А ЧТО у юной премьерши было в прошлом? Расстрелянный в тридцать седьмом отец, погибшие в блокаду родственники. И учитель математики, который умер прямо на уроке… Сама выжила чудом — может, помогли «Сильва», «Марица» и другие светлые мгновения в стылых стенах Александринки, где давала спектакли Музкомедия…

Вспоминая…

Две заметки о двух актрисах

Лев Сидоровский

НЕ БЕЗЫМЯННАЯ ЗВЕЗДА
Слово об актрисе, которую боготворил весь Ленинград —
Нине Ольхиной (10 октября 1925 — 20 августа 2013)

ТОГДА её портреты висели на Невском, и люди спешили в театр на Фонтанке, чтобы увидеть актрису «живьём», услышать её виолончельный голос…

Немыслимо тоненькая, синеокая, светловолосая, она пела: «Он говорил мне: «Будь ты моею…» — и зал цепенел. До тре­петной Ларисы, «бесприданницы», по замыслу режиссера, никто на сцене не имел права дотрагиваться: «По­тому что она — не предмет купли-продажи. Идёт торг, а она — в стороне…» Ещё режиссёр распорядился, чтобы актриса уже даже на читке пьесы была затянута в корсет. Все ахнули: «Ка­кой корсет? У неё же талия — 58!» Режиссёр пояснил: «Мне ну­жен чёткий графический силуэт, нужна особая стать». Так и осталась у неё эта «стать» на всю жизнь… И не ведали зрители «Бесприданницы», что в этом же корсете она хранила ещё и бесценный талисман: изящный серебряный футляр с визитными карточками… Комиссаржевской. Когда-то Вера Фёдоровна пода­рила их певице Зое Лодий, а та — счастливой юной премьерше…

* * *

А ЧТО у юной премьерши было в прошлом? Расстрелянный в тридцать седьмом отец, погибшие в блокаду родственники. И учитель математики, который просил их еле слышно: «Дети, по­жалуйста, запоминайте, как доказывать эту теорему, с первого раза. Потому что на второй раз сил у меня уже нет…» Скоро он умер прямо на уроке… Сама выжила чудом — может, помогли «Сильва», «Марица» и другие светлые мгновения в стылых стенах Александринки, где давала спектакли Музкомедия… Школу закончила в сорок третьем, а тут как раз Большой драматический из эвакуации возвратился, и там открывалась школа-студия. На вступительном экзамене своим необыкновенным голосом только начала: «Погасло дневное светило…», как через шесть строк услышала: «Деточка, вы приняты». Её, как и всех студийцев, зачислили сразу во вспомогательный состав — это, кроме участия в спектаклях, давало право ещё и на «рабочую карточку». Но главное: их здесь любили, все — от Ольги Георгиевны Казико до Ефима Захаровича Копеляна… Разве позабыть, как Елена Маврикиевна Грановская перед премьерой «Бесприданницы» принесла ей бутерброд с яйцом: надо же подкормить девочку, у которой после окончания студии вот такая самая первая роль!

Однажды, прервав монолог короля Лира, на сцену вдруг ворвался худрук Лев Сергеевич Рудник и сквозь комок в горле крикнул: «Ленинград полностью освобождён от проклятой блокады!» Она там изображала воина — в кольчуге и шлеме с забралом, закрывавшем лицо, — и из-под забрала на кольчугу хлынули слёзы… Впрочем, рыдали от счастья все актёры, все зрители…

* * *

А ПОТОМ она играла очень много, порой за месяц — двадцать восемь спектаклей: то — искрящаяся юным максимализмом Надя в горьковских «Врагах»; то — прелестная донья Мария (зрители на «Девушку с кувшином» тогда, сразу после войны, когда жилось всем ещё ой как плохо, буквально ломились — им очень нужен был этот яркий спектакль, его ослепительные краски, его бурные чувства!); то — кокетливо-мечтательная Ксения в «Разломе»…

