Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

В Никите Сергеевиче с каждым годом ощущаю личность всё более значительную… Их бесит и его «Центр театра и кино». И его бизнес. И его книги. Ну и, конечно же, — его авторская передача «Бесогон TV»… Да, противно, когда Мастера стараются побольнее укусить разные, в общем-то, по самой своей сути, «моськи».

Вспоминая…

О Никите Михалкове и Имре Кальмане

Лев Сидоровский

21 ОКТЯБРЯ

ОН И «МОСЬКИ»
Никите Михалкову — 75

Никита Михалков
Таким я увидел его в 1978-м, на съемках «Обломова»
НАСКОЛЬКО с годами разочаровался я в его отце (когда-то прелестный детский поэт, с которым мне выпало лично познако­миться в 1949-м, со временем Сергей Владимирович Михалков превратился в утратившего литературный дар откровенно карьерного функ­ционера), и насколько меня раздражает цинизм его, конечно же, очень небесталанного старшего брата (ах, как любит Анд­рей Сергеевич описывать свои амурные приключения), настолько в Никите Сергеевиче с каждым годом ощущаю личность всё более значительную…

Конечно, ему повезло появиться на свет, во-первых, уже после войны, во-вторых, — в семье не только весьма благопо­лучной, богатой, приближенной к Власти, но еще и с родственными связями, ведущими к Пушкину, Гоголю, декабрис­там, даже к Николаю Первому (благодаря всё тому же Александру Сергеевичу, который с царем, известно, в конце концов оказался в родстве). Кроме того, прадедом Никиты был великий художник Васи­лий Иванович Суриков, а дедом — тоже замечательный живописец Петр Петрович Кончаловский.

Да, его детство прошло в полном довольстве (когда в центре Москвы — шикарная квартира, а на престижной Николиной Горе — по сути, барская усадьба), под надзором мудрой мамы, Натальи Петровны Кончаловской, которая тоже писала и стихи, и прозу. Конечно же, его с пеленок тоже тянуло к «известнос­ти» — вот и снялся, четырнадцатилетний, в «Тучах над Борс­ком», год спустя — в «Приключениях Кроша». А потом в фильме «Я шагаю по Москве» мы увидели славного мальчика. Помните? Волосы «ёжиком», чистый лоб над приподнятыми бровями и песенка: «Бывает всё на свете хорошо, в чём дело — сразу не поймёшь…» Казалось, что этот Колька из ленты Данелии вовсе не придуман сценаристом, а просто подсмотрен оператором на улице — так легко и естественно он в той картине выглядел… А в «Не самом удачном дне» герой Никиты к тому же и имено­вался Никитой, и мы порой уже не понимали: да роль ли это вообще? Может, на экране просто московский школьник Никита Михалков как он есть? Очень несуетные и бескорыстные были те мальчики…

* * *

ВПРОЧЕМ, уже вполне «звёздный» Никита от своих героев отличался весьма. В Щукинском училище встретился с Настей Вертинской, но после рождения сына Степана последовал раз­вод. На что Сергей Владимирович цинично изрёк, что у них был «учебно-тренировочный брак»... Из «Щуки» отчислили «за нарушение дисциплины» (Никита игнорировал запрет на ки­носъемки), но он тут же перевелся на второй курс режиссерс­кого факультета ВГИКа — в мастерскую Михаила Ильича Ромма. И вовсю продолжал сниматься.

Но актер он был особенный. Например, режиссер Сергей Соловьев вспоминает об их совместной работе над «Станционным смотрителем» так:

«Мы выходили из павильона, звонили в ресторан Дома кино. Никита заказывал ужин, я зачарованно слушал, как диктует он в трубку сегодняшнее наше меню, понимая, что немедленно нужно сворачиваться. Заказ был полон всевозможных подробнос­тей и уточнений: чтобы икра обязательно была паюсная, а не зернистая, чтобы в салат натёрли сыру, и не вздумали тереть пошехонского, а обязательно советского, твёрдого, а если уж нет советского, чтобы обязательно послали в Елисеевский, там точно есть швейцарский, тоже в дырках, и чтобы не вздумали бухнуть в салат майонезу, а сметану, конечно же, в отдельном соуснике…»

Другое воспоминание Сергея Александровича — про то, как по требованию Никиты им на три часа раньше положенного времени отк­рыли пивбар «Жигули»:

«— Давай сделаем так, — сказал официанту Никита, — триста грамм икры, чёрной. Два масла. Свежий, свежий хлеб…

Официант качал головой, записывал.

