Михаил Моргулис: Записки умного сумасшедшего

Loading

Оказалось, что пока меня не было, Ленин покрасился чёрной мазью для обуви и стал выкрикивать угрозы врачу Джеку Гуревичу, в том числе «Медицинская проститутка», «Отдай, буржуй, свой гамбургер чёрным крестьянам» и прочую отсебятину.

Записки умного сумасшедшего

Рассказ

Михаил Моргулис

В голове у меня вертелись одни и те же слова: пурикайло, бормотин, мухобой…

Потом появилась молодая женщина с кудряшками, закрывающими пол-лица. Она улыбнулась нахальной улыбочкой и прошептала хрипло:

— Я только что родила…

И вынула из пелёнок огурец. Маленький, зелёненький, и уже с пупырышками кое-где. Поправила кудряшки и стала рассказывать.

— Интересно, как всё это случилось. Я лежу с мужем, заснуть не могу, он храпит как зверь какой-то. Ни любви, ни ласки, один только храп. Вдруг на одеяло заскакивает огурец, ну, зелёный, и весь в пупырышках. Я губы поджала и молчу. Ну, он потёрся о моё лицо, ласково так, что даже разомлела я. А он, после этого, прыг-скок под одеяло, и я как в обморок упала, но в приятный такой обморок. А он, значит, потом выскакивает, мокрый весь, как помытый, снова потёрся о щёку мою, и куда-то выпрыгнул. И вот теперь я принесла вам показать сыночка, огуречика. Имя ещё даже не дали. Может, назвать Костей — помните, Путин пел «Встретил её Костя в тёмном переулке…». Красиво, да? Только муж ругается, говорит, у тебя всё не как у людей… Огурец родила! Ты бы мне ещё помидор родила, целый огород получится!

Я её стал утешать, что мол, огурец — это хорошо, а вот от чеснока родить — это опасно, пахнуть будет.

Вот так мы и познакомились, и прониклись взаимной симпатией.

И вот это, я иду. А навстречу летит корова. Я б не удивился, но крыльев-то у неё нет. А летит, стерва… Ну, я быстро сообразил и плашмя на асфальт хлоп, и она надо мной пролетела. Какнуть успела, но промахнулась, рядом со мной шлёпнулось. Я только вздохнул и поднялся, а она вернулась, стала на задние ноги и говорит:

— Ах ты, обломок кораблекрушения!

А я боюсь, но возражаю, что, мол, на корабле не плыл и в кораблекрушении не участвовал. А она в ответ засмеялась, я ещё увидел, что у неё полрта травой набито. И поясняет:

— Ты находишься в реке Жизни, тут много говна плывёт, и в этой реке ты обломок кораблекрушения. Усёк?

Я кивнул, что, да, усёк.

Зайца встретил. Вначале испуганно-косо посмотрел на меня, потом заговорил басом:

— Я незаконнорождённый сын Фёдора Шаляпина… Прошу любить и жаловать…

Вдруг из моего сердца раздались слова: «Я знаю, где-то там во мне, дух затаился мой, он ждёт и плачет; он ждёт, когда к неведомой звезде, как жеребёнок, жизнь моя прискачет». Я буквально онемел, и печально понял, что об этом никому сказать не смогу. А если бы сказал, то сразу покрутят пальцем у виска, мол, сумасшедший. Так оно и есть, но никому об этом не скажу. Пусть сами догадываются, умники хреновы.

Потом в памяти возник сон, он иногда вплывал в мою бедную голову. Вначале я этой женщине говорил, мол, забыл объяснить, что её любовь — как запах сирени утром. Раним утром, когда только начинают петь птицы. В этом сне я видел, как она нежно гладила гриву коня, потом касалась прозрачной рукой его тёплых губ, а издалека я слышал свой голос:

— Разве это нормально, что человек любит лошадь, как человека. И ненормально также, что лошадь любит человека.

И она мне отвечала прерывающим голоском, как будто рассыпался жемчуг:

— Так ты тоже необыкновенная лошадь, ты даже кентаврик, ты просто человеческая лошадка.