И вот она уже — лауреат Сталинской премии, а вскоре — и заслуженная артистка РСФСР… Но что значат все звания и награды, коли ты и так отмечена Божьей милостью, и так молода, красива, талантлива… И, например, выход твоей королевы Марии Нейбургской в «Рюи Блазе» заставлял зал буквально замереть. Как писала тогда одна газета: «Откуда-то из глубины сцены возник лучезарный свет, который неспешно двигался навстречу залу, олицетворяясь…»

* * *

ПОДОБНЫЙ свет излучала она, когда играла и Веру в «Обрыве», поставленном Рашевской. Наталья Сергеевна её любила, пестовала, и оттого актрисе было легко и радостно. Но тогда в БДТ уже пришёл Товстоногов, отношения с которым складывались не так просто. Хотя сразу доверил главную роль в «Безымянной звезде».

Её Монна действительно казалась звездой, вдруг воссиявшей на унылом полустанке: ослепительно светились и парча её платья, и обнажённые плечи, и водопад пышных волос…

И Клея в «Лисе и винограде» казалась ожившей античной статуей: умная, холодно-ироничная, она была воистину божественна. Чтобы добиться этого, актриса снова и снова ходила в Эрмитаж и там, среди маленьких терракотовых фигурок, отыскала ту величавую стать, когда складки одежды ложатся так свободно, и особую поступь, и поворот головы…

А Настасью Филипповну в «Идиоте» играла трудно, по­тому, что та — не добра, мучительница, а это качество актрисе, по всей её природе, чуждо… И про Надежду Монахо­ву в «Варварах», когда ей сначала предложили эту «премьерную» роль, тоже сказала: «Это — не моё. А вот Лидия Богаевская — м о ё». И сыграла её — да так, что мы сразу ощутили в Лидии и ум, и иронию, и энергию, и «породу», и душевную брезгливость… Многие из этих «богаевских» качеств пронесла через всю жизнь — например, начисто лишённая зависти, никогда не участвовала ни в каких закулисных интригах под лозунгом: «Ну, против кого сегодня дружим?»

А в «Горе от ума», хотя роль светской дамы Натальи Дмитриевны Горич, супруги старого друга Чацкого, была крохотной, всё про судьбу своего мужа прекрасно разъяснила…

Когда на Малой сцене Марк Розовский поставил мюзикл по «Бедной Лизе», в образе матери героини (которая пела: «На том свете…», с причитаниями: «Ах-ах!») не побоялась оказаться смешной. И было там её лицо, окаймлённое строгим чёрным платком, иконописным, а чувства — прозрачными, как ключевая вода…

Ну а в «Фантазиях Фарятьева», которые осуществил Сергей Юрский, узнавалась с трудом, потому что перед нами предстало нелепое существо — в туфлях сабо на босу ногу, в мужском махровом халате, с тощей растрёпанной косичкой, выпавшей из узла волос на затылке. Эта суетливо-бестолковая, но добрая мать двух «девуль», рождённая, как и весь спектакль, в атмосфере студийности, стала для неё после ряда не отмеченных радостью лет светлым праздником…

Потом возникла интересная и нам, и самой актрисе Меропа Давыдовна Мурзавецкая в товстоноговской постановке «Волков и овец». Но продолжения не последовало — режиссёр её словно не заметил. А просить или роптать обыкновения не имела.

Были другие роли, лучше-хуже, но, Боже мой, сколько же их не сыграно!.. И в кино никогда не снималась. И телевидение её не жаловало…

Этому единственному в своей жизни театру отдала более полувека. Здесь выпало ей счастье оказаться рядом на сцене с дивными людьми: от самых первых, замечательных партнёров (Грановская, Сафронов, Лариков, Полицеймако) до (как она их называла) Паши Луспекаева, Кеши Смоктуновского, Вади Медведева, Владика Стржельчика, Юры Демича — их, увы, уже тоже нет на земле…

