Умирал мужественно, с полным сознанием близкого конца, но без всякого страха. Потому что всегда верил, что любовь сильнее смерти. Когда, уже угасающий, диктовал Полине Виардо свой последний рассказ, сказал: «Ты сорвала все мои цветы, и ты не придёшь на мою могилу…» Так и не пришла…

Вспоминая…

Об Иване Тургеневе и о Первой Конной

Лев Сидоровский

ПЕВЕЦ ПЕЧАЛЬНОЙ ЛЮБВИ
202 года назад родился Иван Сергеевич Тургенев

ДАВАЙ, дорогой читатель, с мыслью о Тургеневе пройдём по Петербургу — благо известны адреса, по которым Иван Сергеевич проживал: дом Ефремовой на Гагаринской, 12; дом Лопатина на Невском, 68; дом Гиллерме на Гороховой, 8; дом Степанова на набережной Фонтанки, 38; дом Вебера на Большой Конюшенной, 13… И разные другие пристанища у него здесь были — и в Поварском переулке, и в Кирпичном, и на Малой Морской… К тому же — гостиницы «Демут», «Франция», «Европейская»… И Покровская площадь в его честь сто лет назад получила имя Тургенева, а сравнительно недавно на Манежной установили ему памятник: великий классик и вечный странник сидит на скамье, опираясь на трость…

Однако он не слагал в честь нашего города восторженных од, не воспевал романтику белых ночей, загадочных сфинксов или шёпот невских волн. Наоборот, в повести «Призраки» выдал такое:

«Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день? <…> Эти пустые, широкие, серые улицы; эти серо-беловатые, жёлто-серые, серо-лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, с их впалыми окнами, яркими вывесками, железными навесами над крыльцами и дрянными овощными лавчонками; эти фронтоны, надписи, будки, колоды; золотая шапка Исаакия; ненужная пёстрая биржа; гранитные стены крепости и взломанная деревянная мостовая; эти барки с сеном и дровами; этот запах пыли, капусты, рогожи и конюшни, эти окаменелые дворники в тулупах у ворот, эти скорченные мертвенным сном извозчики на продавленных дрожках, — да, это она, наша Северная Пальмира. Всё видно кругом; всё ясно, до жуткости чётко и ясно, и всё печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари — чахоточный румянец — не сошёл ещё, и не сойдёт до утра с белого, беззвёздного неба; он ложится полосами по шелковистой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперёд свои холодные синие воды…»

Да, Тургенев не создал такого цельного образа Петербурга, как Гоголь или Достоевский. Но Петербург — и как столица самодержавной Российской империи, и как центр общественно-литературной жизни — в его сознании присутствовал постоянно, где бы ни жил и что бы ни писал. Так что в этом смысле был подлинно петербургским прозаиком — не случайно же любое его произведение сразу становилось предметом споров (порой — ожесточённых) прежде всего на невском бреге.

И именно с этим местом связаны самые значимые для Ивана Сергеевича события, главные вехи его богатой страстями и впечатлениями жизни. Здесь находились его друзья и соратники по перу, да и сам, как читателю уже известно, сменил в северной столице немало адресов. Здесь располагались редакции журналов, публиковавших его тексты, и Александринский театр, на сцене которого ставили его сочинения. Наконец, под этим небом встретил женщину, изменившую всю его жизнь и судьбу…

* * *

ВПЕРВЫЕ приехал сюда в 1834-м, совсем ещё юным, с родителями и старшим братом. Отца и мать младший сын не любил. Считал папаню, Сергея Николаевича, отставного полковника-кирасира (чей древний дворянский род восходил к так называемому «ясельничему», то есть — начальнику «конюшенного приказа» аж самого Ивана Грозного) «великим ловцом перед Господом», внешне — весьма ярким, но «по умственным и нравственным качествам» ничтожным. На немолодой и некрасивой, зато весьма богатой Варваре Петровне Лутовиновой женился исключительно по расчёту и после вовсю занимался собственными удовольствиями: с бывшими сослуживцами беспробудно пил, продувался в карты и открыто волочился за соседскими девицами. Вот и юная княгиня Катенька Шаховская, к которой четырнадцатилетний Ваня испытывал самые первые романтические чувства, перед напором старшего Тургенева не устояла — об этом пронзительно рассказано в повести «Первая любовь»… Ну а мать, владелица великолепного имения Спасское-Лутовиново (на Орловщине, в десяти километрах от Мценска) и пяти тысяч душ, унаследовав от своих предков жестокость и деспотизм, третировала не только мужиков, но и младшего сына. Вспоминал:

