Фима вспомнил, как звенело в багажнике пиво, когда они с невесткой возвращались из супера. Но встать с насиженного места, выйти на кухню и выпить пива было несбыточно. Свое «не могу» он бы подавил, как обычно, любимой поговоркой: «Плохому танцору и лыжи мешают». Однако на сей раз…

Полуштоф

(рассказы)

Арон Липовецкий

Йорцайт
(Поминки)

Шлепанцы из-за перемычки с носками не наденешь. Если бы не это, осенью Ефим был бы счастлив.

— А я счастлив, — сказал его сын Рами, ковыряясь в носу. Нос у него был большой и всегда чесался то снаружи, то внутри.

— На что тебе жаловаться? Ты не голодал, не воевал, не был ни инвалидом, ни бомжем, — отозвался Ефим, — А дед твой хлебал этого всего большими порциями.

Ефим пригладил остатки волос от лба к затылку и пошел на кухню за водой и водкой. Он был, как папа, — никого ни о чем не просил. На кухне он уединился. Там и накатило внезапно с запахами, жестами, голосами, во всей полноте присутствия.

— Де-мо-би-ли-за-ция, — не торопять, но без запинки произнес трехлетний Фимочка, — И кто ты теперь по званию? — спросил он папу.

— Никто, теперь у меня нет звания. Я теперь не военный.

— Как это никто? Не военный? А теперь ты какой?

— Теперь я гражданский.

Фима повторил: гра-жданс-кий, потом еще несколько раз про себя. Звучало куражливо, хотя этого слова Фима не знал. Почему папа не хочет с ним говорить про граж-данское? Это же новое, он посвежел, пахнет мылом и коричневым пиджаком.

— Да ладно, переживем, — подошла мама и тронула мужа, — Что-то найдешь, ты и сам знаешь. Сорок семь — не старость, у тебя пединститут, стаж, и я работаю. Не пропадем. Жизнь оживилась после съезда, даже Жукова, наконец, сняли[1].

— Маленький он, его еще поднимать, — папа посмотрел на Фимку, как на предмет или щенка. Это было видно по его взгляду, и Фиме стало не по себе:

— Кто маленький и как это: поднимать? Разве я тяжелый? О ком они говорят? — подумал он. Худенький поскребыш устал от своей беготни и прикорнул в углу дивана, который родители раскладывали на ночь.

— Видишь, опять уснул. Слабенький, — помолчав, закончил муж. Он подумал, что придется выживать. Хотя бы ради сына, который родился у них так поздно. Он смотрел на малыша, и волна умиротворения растеклась из горла вниз, согрела его и растворила его беды. Волну эту он бы угадал, если бы знал стихи. Но знать их, политработнику, было не положено:

Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

— Жаль, паровозы сняли с производства, — подумал он, — В депо мог бы вернуться.

И усмехнулся:

— На протезе в депо? На полукостыле с антивибратором и гаечным ключом? Паровозы давно пора было снять с производства. Надо идти вперед.

Ефим пришел в себя, но след воспоминаний протянулся к другоу малышу.

— Йосенька не заболел? Почему вы его не взяли? — спросил он у сына из кухни.

— Да что с ним сделается? Здоровый, только слишком сообразительный. Cпрятал мышку, представляешь? Я ее все утро искал. Хорошо, что на пробежку пошел. Он ей норку устроил в моем кроссовке.

— И всё! Ему четыре года, он запомнил твоё внимание и завтра повторит. И поэтому ты решил меня наказать? — Ефим поставил на стол любимые свои, еще родительские рюмки. Потом сходил на кухню и принес маслины в фаянсовой плошке. Маслины были зеленые в масле, самого подходящего цвета — хаки.

— У твоего дедушки, сегодня йорцайт, годовщина смерти, — сказал он Рами, — Ты его еще помнишь? Выпьешь со мной «Абсолюта»?

— Я маленький был, помню, но мало что. И я, извини, не хотел бы, мне еще домой рулить.

— Да вы достали, блин! — вдруг вспылил маленький Бенька, сын Рами. Он отшвырнул свой лаптоп и выскочил из-за стола и уселся с ногами на журнальный столик.

— Что такое, Беньчик? — откликнулся Ефим.

— Оставь его. Что-то не получается. Обычное дело — спокойно произнес Рами, -Программер, он и в восемь лет программер. Пусть привыкает.

