Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Лиля Юрьевна сломала шейку бедра и, пригово­ренная к неподвижности, дабы не обременять близких, приняла смертельную дозу снотворного. Согласно завещанию, ее прах развеяли близ реки, на лесной опушке. И высится там теперь огромный валун, на котором выбиты три буквы — «Л. Ю. Б.».

Вспоминая…

О Леониде Лиходееве, Лиле Брик и Людмиле Гурченко

Лев Сидоровский

«СМЕХ — ДЕЛО ОПАСНОЕ…»
26 лет назад не стало Леонида Лиходеева

ЭТО, дорогой читатель, началось шесть десятков лет назад, когда «Литературная газета» в стране имела огромный тираж и столь же солидный обществен­ный вес. По сути, «ЛГ» была единственной газетой, которой в совдепии позволялось поднимать т а к и е темы. Так вот, всякий раз, раскрывая «Литературку», мы прежде всего искали его фамилию, его фельетон: «Мурло мещанина», «Овал», «Цена умиления», «Хищница», «Склока», «Винтики-шпунтики»… В од­них остро высмеивались обыватели и мещане, другие станови­лись публицистическим откликом на проблемы весьма не нала­женного нашего быта. Ни по масштабу поднятых вопросов, ни по языку эти фельетоны нельзя было спутать ни с чьими другими. Потом были еще очерки, рассказы, повести, пьесы, киносценарии, сатирический роман «Я и мой автомобиль»… И всегда, во всех жанрах, его перо оставалось пером Леонида Лиходеева…

Ах, какое это было перо: особые броскость и резкость, порою — карикатурность, пристрастие к ироническим афоризмам и парадоксальным ассоциациям, постоянное ощущение читателя, к которому фельетонист обращался с дружеской, почти паниб­ратской интонацией. Например, в фельетоне «Овал»:

«Много веков научные работники эпохи феодализма сочиня­ли диссертации о том, что Солнце крутится вокруг Земли. Эти диссертации переписывались по стотысячному разу, но все они считались новаторскими именно потому, что не выходили из привычного круга представлений. Когда же Коперник показал им овал, они обиделись. Согласитесь — очень обидно нарушать свое установившееся пищеварение по требованию первого встречного нахала…»

Или — в фельетоне «Нравственность из-за угла»:

«Замочная скважина — заманчивая точка зрения. Она заманчива тем, ЧТО можно увидеть сквозь нее, а главным образом тем, ЧТО можно около нее придумать. Мир делится на мужчин и женщин. Под одеждой все они голые. Это факт неоспоримый. И, опираясь на этот факт, даже лошадь может стать моралистом…»

* * *

ЖЕЛАЯ во что бы то ни стало познакомиться с автором, я однажды, будучи в Москве, разыскал на Верхней Масловке его жилище. И узрел там хозяина — высоченного, худого, в безразмерном восточном халате, к тому ж увенчанного турецкой фес­кой с кисточкой… Предложив гостю кофе, естественно, «по-турецки», Леонид Израйлевич ознакомил меня с некоторыми вехами своей жизни:

— Родился в Юзовке, которая по такому случаю срочно превратилась в Сталино, а нынче именуется Донецком. Потом — школа, рабфак… Со второго курса Одесского университета добровольцем ушел на фронт, где заслужил медаль «За отвагу». После войны, в Москве, закончил Литинститут. Много публико­вался как поэт. Стихи начал сочинять еще в детстве — пос­кольку, когда играл в считалочку, у меня накопилось несколь­ко рифм. Когда накопления были израсходованы и деваться ста­ло некуда, я растерянно огляделся — и жизнь показалась мне довольно смешной. Задумался: отчего она такая смешная? Этот вопрос занимает меня по сей день. Иногда начинаю понимать — и сразу сажусь за очередной фельетон, а потом выпускаю новую книжку. Но в самый последний момент, едва книжка выпущена, я сбиваюсь и начинаю понимать всё сначала. Когда пойму оконча­тельно, почему жизнь смешна, — сразу писать перестану. Но чем дальше, тем мой вопрос оказывается неразрешимее. Во вся­ком случае, я заметил, что человеку нигде не приходится сме­яться так часто, как в жизни…

Услышав эти откровения, я попросил, чтобы хозяин квар­тиры всё же объяснил «по-серьёзному»: отчего поэт вдруг ста­новится фельетонистом? Лиходеев ухмыльнулся:

— Вообще-то я готовил себя в певцы прекрасного, но встретил на этом поприще адскую конкуренцию и решил перейти на прозу. Ближайшим жанром оказалась сатира, которая всегда гуляет с пафосом в обнимку…

На это я выказал недоумение: мол, неужто не остановило даже то, что занятие сатирой сулит автору не очень-то спо­койную жизнь? Лиходеев развел руками:

— Неприятности я всегда доставляю себе сам и никогда никому этого не перепоручаю. Самое же большое огорчение, кстати, приносят фельетоны, написанные много лет назад, но полностью подходящие для сегодняшнего дня. Вот так-то, моло­дой человек!..

