Аба Львович Гордин

Лев Чёрный — Павел Дмитриевич Турчанинов (1875-1921)

Перевод с идиш: Моше Гончарок

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Аба Львович Гордин (1887-1964) — идеолог российского движения пананархизма, участник двух русских революций, один из руководителей Московской анархистской федерации и редактор её главного органа — газеты «Анархия»; известный философ, писатель и поэт, автор сорока книг на русском языке, идиш, иврите и английском.

Сын знаменитого литовского раввина Иегуды-Лейба Гордина, он получил традиционное религиозное воспитание и сам имел звание раввина. Воспитанный на цветистой лексике Талмуда и средневековых комментариев к Священному Писанию, он часто переносил этот вычурный литературный стиль на свои работы, посвящённые теории и истории анархизма. К сожалению, абсолютное большинство его зрелых работ написаны и существует лишь на идиш и иврите и не переведены ни на русский, ни на другие распространённые европейские языки — и, таким образом, совершенно недоступны для широкого читателя.

Аба Гордин — пожалуй, единственный человек, которому можно доверять в отношении воспоминаний о легендарной личности Льва Чёрного. Вообще, правдивой информации о жизни Чёрного почти не существует в исторической литературе, и предложенный читателю материал — глава из книги мемуаров Гордина, написанная на идиш и увидевшая свет в Буэнос-Айресе — является счастливым исключением. Гордин сумел увидеть в Чёрном, как в человеке, такие черты, какие не замечали — или не хотели замечать — другие его современники. Примером тому являются, например, мемуары Н.И.Махно, отозвавшемся о Чёрном чуть ли не с насмешкой. Боевик, приехавший в Москву с Украины летом 1918 г. для встречи со столичными анархистами, сумел увидеть в Чёрном лишь растерянного, слабого секретаря федерации анархистов…

Тем ценнее для нас мнение Гордина.

Говоря о труде Л.Чёрного, который на языке оригинала — идиш — автором мемуаров назван «Социометрией», — мы, судя по всему, должны иметь в виду книгу «Новое направление в анархизме — ассоциационный анархизм». Говоря о Синдикалистском союзе в Москве, Гордин, вероятно, имеет в виду Анархо-синдикалистский союз.

* * *

Глава из книги «Зихройнэс ун хэшбойнэс» — «Воспоминания и счёты», часть 2, стр. 361-369. Буэнос-Айрес, 1957 г.

Такие глаза можно встретить у актёров в момент полного самоотречения, когда они сливаются с образами своих персонажей; и ещё их можно встретить в галерее икон. Вот глядят на меня его глаза, излучая свет, мудрость и веру в людей и в их великое будущее — и в то же время скрывают тень печали от осознания несправедливостей в нынешней жизни человечества.

Я не знаю, согласитесь ли вы со мной в том, правильно ли начинать очерк с описания человеческих глаз, но их обладатель так поразил ими моё воображение в момент нашей первой встречи, что я решил начать именно так. И, когда я выговариваю имя Льва Чёрного, я вижу, прежде всего, эти глаза, и в них я вижу его самого; задумчивый ещё в юности, всем своим характером как бы устремлённый вверх; высокая стройная фигура; жгучий брюнет, выглядевший совсем как библейский персонаж.

Когда я с ним познакомился, волосы его были уже немного схвачены сединой и, пожимая ему руку, я, помнится, сказал:

— Вот это — Лев Чёрный? Вы, скорее, выглядите Львом Седым…

Но и тогда он носил в себе все признаки своей трагической красоты. И о его деятельности, и о его внешности ходили легенды. «Последние новости» в Париже, газета, редактировавшаяся Милюковым, напечатала когда-то наши биографии. «Наши» — Чёрного, мою и ещё одного товарища. Эти биографии были полны самых удивительных фантазий. В части, посвящённой Чёрному, рассказывалось, например, о некой кавказской принцессе, влюбившейся в него…

Вообще, из всей массы фантазий, посвящённых ему литераторами, журналистами и просто писаками до, а особенно — после его смерти, можно вычленить одну правдивую вещь — то, что Чёрный был красивым, умным и талантливым человеком.

Лёгкая улыбка всегда блуждала на его губах. Была она улыбкой мудреца, относившейся, я бы сказал, не к этому миру, а к миру будущего. И в этой улыбке, и в его будничном поведении чувствовалась любовь — не какая-то теоретическая, а искренняя, горячая любовь к людям, желание помочь им. Собственно, эта любовь являлась стержнем его души.