«Драли меня за всякие пустяки, чуть не каждый день…»

Ко всему русскому Варвара Петровна питала глубочайшее презрение, поэтому говорили в семье только по-французски, и воспитывали детей лишь французские да немецкие гувернёры. Слава Богу, что один камердинер, из крепостных, тайком внушил мальчику любовь к русской литературе… Там Ванечка жил до девяти лет, а в 1827-м родители, чтобы дать наследникам образование, купили в Москве, на Самотёке, дом.

* * *

СНАЧАЛА мальчик учился в пансионе Вейденгаммера, потом — Краузе и затем, хотя не исполнилось ещё пятнадцати лет, поступил на словесный факультет Московского университета. Однако год спустя, поскольку старший брат Николай подался в гвардейскую артиллерию, семья перебралась на невский берег — и Иван в Петербургском университете, на философском факультете, стал изучать филологию. Вскоре скоропостижная смерть жизнелюбивого отца заставила задуматься о бренности человеческого существования. Из своих наставников выделял Петра Александровича Плетнёва, который сразу стал приглашать питомца на «литературные вечера». И именно ему тот доверил на суд свою написанную пятистопным ямбом драму «Стенио», а потом во время лекции услышал её суровый разбор, однако в конце прозвучало обнадёживающее: мол, в авторе «что-то есть». Такой отзыв юного поэта ободрил и он отдал профессору несколько стихотворений, два из которых Плетнёв опубликовал в своём журнале «Современник». Автору едва исполнилось восемнадцать. После первые пробы пера вспоминал с иронией, однако сии стихотворные опыты отражали чувства и мысли, беспокоившие его в то время, а именно — поиск места и предназначения человека в этом мире. Он увлекался музыкой, посещал оперу, другие театральные премьеры. И скоро, получив научную степень кандидата, отправился в Германию. Нет, не только желание продолжить образование руководило будущим классиком. Писал:

«Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я ненавидел. Мне необходимо было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. Враг этот имел определённый образ, носил известное имя: крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего решил бороться до конца, с чем поклялся никогда не примиряться…»

* * *

ВО ВРЕМЯ путешествия на корабле «Николай I» случился пожар. Встревоженный Тургенев попросил одного из матросов спасти его, пообещав вознаграждение от своей богатой матери. Другие пассажиры свидетельствовали, что молодой человек жалобно восклицал: «Умереть таким молодым!», расталкивая при этом стариков, женщин и детей у спасательных лодок. К счастью, берег был недалеко. Однако, оказавшись там, своего малодушия устыдился…

* * *

ПОСЕЛИВШИСЬ в Берлине, «засел за азбуку»: да, слушая в местном университете лекции по истории римской и греческой литературы, дома зубрил элементарную грамматику этих языков. К тому же быстро оказался в кружке даровитых молодых русских — Грановского, Фролова, Неверова, Бакунина, Станкевича… Все они восторженно увлекались гегельянством, в котором видели не одну только систему отвлечённого мышления, а новое евангелие жизни. Как позднее вспоминал Тургенев:

«В философии мы искали всего, кроме чистого мышления».

Его вообще восхитил весь строй западноевропейской жизни. Возникло ощущение, что только усвоение основных начал общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мрака, в который была погружена. В этом смысле стал убеждённым «западником». Особенно сошёлся с Николаем Станкевичем, ранняя смерть которого Тургенева потрясла…

* * *

ВОЗВРАТИЛСЯ на родину и спустя год, в 1840-м, вновь — в Германию, Австрию, Италию. Потом под впечатлением от встречи с девушкой во Франкфурте-на-Майне возникнет повесть «Вешние воды» — помните эту пронзительную историю про Санина и Джемму? Спустя время на ужине у Флобера признается:

«Вся моя жизнь пронизана женским началом. Ни книга, ни что-либо иное не может заменить мне женщину. Как это объяснить? Я полагаю, что только любовь вызывает такой расцвет всего существа, какого не может дать ничто другое»…