Польщенный таким обращением, я вслух порадовался тому, что мой собеседник явно не из тех, кто любит поворчать: «Разве нынче молодежь? Вот в наше время…» В ответ Лиходеев хохотнул:

— Вообще-то старики и молодые поставлены в неравные ус­ловия: старики молодыми уже были, а молодые стариками — еще нет. Старики с тем, что молодыми они уже не будут, смири­лись, а молодым, в свою очередь, кажется, что они никогда не постареют. Молодежь — наше будущее, а мы — ее прошлое. Прош­лое и будущее — в философии категории взаимосвязанные.

Я завелся: «Представьте, что вам снова восемнадцать, на голове — шевелюра, в кармане — «аттестат зрелости»; какой в жизни сделаете выбор?» Лиходеев посерьезнел:

— Трудно ответить на этот вопрос, потому что в то время у меня выбора не было: на пороге стояла война. И потом, не­зависимо от времени, главное — не изменять своей совести…

Судя по книгам моего «визави» («Поездка в Тофаларию», «Волга впадает в Каспийское море» и некоторым другим), он обожал путе­шествовать. Чем же для него это было вызвано: охотой к пере­мене мест, поисками новых тем или чем-то еще?

— Путешествия всегда полны неожиданностей. Например, на Чукотке увидел лайку с голубыми глазами (что, говорят, быва­ет чрезвычайно редко), а на Памире встретил человека, с кото­рым жил в одном доме и не виделся лет пять: оказалось, он — геолог…

Опасался ли он встреч со своими героями?

— Я всю жизнь живу среди своих героев и успел убедиться в том, что они меня не замечают…

Свои книги он предпочитал иллюстрировать сам. Почему?

— У меня есть преимущество перед художниками. Оно зак­лючается в том, что рисовать я не умею. А чем больше неуме­ния, тем меньше ответственности…

Еще я поинтересовался: «Ваши фельетоны касаются главным образом этики. Чего бы вы хотели в отношениях между людьми добиться?» И услышал:

— Я бы хотел, чтобы люди берегли друг друга, не кидались друг другом. Людей на земле не так уж много, и как бы тут не пробросаться…

У знаменитого фельетониста было много подражателей. Ра­довало ли его сие обстоятельство или, наоборот, огорчало? Лиходеев признался:

— Подражатели повторяют главным образом ошибки. Я очень благодарен им за то, что показывают мне мои же просчеты…

Одни говорят, что смех — дело веселое, другие утвержда­ют, что серьезное. А он?

— Смех — дело опасное, особенно когда рассмеешься нев­попад…

Покидая гостеприимный дом, уже на пороге, я поинтересо­вался: «Какая разница между сатирой и юмором?» Лиходеев по­чесал в затылке:

— Вопрос сложный. Если, к примеру, взять цирковые кате­гории, то юмор работает у ковра, а сатира — на проволоке…

* * *

С ТОГО дня мы стали друзьями и много раз потом встреча­лись — в Москве, в Питере… Однажды он попросил в рыбном магазине «руководящую селёдку» и пояснил продавщице: «Вон ту — толс­тую, жирную и без головы». В другой раз, услышав стихи Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт», провозгласил: «Поэтому — корова меньше, чем корова, что-то вроде козы»…

Как-то, июньским вечером 1970-го, пришли мы вместе в наш ДК имени Первой Пятилетки на премьеру спектакля Аркадия Райкина «Плюс-минус». Помню, как артист стремительно выбежал на сцену и с ходу начал монолог:

«Остроумная манера писать состоит, между прочим, в том, что она предполагает ум также и в читателе…»

В зале — возникла звенящая тишина, зрители были несколько ошарашены таким вступлением. А артист после паузы добавил:

«Владимир Ильич Ленин. “Философские тетра­ди”…»

Этот монолог по просьбе Райкина сочинил Лиходеев, причем он нашел у Ленина (который в противовес Сталину счи­тался тогда «хорошим») еще несколько таких же, никому в зале не известных цитат, которые в ту пору ревностным охранителям «системы» казались прямо-таки «контрреволюцией». Успех был ошеломительным. В конце спектакля Райкин пригласил автора на сцену, они расцеловались… Спустя полгода, во время столич­ных гастролей, всё это действо вызвало страшный гнев ЦК, после чего у Аркадия Исааковича случился третий инфаркт и он стал белым как лунь…

* * *

А В ФЕВРАЛЕ 1975-го мы с Лиходеевым, независимо друг от друга, вдруг оказались победителями советско-польского жур­налистского конкурса. И ждали нас Варшава, Краков, Познань, Вроцлав, другие места… И разглядывали мы с утра до ночи разные «достопримечательности», а в перерывах вели разговоры «за жизнь»… Например, однажды после посещения одного част­ного предприятия (в нашей стране подобные тогда были под запретом) он спросил:

— Помните мой фельетон «Частная собственность», который затрагивал тему человеческой алчности? Однако было б лучше, если бы речь в нем шла о том, что этика вытекает из экономи­ки. Потому что, если политика — это концентрированное выражение экономики, то этика, как мне кажется, есть политика личности…

В другой раз, увидев, как мальчишка очень расторопно и даже весело торгует на улице газетами, восхитился:

— Хорош пацан! У всякого человека должно быть свое дело, для него естественное! Тогда он наверняка станет луч­ше. Ему не надо будет преодолевать сопротивление, вызванное столкновением его натуры с действительностью. Дело всегда сильнее человека, если оно свое.

