Тех, кого избрали в качестве жертв, выстраивали в колонну. Люди уже осознали, что отправляются в последний путь и начали, причитая, прощаться друг с другом. Некоторые из них бросались на немцев, пытаясь вырвать у них оружие. Выстрелы и стенания заполнили окружающее пространство.

Борьба за жизнь

Геннадий Винница

Ноябрьское утро в городе Немигов выдалось холодным. Солнце, высоко поднявшееся в осеннем небе, не грело как прежде, сберегая свою энергию для будущего лета. Температура опустилась ниже нуля. Первый снег выпал еще неделю назад, а сейчас он сыпал редкими крупными хлопьями, вплетаясь в выстланный на земле безукоризненно — белый ковер. Улицы гетто были пустынны. Уже пошел четвертый месяц, как немцы выгнали евреев из собственных жилищ и заселили в изолированный район.

Установив «новую власть», оккупанты терзали жертвы, оказавшиеся в их цепких лапах, издеваясь, грабя и насилуя. Однако, на этом все не заканчивалось. Немцы готовили поголовное истребление евреев. Машина уничтожения не могла поглотить сразу так много людей. Ведь только в немиговском гетто оказалось восемьдесят тысяч человек. Цивилизованные людоеды нашли выход из трудного для них положения. Они убивали евреев не всех одним махом, а по частям. Массовая казнь у них именовалось акцией. Узники гетто называли это погромом. Он имел четыре цвета. Три из них принадлежали палачам. Униформа у бобиков (вспомогательная полиция) была черной, бледно — серая у эсэсовцев, а зеленая у фельджандармерии. Лишь красный цвет принадлежал жертвам. Все вокруг окрашивала пролитая еврейская кровь.

Перед самым погромом в гетто воцарилась обстановка неопределенности и тревоги. Сердца многих пронизывал страх. Акцию начали сразу после того, как из гетто ушли рабочие колонны. Вначале оцепили несколько улиц гетто, чтобы евреи не избежали предназначенной им участи. Затем объявили, что всех переселяют в другой город. По этой причине узникам предлагалось взять с собой личные вещи. Эта уловка применялась дл того, чтобы скрыть от людей истинные намерения. Евреи стали выходить из домов на стылые улицы, но медленно, подспудно опасаясь подвоха. Эта неторопливость вовсе не устраивала исполнителей акции. Они тотчас применили к узникам силу. В ход, чтобы ускорить процесс, были пущены плетки, хлысты и приклады. Над гетто повисли плач детей, надрывные крики женщин, грязная ругань и лай собак. Эсэсовцы и жандармы постоянно выкрикивали:

— Шнель! (Быстрее).

— Живее! Поторапливайтесь, — подгоняли бобики.

Тех, кого избрали в качестве жертв, выстраивали в колонну. Люди уже осознали, что отправляются в последний путь и начали, причитая, прощаться друг с другом. Некоторые из них бросались на немцев, пытаясь вырвать у них оружие. Часть узников предприняла попытку побега. Выстрелы и стенания заполнили окружающее пространство. Мало кому удалось спастись. Уже после того, как колонну окружили автоматчики с собаками, людей принудили идти к Тучинскому карьеру. Многие в отчаянии бросали свой скудный скарб на землю, но ничего не терялось у расчетливых злодеев. Позади колонны на подводах ехали полицейские, которые собирали и складывали все брошенное имущество.

… В небольшой деревянный дом, стоявший недалеко от кладбища, вбежала невысокая, худая женщина с трехлетним сыном на руках. На ее лице отражались волнение и растерянность. С трудом переведя дыхание, она громко заговорила:

— Идн! Умглик! (Евреи! Несчастье!) Спасайтесь. В гетто въезжают автомашины с эсэсовцами. Скоро будет погром.

Никому два раза повторять не надо было. Испуганные жильцы начали спускаться в тайник или как его часто называли «малину». Вместилось двадцать шесть человек, из которых треть составляли дети. Их сразу предупредили о том, что нельзя издавать никаких звуков, так как они погубят всех и погибнут сами.