— Что там у тебя, сына? — обратился Рами уже к сыну Бене.

— Да, гоэль нефеш[2], эта виртуальная машина на Маке[3]. Заладила: «установите системное ядро». Что ей еще надо? Уже все, я все перепробовал…

— Ладно, успокойся. Давай сюда, я посмотрю, — сказал Рами. Бени принес ему лаптоп и уселся рядом.

— Пап, ты видишь? Прямо, как у нас, — говорил с отцом Ефим про себя. Папа Айзик был неподалеку, прямо сейчас — за столом около Беньки, — «Мы с отцом» — это значит, отец делает, а я прыгаю от возбуждения рядом.

— Рам, что у тебя со статьей? — переключился Ефим на сына. Рами потянулся:

— Не высыпаюсь… Статья готова, проверю еще раз и отправлю завтра. Думал вечером, но, видишь, опять Бенька грызёт. Утром отправлю. На конференциях только и высыпаюсь.

— Рами, я рассказывал тебе, как мы с дедушкой Айзиком делали педальную машину из трехколесного велосипеда? Забыл, мы ее закончили или нет.

— Нет, вы ее не закончили, — ответил Рами, не отвлекаясь от экрана лаптопа.

— А ты-то откуда знаешь? — вскинулся Ефим.

— Дедушка Айзик потом мне предлагал закончить эту фанерную халабуду. Эта фигня валялась у них на балконе.

— А я почему не знаю? И что, сделали?

— На кой? Я гонял на «Орлёнке».

Рами повернулся к сыну:

— Беня, у тебя уже работала виртуальная машина на лаптопе?

— Нет, — буркнул Бенька.

— Тогда мы снесем все, что ты тут наустанавливал, и сделаем заново по порядку. Посмотришь, что ты делал не так. Но не в гостях. Дома выберем время и посидим.

— Ладно, — отозвался Бенька, — Тебе бы только отложить, — он злился на папу. Сидит тут болтает, а сыну надо сейчас. У него большие планы на виртуальную машину. Столько времени пропадает.

— Ты пока можешь удалить свои опыты. Аккуратно только, без фанатизма. Есть сомнения — не удаляй, я проверю, — и Рами вернул сыну лаптоп.

— Чем ты не доволен? — вступил дедушка Ефим. Подумаешь: подождать. Ты посмотри на своего папу. У кого еще есть такой папа? А что делать детям Африки? У них на всех нет ни одной виртуальной машины и даже папы, который мог бы построить ее, и даже балкона, где она могла бы стоять долгие годы.

Они все заулыбались. Ефим был отставным программистом и все понимал, но виртуальных машин тогда не строили.

Бенька оттаял, прислушался к деду и представил себя в Африке. Он придумал виртуальную Африку, кототрая была похожа на тот воображаемый балкон, где стояла недостроенная педальная виртуальная машина. Вокруг дома внизу ходили крокодилы, львы и жирафы. И еще Гиппопотам. И еще все люди были черные. Они лезли на балкон и хотели утащить папу и их педальную машину. И тогда он садился папе на плечи и они включали виртуальный педальный велосипед и улетали в небо.

Ефим выпил и снова услышал голос Айзика, своего папы. Папа Айзик снова рассказывал о первом своем воспоминании:

— Мне было лет пять… Да, не больше, — говорил папа Айзик, — Твой дед взял меня на ярмарку, далеко от местечка. Он держал меня за руку, и мне все было ново. И вдруг я потерял его руку. Вокруг меня сразу стало толпиться много народу. Стояли и ходили в разные стороны мужики в сапогах. Они стучали по голенищам кнутами и звенели цепями, сбруей, уздечками. Несли на плечах мешки, короба, хомуты. Прошла совсем рядом огромная жилистая лошадь. Воздух звенел громкой речью, ржанием и фырканьем. Едко пахло сапожным дегтем, конским и мужициким потом и всякой москателью. Я думал, что пропал, от страха я даже не плакал. Как вдруг папа нашел меня, поднял и посадил себе на руку со словами: — Ну что же ты? Не отпускай меня, а то потеряешься. — И тут я заревел.