Когда вернулся в Лутовиново, увлёкся белошвейкой Дуняшей, которая родила ему дочь Пелагею. Дуняшу спешно выдали замуж…

А «баловник» той порой в Петербургском университете выдержал экзамен на степень магистра. Оставалось лишь написать диссертацию. Но жар к профессиональной учёности в нём уже остыл. Всё больше тянулся к деятельности другой, литературной. И в «Отечественных записках» появились его стихи, а отдельными книжками вышли поэмы «Параша» (высоко оценённая Белинским), «Разговор», «Андрей», «Помещик»… Однако поэтического запала хватило всего на пять лет. Позже признавался, что к своим стихам чувствует «чуть ли не физическую антипатию». И всё же был к себе несправедлив. Лучше всего ему удавались картины природы, в которых уже ясно чувствовалась та щемящая, меланхолическая поэзия, которая составляет главную красоту тургеневского пейзажа…

И одновременно, тоже явно под влиянием Лермонтова, обратился к прозе. Например, только в эпоху безграничного обаяния печоринского типа могло возникнуть преклонение молодого автора пред Андреем Колосовым, героем одноименной повести, «человеком необыкновенным». И он действительно совершенно необыкновенный… эгоист, который, не испытывая ни малейшего смущения, на весь род людской смотрит как на предмет своей забавы… А в другой повести, «Бретёр», сочинитель, преодолевая лермонтовское влияние, постарался это позёрство дискредитировать. Ну а повесть «Три портрета» вся пропитана духом семьи Лутовиновых… И на драматическом поприще молодой Тургенев свои силы попробовал. Причём некоторые из творений поначалу, вроде бы, неопытного драматурга — «Нахлебник», «Холостяк», «Провинциалка», «Месяц в деревне», «Завтрак у предводителя» — до сих пор со сцены многих наших театров не сходят…

* * *

В ТОМ же 1842-м, по желанию матери, поступил в канцелярию министерства внутренних дел. Чиновник он был весьма плохой, а начальник канцелярии Даль (да-да, тот самый, Владимир Иванович, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка»), хотя тоже был литератор, к службе относился весьма педантично. Кончилось тем, что, прослужив года полтора, к немалому неудовольствию матери, вышел в отставку.

* * *

ОСЕНЬЮ 1843-го впервые узрел на сцене великую певицу Полину Виардо, которая гастролировала в Петербурге. Затем на охоте познакомился с её мужем Луи Виардо — директором Итальянского театра в Париже, известным критиком и искусствоведом. А 1 ноября был представлен самой примадонне. Однако среди массы поклонников она его особо не выделила. Между тем, когда гастроли закончились, против воли матери, без денег и ещё совсем не известный Европе, вместе с семейством Виардо отправился в Париж. Спустя два года на короткий срок вернулся домой, но, лишь узнал о гастролях Виардо в Германии, тотчас отправился следом. Жил в Берлине, Дрездене. Посетил в Силезии больного Белинского. Потом — Париж. Дела его были в самом плачевном состоянии: пока редакция не пришлёт аванс — занимал у приятелей, свои потребности сократил до минимума. Питаясь чем попало, проводил зимние месяцы одиноко-то в заброшенном замке Жорж Санд, то в пустой даче Виардо…

Вот так до последних дней и в личной жизни: прожив в тесном общении с семьей Виардо целых тридцать восемь лет (к тому ж там воспитывалась его внебрачная дочь), он всё-таки чувствовал себя глубоко и безнадёжно одиноким. Не отсюда ли особое, тургеневское изображение любви, столь характерное даже для его всегда меланхоличной творческой манеры? Певец любви, неудачной по преимуществу, не допускал в своих текстах счастливой развязки: последний аккорд — всегда грустный. Вместе с тем, никто из русских писателей не уделил любви столько внимания, никто в такой мере не идеализировал женщину. Его герои в своих сердечных делах всегда робки, нерешительны — таким был и сам Иван Сергеевич…

* * *

ЕЩЁ до отъезда отдал в «Современник» очерк «Хорь и Калиныч», который имел шумный успех. Следующие «очерки из народной жизни» публиковались там на протяжении пяти лет и потом вышли отдельной книгой под названием «Записки охотника». Но не только на этих страницах нашло выражение его страстное увлечение охотой: всё творчество Тургенева проникнуто любовью к русской природе, бескрайним полям, густым лесам и простому русскому человеку, незамысловатому и великому в своей мудрости и душевной широте…

* * *

ФЕВРАЛЬСКУЮ революцию 1848-го и Июньские дни, которые Иван Сергеевич застал в Париже, воспринял спокойно. Глубоко проникнутый общими принципами либерализма, в своих политических убеждениях всегда был, по собственному выражению, «постепеновцем», и радикально-социалистическое возбуждение, захватившее многих сверстников, его коснулось сравнительно мало.