А ещё была в БДТ хорошая актриса — Анна Борисовна Никритина, а у неё — муж: поэт Анатолий Борисович Мариенгоф, которые вскоре после премьеры «Бесприданницы» стали для на­шей героини как бы второй семьёй. И встречала она в этом до­ме Ахматову и Зощенко, Шкловского и Эрдмана, Козакова (Михаила Эммануиловича, отца артиста Михаила Козакова) и Тышлера, Андроникова и Эйхенбаума… Как-то пришла к Эйхенбауму и видит: стоит Борис Михайлович, опираясь на палочку, у ра­диолы, на которой крутится пластинка с записью Баха, и самозабвенно сам себе дирижирует… Вот какие люди с юности определили её вкусы, её интересы, её у р о в е н ь…

* * *

ОДНАЖДЫ пришло письмо:

«… Моя любовь давняя. Еще с галёрки, еще с «Беспридан­ницы», с первых спектаклей «Лисы». Потом влюблённость издали подкрепилась дружбой вблизи… Я ищу слово — Слово о Тебе. Оно почти нашлось. Это слово — н е ж — н о с т ь, ж е н с т ­в е н н о с т ь. Ты владеешь ею. Ты это играешь всю жизнь…

Сергей Юрский».

* * *

КОГДА-ТО Кнуров говорил её Ларисе: «Велико наслаждение видеть вас, а ещё большее наслаждение слышать вас…» А разве к самой актрисе это не относится?

Помните: в одном из давних спектаклей была она «безымянной звездой». Но сама-то она — ЗВЕЗДА СОВСЕМ НЕ БЕЗЫМЯННАЯ!

Мы очень дружили, и однажды я написал:

Я давно смотрю на Вас влюблённо,
Уж давно на сердце борозда…
Здравствуйте, пленительная Монна —
Наша «безымянная звезда»…

Нежный образ в памяти лелея,
Из сонетов я сплету венок…
Здравствуйте, блистательная Клея, —
Сколько лет уж я у Ваших ног…

Жизнь моя — как длинная былина:
То пресна она, то солона…
Здравствуйте, божественная Нина,
Дорогая Нина Ольхина…

Да, её звали —

Н И Н А
А Л Е К С Е Е В Н А
О Л Ь Х И Н А.

И родилась она ровно 95 лет назад.

А Кирилл Лавров неизменно называл её «младшенькой», потому что сам поспешил явиться на белый свет почти на месяц раньше…

* * *

ОТЧАЯННЫЙ КРИК «ВОРОБУШКА»…
57 лет назад скончалась Эдит Пиаф
(19 декабря 1915 — 10 октября 1963)

В ПАРИЖЕ на стене дома № 72 по rue de la Belleville, дорогой читатель, увидел я мемориальную доску, утверждавшую, что 19 декабря 1915 года в этих стенах она родилась. А на площади её имени, украшенной её изваянием, меня заверили, что малютка явилась на свет совсем рядом, на rue de la Chine, в больнице Tenon. А маленькая табличка на доме № 67 по бульвару Lanne известила, что здесь она провела последние десять лет своей недолгой жизни. А в маленьком музейчике на Crespin du Gast мне показали её сумочку, косметику, знаменитое чёрное платье, крохотные концертные туфельки и огромного плюшевого медведя, которого ей подарил Тео Сагапо… Ну а на кладбище Пер Лашез разыскал я семейное, из чёрного мрамора, надгробие, где среди других имён под её портретом прочёл:

Edith Piaf
1915–1963

* * *

НА САМОМ деле родилась на ночном тротуаре. Её мама, циркачка Анетт Майар, завернула новорожденную в плащ прибежавшего на крики полицейского, назвала девочку Эдит и через месяц отдала на воспитание своим родичам. (Тем более что отец ребёнка, уличный акробат Луи Гассион, к тому времени оказался на фронте Первой мировой). Увы, те за внучкой почти не следили. Поскольку в их меню главным было вино, то и девочке смешивали вино с молоком. Никто её не мыл, никто с ней не разговаривал… В общем, когда спустя два года Луи прибыл в отпуск, то ужаснулся и спешно передоверил доченьку своей маме. Луиза Гассион кухарила в публичном доме, где девочку отмыли, одели в новое платье — и оказалось, что под коркой грязи скрывалось существо прелестное, но… абсолютно слепое. Поскольку врачи помочь не могли, дабы исцелить девочку, все обитательницы публичного дома вместе с Луизой и маленькой Эдит отправились на богомолье — и она действительно прозрела…

* * *

ПОСЛЕ окончания войны Луи вернулся домой и отправил дочку в школу. Но родители других детей не пожелали, чтобы рядом с их отпрысками училась та, кто живёт в публичном доме, — и на школе навсегда был поставлен крест. В двенадцать лет стала вместе с отцом работать на улицах и площадях Парижа: он демонстрировал публике акробатические трюки, она пела и собирала деньги. Вскоре, после вымогательств очередной мачехи, от отца ушла и устроилась в молочную лавку. Однако ранние подъёмы и прогулки с кучей молочных бутылок быстро надоели, и девочка вернулась к прежнему ремеслу. Вместе со сводной сестрой Симоной зарабатывала в день до трёхсот франков, что хватало и на номер в плохонькой гостинице, и на новую одежду, и на вино с консервами… Вскоре к ним подселился некто Луи Дюпон, и через год у юной Эдит родилась Марсель. Когда она стала петь в кабаре «Жуан-ле-Пен», Дюпон предложил выбирать между ним и работой. Эдит предпочла работу, и он исчез вместе с дочкой. Вскоре ребёнок умер от «испанки»…

* * *

ОДНАЖДЫ холодным октябрьским вечером, когда она — в большом, не по росту, пальто с ободранными локтями, и рваных туфлях на босу ногу — ожидала, кто даст уличной певице монетку, подошёл холёный господин: «Как можно петь в такую погоду?!» Огрызнулась: «А есть мне что-то надо?!» Он улыбнулся: «Меня зовут Луи Лепле. Хочешь выступать в моём кабаре «Жернис»? Приходи завтра в четыре, послушаю». И протянул пятифранковую банкноту, чтобы купила еду… Когда назавтра оказалась в тех стенах, перехватило дух: она же не знала, что «Жернис» — самое модное парижское кабаре, где собираются сливки светского общества. Прослушав её, Лепле сказал: «Через неделю устрою твой дебют, а до этого каждый день — репетиции. И надо придумать псевдоним», Внимательно рассмотрев её, воскликнул: «Ты такая маленькая и хрупкая, что самое подходящее имя — Малютка Пиаф!» (На французском «пиаф» означает «воробышек»).

За день до дебюта купила в лавке три мотка чёрной шерсти и ночью связала платье, не успев доделать один рукав. Такой, со спицами в руках, и застал её в гримёрке Лепле: «Через пять минут твой выход!» Рванул за дверь и тут же вернулся с белым шарфом: «Прикрой голую руку!» В этом нелепом наряде, со смешной причёской и ярко напомаженными губами, она вышла на сцену, а в зале — дамы в бриллиантах и меховых боа, мужчины в смокингах и галстуках-бабочках. Сначала испугалась, потом разозлилась и отчаянно запела: «А у нас, у девчонок, ни кола, ни двора. У верченых-крученых, эх, в кармане дыра. Хорошо бы девчонке скоротать вечерок. Хорошо бы девчонку приголубил дружок…» Ничего подобного посетители «Жернис» не слышали. Гул в зале мгновенно смолк, и всё пространство заполнил собой её полный драматизма, с едва заметной хрипотцой, голос. Потом — шквал овации…