Вот так она отвечала мне во сне, но так отвечала и в жизни.

Задумался я, а в этот момент подлетел ко мне человек-привидение. Внешность обыкновенная, брови волосатые нависшие, нос ржаной. И прошептал мне прокуренным голосом: «мол, так и так, а вообще никак; но она передавала привет, забыл слово, привет… в пузырьках издалека».

Я ничего не понял, но тоже передал привет, землистый, клубнистый, земляничный. И исчез этот с прокуренным голосом, навсегда.

Потом я с разгона окунулся в недописанный мной роман «Танец одинокого волка»; и стоял на палубе лайнера и смотрел в небо, и на людей. Совсем недалеко от меня стоял грек с огромными усами и кругло-выпуклым животом, похожий на сытого паука, а рядом с ним изгибалась над бортом изящная девушка с нежным абрикосовым лицом. Носик её задорно торчал вверх, присматриваясь и принюхиваясь к окружающему миру. Она тоже кого-то напоминала мне. Вдруг девушка по-особенному извилисто изогнулась — и я понял: она напомнила ускользающую, гибкую, насторожённую ящерицу.

Через час корабль неожиданно подошёл к острову. Берег был абсолютно пустынен, ни дерева, ни куста, жёлтый песок и чёрные камни. Я представил себе, как было бы подло умирать здесь в одиночестве, среди застывшего песка и равнодушных ко всему миру камней.

Сегодня с утра сочинил песню, и слова и музыка мои: «На берегах священных Нила скончалась рыжая кобыла, а в это время египтянки стирали мужикам портянки…». В общем, прицепилась эта песня, и я её напевал. Иду, а тут ко мне подходит один гражданин, похожий на китайца, и представляется, мол, Мендель Гурфинкель. Я насторожился: может, он еврей? Я их побаиваюсь: сперва улыбаются, потом хрясь — революции устраивают. Хотя странно, мазохизм у них какой-то, они же в этих революциях погибают; выходит, евреи — как пчёлы, укусят и умрут. А этот Гурфинкель в ответ на мою песню запевает другую: «Русский с китайцем братья навек…». Ну, я его похлопал по плечу и пошёл обратно в свой диспансер. А там шум, гам, переполох, говорят: «Мы думали, ты пропал. А ты явился не запылился».

Сегодня бессонной ночью появилось новое откровение: хотите узнать, что происходит с человечеством — посмотрите на носы людей. Какие-то завитушки, крючки. Я лично осматривал посетителей в приёмном покое дурдома; породистых носов не было, какие-то обрывки, кусочки, огрызки. Орлиных не было. В Западной Украине, где скрытно ненавидят всех нездешних, я встречал у мужчин длинные носы, заострённые на кончике. Девушки красивые, у большинства носы ровные, но тоже встречаются с длинными носами.

Следите за носами — и обнаружите тайный мир.

Христос из шестой палаты сказал сегодня: «Я есть путь и истина, и свет». На что ему ответил Адольф Гитлер, которого недавно развязали: «Погаснет лампочка — и света не будет». И добавил, заламывая руки: «Жаль, что мало евреев у нас, так бы мы всех расстреляли». Но тут вышел из уборной пациент Сталин, который всё слышал, и тихо говорит Гитлеру: «Ты, кацо, не спеши. Зачем сразу убивать? Устройте им хрустальную ночь, разбейте стёкла в уборной и скажите им, что надо отсыпать нам пшённой каши от их порций». Главный сифилитик планеты, косящий под Ленина, громко заявил, картавя, что евреев надо сослать в Ялту, пусть изжарятся товарищи бундовцы. Собрание больных закончилось всеобщим исполнением Интернационала и Хавы Нагилы…

Но не это главное. Тут птица одна не даёт мне покоя. Подлетает и вякает, ну, «Там чё»? Отвечаю: «Там чаво да ничаво»! Ну и не раскрываю своего настоящего имени, Прометея Зевсыча. А она одно твердит:

— Я дятел и ты дятел, так давай объединимся.

— А против кого?

— А против нас с тобой.