…Когда окружающий равнодушный мир не чувствует человеческих страданий, когда власть и порядок презирают людей — тогда возникает необходимость борьбы, и возникает необходимость в людях, классах, социальных группах, атакующих этот мир, эту власть и этот порядок. И та, и другая стороны ожесточаются; начинается борьба насмерть. Лев Чёрный в ситуации глобальногоожесточения был счастливым исключением из правила. Предельно вежливый, всегда доброжелательный; улыбка не сходила с его губ даже в моменты резких дискуссий. Я помню эти удивительные глаза и улыбку, когда он оппонировал мне в выступлениях, в том числе и когда он меня критиковал:

— Товарищ Гордин сказал…

И сам голос его был полон доброжелательности. Он не умел «воевать» и ругать оппонентов… Правда, в его произведениях вы можете встретить резкость, но в разговорах и в речах перед аудиторией — никогда. Он не мог заставить себя сказать что-то резкое, неприятное другому человеку — просто из-за своей доброты.

В своих произведениях он был реалистом и даже, если хотите, — материалистом. Но, как личность, он был идеалистом и полной противоположностью всем материалистам. Он целиком был духовной личностью.

У него была старая мать, которая дала ему всё то, что только может дать мать — нежность, заботу и ласку; она нянчилась с ним, как с маленьким ребёнком. Лев был предан ей всей душой. Я видел раз, как во время их встречи она обнимала его, прижимала его голову к своей груди, бормоча: «Павлуша мой, Павлуша…» — а он, высокий, красивый, стоял перед ней, как-то беспомощно опустив руки. Никогда не забуду этой сцены…

А его младшая сестра с маленьким ребёнком на руках, её иконописное лицо, ужасающая нищета её жизни, беззаветная любовь Льва к ней и маленькому племяннику — это отдельная история, которая теперь уже вряд ли будет написана. Он голодал, но посылыл им последние гроши. В страшную московскую зиму 1918 года он ходил в одной шинели, у него не было денег, чтобы купить тёплой одежды. Когда у него выпадала свободная минута, он играл с маленьким племянником, которого обожал; ввиду полного отсутствия игрушек он придумывал для него новые игры, которые, как он считал, должны развивать ребёнка.

Наше первое знакомство состоялось в Москве, при входе на Пречистенский бульвар. Лев только что вернулся из эмиграции, из Парижа. Там он работал шофёром, возил пассажиров по широким, светлым улицам французской столицы. Стоя со мной во тьме московской улицы, не освещённой ни одним фонарём, он, с вечной своей улыбкой, проронил о том времени: «Хорошо служил…»

Вернувшись из эмиграции, он нашёл новую Россию и новую жизнь. Мы выдвинули его на должность секретаря Московской анархистской федерации, и он, действительно, был очень подходящей для этого фигурой. Но — только в начале…

В чём заключалась работа секретаря в те дни? Писать письма, заниматься текущими издательскими делами в редакции газеты «Анархия» — печатном органе Федерации. И, знаете, это было непереносимо для Льва. Федерация выросла, стала силой, с которой были вынуждены считаться власти. Переписка с госинстанциями, бюрократия и рутина заполнили жизнь секретаря. Лев Чёрный был человеком книги, писанного и печатного слова. Он жил книгой, и новая бюрократическая жизнь Официального Представителя была чужда ему.

Даже в нашей товарищеской среде появлялись легенды и мифы о Чёрном — легенды, рождавшиеся из самого характера Льва. Характер, действительно, был уникален. Он не только не мог сказать худого слова о человеке — он находил, что, в плане чисто человеческих отношений, можно найти оправдание любым поступкам, если только эти поступки не мешают жить окружающим. Все были у него правы, даже его собственные противники.

Он был категорическим противником коммунизма вообще, и государственного коммунизма — в частности. При этом он умудрялся находить хорошее и в человеческих чертах руководителей тогдашнего советского правительства. Он боролся с идеями, а не с людьми. Он не написал ни одной статьи против большевиков. Наоборот, читая гранки моих статей, написанных по поводу диктаторских замашек представителей новой власти, он часто говорил мне, как всегда улыбаясь:

— Вы не думаете, товарищ Гордин, что несколько перебарщиваете по их поводу? Он ведь, всё же, товарищи и революционеры…

Им двигало тогда романтическое представление о бывших партнёрах по подпольной борьбе с царизмом.

Удивительный человек. После того, как большевики посадили его и продержали год в заключении, он вышел оттуда… с новой игрой для детей, которую выдумал и сконструировал, сидя в камере. По его собственным словам, он занимался этим, во-первых, чтобы не пропадало зря время, а во-вторых — чтобы не сойти с ума от потери веры в этих самых бывших товарищей по борьбе.

Я часто спорил с ним.

— Лев, хорошие времена прошли. Вы теперь столкнулись с такими личностями, которые ненавидят Вас уже за один только ваш ангельский характер, за ваше всепрощение и всепонимание, которого они сами лишены напрочь. Они постараются шлёпнуть Вас, потому что Вы для них — укор их собственной совести.

