повторю) его Маяковского я помню…

А по-настоящему крупные роли вновь пришли к нему уже в последние годы. Его четвертый (!) Дон Кихот, сотворенный совместно с Козинцевым. Его генерал Хлудов в булгаковском «Беге», впервые воссозданный на советской сцене и сразу — грандиозно! Его академик Дронов, отмеченный Ленинской преми­ей.

* * *

С АКАДЕМИКОМ Дроновым Черкасова роднило многое. Он тоже был крупный общественный и государственный деятель, народный депутат в верховном органе власти. Причем, не только по зва­нию — депутат (ведь их, по сути — формальных, было абсолют­ное большинство). По следам его депутатских дел шла широкая молва, потому что — помогал. Помогал сотням, тысячам! Так от депутата Балтики профессора Полежаева депутат Черкасов про­ложил мост к депутату академику Дронову, который, как и его создатель, был твердо убежден в том, что главное предназна­чение человека — делать добро, потому что — «всё остается людям…».

* * *

А ЕЩЕ он сделал много добрых дел как председатель Ле­нинградского отделения ВТО. И достойно исполнял очень от­ветственную и нелегкую миссию представителя Советского коми­тета защиты мира — как бы цинично ни относились ныне некото­рые из нас к подобного рода деятельности. Объездил всю Зем­лю, блистательно выступал на крупнейших международных фору­мах — не зря же зарубежная печать называла его «самым поли­тическим актером нашей эпохи».

Но все трудней, из-за нездоровья, переносил эти дальние вояжи, и сколько ролей они не позволили ему сыграть… Всё изнурительнее становились многочисленные концерты. Сын пом­нит отца в основном очень усталым. Отдыхалось лучше всего на рыбалке или охоте. Постоянно «стрелял» там и сигареты: пос­ледние годы врачи решительно запрещали ему курить, но удер­жаться не мог. Хроническая эмфизема легких стремительно от­нимала силы. Но даже вконец измученный после спектакля, еле-еле, с натужным хрипом переводящий дыхание, все равно откликался на любую просьбу о помощи: заступаясь за кого-то из коллег, вновь подписывал очередную бумагу, опять куда-то звонил… А вот коллеги его предали…

Защищая нескольких актеров (в том числе и свою жену) от увольнения на пенсию, Ни­колай Константинович в полемическом запале предложил дирек­тору Колобашкину «сэкономить» на нем самом. И тут же увидел на своем за­явлении: «Удовлетворить!» Так содеялось зло…

Сын вспоминает:

— Потрясенный отец первое время целыми днями лежал на диване, отвернувшись к стене…

Черкасов мог жить, пока чувствовал, что нужен людям. Как только ему дали ощутить, что уже не нужен, наступила ро­ковая развязка. В шестьдесят с небольшим… Никогда не за­быть мне, как на вечере, посвященном его памяти, кто-то крикнул сквозь слезы:

— В истории болезни Черкасова записано: «Умер от сер­дечной недостаточности». А надо бы: «От недостаточной сер­дечности»…

Актеров в его роду не осталось…

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лев Сидоровский: Всё остается людям…

  1. Мне кажется, автор этого очерка взрослел вместе со своим героем: начал его писать еще во время неотправленного письма любимому артисту, потом внештатником университетской многотиражки, посетителем квартиры на Кронверкской… и так до «Невского времени» и наших дней. Настолько стиль очерка и его энергетика соответствуют содержанию…
    Сама личность Николая Черкасова в рамки очерка не вмещается, но все равно, написано очень хорошо.
    «И он пронесет эту славу до последнего дня с удивительным простодушием…
    И цепенели в зале мальчики. И играли они во дворах «в Ледовое побоище». А потом, когда грянула всенародная беда, ушли защищать Родину…
    И почти всякий раз после этого стихийно вспыхивал митинг, и бойцы, отправляясь отсюда на передовую, клялись стоять насмерть…
    «Быть на поле боя таким, как Остапенко, — с этой мыслью выходит красноармейский зритель из зала…»

    После полуночного боя кремлевских курантов хозяин кабинета поднялся из-за стола:
    — Фильм доделать. Не торопиться…
    Назавтра Черкасову было присвоено звание народного артиста СССР…
    … крупный общественный и государственный деятель, народный депутат в верховном органе власти…»
    Я все думал, не опасается ли автор реакции подворотних критиков, так часто напрыгивающих на героев подобных воспоминаний, если те как-то заметно отличились при ненавистном строе? Я вспоминал придурка, который упрекал другого автора за то, что он хорошо работал в совке, полагая, что плохо работать и именно придуриваться на своей работе – значит героически и самоотверженно приближать крах советской власти.
    Но я ошибся. Лев Сидоровский очень хорошо представляет себе подобных критиканов: « …И достойно исполнял очень ответственную и нелегкую миссию представителя Советского комитета защиты мира — как бы цинично ни относились ныне некоторые из нас к подобного рода деятельности».
    Ну а реакция тонких ценителей не заставила ждать. Академик академических наук выразился, как тавро приложил: «Плоть от плоти той власти.
    Её символ и визитная карточка» — и запахло противно и мерзко. Черкасов жизнь положил, чтобы другим помогать, его человеколюбие никогда и никто не поставил под сомнение, но найдется же мыслитель-любитель отождествить героя с абсолютно человеконенавистнической властью.
    И даже в таком ничтожном эпизоде проявилась и слава артиста и трагедия комментатора, хотя автор статьи объединил эти два понятия для судьбы Н.К.Черкасова.

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.