Укрытие появилось здесь совсем недавно. Дом, построенный тридцать лет назад из еловых бревен, давал некоторое преимущество перед многоэтажками в плане устройства тайника. Обитатели строения учли варварские действия немцев и практически сразу же после переселения собрались обсудить вопрос о сооружении укрытия. Вдохновителем его создания был Иосиф Фишман. Он был долговязым. Средних лет. Выделялся серьезным выражением лица и спокойной сосредоточенностью. На собрании многие высказались «за», но нашлись и скептики. Правда, только один. Им оказался низкорослый и самодовольный Исаак Кац, который с видом знатока заявил:

— Подумаешь. Тоже мне идея. Нам это не поможет. Нужно молиться и уповать на Всевышнего.

Его никто не поддержал, хотя он и очень надеялся. Промолчала даже тихая Фейга, не обращая внимания на призывные взгляды своего мужа. Все понимали, что небеса хоть и дарят надежду, но самим тоже следовало не плошать.

— Когда корова лишится хвоста, тогда узнает, для чего он ей был нужен, — сказал свое веское слово семидесятилетний седовласый Залман Фишман — старейший из жильцов дома. Он помнил немало еврейских пословиц, которые приводил по случаю.

После того, как все решили приступить к делу, Залман подошел к Иосифу и тихо вымолвил:

— Зунэлэ (Сынок)! Сначала рассчитай, потом рискуй.

Иосиф сознавал, что затея небезопасная, но проблему надо было как-то решать. Он обладал профессией строителя, посему плотницкие, малярные и штукатурные работы ему были знакомы не понаслышке, что позволило вполне профессионально выкопать и обустроить под домом подвальное помещение. В него обычно проникали через лаз, который находился под старой никелированной кроватью. Первым делом отодвигали в сторону одну широкую половую доску, открывая вход. Потом, когда все спускались в схрон, её возвращали на место, плотно прикрыв изнутри. Проживавшие в доме евреи вдобавок соорудили рычаг, который позволял в случае обнаружения укрытия обрушить в подвале землю и засыпать вход. Этим не исчерпывалось устройство убежища. Под подвалом дополнительно прорыли подземную галерею, ширина которой составляла один метр, а длина доходила до двадцати. Сверх того она имела выход на пустырь за домом. Строительство укрытия заняло не один месяц. Возводили его тайно, соблюдая все меры предосторожности. Главная проблема заключалась в выносе земли из дома. Перетаскивали ее ночью, загрузив в ведра, которые передавали по цепочке. Помимо всего прочего, трудность заключалось в том, что в это время действовал комендантский час и за появление на улице немцы могли расстрелять на месте. Однако, выбор был уже сделан. Жильцы этого дома предпочитали бороться за жизнь, а не сидеть, сложа руки, дожидаясь собственной смерти. Использовали также одну хитрость. Впечатление покинутого дома должна была создавать такая деталь экстерьера, как большой навесной замок, прикрепленный к входной двери.

Последующие события показали, что тайник, безусловно, оправдывал свое предназначение, как надежного укрытия и уже один раз спас жильцов дома от смерти. Тогда палачи, проводя облаву, усердно разыскивали, но не смогли обнаружить прятавшихся евреев. Почетную миссию укрыться последним и замаскировать вход в тайник выполнял сын Иосифа Фишмана, как самый проворный из тех, кого заселили в дом. Ему было тринадцать лет, а звали его Фима. Он сильно отощал с тех пор, как стал узником гетто. Впалые щеки придавали лицу Фимы унылый вид, но в его глазах горела неукротимая жажда жизни. Сейчас, когда все в укрытии ожидали окончания, совершаемого немцами безумия, его поглотили думы о довоенном прошлом. Мирное время представлялось ему совершенно иным сказочным миром потому, что ничего подобного теперь в его жизни просто не существовало. Именно там, вне ужасного лихолетья, осталась учеба в двух школах. Во вторую, то есть белорусскую, он перешел после того, как закрыли еврейскую, где успел прозаниматься три года.

Фима был смышленым мальчишкой, а поэтому отдавал предпочтение интеллектуальному досугу. Во Дворце пионеров, который находился всего в трех кварталах от его дома, и куда запросто можно было добраться пешком, он прежде решил посещать секцию шахмат, а потом и шашек, так как занятия в них вел один и тот же понравившийся ему тренер. Его выбор одобрил дедушка Залман.

— Знания в молодости — мудрость в старости, — произнес он, улыбаясь.