— … Две осетрины. Осетрина свежая? Сделай идеальную осетрину, иначе нам ее не проглотить. Две и-де-альные осетрины. Два ледяных пива. И Это.

— И Это? — невольно пряча испуг в голосе, переспросил официант.

— И Это, — уверенно подтвердил Никита…»

Прочитав подобное, мигом представляешь себе избалован­ного чревоугодника, изнеженного сибарита. Однако этот «сибарит» абсолютно неожиданно для всех (и прежде всего, очевид­но, — для своего «пробивного» папаши, которому ничего бы не стоило «отмазать» сынка от военной службы) вдруг, по собственной воле, отправляется в армию, причем — к берегам Камчатки, на атомный подводный флот. А спустя два года, демобилизовавшись, начинает снимать фильмы сам. Да как! Ну, вспомните: озорной, размашистый «Свой среди чужих, чужой среди своих»; заторможенная, томная «Раба любви»; пронзительно чеховская «Неоконченная пьеса для механического пианино»… А потом одновременно — «Пять вечеров» и «Несколько дней из жизни Обломова»…

* * *

КАК РАЗ на съемках «Обломова» я с ним и познакомился. И многое тогда о Никите понял. И в старом доме на канале Грибоедова, где работа шла с утра до вечера; и за полночь в гостинице, где продолжались репетиции с актерами, которых он — всех! — обожал; и даже во время футбольного сражения под крышей спортзала, арендованного специально для поддержания физической формы всей кинокоманды, — в общем, всюду в течение нескольких дней наблюдая за этим сосредоточенным, предельно собранным человеком с очень ранней сединой в волосах и уста­лыми глазами, я пережил нечто вроде потрясения: как же быстро распрощался он с тем мальчиком начала шестидесятых, который, легко и беззаботно перепрыгивая через ступеньки эскала­тора, пел: «А я иду, шагаю по Москве…» Когда солнце уходило за облака и работа приостанавливалась, мы продолжали раз­говор. Вот лишь некоторые фрагменты из высказываний моего собеседника:

— Моя главная тема в искусстве — поиск гармонии между личностью и окружающим миром. Она — во всех моих картинах, включая «Пять вечеров» и «Обломова»…

— Что касается «Пяти вечеров», мне давно нравилась эта удивительная пьеса Александра Володина, и, когда на съемках «Обломова» вдруг возник перерыв — между зимней натурой и летней (а по нашим производственным законам, держать группу без дела два-три месяца нельзя, необходимо ее распустить), я, чтобы сохранить коллектив, вспомнил о «Пяти вечерах» и решился на эксперимент. Съемки заняли всего двадцать шесть дней…

— У режиссера должны быть только «свои» актеры: те, которые разделают с режиссером — нет, не точку зрения, а мироощущение, что гораздо важней. Ибо точки зрения у нас могут быть разные, и манеры разные, и интерпретации, но вот мироо­щущение должно быть похожим. Если это так, то режиссер с актером разговаривают на одном языке — как это происходит у нас, например, с Еленой Соловей, Александром Калягиным, Олегом Табаковым…

— Мое отношение к брату как к художнику прежде было, пожалуй, неосознанным. Однако шло время, и я начал отличать, что мне в его фильмах близко, а что — не очень, что «моё», а что «не моё»…

— Не все картины, в которых снимался, мне по душе, но все, которые ставил, люблю. Не спешите обвинять меня в неск­ромности: я люблю эти картины потому, что каждая была прожи­той жизнью, каким-то новым этапом в общении с людьми. Поэто­му, не беря в основу качество фильма, я люблю время, которое с ним связано. Кстати, еще и потому люблю, что мы снимали картины, в которых отвечали за свои слова, и делали их нас­только искренне, насколько вообще были способны. Поэтому я могу досадовать на то, что не всё получилось, как хотелось, но вот чувства стыда: мол, делал не то, что хотелось, — это­го чувства не испытываю. Надеюсь, что так будет и дальше…

В общем, за дни, проведенные рядом с Михалковым, я снова и снова убеждался в том, что Никита — не только огромный талант, но и великий труженик, достойный большого уважения.