В 1850-м вернулся в Россию, но с матерью, умершей в том же году, так и не свиделся. Разделив с братом её крупное состояние, по возможности облегчил тяготы доставшихся ему крестьян…

А в 1852-м вдруг — гроза! После смерти Гоголя написал некролог, которого петербургская цензура не пропустила, потому что «о таком писателе преступно отзываться столь восторженно». Дабы показать, что и «холодный» Петербург великой потерей взволнован, отослал статейку в Москву, Боткину, и тот её напечатал в «Московских ведомостях». Власти возмутились: «Бунт!» — и автора выдворили «на съезжую» (то есть, в полицейскую тюрьму), где пробыл целый месяц. Затем был выслан в свою деревню и только спустя пару лет получил право жить в столицах.

* * *

НУ а в 1856-м, с «Рудина» (после полных пессимизма «Дневника лишнего человека», «Двух приятелей», «Муму», «Якова Пасынкова»), наконец пришла пора наиболее прославивших его больших социально-психологических романов. В лице этого «лишнего человека» похоронил безволье и бездеятельность поколения 40-х. Да, богато одарённый Рудин — полный лучших намерений, но совершенно пасующий перед действительностью, страстно зовущий и увлекающий других, но сам начисто лишённый темперамента, позёр и фразёр — стал тогда нарицательным именем для людей, у которых слово не согласуется с делом…

А в «Дворянском гнезде» пропел отходную уже всему своему поколению и без малейшей горечи уступил место новым, молодым силам. Вспомните: «ухлопав себя на женщину», Лаврецкий в сорок лет считает своё прозябание на земле простым «догоранием». Однако как же хороша там Лиза, которая — вся порыв к добру и героическое милосердие. Не умом, а сердцем поняла его и полюбила той народно русской любовью, которая слово «любить» заменяет словом «жалеть»…

А Елена в романе «Накануне» (уже в заглавии — нечто символические: вся русская жизнь была тогда накануне коренных социально-государственных перемен) — поэтическое олицетворение характерного для начальных лет эпохи реформ неопределённого стремления к хорошему новому. Она ждёт, прежде всего, конечно, — любви. Но её любовь требует деятельной борьбы со злом. Вот почему так потрясена встречей с болгарином Инсаровым, подготовляющим восстание против турок. «Освободить свою родину. Эти слова так велики, что даже выговорит страшно» — восклицает девушка в своём дневнике. И вместе с любимым идёт на борьбу. А когда Инсарова не стало, остаётся верной «делу всей его жизни»…

* * *

НО, если перед Еленой, столь шокировавшей своими отступлениями от условной морали людей старшего поколения, Тургенев преклонялся, то в отношении Базарова из «Отцов и детей» — с его материалистическим пренебрежением к искусству и поэзии, с его резкостью, столь чуждой мягкой манере самого Ивана Сергеевича, — такой симпатии чувствовать не мог. Однако этот человек всё-таки внушал уважение, поскольку автору — летописцу безволия и бессилия пережитого периода — не могло не импонировать, что с появлением Базаровых чахлая порода российских Гамлетов уступает место крепким натурам, знающим, чего хотят… Роман появился в очень острый момент: вновь ожило старое понятие о «вредных» идеях, нужна была кличка для обозначения политического радикализма. Её нашли в слове «нигилист», которым Базаров определяет своё отрицательное ко всему отношение — и Тургенев с ужасом понял, какое употребление сделали из этого термина люди, с политическими взглядами которых не имел ничего общего. Потому что вовсе не было у него желания написать карикатуру на молодое поколение вообще и на Добролюбова в частности…