Говорю:

— Так ты вроде сумасшедшая!?

А она мне:

— Да причём здесь старые галоши! Ты говно и я говно, я давно и ты давно!

Поссорился я с ней, и мы разлетелись.

Ну да, бывало у меня, как у всех бывает: видишь фигуру — в тумане, или ночью, или просто вдали — и кажется тебе, что едет прекрасная девушка на лошади, а приблизишься, задыхаясь от спешки, — а это уродливый старик на старом велосипеде. А после этого, как у всех, настроение из радостного ожидания становится мерзким, серым. Начинаю дёргаться, вызываю медсестру, укольчик, успокаиваюсь и лезу под кровать.

А ночью мысль приходит, такая хорошая, тараканы пытаются спереть её, но я начеку: кыш, проклятые дети Сталина, кыш, кому говорят! А мысль такая: ехала бы на лошадке девушка, я бы её остановил и проговорил бы ласково: «Я не скажу вам, как всем: куда прёшь! А скажу: гутен таг, дорогая маркиза, я вас сразу узнал». Она бы спрыгнула на мои умело подставленные руки, и я бы вдохнул её нежный фиалковый аромат. Возможно, она бы сказала мне: «Ну давайте». А я бы засмущался и шёпотом ответил бы: «Никак не смогу: врачи подняли моё здоровье, но опустили моё мужское достоинство. Так что простите, мадам.» И после этого она ускакала бы от меня. И только пыль из-под копыт…

Да, всякое приходит в голову. Некоторые считают, что к сумасшедшим сны не приходят. Ага, безумцы. У нас ночью в палате такое делается! Кричат, визжат, с кроватей падают — кто не привязан. А всё оттого, что сны страшные снятся. Вот позавчера мне такое приснилось. Иду, значит, по зелёной улице, а навстречу мне женщина с усами. Быстро так идёт, прямо напирает. Казалось, что успею увернуться, но это только показалось. И лежу, значит, на асфальте, тоже зелёном, а надо мной напудренное лицо с большими усищами. И проснулся от своего крика, и нырнул под кровать. Вот такой сон.

А как очухался, стихи стал писать под кроватью: «Жизнь — она как буханка хлеба. От земли и до самого неба. Остаётся одна горбушка. Это всё нагадала кукушка. Каждый день отрезаем кусок. Почему же мне Бог не помог…»

Мерзавец санитар посадил меня возле окна с решёткой и велел следить за голубями. А я стал думать: кто раздаёт хлеб голубям? В основном бабушки. Они это делают не для забавы, а сочувствуют нелёгкой жизни птиц, похожих на них. Потом задумался о любви. Делится ли любовь? Можно ли её выпить на троих? Раньше это было экзотической редкостью, а стало частой обыденностью. Да, кажется, любовь делится.

Сегодня трудный день. Дожился, надо всем доказывать, особо врачу Гуревичу, что я в своём уме. Меня подозрительно спрашивают:

— Как ваше имя?

А у меня имена почти ежедневно меняются. Мучительно хочется назваться другим именем, но пересиливаю себя, сдерживаю искушение и называю сегодняшним -— Гай Юлий Цезарь. После этого приходят двое в тельняшках, и спрашивают:

— Вы наш капитан?

Ну, я осторожно интересуюсь, не пираты ли они. Отвечают:

— Нет, мы санитары; и назначаем вас капитаном корабля. И надо спешить, потому что скоро грянет буря. И чтоб вас не продуло, накиньте на себя рубашечку.

Ну, в капитанской каюте оказался ещё один моряк, представился Обамой. Я поинтересовался, почему же он белый. А он шепчет, чтоб никто не услышал:

— Извините, краска сошла; вернее, смылась под душем Шарко.