* * *

ЭТО самое уважение и всяческое признание он справедливо получал даже от ревнивых коллег (и как актер — за «Сибириаду», «Вокзал для двоих», «Жестокий романс», и как режиссер — за «Родню» и «Без свидетелей») до весны 1986-го. А в ту самую весну случился очередной, но на этот раз — «революционный», Съезд кинематографистов, участники которого сладострастно (ведь — «свобода»!) поливали грязью своих недавних кумиров, особенно — Бондарчука. И единственным, кто вступился за Сергея Федоровича, оказался Михалков, который с высокой трибуны назвал происходящее «постыдством», поскольку Бондарчук (который ему не близкий друг и не родственник) — автор великих картин: «Судьба человека», «Война и мир», «Они сражались за Родину»… Что ж, расплата за подобное — против всех! — поведение нынешнего юбиляра последовало немедленно: снятые по Чехову прелестные «Очи черные», собравшие богатый урожай наград за рубежом, здесь, в своём Отечестве, остались незамеченными. И потом подобная судьба ждала все его работы: оскорбление на Родине, слава и почёт на чужбине. Однако простой зритель Никите Михалкову был верен всегда…

* * *

ЕГО продюсерское объединение «Три Тэ» (Творчество, Товарищество, Труд) выпустило сначала «Ургу», заслужившую мно­го международных премий и номинированную на «Оскар». Потом «Утомлённые солнцем» в свою очередь собрали богатый урожай зарубежных наград, среди которых — и этот самый «Оскар», и Гран-при Каннского фестиваля… Затем — в связи с выходом на экран «Сибирского цирюльника» — в прессе вдруг почему-то поднялся шум: мол, Михалков метит в президенты России! Да к чему ему это президентство, когда он — потрясающий актер (вспомните хотя бы его игру в «Статском советнике» и «Жмурках»), по-прежнему уникальный режиссер (разве фильм «12» сему не доказательство?), к тому же — имеет уйму самых высоких званий, наград и многотрудных обязанностей. В частности, как глава Союза кинематографистов всячески — и материально, и морально — поддерживает там старых и немощных, за что они Никите Сергеевичу премного благодарны…

Потом случился очередной поход завистников против его фильма, который называется «Утомлённые солнцем-2: Предстояние». Какую только гадость — как по команде — не писали про грандиозную работу Михалкова! И великолепный «Солнечный удар» их тоже не устроил. Представляю, какой очередной вой поднимут, когда в будущем году, надеюсь, на экраны выйдет «Шоколадный револьвер»…

Их бесит и его «Центр театра и кино». И его бизнес. И его книги: «Территория моей любви»; «Публичное одиночество»; «Право и Правда. Манифест просвещённого консерватизма»; «Бесогон. Россия между прошлым и будущим»; «Мои дневники». Ну и, конечно же, — его авторская передача «Бесогон TV». Да, противно, когда Мастера стараются побольнее укусить разные — какие бы высокие посты официально ни занимали — в общем-то, по самой своей сути, «моськи». Такая пошлость… Кстати, именно этим словом, вслед за Чеховым, герой моего повествования определяет нынешнее состояние нашего общества:

— Любой канал включите, зайдите на любую презентацию — пошлость. Вся страна смотрит и обсуждает одних и тех же людей. Пьяного артиста нашли, у звезды украли телефон — сенса­ция! Этот уровень очень удобно поддерживать. В этой вонючей каше замечательно можно вариться и приговаривать: «Слушайте, чем это воняет?» А в ответ: «Да что вы? Это же «Шанель № 5″!» У нас создана атмосфера, при которой всё это нормально, в порядке вещей… А вся наша так называемая «светская тусовка»… Вспоминая о ней, я нашел такое определение пошлости: это когда костюм «Бриони» надевают на зассные подштанники…

Браво, Никита Сергеевич: грубовато, но очень точно!

* * *

24 ОКТЯБРЯ

СТАРЫЙ ДОМ В ШИОФОКЕ
138 лет назад родился Имре Кальман

ЭТО было летом 1970-го. Я прогуливался по Шиофоку, и вдруг табличка на стене углового дома заставила замедлить шаг: «Кальман Имре шетань, 5». То есть, дом № 5 на бульваре Имре Кальмана. Укрепленная рядом мемориальная доска прояснила все:

«Из этого дома
отправился к всемирной известности
Имре Кальман (1882, X, 24),
автор бессмертных мелодий
«Королевы чардаша».
Население его родного села».