Хотя претензии к Добролюбову были. Еще раньше, когда правительство объявило о намерении освободить крестьян от крепостной зависимости и началась подготовка реформы, Тургенев в этом процессе принял активное участие: посылал обличительные материалы в герценовский «Колокол», сотрудничал с некрасовским «Современником». И вдруг в этот самый журнал Добролюбов принёс статью «Когда же придёт настоящий день?», посвящённую роману «Накануне», в которой предсказывал скорое появление русского Инсарова, приближение революции. Тургенев подобной трактовки своего детища не принял и попросил Некрасова статью не печатать. Однако тот встал на сторону Добролюбова, и Иван Сергеевич из «Современника» ушёл. Потом разорвал отношения и с Герценом, который верил в революционные и социалистические устремления крестьянства…

В общем, его положение, как любимца всех слоёв читающей публики и выразителя передовых стремлений русского общества, было поколеблено — и тогда в раздражении написал роман «Дым». Трудно сказать, какая из общественно-политических групп того времени изображена здесь злее: молодое поколение и заграничная эмиграция представлены с одной стороны в ряде дурачков и тараторящих барынь, с другой — в коллекции любителей так или иначе пожить за чужой счёт…

* * *

И ЕЩЁ три славных повести хочется мне назвать: «Фауст», «Ася» и уже упоминавшаяся выше «Первая любовь». Снова — милые девичьи образы: княжна Зинаида Засекина из «Первой любви» просто грациозно-кокетлива, но Вера из «Фауста» и Ася — натуры необыкновенно глубокие. Княжна сгорела от глубины чувства, внезапно на неё налетевшего, а Ася, подобно Наталье в «Рудине», спаслась бегством от своего чувства, когда увидела, как не соответствует его силе безвольный человек, которого полюбила…

Когда-то, встретившись с писателем-фронтовиком Вячеславом Кондратьевым, я, в частности, поинтересовался: что, на его взгляд, определило особую внутреннюю чистоту, порядочность, нравственность, духовность тех мальчиков (к этому поколению принадлежал и Григорий Бакланов, и Борис Васильев, и сам мой собеседник), которые в сорок первом прямо со школьной скамьи шагнули в войну и ценой своих жизней спасли Родину? И услышал:

«Мы много читали, причём чаще всего — хорошую литературу, классиков. Наверное, наше отношение к девушкам, например, воспитывалось на чтении Тургенева — во всяком случае, значили они для нас многое…»

Вот и получается, дорогой читатель, что светлые и беззаветные «тургеневские девушки» тоже сражались на фронтах Великой Отечественной, тоже спасли нашу Родину от фашизма. Увы, у большинства их нынешних сверстниц (которыми особенно изобилует телевизионный экран) совсем иные манеры, цели, принципы, идеалы…

* * *

С НАЧАЛА 1860-х Иван Сергеевич совсем поселился в Баден-Бадене, где «Villa Tourgueneff», благодаря тому, что там же оказалась семья Виардо, стала интереснейшим музыкально-артистическим центром. Война 1870-го года побудила их покинуть Германию, и в Париже герой моего повествования сблизился со многими эмигрантами, да и вообще заграничной молодёжью, которая теперь перестала его чуждаться. И снова явилась охота откликнуться на злобу дня, которой тогда было «хождение в народ». Частью личные впечатления, частью материалы, которые доставляли друзья из России, создали уверенность, что сможет схватить общую физиономию русского революционного движения. И появился самый крупный из его романов — по объёму, но не по значению: «Новь»… А совсем на склоне лет создал лирико-философские «Стихотворения в прозе» — эти накопившиеся за долгие годы отдельные мысли и картинки, которые отлил в удивительно изящную, задушевную и к тому же могучую форму…

* * *

ОН был в самом центре культурной жизни Европы. Его дружбой дорожили (называю только некоторых): Теккерей, Диккенс, Гюго, Мериме, Ренан, Готье, Золя, Франс, Мопассан, Доде, Флобер… Переводил западных писателей на русский, а наших прозаиков и поэтов — на французский и немецкий. Критика в лице самых выдающихся своих представителей (Тэна, Ренара, Брандеса и других) причислила его к первым писателям века. В 1878-м на международном литературном конгрессе в Париже был избран вице-президентом, на следующий год удостоился звания почётного доктора Оксфордского университета… К концу жизни и в России вновь стал всеобщим любимцем. Каждый его приезд на родину превращался в триумф. Во время последних таких визитов переживал бурное увлечение актрисой Александринки Марией Саввиной…

* * *

УМИРАЛ мужественно, с полным сознанием близкого конца, но без всякого страха. Потому что всегда верил, что любовь сильнее смерти. Когда, уже угасающий, диктовал Полине Виардо свой последний рассказ, сказал: «Ты сорвала все мои цветы, и ты не придёшь на мою могилу…» Скончался 22 августа 1883 года в Буживале, под Парижем. Тело великого писателя, согласно его желанию, было привезено в Петербург и похоронено при таком стечении народа, которого никогда прежде на Литераторских мостках Волкова кладбища не было.