После такого дебюта начала получать за вечер по пятьдесят франков. Успех рос день ото дня. Особенно — после того, как выступила в большом концерте рядом с самими Морисом Шевалье и Мари Дюбуа. Однако случилась трагедия: был убит Лепле. Газеты запестрели заголовками: «В деле замешана Малютка Пиаф!» От отчаяния уехала в провинцию, но слухи преследовали её и там. Работы не было. Пришлось опять вернуться на улицу…

* * *

СЛАВА БОГУ, встретила поэта Раймона Ассо, который сказал: «Я знаю эту профессию и помогу тебе. Но ты будешь делать только то, что я тебе позволю. Парни, загулы — с этим должно быть покончено». Он муштровал её по полной программе: «Не чавкай, не разговаривай с полным ртом, не наливай стакан до краёв…» Узнав, что его подопечная не умеет толком писать, придумал для Эдит несколько вариантов автографов. И она, выводя по десять раз на дню своим корявым почерком: «В знак большой симпатии…» и «От всего сердца…», чертыхалась, но только про себя, так как выражаться открыто Раймон запретил… Одновременно писал для неё новые песни, которые каждый день репетировали… И вскоре директор крупнейшего парижского концертного зала «ABC» отдал ей всё первое отделение. В тот день выступила уже не как Малютка Пиаф, а как Эдит Пиаф. Публика ревела от восторга, и назавтра газеты сообщили: «На сцене «АВС» родилась великая певица Франции!»

* * *

ТЕПЕРЬ она смогла приобрести в центре Парижа собственный дом, отделкой которого занимались лучшие дизайнеры. Но, въехав в особняк, предпочла почивать в комнате консьержки — там чувствовала себя уютнее, чем в огромной спальне с антикварной мебелью. Многочисленные друзья гостили здесь по месяцу и больше. Шампанское и икра на кухне не переводились. Жила по принципу: «Есть деньги — хорошо, нет — заработаю!». А еще следовала такому правилу: «Когда любовь остывает, её нужно или разогреть, или выбросить. Это не тот продукт, который хранится в прохладном месте».

После начала Второй мировой с Раймоном рассталась. Его сменил знаменитый режиссёр Жан Кокто, который предложил сыграть в небольшой пьесе собственного сочинения «Равнодушный красавец». Успех был такой, что Жорж Лакомб спешно снял по «Равнодушному красавцу» фильм «Монмартр на Сене» — и тоже с Эдит в главной роли. Позже будут у неё и другие киноленты, например — «Тайны Версаля», где блистала вместе с Жаном Маре. А Кокто признавался: «Для меня она была больше чем певицей. Она была душой, зеркалом, живым отражением человеческого горя, отчаянным криком страдания, символом нашего одиночества и нашей печали…»

Кстати, во время войны земляки смогли по достоинству оценить и личное мужество Пиаф. Выступая на территории Германии в лагерях для военнопленных, фотографировалась с немецкими офицерами и французскими узниками «на память», а потом в Париже по этим фотографиям изготавливали поддельные документы для побега, которые вместе с автографами заключённым передавала тоже она. И концерты в пользу семей погибших устраивала…

А после войны её с восхищением слушали жители парижских предместий и утончённые ценители искусства, рабочие и будущая королева Великобритании. Бескорыстная Эдит помогла начать свой путь к успеху и Иву Монтану, и ансамблю «Компаньон де ла Шансон», и Эдди Константену, и Шарлю Азнавуру… Когда тиражи её грампластинок во Франции стали миллионными, американские импресарио предложили турне по городам США.