Да, во времена Кальмана Шиофок был всего лишь селом. Сам композитор вспоминал:

«Местечко Шиофок в годы моего детства было довольно большой деревней, где имелись железнодорожная станция и пристань для пароходов, ходивших в Балатонфюред. Местные жи­тели охотно купались в озере, посторонние же приезжали ред­ко…»

Но если бы даже Шиофок ныне не превратился в блестящий курорт на берегу уютного Балатона, куда в бархатный сезон съезжаются туристы не только из Венгрии, но и со всего света, люди, наверное, все равно бы благодарили этот благословенный уголок земли, подаривший нам музыкального волшебника…

* * *

ДОМ — рядом с вокзалом. Мимо окон бегут поезда — к Будапешту и в другую сторону. В общем, за окнами дома — современные ритмы, современные скорости. А здесь, внутри, в трёх комнатках, ставших музеем, время словно бы останови­лось. Совсем необычный это музей…

Можно, например, подсесть к старому-престарому роялю марки «Suport», который наверняка еще помнит, как зарожда­лись несравненные мелодии и «Королевы чардаша», нареченной у нас впоследствии «Сильвой», и «Марицы», и «Фиалки Монмартра», и «Баядеры», и «Мистера Икса»… И который не настраивался с того самого момента, как пальцы Кальмана коснулись его чуть пожелтевших клавиш в последний раз. И это вовсе не мое досу­жее предположение: об этом предупредила очень старенькая служительница музея, которая радушно встретила меня у порога и проводила в комнаты.

Пока, с ее разрешения, я тихо-тихо перебирал клавиши, осторожно перелистывая на пюпитре рукописный клавир «Короле­вы чардаша» (да-да, не ксерокопия, а самый что ни на есть оригинал, много лет назад написанный рукой композитора), ми­лая старушка повернула ко мне лицом фотографию хозяина дома, примостившуюся на рояле, а потом, когда я оставил свое не­ловкое музицирование, включила магнитофон. И комнаты запол­нились мелодиями, знакомыми нам с самого детства, лучше ко­торых вся мировая оперетта, наверное, ничего и не знает.

И так, под эту негромкую чарующую музыку, переходя от одной витрины к другой, слушал я рассказ служительницы.

* * *

НАЧАЛСЯ он с семейного портрета, на котором маленький Эммерих (да, он был австрийским евреем, а венгерское имя Им­ре возникнет, по необходимости, много позже; но я здесь его буду называть так, как мы уже давно привыкли — Имре), а ря­дом на семейном портрете — отец, мама, сестра.

«С музыкой, – вспоминал Кальман, — я познакомился дома в самом раннем детстве. Моя сестра Вильма была хорошей пиа­нисткой, она много и прилежно занималась. Я часами просижи­вал под роялем: здесь никто не мог меня найти. Это было громко и прекрасно. Так четырехлетним ребенком я выучился петь с начала до конца Вторую рапсодию Листа…»

Как-то летом в Шиофоке отдыхал дирижер Будапештской оперы и филармонического оркестра, профессор Лидль. Профес­сор играл на скрипке, а зачарованный мальчик часами простаи­вал под окном. Профессор заметил его: «Любишь музыку?» — «Очень». — «А слух у тебя есть? Спой мне что-нибудь». И мальчик спел ему свой коронный номер — Вторую рапсодию Лис­та. Профессор был покорен.

* * *

КОГДА Имре минуло десять лет, он покинул этот старый добрый дом. Поезд увозил мальчика в Будапешт, где его ждали гимназия и музыка. Но никакой успех, никакие овации, никакая феерия столичной жизни все равно никогда потом не заслонят от него этого милого жилища на берегу Балатона. Именно сюда он будет стремиться в минуты радости и печали…

В этом доме он написал на листе, что хочет «отойти от установившегося танцевального канона венской оперетты и по­музицировать от чистого сердца». Так, музицируя «от чистого сердца», творил он свое волшебство — и рождалось очередное чудо, близкое по духу венгерским народным танцам и песням, всегда отмеченное искрометным талантом Кальмана.

Вот — его халат, пиджак, фрак, театральный бинокль, сигара в пепельнице, колокольчик, факсимильная печать, пресс-папье, хлыст для верхо­вой езды… Вот — портфель для нот, жилет, трость… Может быть, именно это перо обозначило впервые, например, дуэт Сильвы и Эдвина «Помнишь ли ты…», полный такого лирическо­го очарования? А может, под этим пером родилась другая осле­пительная песенка, из той же «Сильвы», которую милый беспут­ный Бони посвящает «красоткам кабаре»?