Поддерживая эту мысль, я тут же процитировал героя из популярной арбузовской пьесы: «Что человеку для счастья нуж­но? Чтобы дело его было хоть чуточку лучше, чем он сам…» Лиходеев поморщился:

— По мысли правильно, но не люблю, когда сентенции сто­ят не на нормальных коблуках, а на котурнах. В «Золотом те­ленке» Остап Бендер произносит блистательную фразу: «Проще надо одеваться, Паниковский». Проще! Я вообще опасаюсь гре­мящих слов. Клодтовские кони на Аничковом мосту прекрасны, и нельзя себе представить, что у них из ноздрей идет дым, как из паяльных ламп. А вот ремесленник обязательно сваяет мерина, из ноздрей которого будут валить такие клубы дыма, что хоть в пору грей паяльники! В общем: «Проще надо одеваться, Паниковский»…

Кстати, во Вроцлаве с нами приключилась забавная история. Как-то Лиходеев узрел на мне модный тёмно-лиловый пиджак, который я как раз здесь же, во Вроцлаве, приобрёл полугодом раньше (да, вот так тогда повезло, побывать в Польше за короткий срок дважды), и заявил: «Хочу такой же!» Доставил я его на такси в тот самый магазин и спрашиваю продавщицу: «Чы ест колорова марынарка для тэго пана?» — и широким жестом показываю на длинного, худого Лиходеева, который, не зная по-польски ни слова, застыл, как манекен. Та его с ног до головы оглядела и развела руками: «Нема». В другом отделе — та же сценка: «Чы ест колорова марынарка для тэго пана?» — «Нема». И в третьем: «Чы ест колорова марынарка для тэго пана?» — «Нема»… После пятого раза Лиходеев взбунтовался: «Надоело! «Для тэго пана», «для тэго пана» — тьфу! Хочу в отель!» Вышли на улицу, и я почему-то замешкался: в какую сторону нам идти? А тут навстречу — милая пани. И я, уже по привычке, тем же самым широким жестом показывая на Лиходеева, к ней обратился: «Пшепрашам, чы пани ве, гдже ест хотэл «Панорама» для тэго пана?» Она очаровательно улыбнулась: «Я вем, гдже ест хотэл «Панорама». Но, може, ест инны хотел «Панорама» ДЛЯ ТЭГО ПАНА, то я не вем». Повторяю, ни слова не зная по-польски, тут Лиходеев вдруг всё понял (как, надеюсь, сейчас и ты, дорогой читатель) и расхохотался: «Потрясающе! Обязательно вставлю это в мою книгу!»

В это время Лиходеев работал над романом, в котором предполагались и польские страницы, поэтому в окружающее вглядывался с особым интересом. Я тоже не терялся (разыскал в Варшаве автора песни «Синий платочек» Ежи Петербургского, в Кракове — композитора Кшиштофа Пендерецкого, скульптора Мариана Конечного, певицу Эву Демарчик, да еще проник на ко­локольню Мариацкого костела, чтобы взять интервью у легендарного трубача), и это моему спутнику столь пришлось по душе, что поя­вился в той его книге («Поле брани, на котором не было раненых») польский «дзенникаш», то есть журналист, с моими именем и фамилией… А еще следом вышли у Лиходеева автобиографичес­кая повесть «Жили-были дед да баба» и эпопея «Семейный ка­лендарь, или Жизнь от конца до начала». Одну из своих книжек подписал мне так: «Теперь вы понимаете, как накладно сочи­нять?» Да, сам он, по его словам, «вкалывал, как кочегар»

* * *

В ДЕВЯНОСТЫЕ Леонид Израйлевич заболел. Однажды, когда я позвонил, горестно молвил: «Каждый вечер смотрю по прог­рамме «Время», какая погода в Чите, в Хабаровске. Зачем те­перь мне это знать?»

И в ноябре 1994-го нашел последнее упокоение на Кун­цевском кладбище…

Два варшавских снимка:
на первом я запечатлел Леонида Израйлевича крупным планом,
на втором — мы с ним на Замковой площади. Февраль 1975-го

* * *

10 НОЯБРЯ

«КРОМЕ ЛЮБВИ ТВОЕЙ, МНЕ НЕТУ СОЛНЦА…»
129 лет назад родилась Лиля Юрьевна Брик

ОСЕНЬЮ 1954-го в Актовый зал ЛГУ, где я учился на жур­налиста, для разговора со студентами пришел Николай Констан­тинович Черкасов. В конце длинного монолога любимый артист известил, что наконец-то исполняется его давняя мечта — воп­лотить на сцене или экране образ Владимира Маяковского: че­рез неделю в Александринке — премьера. Поскольку я присутс­твовал там еще и в качестве спецкора университетской много­тиражки, нагло заикнулся насчет контрамарки. Самое удиви­тельное, что он не только пообещал, но и слово сдержал. Таким образом я оказался на спектакле «Они знали Мая­ковского». Черкасов в главной роли был великолепен. А еще будоражило меня то, что в этом же ряду, совсем неподалеку, расположились в креслах автор пьесы Василий Абгарович Ката­нян и его жена — немолодая рыженькая, совсем, на мой взгляд, не красивая особа, которую звали — Лиля Юрьевна Брик… В антракте, когда Брик с Катаняном гу­ляли по фойе, я со словами благодарности — за верность Вла­димиру Владимировичу — осмелился нарушить их беседу. Лиля Юрьевна улыбнулась: «Начинающий журналист? Похвалите спек­такль? Ну, спасибо!»