Ответы Льва по этому поводу всегда были смешными, с огромным чувством юмора. Не скажу, что я мог сильно напугать его. Своей собственной жизнью он не дорожил нисколько. В те дни распространилось явление повального уголовного бандитизма. Грабители врывались в дома, грабили магазины, раздевали людей на улицах. Один из товарищей по федерации рассказывал нам о налётчиках и об их времяпровождении.

— Лев, они сами не знают, что делать с деньгами, доставшимися им так легко. Награбят, а потом всё проигрывают в карты.

Чёрный ответил:

— А почему бы им не играть в карты? Человек не может всё время быть серьёзным, он должен время от времени получать разрядку и отдыхать от трудов…

И всё это он сказал с наивностью ребёнка. Вообще он не мог сказать дурного слова и обвинять в чём-то людей. Государство, общество в целом — да, но не конкретных личностей. Словом, он был спокоен за человечество в целом: рано или поздно оно найдёт в себе силы измениться в лучшую сторону. Теперь, полагал он, когда старый мир рухнул, этот процесс пойдёт быстрее. Главное — чтобы люди начали осознавать, как хороша свобода; бандитизм уголовников и жестокость новой власти — это просто издержки времени.

Одна забота не покидала его: как изыскать средства для публикации его произведений. Его труд «Социометрия» был напечатан в 1906 г., и он тогда был ещё очень молод; с тех пор прошло много лет, у него появились новые работы в социально-философской области, которые не были напечатаны. Денег у Федерации было не так много, брать из общей кассы он не желал категорически. Как я уже говорил, сам Чёрный имел всего-навсего одну шинель, в которой ходил даже в самые лютые зимние месяцы тех тяжёлых лет. Другой тёплой одежды у него не было, и купить её он не мог; где уж там было найти деньги на публикацию новых произведений…

Чёрный раздражал большевиков. Он был для них чудак, но чудак опасный, хотя и исключительно в теоретической, философской, сфере. В нашей среде был такой человек — Штейнер, имевший псевдоним Каменный — собственно, эта кличка была буквальным переводом его фамилии; я сказал Чёрному, что у меня есть определённые опасения по поводу этого человека, только я не уверен в своих опасениях.

— Товарищ Гордин, он чудесный человек, он очень мне помогает; и в будущем сделает для меня ещё больше.

Я знал, что означает это «ещё больше в будущем»: Штейнер обещал помочь изыскать средства для публикации работ Чёрного. Лев поверил ему. Он верил всем, и не мог представить себе, что человек, называвший себя его другом, способен на сознательное предательство.

В 1921 г. ЧК арестовала Льва во второй раз. Узнав об аресте, я тут же пошёл к Дзержинскому и спросил его:

— Как это возможно, что вы держите такого человека в заключении? Вы что, не знаете, что он — теоретик; чем его философские категории угрожают вам в практической, политической плоскости? Вы же видите — он сам по себе настоящий святой; так вы хотите распять Христа во второй раз?

Дзержинский ответил:

— Мы это всё знаем; мы удерживаем его только потому, что он общается с людьми, которые нам подозрительны.

После такого ответа я больше уже ничего не сказал; я был уверен, что его продержат в заключении короткое время — и выпустят. Так думали все, и никто, в общем, не предпринимал никаких особых мер для его освобождения. Он, правда, уже сидел один раз, но тогда его, в конце концов, выпустили. Никому не приходило в голову, что к такому безобидному человеку может быть применена настоящая провокация властей. По крайней мере, никто в легальных анархистских группах так не думал, — в таких, как Социотехникум, Синдикалистский союз…

Лев пал жертвой провокатора, засланного в нашу среду. Штейнер приволок ему откуда-то литографический станок. Во время домашнего обыска станок был найден; напрасно Лев уверял, что он нужен ему для печатания своих работ. Станок дал ЧК повод для обвинения, что Чёрный и его друзья занимались печатанием фальшивых денег или, по крайней мере, вплотную готовились к этому.

… Товарищи, которые сидели с ним в одной камере на Лубянке, рассказали мне потом о его последних минутах. Чекист, называвший себя Антоном, забрал у него пояс. Чёрный знал, куда его ведут. Он встал. Обошёл товарищей. Перецеловался с каждым. Попрощался со всеми, кто сидел с ним в камере. И тихо, со своей удивительной улыбкой на губах, сказал конвоиру:

— Товарищ, идём.

И, выведя его из камеры, проведя по коридору, заведя его в какой-то закуток, «товарищ» выстрелил ему в затылок — и оборвал жизнь тому, кто жил как праведник и умер, как святой мученик.

«… И весь народ услышит, и убоится…» (Второзаконие, 17:13).

Светлая память Льву Чёрному, Павлу Дмитриевичу Турчанинову — ныне, присно и во веки веков.