Может быть, именно за этим секретером переписывались начисто ноты знаменитого дуэта светской красавицы Марицы и типичного варианта фонвизинского недоросля в венгерской ин­терпретации, хозяина несметного свиного поголовья барона Ко­ломана Зупана — «Поедем в Вараздин…»?

И ария индийского принца Раджами «О, Баядера…», кото­рая вот уже столько лет звучит по всему миру, — может, она явилась на свет тоже за этим секретером?

И письмо к сестре, наверное, сочинялось тут же:

«Ты пишешь мне, что тебя часто спрашивают: «Как ваш брат создает свои оперетты?» Можешь отвечать так: «Мой брат и его либреттисты встречаются ежедневно. Они выпивают нес­колько литров черного кофе, выкуривают бесконечное количест­во сигар и папирос, рассказывают анекдоты, говорят о погоде, о хозяйственном положении, о политике, спорят, смеются, ссо­рятся, кричат… Это продолжается много месяцев. И вдруг в один прекрасный день оперетта готова». Но на самом деле это далеко не так. Создание оперетты стоит нескольких тысяч ча­сов тяжелой работы. Мы все трое (я и мои два либреттиста) с огромным трудом решаемся приступить к очередной работе, сесть к письменному столу, обмакнуть перо в чернила. После громадной работы безумно трудно сказать себе, что она гото­ва. Мы снова начинаем страдать и сомневаться: подходит ли сюжет, получилась ли музыка?..»

* * *

ЧТО Ж, из-за сюжетов, может быть, авторы страдали и сомневались не зря, но — музыка! Музыка-то — ну за редким исключением — получалась замечательная! Музыка полная такого солнца, что даже Гитлер готов был ради нее закрыть глаза на еврейское происхождение Кальмана, объявить его «почетным арийцем». От «милости» фюрера Кальман брезгливо отказался. Как только танки Третьего Рейха перешли австрийскую границу, композитор покинул Вену, простился с Будапештом — и через Цюрих и Париж перебрался в Нью-Йорк. Вместе с ним были жена — эмигрантка из России, очаровательная Вера Макинская — и дети. Узнав об этом, взбешенный Гитлер исполнять музыку Кальмана на всей подвластной ему территории тотчас запретил.

Весть о том, что в голоде и холоде блокадного Ленинграда, дабы вдохнуть в души осаждённых жителей искорку жизни, почти каждый день играют его «Сильву», композитора потрясла. В ту же суровую пору эта оперетта появилась и на советских экранах, что маэстро взволновало тоже. В подтверждение чего служительница музея показала мне письмо, которое композитор прислал в 1945-м, из-за океана, узнав, что в освобожденном Будапеште демонстрируется только что снятый на далеком русском Урале, в Свердловске, фильм «Сильва»:

«Я горжусь и радуюсь тому, что со­ветское киноискусство принесло вам в Будапешт — город, тяже­ло пострадавший от фашистской оккупации и войны, мою скром­ную оперетту. Поверьте, я вновь и вновь со слезами на глазах смотрел на этот плакат, и мне вспомнилось, что в этом же самом кинотеатре, где сейчас демонстрируется этот фильм, реп­родукторы скрежетали полные ненависти слова нацистской про­паганды…»

Плакат, о котором писал Кальман, вернее, афиша этого фильма, — тут же, в коридоре музея, рядом с другими афишами на самых разных языках. Но за всеми ими, присланными из де­сятков стран, — одна музыка, понятная без перевода. Его му­зыка…

А мне вдобавок тогда же, на сцене иркутской «Музкомедии», трогательную историю про Сильву поведали замечательные артисты: Августа Воробьёва, Михаил Снегов, Григорий Гросс и Григорий Муринский…

Фашисты расстреляли двух его сестер — Илонку и Милекен. Потрясенный этим известием, композитор тяжело заболел. В 1953-м, 30 октября, его не стало. Последний приют великого Кальмана — на венском кладбище, рядом с Бетховеном, Брамсом, Иоганном Штраусом…