Так я впервые встретился с легендарной «гранд-дамой»… Второе наше общение случилось спустя ровно два десятилетия, но об этом — позже…

* * *

ЧТО ЗА колдовство в ней заключалось!..

Дочь присяжного поверенного при Московской судебной па­лате, посещающего литературно-художественный кружок, и выпускницы Консерватории, устраивающей у себя дома музыкальные вечера, Лиля Каган училась на математическом факультете Выс­ших женских курсов при Архитектурном институте, а в Мюн­хене занималась скульптурой. Но еще до того, лет с тринадцати, вдруг обнаружила, что обладает безграничной властью над мужскими сердцами. Достаточно было Лиле бросить на выбранный ею объект горячий взор темно-карих глаз, как жертва от эро­тического угара начинала задыхаться… Да, с юности важней­шей составляющей ее существования стали яркие любовные рома­ны, череда которых не прервалась и в 1912-м, когда вышла за­муж за юриста Осипа Брика.

О Владимире Маяковском впервые услышала спустя год пос­ле венчания: он был близким знакомым ее младшей сестры Эльзы. И потом, в июле 1915-го, именно Эльза притащила своего высоченного ухажера в петроградскую квартиру Бриков. Прочи­тав собравшимся только что написанное «Облако в штанах», по­эт, словно сомнамбула, приблизился к Лиле: «Можно, я посвящу это вам?» И под перекрёстными взглядами сестер (восхищенным — Лилиным, недоуменно-отчаянным — Эльзиным) вывел над загла­вием поэмы: «Тебе, Лиля».

Именно с такими словами, тиражом в 1050 экземпляров, на свои деньги, Осип издал поэму уже спустя месяц. А в феврале 1916-го — другую, «Флейту-позвоночник», где поэт воспел свое неистовое к Лиле чувство. А в мае — стихотворение «Лилич­ка!»: «Кроме любви твоей, мне нету солнца… Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг». Впрочем, со дня их первой встречи Маяковский будет пос­вящать ей все свои произведения (кроме, пожалуй, поэмы «Владимир Ильич Ленин»), а позже, в 1928-м, публикуя первое соб­рание сочинений, начертает ее имя и на всём, что написал еще до 1915-го.

А что же Осип? Мгновенно оценив талант Маяковского («Гений!»), он стал ежедневно приглашать поэта в дом, изда­вать за свой счет его книжки… При этом Брика нисколько не смущало, что, приходя к ним, «гений» усаживался напротив его жены и, не сводя с нее страстного взора, повторял, что бо­готворит, обожает. С восторгом слушал, как Владимир об­ращался к Лиле: «Всё равно любовь моя — тяжкая гиря, ведь висит на тебе, куда ни бежала б…» С этой женщиной, которая уже давно потеряла супружескую добродетель, Осипа связывала ее безумная жажда жизни, редкая способность превращать будни в праздники и общая их страсть — коллекционирование талан­тов. Не зря же в их доме, который сразу же стал «салоном Ли­ли Брик», бывали Пастернак, Шкловский, Хлебников, Бурлюк, Каменский, Асеев, до некоторого момента — Горький, многие художники, музыканты, кинематографисты… Кстати, в 1918-м Лиля и Владимир сами снялись в киноленте (по сценарию Маяковского) «Закованная фильмой», и по окончании съемок он к Брикам переехал окончательно. Позже она напишет: «Все мы решили никогда не расставаться и прожили жизнь близкими друзьями. (…) Я любила, люблю и буду любить Осю больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую лю­бовь я не читала ни в каких стихах. Эта любовь не мешала мо­ей любви к Володе…»

Скоро странное семейство перебралось в Москву, где на дверях их крохотного жилища в Полуэктовом переулке табличка извещала (как отныне будет значиться на дверях всех их квар­тир — и в Водопьяновом переулке, и в Гендриковом — до самой гибели поэта): «Брики. Маяковский». И за границей часто и подолгу проживали тоже вместе…

* * *

В КОНЦЕ 1922-го у Лили случился серьезный роман с руко­водителем Промбанка Александром Краснощёковым. Но в 1923-м Краснощеков был арестован, и Лиля приняла его доченьку Луэл­лу под свою крышу… В 80-е годы мне посчастливилось не раз общаться с Луэллой Александровной, которая о Маяковском (они — несмотря на разницу в возрасте — дружили) поведала много интересного. Ну, а глядя на портрет Лили Юрьевны, не скрывала восхищения:

— Я ее о-бо-жа-ю!!! В самом начале моего житья у них Лиля сказала: «Тебе будут говорить, что я целуюсь со всеми под любым забором, ничему не верь, а сама меня узнай». Я уз­нала ее и утверждаю, что Лиля — самая замечательная женщина на свете!