У Фимы хватало еще свободного времени и на подвижные игры, такие как лапта и «маялки». Во дворе со сверстниками он проворно бегал, прыгал и догонял. Эти забавы на свежем воздухе развивали такие качества, как быстрота, внимательность и глазомер. Они оказались весьма необходимыми именно сейчас в условиях полной изоляции от внешнего мира. Здесь в гетто узники ежедневно вели борьбу за жизнь. Вопрос выживания нередко решали продуманные и умелые действия. Это особенно проявлялось в добыче продуктов питания. Немцы делали все, чтобы сгубить евреев, используя, в том числе, и такое средство, как смерть от голода. Узники гетто понимали какой опасности подвергают себя, предпринимая усилия достать продукты питания за пределами гетто, но не могли согласиться с ролью легкой и безвольной добычи палачей.

От окружающего мира изолированный район отделяло ограждение из колючей проволоки, натянутой сверху донизу между двухметровыми деревянными столбами. Однако, это не стало препятствием, особенно для проворных подростков. Они превратились в весьма необходимых своим семьям добытчиков, так как могли проскользнуть в самую крохотную лазейку и оказаться по ту сторону ограждения. Фима, несмотря на большой риск, нередко преодолевал это препятствие, чтобы обменять ценные вещи и одежду на продукты, наиболее значимым из которых, конечно, был хлеб. Хотя годилась и довольно часто приносимая мука. В связи с ее сыпучестью возникал вопрос об умелой доставке. Приходилось подстраиваться. Муку Фима расфасовывал в небольшие котомки, которые подвязывал к поясному ремню, а уже потом пробирался за колючку.

Когда запас вещей стал иссякать, Фима не раз сокрушенно думал: «Жаль, что одежды так мало. Эх, приготовить бы ее побольше. Хотя где же столько взять? Мы ведь никогда не были богачами». Альтернативы не существовало, поэтому ему приходилось пробираться в соседний с гетто район города, где раньше был молокозавод и там попрошайничать. Обычно такая вылазка заканчивалась тем, что Фиме удавалось приносить немного картошки, свеклы и капусты. Вот только это происходило реже, чем ему бы хотелось. Однажды он обнаружил немецкую кухню на улице Виленской. Здесь на первом этаже большого здания с высокой антресолью, выстроенного в стиле неоклассицизма, раньше была закусочная. Как раз во дворе этого строения его нос уловил аппетитные запахи вареного мяса, картофеля и пряных специй. Он сразу решил понаблюдать. Ждать пришлось недолго. Вот отворилась дверь и два солдата в поварской униформе вынесли чан с картофельными очистками, которые прямо во дворе и выбросили в одну из стоявших металлических емкостей. После их ухода Фима подбежал с раскрытым мешком и начал туда забрасывать очистки. Он тогда не думал, что это кто-то увидит или его схватят. Мысли вертелись только вокруг одного: «Забрать все». Уже потом в гетто мама тщательно промыла принесенные им картофельные очистки, пропустила их через мясорубку и нажарила оладьи.

Иногда приходилось довольствоваться даже такой пищей, о которой раньше и помыслить не мог.

— Сынок. У нас совсем нечего есть, — с горечью произнесла как-то раз его мама Зелда. До войны она была полноватой с округлыми формами женщиной, а сейчас за полтора месяца оккупации похудела, а ее фигура приобрела угловатость. Миловидное лицо Зелды осунулось от постоянных тревог и волнений.

— Видел ли ты где-нибудь за ограждением крапиву или лебеду?

— Есть там один участок недалеко. А зачем?

— Как зачем? Кушать будем.

— А разве это едят?

— Вот сварю и будем. Возьми варежки, чтобы не поколоться.

Выбравшись за ограждение, он недолго искал крапиву. Ее серовато — зеленые листья виднелись издали. Крапива обильно разрослась на огороде у одного сгоревшего дома. Ее длинные заостренные верхушки вытянулись в высоту на полтора метра. Фима быстро набрал целый мешок. Когда он вернулся, то с удивлением наблюдал, как мама ловко превращает это травянистое растение с цельными листьями и зубчатыми краями в … съедобный суп.