А потом, в январе 1956-го, к нам, в Москву и Ленинград, на гастроли с «Королевой чардаша» впервые приехал блистательный Театр оперетты из Будапешта. Мне тоже посчастливилось быть в том переполненном зале, вместе со всеми зрителями восхищаться талантом и весьма почтенной прожитыми годами, но все еще озорной Ханны Хонти, и очаровательно юной Марики Немет, и искромётного Роберта Ратони, и других великолепных актеров с берегов Дуная. И я тоже, со всем залом, в финале, подпевал землякам великого Кальмана: «И все Адамы до наших дней при виде дамы стремятся к ней…»

* * *

А В ШИОФОКЕ всё так же к вокзаль­ному перрону подходили поезда из Будапешта, выплескивая наружу шумную толпу. Но, увы, не было среди этих людей чуть усталого человека со щегольскими усиками, гениального создателя двадцати трех оперетт, который бы еще издали, еще из вагона, отыскивал впереди нетерпеливым взгля­дом добрые окна своего старого дома…

* * *

ПОВТОРЯЮ, это было в 1970-м. Потом я, поскольку с периодичностью в пять лет проводил отпуск совсем неподалёку — под крышей международного журналистского отеля «Интерпресс», приходил, в гости к Кальману и в 1975-м, и в 1980-м, и в 1985-м… Ну, а недавно, в 2016-м, когда наведался в Будапешт — специально, чтобы снять фильм «Венгерская рапсодия», оказался в этих стенах уже с видеокамерой. Управившись с делом за часок, простился (наверное, уж навсегда) с маэстро, который теперь недалеко от своего дома, изваянный в бронзе, отдыхает под сенью изящной беседки…

И потом в Будапеште пришёл на улицу его имени. А ещё повстречал великого композитора, тоже в бронзе, с сигарой, оснащённого даже ноутбуком, на другой улице, Надьмезё, близ того самого Театра оперетты, где, слава богу, до сих пор звучит его волшебная музыка…

Великий Имре Кальман.
Его рояль.
Он с сигарой у своего Театра оперетты.
Фото Льва Сидоровского
Print Friendly, PDF & Email

23 комментария для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Здесь можно составить “неплохой” полный список людей, скрывающих свою неприязнь и ненависть к России! … … … … …

    1. Здесь можно составить “неплохой” полный список людей, скрывающих свою неприязнь и ненависть к России!

      Господин Гари Мирзаханов,
      вы уже не в первый раз пытаетесь поставить сюда один и тот же, не очень грамотный по части падежов текст, начинающийся с процитированных выше слов. “Можно составить полный список”, говорите? Ну, и составляйте себе, если есть охота, нас-то на кой в известность ставите? Пытаетесь пугать? И зачем вам, пишущему из Yulee, Florida, USA, Postal Code 32097… — зачем вам это нужно? По долгу службы или зову сердца? Ну да ладно, составляйте списки, только вот участвовать в наших дискуссиях вам, увы, не доведётся — бан.

  2. Очень порадовал рассказ Льва Сидоровского об Имре Кальмане, напомнил о великом Волшебнике. Его чудесную музыку очень любил и люблю, и верно сказано, она приносит радость. Кальман по моему, как Орфей, который всех покорял и покоряет сейчас своим искусством …
    Факт — оперетты Кальмана и ныне идут, не только в Европе, и России. Будапештский Театр оперетты несколько раз приезжал в Израиль.
    В ютюбе есть немало оперетт Кальмана – вот лишь один из множества недавних восторженных отзывов на «Сильву»:
    «Вот настоящее ИСКУССТВО!!!! Браво!!! Вот что нужно показывать по ТВ , а не вульгарщину, всякие шоу,..»
    Из воспоминаний Давида Кладницкого:
    «Я и сейчас вижу отца моего друга, низкорослого, толстенького — удивительно похожего на Имре Кальмана. «О, баядера!» — пел он об ушедшей любви, об ушедшей Мечте. Какой же огромной силой таланта нужно было обладать, чтобы старый киевский еврей, потерявший на войне родных и близких, в голодном 1947 году пел о баядере! Велик Кальман! Велик!..»