Да, у Маяковского с Лилей всё было очень не просто, и однажды они даже приняли решение о двухмесячной разлуке. Он еле выдержал: прячась, часами караулил у парадной, присылал письма, записки, цветы, книги, птиц в клетке… Когда срок «моратория» наконец завершился, примчался на вокзал, где она его уже ждала, схватил в охапку, притащил в вагон, который вот-вот должен был отправиться в Петроград, и сквозь рыдание стал читать ей только что написанную поэму «Про это»…

* * *

ВСЁ чаще сбегал в Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк, пытаясь за границей найти прибежище от оскорбительных для его «чувства-громады» Лилиных романов. В Париже жила ее сестра Эльза (в первом замужестве — Триоле), которая была ниточкой, что связывала его с Лилей. Стараясь отвлечься от тоски, сам заводил «романы и романчики» , и Эльза пунктуально сообщала о них Лиле с комментарием: «Пустое. Не беспокойся». Повода для волнений и впрямь не было, ведь с каждой новой подружкой он неизменно отправлялся за подарками… «Лиличке». Даже автомобиль «Рено» ей привез — так его любимая стала второй в Москве женщиной за рулём… Но однажды, вернувшись из Амери­ки, сказал Лиле, что в Нью-Йорке русская эмигрантка Элли Джонс ждет от него ребенка… Отреагировала Лиля спокойно: «Но ведь ты совершенно равнодушен к детям, Володечка!» И Ма­яковский написал Элли, что окончательно убедился — никого, кроме Лили, не любил и никогда полюбить не сможет…

Однако по поводу флирта Володи с хорошенькой библиоте­каршей Наташей Брюханенко Лиля взволновалась, и в Ялту, где парочка отдыхала, заспешило письмо: «Ужасно крепко тебя люб­лю. Пожалуйста, не женись всерьёз!..» Встретила его на вокза­ле: «Захотел стать мещанским мужем, да? И нарожать детей? И перестать писать? И отрастить брюхо? И меня бросить, да?» Внушала ему: любить ее — значит писать и оставаться поэтом. «Нарожай я ему детей, – скажет спустя годы, — на этом бы по­эт Маяковский и закончился».

* * *

НУ А ПОТОМ он встретил в Париже Татьяну Яковлеву, и, прочитав посвященные ей стихи, Лиля нахмурилась: «Ты в первый раз меня предал». Однако новую визу в Париж ему не дали (не зря же в Лиличкином «салоне» постоянно бывал и зампред ОГПУ Яков Агранов), к тому же Маяковский узнал: Татьяна выходит замуж за какого-то виконта…

Вскоре Брики отправились в Берлин, где 14-го апреля по­лучили от Агранова телеграмму: «Сегодня утром Володя покон­чил с собой». В Москве обезумевшая от горя Лиля прочитала его предсмертное письмо:

«Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонс­кая…»

Тут же позвонив актрисе МХАТа Норе Полонской, попро­сила не приходить на похороны — «чтобы не отравлять своим присутствием последние минуты прощания с Володей его род­ным». Всю свою последующую жизнь Лиля проклинала эту бер­линскую поездку, повторяя: «Если бы я или Ося были в Москве, Володя остался бы жив…»

* * *

ПОСЛЕ гибели поэта вышло правительственное постановление о наследниках Маяковского, которыми были признаны Лиля Брик, мать и две его сестры. Причем Лиля получила и пенсию, и половину авторских прав. Однако сочинения поэта выходили медленно и маленькими тиражами. Тогда в 1935-м она обратилась к самому Стали­ну с просьбой: «Не забывайте великого певца революции». Ста­лин откликнулся: «Маяковский был и остаётся лучшим, талант­ливейшим поэтом нашей советской эпохи». Так началось посмертное признание Владимира Владимировича. К тому же Лиля организовала в Гендриковом переулке его музей, который позднее перевели в Лубянский проезд… До последних своих дней она будет носить на цепочке подаренное поэтом кольцо с гравировкой ее инициа­лов — «Л. Ю. Б.», которые складывались в бесконечное: «ЛЮБЛЮ…»

* * *

ОСИПА не стало в 1945-м. Но еще в начале 30-х Лиля вышла замуж за командира «червоного казачества» Виталия Примакова. Когда в 1937-м его репрессировали, Сталин сказал: «Жену Маяковского не трогайте». Позже она связала судьбу с литературоведом Василием Абгаровичем Катаняном. Ее квартира на Кутузовском проспекте вновь стала центром неофи­циальной культурной жизни столицы. Здесь встречались Андрей Вознесенский, Майя Плисецкая, Родион Щедрин, Сергей Параджанов…

* * *

КОГДА в ноябре 1973-го редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский предложил мне перебраться в Москву, что­бы работать в их редакции, я занялся обменом своей одноком­натной в Питере на такую же в столице. Наконец нашел подхо­дящий вариант — на улице Часовой, в ЖСК «Кинематографист». Известный кинооператор, бывший ленинградец, лауреат Сталинс­кой премии, с которым я менялся, предупредил: «За стеной, на одной с нами площадке, — пасынок Лили Брик, замечательный кинодокументалист Василий Васильевич Катанян». И вот однажды, в феврале 1974-го, направился я туда, чтобы подписать какие-то окончательные документы: вхожу в лифт, а за мной… — Лиля Юрьевна и Васи­лий Абгарович! Я обрадовался, напомнил про встречу на давней премьере в Александринке, заодно сообщил, что скоро стану соседом их сына. Лиля Юрьевна воскликнула: «Великолепно! А Васень­ке-маленькому сегодня стукнул «полтинник». Банкет — завтра, мы же ныне тихо, по-семейному. Так что до будущих встреч!»

