Третий год семейство Шукшиных — за немалый гонорар — не сходит с телеэкранов: в бесконечных ток-шоу жарко обсуждается то один их скандал, то другой… Ах, если бы незабвенный Василий Макарович мог оттуда врезать кулачищем по этим поганым рожам. И своим «домашним» сполна выдать то, чего «родненькие» давно заслужили…

Сердце Шукшина

Василию Макаровичу уже 91,
(25 июля 1929 — 2 октября 1974),
а вокруг его имени — сплошные семейные дрязги

Лев Сидоровский

Сорок один год назад, дорогой читатель, в канун 50-летия Василия Макаровича, я пришёл к, казалось бы, безутешной его вдове — чтобы поговорить о безвременно ушедшем муже. И вот что потом написал…

* * *

А КАЛИНА красная под его окном, оказывается, не растет. Почему-то был уверен, что обязательно встречу здесь этот скромный куст. Вот и Лидия Николаевна подтвердила, что действительно «посадили калину как раз у стены с мемориальной доской и горельефом Василия Макаровича, да, видать, кому-то помешала, вырвали…»

Дом на улице Бочкова, недалеко от станции метро «Щербаковская». Квартира на пятом этаже. Его кабинет, его библиотека, его стол, его тетради… Но об этом — чуть позже, а пока что по соседству, в гостиной, слушал я рассказ Лидии Николаевны Федосеевой-Шукшиной. Говорить ей было непросто: боль в сердце так и не притупилась…

* * *

— Я ЕГО еще во ВГИКе узнала, хотя учились на разных курсах: Вася в пятьдесят четвертом поступил, а я — в пятьдесят шестом. Шукшин был у нас комсомольским секретарем и со стороны казался товарищем очень строгим, недоступным, даже необычным. Необычно выглядела его одежда: гимнастерка, галифе, сапоги. Необычным был взгляд: стрельнет в тебя взглядом, а потом упрет его куда-то в пол, в землю… И походка тоже была отличительная — очень уж какая-то устойчивая, твердая, даже упрямая. Откровенно говоря, мне это в нем тогда не нравилось. Когда спустя годы поженились, я вспомнила: «К тебе в институте страшно было подойти — весь в себе, вечно замкнут…» Он улыбнулся и скороговоркой: «Было, было, было…» И подарил свою книгу «Сельские жители» с такой надписью: «За то, что ты меня когда-то невзлюбила, вот тебе беспомощная моя работа»… Впрочем, свои привычки он сохранил на всю жизнь. Говорил: «Надеть бы косоворотку, сапоги, но только чтобы вокруг не смеялись…» Не раз повторял: «Хорошо работать в чистой рубахе, валенках и чтобы было полно сигарет…» Как-то признался: «Мне кажется, что в галстуке или накрахмаленной рубашке я бы не написал ни строчки…» А сблизила нас песня. Съемки фильма «Какое оно, море» должны были проходить в Крыму. Сели дружной компанией в поезд «Москва — Феодосия», достали снедь. Я запела: «Калина красная, калина вызрела…» — тогда, в шестьдесят четвертом, эта песня как раз появилась. Он стал подпевать. Дальше — больше: «Вот кто-то с горочки спустился…», «Куда ведешь, тропинка милая…» Так с песни все и началось…

* * *

ЖИЛИ на окраине Москвы, которая называется Свиблово, в маленькой кооперативной квартире. Принес туда Шукшин фанерный чемоданчик. Там и дочки родились, погодки Маша и Оля. Когда спустя годы в этот дом переезжали, Шукшин обнаружил старый свой чемоданчик и шумно радовался: «Господи! Это, знаешь, какая реликвия!» В чемодане хранились письма от родных, перевязанные бечевкой, и еще отказы из всех редакций и издательств, куда, по совету Михаила Ильича Ромма, направлял свои рассказы…

Писал урывками. Сетовал: «Четыре строчки в день — разве это работа?.. Сочиняю в основном в гостиницах да в больницах…» Там, в Свиблове, всю их маленькую квартиру заполняли дочки. Работать выпадало только ночью, на кухне. Шукшин мечтал: «Хочу стол, как у Ромма, — большой, и чтобы завален был книгами, бумагами. Хочу кабинет, чтобы можно было от всех закрыться…» Здесь мечта о кабинете наконец осуществилась, и стол подобрали просторный, но писать выходило все равно только, когда домашние засыпали. Заваривал покрепче кофе, доставал сигареты — тихо, хорошо… Раскрывал «общую тетрадь» в клеенчатом переплете — он любил именно такие вот тетради: чем толще, чем больше приближается к «амбарной книге», тем лучше. Обычно рассказ вынашивал долго и писал почти без помарок. Как только заканчивал, будил жену: «Послушай…» Однажды она просыпается: под подушкой — тетрадка. Раскрыла: «В день 8 Марта дарю тебе этот рассказ». Рассказ назывался «Охота жить».