  3. В МихАлкове (я не иронизирую — он сам себя так называл) много всего понамешано, но эта смесь консистентная, затвердевшая и превратившаяся в Глыбу. И многочисленные вкрапления как дерьма — как и Таланта не отделить от этой Глыбы, не разрушив её — «цельная натура» 🙂

  4. Обыватели всех стран дружно объединили свои справедливые требования и претензии к Мастеру по законному поводу: невыполнения им конвейерного способа изготовления оскароносных шедевров. Особо нежных и впечатлительных даже затошнило от такого вероломства, те, кто попроще объясняют творческие застои излишним потреблении икры и прочих деликатесов, доставляемых холопами в бескрайние усадьбы.
    Не повторяю за автором про «моськи», по сути там все-таки подразумевались люди какого-то высокого статуса.
    Подозреваю, что автору плевать на мнения здешних комментаторов, он никогда в общение не вступает. Уверен, что и его герою эти мнения неинтересны от слова совсем. Что характерно, и мне, читателю совершенно по херу, что здесь некоторые с умным видом повторяют про Мастера.
    Мастер он, Михалков, и в актерстве и в режиссуре. Талант. А его, пусть иногда даже чудовищные закидоны в регулярной телепрограмме (говорят, я-то не смотрю), нивелируются эффективным затыканием показушных истерик продажной российской оппогомосятины.
    «продажной российской оппогомосятины» — мне самому понравилось: соединение крепкого сталинского стиля (продажные… наймиты…) с новообразованиями.

    1. Вы о пидарасах в плохом или хорошем смысле этого слова? Или в обоих? Ну ладно МихАлков, а вам-то они чем не угодили? 🙂

  5. Елена Мясникова: «Да просто пожалеем всех. Такой клан, Михалковы, Суриковы, Кончаловские… Угораздил их черт родиться в России с умом и талантом (у Пушкина – с душою и талантом, но тут народная версия больше подходит). И с очень большим желанием выжить и не упустить свое. Талант ушел, «свое» приумножилось. В иной стране, быть может, душа и талант, и достоинство, и деньги бы сохранились. Грустная история».
    https://www.svoboda.org/a/30907677.html

  6. О Кальмане ничего сказать не могу, только что люблю его оперетты. А Михалков … Бога не обманешь. Весь талант, какой был, порастерял. Зато ест паюсную икру.
    Смотришь старый хороший фильм Данелии, видишь прелестного мальчика и не веришь, что он превратился в нынешнее мурло.

    1. Сергей Эйгенсон
      — 2020-10-22 22:07:44(648)

      О Кальмане ничего сказать не могу, только что люблю его оперетты. А Михалков … Бога не обманешь. Весь талант, какой был, порастерял. Зато ест паюсную икру.
      Смотришь старый хороший фильм Данелии, видишь прелестного мальчика и не веришь, что он превратился в нынешнее мурло.
      ————————————-

      Данелия писал в книге «Безбилетный пассажир», что Никита Михалков попал в фильм «Я шагаю по Москве» по протекции автора сценария Геннадия Шпаликова, дружившего с его братом Андроном Кончаловским.
      После пяти дней съемок начинающий артист Михалков пришел к Данелия и потребовал, чтобы ему платили по 25 рублей в день, как молодой звезде, иначе сниматься он отказывается. Данелия, изумившись такой наглости, сказал ассистенту по актерам:

      — Лика Ароновна, вызови парня, которого мы до Михалкова пробовали. И спроси, какой у него размер ноги, — если другой, чем у Никиты, сегодня же купите туфли. Завтра начнем снимать.
      — Но вы меня пять дней снимали. Вам все придется переснимать! — занервничал Михалков.
      — Это уже не твоя забота. Иди, мешаешь работать…
      «И тут скупая мужская слеза скатилась по еще не знавшей бритвы щеке впоследствии известного режиссера:
      — Георгий Николаевич, это меня Андрон научил!.. Сказал, что раз уже неделю меня снимали, то у вас выхода нет!
      Дальше работали дружно.

  7. Уважаемый Лев Сидорский! Когда я увидел вашу статью о Н. Михалкове здесь, то сразу покачал головой: либо автор смелый, либо не знает одно «правило» некоторых «завсегдатаев» этого сайта — о России здесь либо ничего, либо паршиво. Слава Б-гу есть такие авторы как вы, которые не опускаются до шельмования любого, кто скажет хоть словечко доброе о России, о патриотах этой страны. Хотя, кто сейчас не лягает Россию — только ленивый…
    Отдаю долг, г-н Лев Сидорский, вашей смелости и честности, вы не побоялись сказать то, что думаете. Жму вашу руку.