Я немного успокоился, и меня снова вернули из каюты в палату. А у нас новенький появился, Папа Римский. Умный такой, бинтом голову обмотал и стал религиозную пропаганду сеять. Мол, многие, кто клянётся на Библии, — лгут! Те, кто плачет во время клятвы, — лгут! И перешёл на крик: «Когда мы клянёмся, мы верим в возможность исполнения этих клятв! Но очень скоро мы наши клятвы предаём! Мы не забываем наши слова, но искушения — это начало предательства обещаний и людей! И я уволю всех кардиналов и попов, и предам их анафеме, потому что все они предатели!!!». На этих словах он стал кататься по полу и кусаться. Ну, санитары его с высокого поста сместили, и Ватикан остался без своего главы. А мне сказали, что из соседней палаты к нам переводят Христа, так как он сделал из стула крест и бил им Гитлера и Сталина. И у Гитлера предполагают сотрясение мозга.

Ну вот, завели его. Бледный такой, измученный, в одном тапке. И начал с претензий, что гвозди для распятия украли, и что ожидает апостола Павла, который сейчас спит под кроватью, а проснётся — и к нам в гости пожалует.

Ну вот, завели и апостола. Тощий, маленький, руки трясутся, санитарам говорит:

— Спасибо, римские солдаты, привет Цезарю!

Потом к нам обращается и видит Иисуса. Кричит:

— Иисус, я всё составил, всё, что ты изложил нам. Всем церквям написал, кого надо обругал, кого надо похвалил. И вот император Рима выслал меня на этот остров. А мне надо готовиться, меня ведь должны предать смерти, отсекут голову. А как же я без практики?

Иисус посмотрел на Павла безумными добрыми глазами. Помолчал. Поправил полотенце на шее и добавил:

— По милости Божьей, иди отсюда, самому плохо, а мне ещё предстоит Голгофское распятие, смерть и воскрешение… И гвозди от креста украли… Что делать, казнь нельзя отложить, иначе вся история человечества изменится!!!

Два римских солдата в белых одеждах вывели Павла, мы услышали только его прощальный крик: «Смерть, где твоё жало! Ад, где твоя победа!». И тишина.

Привезли нам трёх — сошли с ума от испуга заразиться корона-вирусом. В нашу палату поселили только одного. Он шептал «кыш-кыш» и отгонял вирус рукой, и так всю ночь. Утром объяснял:

— Этот ночью подбирается, и впивается в душу. И высасывает из неё жизнь, а днём он спит. Поэтому я буду спать днём, а ночью с ним бороться.

Я спросил у него, как выглядит этот корона-вирус.

Он зашептал: «Ой, не спрашивайте, по-разному выглядит, маски он носит. То он китаец, то похож на Билла Гейтса, то зад кверху задерёт и представляется иранским лидером-муллой Али Хаменеем. В общем, скрывает своё лицо. И вообще (он перешёл на тихий-тихий шёпот) думаю, что он женщина».

А я вот вспоминаю, как когда-то летел самолётом. В самолётах обычно мышей не бывает. Особенно в летящих. Не говорите! Бывают. Я вот летел в Боинге-767 и увидел на полу мышь, и вначале подумал, что это галлюцинации (по-современному, «глюки») начались, и причём потоками. А потом подумал государственно, и понял: не к добру это. Может же быть: когда тонет корабль, крысы с него убегают первыми, а когда предстоит катастрофа самолёту, мыши в него забегают.

Всё это меня сильно напрягло. Сообразил, что летим над океаном, и вообще знобить стало. Стал оглядываться, а вокруг одни спокойные лица или спящие физиономии. Тут я смекнул, и спрашиваю у стюардессы:

— А где мой парашют?

Она помолчала, говорит: «Сейчас узнаем» — и объявляет, мол, «Если есть в самолёте врач, подойдите к креслу такому-то», батенька, а это мой номер сидения. В общем, долетели благополучно, потому что мышей я отогнал. Ну встретили меня, и вот сюда отвезли, на этот корабль дураков.

Три дня куда-то плыли в моей каюте. Я о многом думал. Сейчас расскажу, это отдельно. А вот, когда вышел, увидел, как по коридору несут пьяного Жириновского из восьмой палаты, для особо возбудимых политиков-демократов. Он кричал:

— Слушайте все! Я жертва антирасистского сопротивления!