Ефим вспомнил, что сейчас Суккот, праздник Кущей, скорбь отменяется. Легкий человек был его папа Айзик. Жил тяжело, а умер в праздник, чтобы о нем не скорбели.

— Что за чушь, — встряхнулся Бенька, — Виртуальный комп не летает. Зато на нем можно въехать на сайт школы и поменять все пароли, даже у админа. Нужно только чтобы папа не дал мне напортачить, когда я буду строить машину. А дальше я знаю, что делать.

Ефим продолжал говорить с отцом:

— Утром, папа, возвращался я из своей макабской поликлиники. Звонит жена Рина. Это же ты сказал, что у нас с ней любовь с первого и до последнего взгляда. Велела купить помидоры. Зашел к Цвике, выбрал помидоры из дорогих, повесил пакет на руку. Огляделся и набрал еще огурцов и баклажанов. Стал платить, а помидоров нет. Кто взял мой пакет? Никто не отозвался. Выбрал новых и тут увидел, что первый пакет висит у меня на руке. С тобой такое бывало?

Кто, кроме тебя, папа, будет нас с Риной помнить? «Виртуалам» этого не надо. И это хорошо! Будем вместе им радоваться! Беньчик — это целый мальчишка настоящего счастья!

«Краденое солнце»

Ефим получил в аптеке номер очереди и оценил ожидание в четверть часа, не меньше. От липких глаз и пристальной тишины он вышел на оживленную улицу. Жара спадала, он по-новому оглядел хорошо ему известное место. На этом углу улица сворачивала и ее прямое продолжение превращалось в пешеходный квартал. Променад раскатывался рулоном вниз до центрального бульвара. По всей его длине располагались лавки мелких торговцев, кустарей и старьевщиков. В прошлую пятницу они с внуком Шаем нашли на одном из прилавков окаменевший аммонит. Потом Шай гонял тут на своем самокате. Это был его любимый спуск.

Вчера Ефим отвез семью сына в аэропорт. Релокация — это не отпуск. Обратно он их не ждет. Шай с Элькой, младшей сестрой, были веселы. Дедушка Ефим нет. Сын и невестка полны оптимизма. Папа Ефим нет. Он оптимист с опытом.

Ефим спустился к прилавкам. Чего здесь только не попадалось для мальчишки. Но без Шайки все это потускнело. Все глаголы звучали в прошедшем времени. Любимое «При нас — в пространстве точка он едва ли, А нет его — и все пространство — он» — прозвучало, как сложенное им самим. Прошедшее время замирало безглагольной формой. Остальные времена втекают в океан прошлого.

И место это опустело и вся страна стала такой же чужой, как в начале их приезда.

В аптеке, куда он вернулся, оказалось свободное кресло. Молодая женщина рядом с ним недомогала. Она откидывалась на мягкую спинку и вытягивала ноги, а то садилась в кресло глубже и опиралась локтями на колени, поддерживая голову. Ефим старался не замечать ее. Помочь он не мог.

Ему еще предстояло помягче сообщить жене, что его уволили. Будто ей было мало отъезда детей.

«4. Наказание невиновных. 5. Награждение непричастных» — вспомнил он названия двух последних этапов разработки софтвера из программистского фольклора 70-х.

— Прав ты или не прав, не важно! — объяснил ему «прапор», отставной майор в начальниках, — Ты сеешь смуту своей болтовней «о бредовом дидлайне». Мне важны сроки и бюджет!

Ефим услышал подтекст: — Ты что, страх потерял? Взялся тягаться с армейскими мастерами интриг и сплетен?

В аптеку вошел, упругий молодой мужчина, взял номерок, но сразу прошел внутрь, в кабинет старшего провизора. После него заняли очередь еще несколько человек. Минуты через три упругий вышел и столкнулся на входе с другим, чем-то на него похожим. Этот второй огляделся: «против кого дружим?» и увидел «своего» прямо у входа. Они повасьваськались по-своему, по-прапорски, в кодах «ты как, бро?», и уходящий отдал второму свой, уже ненужный ему самому номер в очереди, «не пропадать же добру?». Второй взял бумажку и, ни на кого не глядя, стал ждать. Фима легко понимал его внутренний монолог: «Он не фраер, очередь не для него. Он не фраер, он поимеет тех пятерых, кто пришел в аптеку раньше. «Нефраеры» удачу не упускают».