После того, как воцарилась поздняя осень рейды за крапивой и лебедой остались в прошлом. Однако, жизнь, пусть даже и в таком ущемленном виде, продолжалась. Еды не хватало. По — прежнему хотелось кушать. Фима не отказался от вылазок за пищей, хотя они и не всегда заканчивались удачно. Случай, произошедший с ним дней десять назад, запомнится надолго. Ему тогда вручили на обмен добротные яловые сапоги отца. Они были еще совсем новые. Иосиф их берег и одевал всего-то раза два. Наверное, потому, что эти сапоги сшил из натуральной кожи старейшина семьи Залман и очень гордился своей работой. Действительно они были сделаны как на показ и имели весьма привлекательный внешний вид. Практичная, надежная и долговечная обувь.

— Меняй только на хлеб или муку, — напутствовал его Залман, с тяжелым сердцем расставаясь с творением своих рук.

— Их вэйс зэйде (Я знаю дедушка), — ответил Фима, понимая ценность полученного товара. Какое-то время потребовалось, чтобы дождаться темноты. Когда, наконец, наступил подходящий момент, он выбрался за пределы гетто. Установилась ясная погода. На чистом поздневечернем небе высыпали мириады мерцающих звезд. Луна роняла на землю ровный холодный свет. «Теперь надо дойти до того дома, — сосредоточенно размышлял Фима, осторожно двигаясь вперед. Искомая прямоугольная коробка здания находилось в конце улицы, проходившей вблизи гетто. Двор этого строения был знаком не только ему, но и всем узникам, выбиравшимся, чтобы обменять вещи на продукты. Здесь как раз и совершались торговые операции. Приблизившись, он увидел всего лишь одного человека. Невысокий коренастый мужчина лет пятидесяти топтался на месте, настороженно озираясь по сторонам. Из — под кепки зыркали быстро

бегающие маленькие глазки. Заметив Фиму, он тихо произнес:

— Есть что-то на обмен?

— Да. Сапоги.

-Показывай.

— Вот, — сказал Фима, передавая ему сапоги.

— Могу взять. Что ты за них хочешь?

— Хлеб.

— Хлеба нет. Есть мука.

— Хорошо.

— Идем.

Они зашли в подъезд дома, где в кромешной темноте мужчина насыпал Фиме в котомку муки.

В порыве радости ему захотелось бежать, когда он возвращался назад, но было нельзя. Требовалось соблюдать осторожность. Фима представлял, как мама из муки испечет хлеб, и он будет его кушать. Увы, но мысли о еде постоянно беспокоили его. Как только он вернулся в гетто, то сразу вручил драгоценное приобретение маме. Она развязала котомку и заглянула внутрь. Обмакнула палец и понюхала.

— Это же не мука, а известь для побелки, — сказала расстроенная Зелда.

— Пропали мои сапоги! Где были твои глаза? Ты не видел, что тебе насыпают? — начал кричать дедушка Залман.

— Антшулдикт! (Простите!) — сказал потрясенный Фима. Младшие брат и сестра подбежали к маме, обняли ее и стали плакать.

… Сначала прошел день. Потом миновала беспокойная ночь. Жильцы дома, казалось, целую вечность сидели прижатые друг к другу в укрытии. У Фимы от длительного нахождения в одном и том же положении затекло тело. Пересохло во рту. «Интересно. Который час? Мы здесь уже больше суток, — огорченно размышлял Фима — Что с папой? Вчера утром ушел на работу и еще не вернулся». Он прислушивался к малейшему шуму, исходящему сверху. Пытался уловить любые шорохи. Они представляли опасность. В пугающей глухой тишине раздались шаги. Их звук постепенно усиливался, приближаясь. Все замерли. «Неужели немцы?» — пронеслось в голове у Фимы. Вдруг он услышал голос, который сразу же узнал, потому что он принадлежал его отцу.

— Зелда, Зелда, — звал Иосиф. — Погром закончился. Выходите.

— Сейчас Ося, — тяжело выдохнув, отозвалась Зелда. — Фима открывай.

Бледные лица узников, измученные долгим ожиданием и неизвестностью, просветлели и озарились улыбками. С них спала напряжённость. В этот раз беда обошла их стороной. Фима открыл крышку тайника, в который хлынули воздух и свет. Жильцы дома стали обнимать друг друга. Горько, навзрыд зарыдала Фейга. Вслед за ней заплакали все дети. Фима пытался сдерживаться. На душе было тягостно. В голове крутилась успокаивающая мысль: «Мы живы».