Оказалось, что пока меня не было, Ленин покрасился чёрной мазью для обуви и стал выкрикивать угрозы врачу Джеку Гуревичу, в том числе «Медицинская проститутка», «Отдай, буржуй, свой гамбургер чёрным крестьянам» и прочую отсебятину. Кстати, Сталин не вышел в коридор на демонстрацию, а спрятался в женской уборной, и кричал оттуда: «Нет человека — нет проблемы!». В палате застал митинг, зашёл на словах апостола Павла, который кричал Геббельсу: «Ты хромой еретик, вот сейчас как дам тебе по трампу!». Еле успокоил их. Пять раз повторил: «Будете трындеть, вызову сейчас матросов, которые отведут вас в каюту!». Сразу позатыкались.

Так вот, о чём в каюте я думал. Мне явно показалось, что меня привезли в аэропорт, откуда я должен был лететь прямым рейсом Нью-Йорк — Кривой Рог. В инвалидной коляске довезли до кофейного киоска, там купил кофе и потом доставили меня в зал, из которого был выход в самолёт. Тут какая-то дама в белом халате запищала:

— Куды вы его привезли! Он же сумасшедший.

Я ей буркнул:

— Молчи, старая вафля, пока кочерыжкой не стала!

Она:

— Ах-ах, бесфамильный и некультурный!

Пришлось мысленно дать ей по кумполу и назвать своё имя. Вот тут она, по-моему, сразу влюбилась! В телефон кричала: «Симпатяга, но буйный!». Так вот, о чём же я думал.

Во-первых. А может, не я сумасшедший, а они? Вот настоящий апостол Павел, он же, по-еврейски, Савл, кричал-кричал: «Смерть, где твоё жало! Ад, где твоя победа!» Но был обезглавлен мечом, в Риме. Как бы мы ни любили и ни уважали живого человека, в мёртвом виде он становится чужим. И малоприятным. Жало смерти — это действительно жало, уничтожающее твою плоть. И это жало — живое, оно, как безумный художник, уродует творенье Божье. А люди пытаются на короткое время подкрасить, подрисовать прогрессирующее безобразие мертвеца. Мертвецы всегда одиноки, причём заметьте, они уже одиноки навсегда. И они беззащитны, и я буду беззащитным, да, да! И вот представляю, что сейчас это произойдёт, и я умру, и останусь прикрученным к этому жёсткому стулу, голова будет откинута назад, почти красиво, но вдруг челюсть отвиснет и всю красоту испортит, из-за этого голова свесится, тело изогнётся, глаза станут выпученными и будут бессмысленно смотреть на мир. Нет, что в смерти красивого? Ничего. Апостол Павел торжествовал победу души во Христе, но представьте его тело без головы. Ах, как некрасиво вышло! И уже не будет утра, по которому осторожно стелется-пробирается мраморный матовый туман. И не будет глаз с зелёной поволокой, что заворожили на всю жизнь. Да. Да… Да! Если бы мне не прикрутили руки к креслу, я бы вам показал изогнутыми пальцами, какие это были глаза. Да, и умирать надо незаметно, без воплей вокруг, тихо, заглушая стоны, чтобы никто не заметил. Тогда, после твоего вознесения, некоторые будут искать тебя живого. Я вспомнил программу телевиденья, и представил двух серьёзных ведущих в клоунских костюмах, и такая глупая одежда больше бы соответствовала тому, что они говорили. Потом вспомнил детей, я их родил, а теперь оставляю одних в этой юродивой жизни. Потом вспомнил священника, которому сто лет назад сказал, что если религия становится назойливой, то это уже религиозная пропаганда. Потом я заплакал и заснул. Мне снился сыр Виола, финский, которым намазывался хлеб. Я его любил, до того, как стал сумасшедшим. Теперь он приснился, в своей красной коробочке. А проснувшись, мои мысли вернулись в аэропорт. Где же это было? Вспоминай, вспоминай, да, это было… где, не помню… Но, помню, сидел у входа в самолёт, пил кофе. Это было давно… помню, играла печальная музыка, кажется, это был блюз Глена Миллера, а потом хриплым сильным и одновременно звенящим голосом запела Элла Фицджеральд, и пела она о том, что неосознанные надежды есть у птиц и зверей, а осознанные только у человека. В зале аэропорта под потолком был привешен телевизор, в нём мелькало лицемерное чёрное лицо Обамы, оно дёргалось, подмигивало, заклинало людей, говоря о затаённых мечтах американцев. Это был предвыборный митинг, и собравшиеся восторженно взвывали в ответ на его профессионально поставленные словесные пассажи. Как и всегда, они не хотели верить, что мечты не сбываются. Всё вокруг меня было как обычно а Америке. Никто не предполагал, что скоро наступит время чёрных бунтов и грабежей, что чёрный расизм окажется куда жесточе, чем когда-то был белый расизм. Но сейчас были милые разно-национальные лица Америки, вежливые слова, вложенное в головы американцев желание не нарушать покой человека. И всё же, уже тогда мысль неотвязным дятлом стучала в моё сердце. Вернее, не мысль, а предчувствие, что скоро всё это исчезнет. И улыбки, и вежливость, и желание не нарушать мир в человеке. Что скоро антихрист обнимет железной хваткой очарованную им Америку и выдавит из неё всё прекрасное. И останется в человеке его изначальная природная суть-то, чего всегда добивался антихрист в разных странах. И в таком обнищавшем состоянии души человек поклонится лжебогу, и замысел антихриста исполнится. А что же Бог! Он пока молчит, но живёт неумирающая надежда, что в последний момент Он вмешается. Вспомнил, как доктор Джек Гуревич заметил мне шёпотом: «Все сидят, и вы сидите!».