«Дать бы ему в пятак» — мелькнуло у Ефима забытое детское. Злая беспомощность и досада обострили горечь разлуки.

Его соседка совсем сникла. Она поджала ноги под кресло и, опершись о подлокотники, наклонила голову на плечо в полудреме.

Прозвучал его номер, это подошла его очередь. И вдруг он рефлекторно тронул соседку:

— Знаете что, сейчас моя очередь, идите вместо меня, — он протянул ей свою бумажку с номером.

Она насторожилась, потом поняла, обменяла номерок, подобралась и ушла к нужной стойке.

Ефим разгладил ее бумажку:

— Еще четверо. Пустяк.

Минут через пять женщина освободилась. Она выглядела бодрее, выходя, нашла его взглядом, улыбнулась и благодарно махнула пальцами. Ефим кивнул и сразу отвернулся, давая понять, что «не стоит благодарности», ему от нее ничего не нужно.

Он распрямился, его взгляд снова стал насмешлив и весел. Он «московский студент, а не Шариков».

— Им там будет легче. Релокация — не эмиграция. Есть контракты, рабочие визы. Им надо расти, — приободрился он, — Да и я найду работу.

Звякнуло сообщение в вотсапе. С фотографии ему улыбались из Бостона четыре родные мордахи: «Здравствуй, дедушка! Мы тут!»

Младший брат Хемингуэя

Йоник, старший внук Ефима Полуштофа, получил мороженое. Он равнодушно крутил вафельным стаканчиком перед носом младшего брата.

— Я тоже хочу могожено, — клянчил трехлетний Идошка.

— Сейчас Йон съест половину и ты получишь, — отвечала мама. Йон и глазом не повел, он не собирался ничего отдавать. Подумаешь, мама считает, что ему нельзя много сладкого.

— Нет, я хочу своё! — канючил тиранозавр.

После вчерашнего, когда шестилетний друг по детсаду пригласил братьев Полуштоф подписаться на свой канал в ютюбе, самоуважение молодого Идо было недосягаемо. Фима знал: завтра он об этом забудет. Но это будет завтра, а сегодня все умиляются и напоминают.

Фиме это надоело. Все равно, этот мелкий манипулятор выдавит из упертой мамочки своё. Зачем она мотает жилы всем? Ефим недоблюбливал невестку, но знал своё место. Место Ефима было в «маленьком» туалете. Был еще «большой» с ванной и раковиной.

Ефим опустил крышку «уникального таза», поставил под ноги ящик с инструментами. Потом он достал из шкафчика под потолком специальную подушечку, пристроил ее и уселся.

Теперь он любовно оглядывал полку с книгами, ласкал глазами и руками корешки и не торопясь раздумывал: — Что бы почитать?

Последнее время он читал «Яблочный кларет для церковного хора» писателя П.Е. Левина. Фима любил этого автора за отчество Ефимович. Ефимыч Левин писал кусочно, вкусно, его можно было читать с любого места и столько, сколько хотелось. Но больше трех страниц за раз о верховном жреце Капутине Ефим не читал, даже Ефимыча. Сегодня ему хотелось чего-то размашистого, полета над морем, этакого «байронизму», над которым постебался Бунин в рассказе «Жилет пана Михольского». А это значило — не Бунина и не Гоголя. Из любимого на полке оставались Рабле и Хемингуэй.

Задумавшись, он как-то перескочил на свою вчерашнюю рецензию. Издательство, с которым он сотрудничал, запросило нечто нейтральное, оставляющее ему выбор. Роман назывался… Ефим вспоминал с трудом… нечто инфернально-странное… «Запятая в аду» — вспомнил Ефим. И тут же вспомнил и воспроизвел по памяти самое удачное место в своей рецензии: «Писатель, хочет он того или нет, пишет о себе. Он прячется, чтобы его не вычислили. Вот Вы пишете: «Это еще что за быдло! А ну, пойди к моей кастелянше Палаше и отсоси у ее кота. А не сумеешь, на конюшне под плетьми на сопли изойдешь». В этой фразе выражены все Ваши затаенные страхи: опасение мужской несостятельности, боязнь унижения и боли. Все это Вы считате важным, вытеснили по Фрейду, наделили этим свойствами своего персонажа. Вдобавок наделили его властью наказывать за провинности. Скажите честно: Вас в детстве пороли? Над Вами девушки в юности издевались?»