* * *

ТАМ, за океаном, счастливо открыла для себя Марселя Сердана. Он ей говорил: «Эдит, ведь ты весишь втрое меньше, дуну — и рассыплешься! Но какой у тебя голос! В голове не укладывается!» Рядом с миниатюрной певицей он, огромный, лучший французский боксёр, чемпион мира, робел и делал дорогущие подарки. Например — норковое манто. А она ему в ответ — бриллиантовые запонки и обувь из крокодиловой кожи… Но в Касабланке Марселя ждала жена Маринетта и три сына…

Однажды, во время своего очередного турне по Америке, Эдит позвонила в Париж: «Марсель, ради Бога, приезжай скорей! Не пароходом, а самолётом!» — «Хорошо, дорогая. Завтра вылечу»… Назавтра за кулисами нью-йоркского зала «Версаль», когда готовилась к выступлению, услышала: «Боинг», на котором Сердан спешил к ней, разбился…

От тяжелейшей депрессии стала пить. А потом, переполненная жуткой тоской, улетела в Касабланку, к Маринетте. Да, гибель Марселя этих двух несчастных женщин объединила, общие слёзы сделали их подругами…

* * *

ЧЕРЕЗ несколько лет попала в уже четвёртую по счёту автомобильную катастрофу: сломала руку и рёбра. Сильную боль усмиряли только наркотики. Затем стал её мучить артрит — и снова помогал только морфий, что в конце концов отразилось на психике: однажды попыталась выброситься из окна. После этого справлялась с горем, как умела: любовниками, алкоголем… Но реальное спасение приносили лишь концерты. Говорила: «Я живу только на сцене. Я всегда буду петь, а в тот день, когда перестану, — умру».

Из больниц почти не выбиралась. Четырежды лечилась от алкоголизма и наркомании. Перенесла три гепатические комы, два приступа белой горячки, семь операций и две бронхопневмонии. А потом врачи вынесли приговор: «рак печени»…

Но мужчинам всё равно нравилась — музыканту Жаку Льебрару, галеристу Андре Шелеру, шансонье Жоржу Мустаки. Все они были значительно моложе, и Эдит с грустью говорила: «Популярность имеет свои минусы. Теперь все мужчины, когда спят со мной, ни на минуту не забывают, что имеют дело с самой Пиаф».

И вновь звучали её пронзительные песни, в которых боль и горечь соединились с отчаянным вызовом судьбе, со страстным желанием жить и любить. «Падам, падам, падам…» — это написал её старый друг Анри Конте. «Моё сердце задыхается, когда ты здесь…» — а это Мишель Эммер. «Синее небо на нас может обрушиться, и земля может разлететься вдребезги, мне это неважно, если ты меня любишь…» — тут её стихи положила на музыку Маргерит Монно, как и в «Вальсе любви»: «Это вальс любви, который поют в пригородах…». И бессмертный шедевр Шарля Дюмона: «Нет, я не жалею ни о чём — ни о добре, которое мне сделали, ни о зле, которого не помню… Я начинаю жизнь с нуля». После этой финальной песни громадный зал «Олимпии» сотрясали овации, и в такой момент Эдит была счастлива. А потом сердцу от одиночества снова становилось холодно…

* * *

КОГДА в очередной раз оказалась в больнице, на пороге палаты вдруг возник высокий красавец: «Меня зовут Тео». И протянул маленькую куклу. Засмеялась: «Знаете, я уже вышла из этого возраста…» Он возразил: «Эта кукла из Греции, с моей родины, и она принесёт вам удачу». На следующий день пришёл с цветами. Так продолжалось неделю. Потом спросил: «Хочешь быть моей женой?» Она: «Тео, это невозможно! Я старше тебя почти в два раза». Он: «Для меня ты родилась в тот день, когда тебя увидел»… Отказать сил не хватило, и позже она признавалась: «По-настоящему я любила только Марселя Сердана. И всю свою жизнь ждала только Тео Сагапо». Фамилия Сагапо появилась, когда Пиаф решила сделать из Тео Ламбукаса звезду эстрады. Единственная известная ей греческая фраза, означавшая «Я тебя люблю», звучала: «сагапо». Свадьба состоялась в 1962-м, 9 октября, было весело, и только Тео знал приговор врачей: ей оставалось жить максимум год.

Так и произошло — 10 октября. За её гробом, дорогой читатель, по сплошному ковру из цветов шли сорок тысяч парижан. А оплакивал «воробышка» весь мир…