С интересом следил за игрой дочек: «Может, и правда, артистки растут? Да еще талантливые? Как режиссер обязательно это высмотрю…» Писал им из Сибири, где снималась картина «У озера»:

«Девчонки, вырастайте скорее, и я вам покажу свою родину. Тогда вы поймете, что такое жизнь…»

Как-то Оля (ей было четыре года) увидела в кабинете книжку «Там, вдали…» с портретом отца. Прибежала: «Папа, почему ты здесь?» — «Потому что это моя книжка, я ее написал». — «Как это «написал»?» — «Я писатель». Девочка была поражена: «Ты пи-са-тель?.. Маша! Иди скорее сюда! Ты знаешь, наш папа — писатель!..» Он хохотал до слез…

На ночь вместе с дочками сочинял сказки. Чаще всего про то, как заяц летал на воздушных шариках. Бывало, и утром бегут к нему: «Папа, сказочку!» Он отбивается: «Дайте хоть глаза продрать…» Потом на кухне жене восхищенно: «Оля словно перочинный ножичек: р-раз — и складывается ко мне, а Машка, как журавлик, ножки вытянула…» Машу так и звал — Журавликом, а Олю по-разному. (Вообще прозвища умел придумывать удивительные. Как-то, надписывая жене книжку, поместил вверху: «ФеЛиНи», это значит — «Федосеевой Лидии Николаевне»). Устраивал с Машей и Олей шумные баталии, возил их на спине… Уложив девочек, потирал руки: «Сейчас, значит, кофеёчку, сигареточку…» Подготавливал себя к любимому разговору — о дочках. Слушая Лиду, похохатывал: «Нет, определенно дети гениальные…»

* * *

ЛИДИЯ Николаевна:

— Многие почему-то думают, что Шукшин жену себе привез из Сибири, на фильм «Печки-лавочки», а ведь я коренная ленинградка, из коммуналки… В работе над картиной выматывался он ужасно и всякий раз клятвенно заверял: «Всё, с кино завязываю. Надо писать…» Но, думаю, с кинематографом, вопреки бытующему мнению, всё равно бы никогда не расстался. «Разина» же собирался снимать, да и другие замыслы были — например, «Вот моя деревня…»

* * *

ДА, ОН ДУМАЛ и о новых фильмах, и о театре, о собственном театре — Русском драматическом. Намеривался ставить там Распутина, Белова, Абрамова, Залыгина, Тендрякова… Он не любил общественных мест, свободное время стремился проводить дома. Он не любил московскую зиму (как-то сказал жене: «Заметь, у меня нет ни одной зимней картины»), зато, когда приехал в феврале с Лидой в родные Сростки, шумно радовался: «Ну воздух! Как ножом режет!.. Плюнешь — плевок застывает…» Он не любил автомашин — чтобы перейти дорогу, обычно долго выбирал подходящий момент (хотя, когда понадобилось для роли, научился лихо управлять грузовиком). И еще он очень не любил громких слов.

«Мне кажется, — говорил Шукшин, – смысл социалистического искусства не в том, чтобы силиться создавать неких идеальных положительных героев (даже в противоположность отрицательным), а находить, обнаруживать положительное — суть качества добрые, человечные — и подавать это как прекрасное в человеке».

И далее следуют слова, в которых, пожалуй, Шукшин выразил самое главное в себе:

«Нравственность есть правда. Не просто правда, а — Правда. Ибо это мужество, честность, это значит — жить народной радостью, болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду».

На полях своих тетрадей Шукшин делал разные записи:

«Я знаю, когда я пишу хорошо: когда пишу и как будто бы пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей».

«Во всех рецензиях только: «Шукшин любит своих героев…», «Шукшин с любовью описывает своих героев…» Да что я — идиот, всех подряд любить? Или блаженный?..»

«Произведение искусства — это когда что-то случилось: в стране, с человеком, в твоей судьбе».

«Ничего, болезнь не так уж и страшит. Какое-то время можно будет еще идти на карачках».

«Добрый», «добрый» — эту медаль носят через одного. Добро — это доброе дело, это трудно, это непросто. Не хвалитесь добротой, не делайте хоть зла».

«Когда нам плохо, мы думаем: а где-то кому-то хорошо. Когда нам хорошо, мы редко думаем: где-то кому-то плохо».

* * *

ОДНАЖДЫ он написал жене:

«Люди красиво говорят про искусство — это делается легко. Больше того, когда душа не занята искусством, остается много сил и желания говорить про искусство, ведь все же вон как умны и начитанны…»

Что же касается Шукшина, то у него много говорить про искусство и времени, и желания не было. ШУКШИН ИСКУССТВО ДЕЛАЛ… Как-то Лидия Николаевна с дочками пришла к мужу в больницу, а у него в глазах, глубоко-глубоко, слезы. «Что случилось?» Подает «амбарную книгу»: «На вот, написал… Только не надо сейчас… Потом, дома…» Читала, плакала… Зазвонил телефон. Подняла трубку, а говорить не может… Он — оттуда, тихо: «Ну что, будем ставить?..»