А Виардо на его могилу действительно так и не пришла…

* * *

«ЛЕГЕНДАРНАЯ» ИЛИ ПРЕСТУПНАЯ?
101 год назад была создана Первая Конная армия

ПЕСНИ о ней я запомнил, наверное, с младенческой поры: «Мы — красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ве­дут рассказ…»; «Среди зноя и пыли мы с Будённым ходили на рысях на большие дела…»; «С неба полудённого жара — не подступи. Конная Будённого раскинулась в степи…»; «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса…» А еще вовсю прославляли Первую Конную живописцы студии имени Грекова, чьи творения в копиях окружали нас со всех сторон. И портре­ты сверх усатого Буденного… Правда, уже в первые дни Вели­кой Отечественной этот официальный миф о «полководческом да­ре» Семена Михайловича дал внушительную трещину, и после «красный маршал» убедительно доказал свою полную профнепри­годность… Ну а спустя годы, когда удалось прочитать бабелевскую «Конармию» (к физическому уничтожению автора книги, кстати — бывшего конармейца, Буденный свою руку тоже приложил), я про это детище Семена Михайловича начал понимать нечто совсем иное. Теперь же, слава богу, и неко­торые архивные документы в печать просочились…

* * *

ИТАК, официально легендарная Первая Конная родилась 19 ноября 1919 года. А кто действительно стоял у ее истоков? Ворошилов и Буденный, как это утверждала советская историография, или же Борис Думенко, о котором наши люди почти ничего не знают?

Когда полутора годами раньше, в мае 1918-го, Верховным атаманом и правителем Дона на войсковом круге был выбран ге­нерал Краснов, он договорился с немцами о поставке казакам для борьбы с большевиками большого количества оружия и боеп­рипасов. В этой ситуации красные сделали ставку, прежде всего, на крупный вооруженный отряд бывшего вахмистра тридцатилет­него Думенко, заместителем у которого был того же чина Бу­денный. К концу лета 1918-го Думенко уже командовал дивизи­ей. Этот мастер маневра и короткого удара, чьим военным да­ром восхищались не только свои, но и враги, нравом был весь­ма крут. Например, однажды за ослушание приказал прилюдно выпороть самого Буденного (чего Семен Михайлович Борису Мо­кеевичу не простил никогда). Узнав о расстрелянной жене, Ду­менко добавил к названию своего отряда прилагательное «кара­тельный» — и потом там, где проходили его кавалеристы, хуто­ра и станицы пылали вовсю…

Причем, хотя карателей вскоре наградили Почетным Революционным красным знаменем, Думенко оставался абсолютно аполитичным: с презрением относится к «жидам и комиссарам», и управлять им было невозможно: приказы командования, которые считал для себя неудобными, рвал в клочья, а на совещания к начальству вместо себя посылал Буденного… Что ж, хитрющий Семен Ми­хайлович обрастал высокими покровителями и копил нужные зна­комства. Особенно втерся в доверие одного из руководителей Красной Армии, бывшего луганского слесаря Клима Ворошилова и представителя Совнаркома Иосифа Сталина: в начале 1918-го эти два весьма влиятельных деятеля там, на Южном фронте, формировали «военную оппозицию» против наркомвоенмора Троцкого, который делал ставку на бывших царских офицеров — во­енспецов и приглядывающих за ними комиссаров.

В апреле Троцкий вручил Думенко орден Красного Знамени № 5, назвав его «первой шашкой республики». (Буденному дос­тался орден № 6 — значит, он стал «второй шашкой»). В апреле Думенко уже — начштаба Десятой армии, под началом которого — вся армейская кавалерия и три стрелковых дивизии. Это соеди­нение получило название — «Конно-сводный корпус», потом — «Первый конно-сводный корпус». Сюда пришла телеграмма от Ле­нина:

«Передайте мой привет герою 10-й армии товарищу Думен­ко и его отважной кавалерии, покрывшей себя славой при осво­бождении станицы Великокняжеской от цепей контрреволюции».