Но «будущих встреч» не случилось. Потому что, во-пер­вых, мой обмен не состоялся (и слава Богу!), а, во-вторых, спустя три года Лиля Юрьевна сломала шейку бедра и, пригово­ренная к неподвижности, дабы не обременять близких, приняла смертельную дозу снотворного. Согласно завещанию, ее прах развеяли близ реки, на лесной опушке. И высится там теперь огромный валун, на котором выбиты три буквы — «Л. Ю. Б.».

Лиля Брик

* * *

12 НОЯБРЯ

«ДУЙ СВОЁ, ДОЧУРКА!»
85 лет назад родилась Людмила Марковна Гурченко

ЕСЛИ, дорогой читатель, ты молод, то едва ли можешь представить, какой всеобщий, «всесоюзный» восторг в начале зимы 1956-го вызвал фильм «Карнавальная ночь». Встречая, Новый, 1957-й, мы уже пели: «Пять минут, пять минут, бой часов раздастся вскоре…». Все ликовали: наконец-то появилась смешная кинокомедия! Девчонки спешно опускали челки и покупали капроновые блузки, как у героини картины. А еще стремились заиметь, как у нее, «осиную» — в сорок пять сантиметров — талию. Глядя на подруг, мальчишки радостно пританцовывали: «И улыбка, без сомнения, вдруг коснётся ваших глаз…» Так создатель самой своей первой художественной (до этого он был документалистом) киноленты Эльдар Рязанов и студентка третьего курса актерского факультета ВГИКа Людмила Гурченко познали ошеломительный успех…

* * *

СПУСТЯ пятнадцать лет Московский театр-студия киноакте­ра гастролировал на невском берегу, и однажды, после спектакля, когда я «для газеты» попытался задать актрисе нес­колько вопросов, она — ради более обстоятельного разговора — пригласила журналиста в отель. И открылся мне в тот вечер (ведь ее великолепных автобиографических книг еще не существовало) в этой обладательнице осиной талии очень умный (что в актерском мире случается, увы, далеко не часто), очень сильный, очень неординарный человек весьма непростой судьбы.

С каким артистизмом живописала она свое «прекрасное довоенное время», особенно — Первое мая:

— Папа шел на демонстрации впереди колонны с баяном, весь в белом, брезентовые туфли начищались мелом. Мама, в белой юбке, в белой майке и в белом берете, дирижировала хо­ром. Пели все! И я не помню до войны грустных лиц…

Папа и мама работали в Харьковском Дворце пионеров мас­совиками-затейниками. Ну а дома Марк Гаврилович, человек обаятельнейший, но почти совсем неграмотный, чья речь имела особенный колорит, предупреждал очередного гостя: «Щас тибе моя дочурка концертик устругнёть». Люся вскарабкивалась на стул, а папа напоминал: «Дочурка, глаза распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй своё!» Люся сначала читала стихотворение про жука-рогача, а после под папин баян — из репертуара Изабеллы Юрьевой: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали…», причем в конце песни, еще и выдав чечетку, выбрасывала ногу вперед, руки — в стороны, и громко: «Х-х-ха!!!» Гость был сражён, но больше всех радовался папа: «Не, актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни на лету берёть, як зверь. Ну, вокурат актриса!»

Потом началась война, и папа, хотя его возраст считался непризывным, добровольцем, вместе с баяном, ушел на фронт. А Люся с мамой остались в Харькове, который враг скоро оккупи­ровал. Всё испытали — голод, холод. Особенно трудно было де­вочке носить воду из проруби, что на речке Лопань… Когда немцы стали крутить в кинотеатре свой фильм «Девушка моей мечты», Люся песню, которую там исполняла Марика Рёкк, за­помнила мгновенно: «Ин дер нахт ист дер менш нихт герн аляйне…» — и назавтра во дворе, где у немцев стоял котел с похлебкой, семилетняя «шаушпиллер» имела большой успех. Так заработала для себя и мамы котелок фасолевого супа…

Слава Богу, в сорок третьем пришло освобождение, Люся стала школьницей, а ее зрителями и слушателями в подшефном госпитале теперь были наши раненые бойцы. «Любимый город может спать спокойно», — пела девочка, желая любимому измученному Харькову тех самых довоенных счастливых дней…

* * *

ЗАТАИВ дыхание, слушал я собеседницу, потому что ее мироощущение с моим перекликалось очень: и песня про «любимый город» с детской поры мне тоже была дорога; и другая, про «тёмную ночь», нас связывала; а еще — теперь почти забытая, в войну же — наша непременная дворовая, про подвиг юного ростовчанина Витю Черевичкина, который обожал своих голубей… Когда она осенью сорок четвертого поступала еще в одну школу, музыкальную, «Жил в Ростове Витя Черевичкин…» — ко­нечно же, исполнила. Ну и — «Встретились мы в баре рестора­на…» Педагоги дивились: «Про бар ресторана в столь младенческом возрасте?!»