  8. Начиная с «Сибирского Цирюльника» фильмы Михалкова смотреть невозможно. Это такая сусальная, конфетная, паточная Россия, что хочется только блевать. Талантливый был человек, режиссер, актер. «Неоконченная пьеса для механического пианино» — щедевр таланта, вкуса. Так бывает. Точнее, иначе и не бывает. Случка с властью ничем хорошим для художника кончиться не может. Миахалков расплатился с дьяволом по счетам. Пришлось заплатить мелочью, ерундой — талантом.

  9. Лизоблюд мне отвратителен, даже если он талантлив. Это не о Кальмане.

  10. Когда посмотрел «Неоконченную пьесу для механического пианино», подумал, что вот ведь — великий режиссер. Когда посмотрел фильм «Сибирский цирюльник», подумал, что фильм делал негодяй. И с тех пор мнения так и не поменял.

    А между тем — самое искренняя признательность автору, и за Михалкова, и за Кальмана.

  11. Из Черчиля: «Глуп тот человек, который не меняет своих убеждений».
    Из В.И.Ленина: «“Жить в обществе и быть свободным от общества невозможно”

    Жизнь и творчество Никиты Сергеевича Михалкова проходит в полном соответствии с этими двумя мудростями.
    При СССР Михалков — талантливый актёр, режиссёр. И жизнь его протекает в полном соответствии с моральным кодексом и обликом советского человека.
    Но вот наступает перестроечное время, а за ним «эпоха ельцинских свобод». Жизнь Михалкова кардинально изменяется в соответствии с незнаемыми ранее, а нынче утверждаемыми в «свободной» России принципами: успей занять место в вагоне первого класса; пусть сегодня ты сгинешь, но я — завтра и т.д.
    Изменилось общество, изменились моральные кодексы, изменилось, наконец, «облико морале».

    Михалков Н.С. — всё тот же. Изменились убеждения, изменилось общество. И Михалков проживает свою сегодняшнюю жизнь в соответствии с этими изменениями. Возможно, в будущем что-нибудь изменится. Изменится и Михалков.

    1. Жрать деликатесы в три горла при пустых полках в стране — это, конечно, в полном соответствии с моральным кодексом… Он тогда стеснялся, старался казаться простым номенклатурным барином (во флоте, кажется, служили три года? А на подлодки старались не брать людей высоких?), а потом стал барином с родословной и имениями, с холопами — во всех смыслах. Поищите в интернете о его нижегородских владениях… Он талантливый приспособленец, так это называется, барственный хам. Да и врет в своей безумной программе, будто подполковник.

  12. Ну и чем он от папы-гимнописца, автора знаменитых детских стихов «Бомба атомная есть, есть и водородная…», от брата-ретрограда отличается? Такой же манипулятор при государстве , как личность, и умелый эксплуататор талантов — своих и чужих — как художник. А в общественной жизни — подонок, то есть — имморален. Украл у Хамдамова «Рабу…», даже успешная «переработка» не делает воровство простительным.

  13. Наблюдая за приведение в порядок воспоминаний о самом себе, назову Льва Сидоровского Репортёром (с большой буквы)!
    Молодец: достойные итоги!

  14. «Он и моськи». Человек, безусловно, неприятный, но, безусловно же, талантливый и трудолюбивый.
    Спасибо за откровенность — в данном окружении.

  15. Фильмы Михалкова мне нравятся, а сам он — нет.
    А его Бесогон — это «вААще». Даже не верится, что он мог «такое» сотворить и говорить 🙂
    По поводу укусить… Он толстокожий. Не прокусишь.

    1. При этом, Михалков, безусловно «цельная натура». Как личность он адекватен самому себе, как режиссёру и актёру при всех его «задвигах» и «прибабахах».

  16. Ощущать личность, давно и неуклонно деградирующую, как » всё более значительную» — это какое же зрение надо иметь!

  17. Ногой в лицо журналиста, которого скрутили телохранители.
    «Браво, Никита Сергеевич: грубовато, но очень точно!»
    Сегодня в этом весь юбиляр.

    1. Не виноватый он, В.С., это — типичное буржуазное наследие: Никите М. “повезло появиться на свет… в семье не только весьма благопо­лучной, богатой, приближенной к Власти, но еще и с родственными связями, ведущими к Пушкину, Гоголю, декабристам, даже к Николаю Первому”…
      Ну забыл уваж-ый автор, что Николая 1-го звали ВЕШАТЕЛЕМ.
      Вот и унаследовал юбиляр не милость к падшим, а нечто противоположное.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.