Но 25 мая Думенко был тяжело ранен — и в командование Пер­вым конно-сводным корпусом вступил Буденный. Когда же спустя два месяца Борис Мокеевич на фронт возвратился, прежнюю должность ему не вернули. Что ж, Думенко буквально по бойцу собрал вокруг себя Второй конно-сводный корпус. Отныне они с Буденным стали отъявленными врагами…

* * *

ОСЕНЬ 1919-го для красных войск оказалась успешной: бы­ли разбиты крупные казачьи кавалерийские соединения Мамонто­ва и Шкуро, фронт из-под Воронежа снова откатился на юг. Вот там-то 19 ноября (на основе Первого конного корпуса Буденно­го, который, в свою очередь, возник из Конно-сводного корпу­са Думенко) и родилась Первая Конная армия. Впрочем, идея такого крупного кавалерийского соединения, решающего страте­гические задачи, впервые на Гражданской войне была реализо­вана вовсе не ими, а белым генералом Мамонтовым, что поставило красных на грань катастрофы. И вовсе не военные таланты крас­ных командиров, а массовое дезертирство казаков (они не же­лали воевать за пределами Области Войска Донского) спасло тогда завоевания революции. Первая Конная была нужна, прежде всего, для того, чтоб стремительным броском больших масс ка­валерии отрезать белую Добровольческую армию от казачьего Войска Донского и разбить их по отдельности. Ну а реальными создателями ее были Клим Ворошилов и бывший царский подпол­ковник Александр Егоров. Буденный же об образовании Первой Конной и своем новом статусе узнал вообще в конце ноября. Чтобы это назначение для Москвы выглядело более логичным, Сталин задним числом спешно дал Семену Михайловичу рекомендацию в пар­тию…

* * *

КОГДА-ТО в нашем школьном учебнике по истории СССР кра­совалась фотография с такой подписью: «Приезд М.И. Калинина в Первую Конную армию. Слева — С.М. Буденный и К.Е. Ворошилов. Южный фронт, 1920 год». Однако мы понятия не имели о том, что появление «всесоюзного старосты» в Первой Конной вовсе не было обычным визитом вежливости или актом особого ува­жения к Буденному, а случилось, наоборот, потому, что среди будённовцев царствовал дух бандитской вольницы.

В июле 1920-го политотдел Первой Конной выдал Семену Михайловичу очередную сводку о моральном состоянии вверенных ему войск, где в частности значилось:

«6-я дивизия. Коммунистов — 900. Политически почти все совершенно безграмотны. Военнопленных раздевают; изрубили 150 военнопленных, захваченных в Новоградволынске. Население Житомира и Бердичева сплошь ограблено…»

Потом, 21 сентября, на имя Буденного пришла телеграм­ма:

«В Рогачеве во время ночлега частями 14-й кавдивизии убиты 27 милиционеров и разогнан Совет. В ту же ночь ка­кой-то эскадрон 6-й дивизии напал на расположение админист­ративного штаба 11-й кавдивизии, где учинил погром».

Чуть позже последовало сообщение, предназначенное «исключительно для Ворошилова и Буденного»:

«В 6-й дивизии за последнее время чувствуется полнейшее разложение. Так, например, выри­совывается картина махновщины. В 66 и 65-м нередко приходит­ся слышать выкрики: “Бей жидов, коммунистов и комиссаров! Да здравствует батька Махно!”»

Страсти накалялись: 27 сентября за попытку арестовать двух буденновцев, совершивших кражу, бойцы 33-го кавполка избили военкома Мисина. И, наконец, 28 сентября от рук конармейцев погиб комиссар 6-й дивизии Шепелев: он пытался навести среди погромщиков порядок и требовал соблюдать революционную дисциплину, но был искромсан шашками. В общем, сов­сем не случайно 9 октября РВС Первой Конной издал приказ, где, в частности, признавалось:

«… Трудовое население, встречавшее когда-то Первую Конную армию ликованием, теперь шлет ей вслед проклятия. Имя Первой конной опозорено. Наши славные боевые знамена залиты кровью невинных жертв. Враг ликует от предательской помощи ему…»

Вот тогда-то, переполошившись, ЦК РКП (б) направил в Первую Конную специальную комиссию во главе с председателем ЦИК. Это заставило Буденного занервничать, и он тут же пос­лал руководителю Реввоенсовета Троцкому, главкому Каменеву, председателю Совнаркома Ленину и командующему Южным фронтом Фрунзе телеграмму:

«11 октября у ст. Ольшаница полки 31, 32 и 33-й шестой кавдивизии, окруженные особой кавбригадой с артдивизионом и двумя бронепоездами, были обезоружены и рас­формированы».