Через десять лет появилась в столичном ВГИКе: с аккордеоном, в ярко-зеленом из китайского шелка платье с красным бантом на груди. Знаменитый Сергей Герасимов поинтересовал­ся: «Хотите работать в кино?» Удивилась: «О! Работать… Та шо ш там работать! Та рази ж это работа? Буду актрисой, вот! Работать!.. Такое скажете…» Ну, разве можно нынче предста­вить, что когда-то утонченная Людмила Марковна свои чувства выражала подобным образом? Великая труженица, она сама себя сделала такой, какой все мы ее многие годы знали…

* * *

СЕЙЧАС мало кому известно, что еще до «Карнавальной ночи» она дебютировала на «Ленфильме», у Яна Фрида, в «Дороге правды». Напомнив мне об этом, усмехнулась:

— Говорят, в семье не без урода. Так вот я, ученица Сергея Аполлинариевича Герасимова и Тамары Федоровны Макаро­вой, в их мастерской как раз этим уродом и была: из коллек­тива драматических, трагедийных актеров вдруг вышла музыкальная актриса! В то лето Герасимов снимал «Тихий Дон», почти весь наш курс был там занят, а я со своей далеко не солидной осанкой для казачки совсем не годилась и потому сидела в Москве одна. И вдруг — случайная встреча в коридоре «Мосфильма» с Пырьевым, который привел меня к Рязанову… Кстати, из, кажется, пятнадцати претенденток на роль Леночки Крыловой лишь одна я пела сама. В общем, снялась. И все сразу забыли, что мне прочили судьбу драматической актрисы. После этого начался шлейф однотипных ролей. Чередой шли по экрану мои веселые девушки, которые отличались одна от другой только именами. Было отчего отчаяться…

Да, режиссеры наперебой кинулись использовать ее вокальные данные, а также лирико-комедийное и даже эстрадное дарование (плюс непосредственность, естественность, открытость), однако те фильмы — «Девушка с гитарой», «Роман и Франческа», «Человек ниоткуда», «Укротители велосипедов» — никакой новой славы Людмиле не принесли. Правда, много езди­ла по стране с концертами, у зрителей была нарасхват, и те всюду непременно требовали, чтобы спела про «пять минут», про «хорошее настроение». Но вдруг в газете — фельетон насчет любителей «левых» заработков, где упоминалась и Гурченко. Было отчего отчаяться. Папа успокаивал: «Хорошега человека судьба пожмёть-пожмёть, да и отпустить…»

Так и осталась бы «Девушкой с гитарой», если бы мудрый Владимир Яковлевич Венгеров не угадал в ней героиню «Балтийского неба» и (в дуэте с блистательным Олегом Борисовым) «Рабочего поселка» — картин суровых, военных. Таких измучен­ных жизнью женщин, как Мария Плещеева из «Рабочего поселка» (а потом, в «Дороге на Рюбецаль», будет Шура, во «Второй попытке Виктора Крохина» — Люба) она запомнила еще с войны. В другой раз рассказывала мне:

— Мария — это то настоящее, что есть в каждом человеке. Речь, разумеется, о характере, а не о конкретных обстоятель­ствах, в которых оказалась моя героиня. В том, что Мария бросила слепого мужа, конечно, доблести нет. Но ведь и фильм не сводится лишь к тому, чтобы осудить или оправдать именно этот поступок. Мария уехала из дома потому, что не могла поступить иначе. Она сделала то, чего натура более заурядная, более склонная к покорности обстоятельствам не сделала бы никогда. И потому для меня это человек, достойный понимания…

* * *

УВИДЕВ Людмилу в этой роли, Алексей Герман настоял, чтобы она снялась в «Двадцати днях без войны». И нас­колько мощным оказался результат! А ведь были еще «Старые стены», «Пять вечеров», «Семейная мелодрама», «Сибириада», «Вокзал для двоих» и другие киноленты, которые всё очевиднее свидетельствовали об ее огромном драматическом таланте. С каким максимальным самоотречением, иногда даже безжалостностью по отношению к собственному облику она воплощала несчастные, но несмотря ни на что счастливые судьбы героинь в лучших своих фильмах! После «Вокзала для двоих» Олег Басилашвили признался: «Такого работоголика, сумасшедшего, одержимого, ненавидящего лентяев и бездарность, я прежде никогда не встречал. Многому меня научила»…

Вот и получается: у Мэрилин Монро перейти из музыкального кино в «серьёзное», несмотря на все старания, не вышло; и Лайзе Миннелли это тоже не удалось; и главная звезда советского кино Любовь Орлова по сравнению с героиней моего повествования сыграла, куда меньше. Да и кто из больших драматических актрис в целом мире сумел одолеть планку мюзикла? Нет такой. А вот Людмила Марковна потрясала в любых жанрах. Ну, вспомни, дорогой читатель, хотя бы «Секрет ее молодости» или гурченковские телевизионные «Бенефисы»: какая фантастическая звезда могла бы сиять на небосклоне музыкального кино голливудского типа и театра бродвейского уровня, если бы в России такой существовал! Вспомни фильмы про «Табачного ка­питана», «Соломенную шляпку», «Красавца мужчину»: какой вы­дала она там высший класс опереточного шика! Вспомни, наконец, «Песни военных лет»: как пронзительно в тех мелодиях предстает Великая Отечественная — сама Клавдия Шульженко такому могла бы позавидовать…