Вот и сижу. Гадость какая-то стала летать вокруг меня. Чувствую, что энцефалитный комар. Говорю ему: брысь! Не слушает, жужжит рядом, пробирается к моему телу. А с ним рядом смерть жужжит, но более гудящим жужжанием. Хотел помолиться, не получается, горло сдавлено, только слюни текут. Не даёт мне рогатый. Руки связал, ни подрочить, ни повеситься.

Жужжание всё громче. Коснулось меня и вошло в меня. И на сон потянуло, сладко так потянуло. И всё стало уплывать: и стены, и Джек Гуревич, и Обама, и, наверное, вся жизнь. Захрипел я — и сам себя услышал. И тут Кто-то сильный схватил мерзкую лапу и оторвал её от моего горла, и потекла молитва.

Авва, Авва, я ведь тоже Твой. Призри на меня и не оставь меня. Ты ведь всем протягиваешь себя. Авва, Авва, все меня бросили, как и Тебя. Обвязывают меня бинтами и верёвками, а повеситься не дают. Аввочка, Аввочка, можно, я на крестик к тебе залезу? Чего это Ты мне шепчешь? Ага… ну да, я уже давно с Тобой на нём вишу. Ах, Аввочка, мой родненький, Авва, Авва, не отдавай меня никому, ни людям, никому… О, музыка заиграла, я такой раньше не слышал. Лечу я, Авва, лечу…

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Михаил Моргулис: Записки умного сумасшедшего

  1. автор заслуживает ордена святого Калигулы второй степени, первой-это Нерона благочестивого, дяди и его племянника. Это такая редкость писать не боясь, что примут за психически …здорового. Успехов вам, с уважением

  2. Ну почему «дурацкий юмор»? Вы же не говорите, что у Марка Шагала «дурацкие картины», хотя у художника есть картины, чем-то напоминающие героев рассказа.https://artchive.ru/en/marcchagall
    Есть такой жанр — фантасмагория. Этот рассказ именно из этого жанра. Остроумный, талантливый, наполненный жизненой фантазией рассказ.

  3. Брат, брат, ты нашел меня! Я тут, на корме, запутался в якорной цепи. Бежим! Прямо сейчас! Нас не догонят! Мы же беспилотники!

  4. нет, это мне нравится. Я вижу, что сумасшедшие в хорошем смысле поехали не только в Израиль.
    Жаль, я мало читаю, а то бы я Вас и дальше читал с удовольствием

Добавить комментарий для Zvi Ben-Dov Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.