Всего из личного состава 6-й кд арестовали 368 человек.

Калинин и остальные «проверяющие» были настроены весьма сурово. Однако благодаря усилиям члена РВС Первой Конной Во­рошилова (в партии — с 1903-го, делегат нескольких партсъез­дов), который наравне с Буденным нес прямую ответственность за все эти безобразия, позицию строгой комиссии удалось смягчить. Оценивая сей факт, начальник особого отдела Первой Конной сообщил в ВЧК, что:

«… в армии бандитизм не изживется до тех пор, пока существуют такие личности, как Ворошилов».

Да и поддержка Сталина Буденному помогла. (А вот мятежному Ду­менко отсутствие высоких покровителей стоило жизни: когда в его Сводном кавалерийском корпусе также был убит комиссар Микеладзе, Бориса Мокеевича тут же арестовали и расстреляли). Командир «бан­дитской» 6-й кавдивизии по фамилии Книга для видимости тоже был взят под стражу, но — лишь только комиссия Калинина отбыла — оказался на свободе и даже — с новым орденом…

* * *

НУ А ПО ПОВОДУ «легендарного» пути Первой Конной — лишь один эпизод… Вот, например, как официально оценива­лась у нас Перекопско-Чонгарская операция 1920 года:

«В ожесточенных боях части Первой Конной армии совместно с войсками фронта выбили врангелевцев из Северной Таврии, освободили Перекоп и к 15 ноября вступили в Севастополь».

Сле­довательно, не Южный фронт, в состав которого помимо Первой Конной входили 4-я и 6-я общевойсковые и Вторая Конная ар­мия, а конница Буденного, так сказать, сделала дело.

На самом же деле наступление на Крым начала пехота: 8 ноября 15-я стрелковая дивизия под командованием Ивана Рауд­меца и полки 52-й стрелковой, руководимые Маркианом Германо­вичем, форсировали в сложных условиях соленый залив Сиваш и овладели Литовским полуостровом. А 9 ноября 51-я стрелковая Василия Блюхера захватила Турецкий вал. Тогда же, 9–11 но­ября, 6-я армия, введя в бой Латышскую стрелковую дивизию Фридриха Калнина, прорвала главную полосу обороны противника в районе Ишунь. Одновременно 30-я стрелковая Ивана Грязнова, преодолев Чонгарскую и Сивашскую переправы, заняла укрепра­йон у станции Таганаш, а 9-я стрелковая Николая Куйбышева, форсировав Генический пролив, начала подготовку вторжения на полуостров у устья реки Салгир. И уж только потом в прорыв устремились кавалерийские соединения…

Но как могла советская пропаганда всё это обнародовать, если истинные герои Перекопа — все! — скоро стали «врагами народа». В самом деле: Маркиана Германовича и Ивана Раудмеца казнили в 1937-м, Николая Куйбышева (родного брата уже похо­роненного Валериана Куйбышева) — в 1938-м. (Одновременно уничтожили создателя Первой Конной, командующего 10-й арми­ей, маршала Александра Егорова). Тогда же в застенках НКВД погибли Василий Блюхер, Фридрих Калнин, Иван Грязнов. Намно­го ранее, в 1921-м, при загадочных обстоятельствах в Бутырке застрелили арестованного командующего Второй Конной армией Филиппа Миронова…

Ну, а уж коли эти имена — под строжайшим запретом, то главной ударной силой сталинской стратегии неминуемо становится Пер­вая Конная, где Семен Буденный — единственный боевой коман­дарм Гражданской войны. Намного пережив всех своих ровесников, увенчанный тремя (за что?!) звездами Героя Советского Союза, он в 1973-м благостно почил у Кремлевской стены. И никакая со­весть, судя по всему, его не мучила…