Фима продолжил уже о своем, впрок, для рецензии, например, на перформанс:

— А ведь человека выдает все: и лицо, и мысли, и пиджак, и полка. О чем, например, говорит эта полка в моем храме?

Полка в храме, как шутил над собой Ефим, говорила ему о самой читающей в мире стране в эпоху массового строительства хрущеб. Это было время свободы, осознанной необходимости малогабаритной жилплощади. Там кабинет и совместился с туалетом.

— Нет, не обманывай меня жалкая забывчивость, — тут же поймал себя на лжи Ефим Полуштоф, — Вспомни моего одноклассника Гарри Постникова, из семьи потомственных снабженцев. Ты пару раз приходил к нему обедать после списанной им у тебя контрольной по математике.

Однажды Фима застал папу друга выходящим «оттуда» с газетой. Он тогда еще потряс Фиму непонятной эрудицией в одной фразе:

— Не все коту масленнница, Данила–мастер. Но дум спиро сперо. [Пока дышу, надеюсь]

И тут Ефим припомнил всё! Это же у Гарри Фима увидел и выпросил журнал «Америка». В нем была шикарная статья о кубинском доме Хемингуэя. Это был первый его, Фимы, настоящий глоток свободы: шикарные цветные фотографии на толстой бумаге. Настоящая Куба в картинках! А не бубнящий дрыщ-очкарик Шнурок с припевом в хоре: — Куба-куба-куба-куба.

Статья была скучная, Фима ее не помнил. Но зато его потряс туалет Хэма. Огромный, с высоким потолком, окном и, главное, с этажеркой книг в пределах вытянутой руки от «вазы».

— Я тоже такую хочу! — сказал тогда себе Фима. Родители его не одобрили. Но, как и его младший внук Идо, он начал добиваться своего.

— Это у Идошки от меня, — догадался Фима, — Да я же и есть младший брат. Младший брат Эрнеста Хемингуэя. Конечно, а то что это за Полуштоф? Назову себя Гантенбайн. А что? Гантенбайн Хемингуэй, — звучит красиво! Сокращенно это будет Ганти. «В семье его звали Ганти». «Ганти, гаденыш, куда ты подевал плоскогубцы?»

Фима вспомнил свитер толстой вязки, небрежное «старик», единственную турпоездку с костром на даче у Постникова, песни Гарри под гитару, выблеванную ими водку, подхваченных в электричке вшей. Всю ту романтику, которая наполняла его молодость. Ни жена, ни теща, у которой они жили поначалу не могли остановить его страсть. По этой причине их выперли в общежитие. Там Фиме пришлось сложнее. Туалет был общий на этаж в конце коридора, о чем Фима и его жена с тонким обонянием «жалели страшно». Потом из раза в раз Фима всегда добивался своего.

Ганти с гордостью осмотрелся. Эрнест бы посочувствовал, но увиденное было «сродни и впору сердцу» Гантенбайна. Для полного счастья ему не хватало чашки кофе с печеньем. Но Ганти всегда отделял чтение от еды.

Фима вспомнил, как звенело в багажнике пиво, когда они с невесткой возвращались из супера. Но встать с насиженного места, выйти на кухню и выпить пива было несбыточно. Свое «не могу» он бы подавил, как обычно, любимой поговоркой: «Плохому танцору и лыжи мешают». Однако на сей раз невозможность подтверждал неугомонный Идошка:

— И я хочу могожено!

Гантенбайн Хемингуэй улыбнулся, потянулся к любимому Рабле, и тут у него скрутило сердце. Он ухватился за полку с книгами, сорвал ее с грохотом и умер.

___

[1] 1957 г. Маршал Г.К. Жуков был исключён из состава ЦК КПСС и снят со всех постов в армии. Увольнение политработников из армии продолжалось в меньших масштабах. Отец Ефима в 28 лет был призван в РККА, как политработник, в 1938 году. Воевал, стал инвалидом по ранению. Был демобилизован за 2 месяца до полных 20 лет службы, т.е. без права на армейскую пенсию.

[2] Гоэль нефеш, иврит גועל הנפש — гадость, мерзость, гнусность, тошнота.

[3] Мак, англ. Mac — линейка компьютеров компании Apple.