Я держу эту «амбарную книгу», где поверху написано: «Калина красная», а пониже: «Писал сценарий 27 октября — 5 ноября 1972 года. Москва (больница)». Перелистываю просторные страницы в клеточку, написанные ровным почерком. Только, пожалуй, в самом последнем абзаце строчки дрогнули, поползли:

«И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома. Люба упала ему на грудь и тихо жутко выла. Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча».

Сценарий хранится в кабинете, где на книжных полках, сделанных его руками, — и Карамзин, и Костомаров, и Соловьев (вся история государства Российского, отсюда и «Разин» его пошел). И классики подобраны здесь тоже по-особому… Еще на этих полках много разных чудес — например, какие-то диковинные корни, найденные им в лесу, или ствол елочки, которую он навсегда «прописал» здесь после какого-то Нового года… А вот — кусочек янтаря, глядя на который он радовался: «Как похоже на мою гору Пикет в Сростках — да, это моя гора, моя деревня…»

И последнее письмо к родным — тоже тут:

«Что это за жизнь такая: что-то надо все делать, куда-то уезжать… Я вот выкопаю здесь, за Доном, землянку и привезу вас, и будем жить неразлучно. Не поедете ведь — вот штука-то…»

Это письмо Лидия Николаевна вынула из почтового ящика, направляясь в аэропорт: летела в Болгарию. В самолете случайно услышала, что итальянские кинематографисты решили поставить фильм о Достоевском и на главную роль намерены пригласить Шукшина. Представила, как обрадуется такой вести. Но об этом он уже не узнал…

Сердце Шукшина не выдержало. Потому что, когда Василию Макаровичу даже и было хорошо, он все равно помнил, что где-то кому-то плохо. Вот в чем дело…

* * *

ПОВТОРЯЮ: это я написал тогда, в 1979-м.

А вот сегодня бы так уже не смог.

Потому что, быстренько после кончины Василия Макаровича выскочив замуж (сперва — за весьма достойного кинооператора, потом — за польского художника), Лидия Николаевна, уже в восемьдесят, уже в пятый раз, сделала свой очередной выбор — на самом гадком из всех возможных двуногих существ, какого в приличный дом и к порогу-то подпускать противно. Это я — о «жлобе всех времён и народов» Бари Алибасове. Ну ладно бы всё делали по-тихому — так нет же: жаркие объятия двух дряхлых тел стали объектом постоянного любования на всех центральных телеканалах.

Однако пылкие лобзания оказались не вечными. И вообще уже третий год семейство Шукшиных — за немалый гонорар — не сходит с телеэкранов: в бесконечных ток-шоу жарко обсуждается то один их скандал, то другой. Окончательно запутавшуюся в своих бесчисленных квартирах (несколько — в Москве, а ещё — в Питере, Болгарии и даже Финляндии), явно, простите, выжившую из ума Лидию Николаевну на глазах у миллионов телезрителей без конца нагло облапошивают: то — дочка Оля, то — внучка Аня, то — периодический пациент психбольниц супруг Бари (сейчас «новобрачная» подала на него иск в суд), то — его отпрыск, Бари-младший, который, по всем показателям, — подонок высочайшей категории! А ещё — какие-то Моцарь, Юрин, Назаров… (Только умница Мария в этой мерзости, слава богу, никак не участвует). Там без конца идёт подсчёт (то в рублях, то в баксах) несметных миллионов. Заодно выясняется секрет сенсационного «отравления» последнего муженька героини средством для прочистки труб под названием «Крот». К тому же открывается подготовка то одного кр-р-ровавого убийства, то другого. В общем, совсем не удивлюсь, если завтра оба Алибасова предъявят права и на все шукшинские издания. (На этом бурном фоне уже как-то подзабылась жалостливая история прохиндейки с экзотическим именем Фрея, которая, нагуляв с трусливым внуком Василия Макарыча очередное своё дитятко, тоже раз за разом пыталась взять знаменитое семейство на таран). И всё это — на публику: с руганью, с матом, с мордобоями… Такая вот (прошу у дорогого читателя прощения) блевотина, приносящая небрезгливым телевизионщикам вожделенный рейтинг. К тому же алибасовские негодяи постоянно (и, естественно, — тоже за немалые гонорары) имя великого Шукшина полощут.

Ах, если бы незабвенный Василий Макарович мог оттуда врезать кулачищем по этим поганым рожам. А заодно и своим «домашним» сполна выдать то, чего «родненькие» уже давно заслужили…