Да, это не просто актриса: она — автор своих ролей. А поскольку кино — всегда сшибка амбиций, то сие качество тоже усложняло ей жизнь, создавало репутацию «сложной» и «неуживчивой». Режиссеры-ремесленники ломали на ней зубы. А режиссеры-творцы (Рязанов, Герман, Михалков, Кончаловский, Венгеров, Трегубович) в конечном итоге понимали, что им сказочно повезло. Потому что ощущали: у нее редкая творческая интуиция и безупречный слух на правду.

И хотя судьба к Людмиле частенько была безжалостна, окончательно выбить ее из седла не могло ничто: ни созна­тельно навязываемые «сверху» творческие простои; ни траги­ческий случай на съемках фильма «Мама», после которого актрисе-танцовщице грозила хромота; ни нелепые слухи; ни козни ретивых чиновников; ни сложные семейные катаклизмы. (Тогда, в 1972-м, прервав наш разговор, она нежно наставляла по те­лефону скучающую по ней в Москве Машеньку, спустя годы отношения между мамой и дочкой были, увы, разорваны).

Да, и в личной жизни сполна узнала неверность, коварство, преда­тельство, шантаж. Ее первым мужем был однокашник по ВГИКу Борис Андроникашвили, вторым — сын автора «Молодой гвардии» Александр Фадеев, третьим — художник Борис Диодоров, четвертым — Иосиф Кобзон, пятым — музыкант Константин Купервейс (который в ответ на просьбы позвать к телефону Людмилу Марковну, неизменно отвечал: «Занята», — вот так и я несколько раз не смог к ней пробиться, сорвав тем самым редакционное задание). В конце концов встретила надёжного Сергея Сенина.

Ее назыли русской Марлен Дитрих. В 2001-м, на фестивале имени Веры Холодной, была объявлена «королевой экрана», а в 2010-м получила «Нику» — «за вклад в кинематограф». Что же касается «секрета молодости» (ведь о внешности актрисы ходили легенды), то, по-моему, всё дело тут было не столько в бесконечных пластических операциях (с которыми, по-моему, явно переборщила), сколько в воистину неуемной энергии. Правда, никак не мог я уразуметь: ну на кой ляд эта Личность иногда выступала в паре с Борей Моисеевым?!

Однако это так, мелочи. Потому что более полувека — несмотря ни на что — Людмила Марковна опять и опять потрясала нас всё новыми гранями своего талантища. Наверное, до конца своих дней, который так неожиданно, так внезапно наступил 30 марта 2011 года, из далекого-далекого детства слышала родной голос: «Дочурка, глаза распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй своё!»

Людмила Гурченко
Print Friendly, PDF & Email

11 комментариев для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Спасибо г-н Сидоровский за интересные статьи, прежде всего о Маяковском и Лиле Брик. Не обращайте, пожалуйста, внимания на недоброжелательный отклик. Он — издержки самолюбования. Вы же идете своим путем. Желаю Вам на этом пути только успехов.

  2. Уважаемый господин Сидоровский, должен с сожалением отметить, что ваше “Вспоминая…” про Лилю Брик написано в худших советских традициях. Вы возложили огромный букет цветов перед памятником женщине, которая сама его слепила из коварства и лжи под мудрым и ободряющим взглядом великого вождя Иосифа Сталина. Несколько поверхностных набросков о героях вашего экспромта свидетельствуют, что вы об этих героях ничего толком не знаете. Вы исказили образ Владимира Маяковского, представив его каким-то слюнявым мальчишкой. Прочтите мое эссе в “Семи искусствах” №№ 5-6 за этот год — может, что-нибудь поймете.

  3. Не одна Гурченко смогла совместить мюзикл и драму. Удалось это и Н. Андрейченко: «Военно-полевой роман» и «Мэри Поппинс, до свиданья». Правда, поет все же Татьяна Воронина.

  4. О Лилии Брик мы можем более определенное что-то сказать тогда, когда будут открыты её дело и дело её сестры Эльзы — агентов НКВД. А, до этого будем читать подобные фельетоны…

  5. Лиля Брик — гадкий пример всесилия рекламы в среде идиотов.

    1. Всё плохое, так или иначе связанное с Лилей Брик, было перечеркнуто ее письмом Сталину, которое спасло великого поэта от забвения

      1. Порой в семейных узах скрыта сила
        Добиться одновременно всего —
        Жена на подвиг мужа вдохновила,
        Не дав при этом совершить его…

        Это не про неё и слава Богу!

  6. А ещё Леонид Лиходеев – писатель и судья конкурсов КВН, как-то заметил, что КВН – это игра, для которой и было придумано телевидение.

  7. У Гурченко почему-то не получались интервью. Насколько она выглядела естественной на экране — настолько искусственной и напряжённой во время многих ТВ-интервью, которые я видел. Хотя…, возможно, это была вина интервьюеров.

Добавить комментарий для Е.Л. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.