Лев Сидоровский: Созидание души, или Как кость в горле…

Loading

Подойдя к автобусу, узрел хорошее девичье лицо. «Проше!» — сказал по-поль­ски (потому что Польшу обожал), делая широкий жест в сторону дверей. «Чы пан ест полякем?» — ответила она тоже по-польски, и этим я был сражен наповал… Уже сорок лет мы вместе. Таня мне послана Бо­гом.

Созидание души, или
Как кость в горле…

Раздумья в связи со своим 86-летием
(С неожиданным для автора подарком-добавлением)

Лев Сидоровский

Лев СидоровскийСВОЙ день рождения не люблю с детства. Потому что вмес­то моих друзей-приятелей, коих мама приглашать не позво­ляла, приходили к нам тогда разные дяди-тети и дарили нена­вистные мне серебряные ложки с непременно выгравированным указанием: кому, от кого и в связи с чем. И сам дом наш тоже был для меня, мягко говоря, неуютен, потому что с достатком в нём хватало грубости и начисто отсутствовала, например, деликатность, без которой не бывает и интеллигентности. Я родился в семье, которую советская власть не жаловала, ибо вскоре после революции мои дедушки и бабушки — с обеих сторон — стали так называемыми «лишенцами». Их страх навсегда передался детям, людям, увы, образованным лишь самую малость: во всяком случае, в родне с отцовской стороны никаких книг никто отродясь не читал. Боже, как удручали темы и манера домашних разговоров…

Помню себя с трех лет. Говорю об этом (впрочем, чуточку повторяюсь) столь определенно потому, что одна дата — 12 декабря 1937 года — когда проходили пер­вые выборы в Верховный Совет СССР, запечатлелась в моей па­мяти достаточно ярко: сунув в урну два родительских бюллете­ня, я оказался в «игровой комнате», из которой уходить домой не пожелал. Когда стали выводить силком, разревелся, И получил от работника избирательного пункта огромное красное яблоко. Поражённый (в декабрьской-то Сибири, куда, на местные рынки, в ту пору фрукты из Ташкента еще не заво­зили) невероятно красочным ароматным чудом, схватил яблоко в обе руки и заулыбался. Оказавшийся рядом фотокор «Восточ­но-Сибирской правды» Михаил Калихман щелкнул затвором «лейки», и назавтра в газете (она у меня сохранилась) появился снимок с та­кой подписью: «Наш Дворец Труда к выборам подготовился столь хорошо, что трехлетний Лёва Сидоровский отсюда даже не хочет уходить домой!» Так впервые «засветился» на газетной по­лосе…

Что же касается тех наших «самых демократических» выбо­ров, то, лишь пришла пора впервые голосовать самому, я, по­лучив бюллетень, вдруг испытал такой жгучий стыд, что в дальнейшем, с 50-х и до 90-х (кроме одного случая, когда на моем ленинградском участке баллотировался Василий Павлович Соловьев-Седой), участия в этом балагане не принимал: всякий раз брал открепительный талон…

Еще из 1937-го помню одного родственника, дядю Борю: его коричневый кожан, когда меня обнимал, пах очень приятно. Ощущение этого кожана осталось особенно ост­рым потому, что скоро дядю, как тогда говорили, «забрали», и больше его я не увидел уже никогда. А вообще из нашей родни в пору «ежовщины» канули в небытие четверо…

Родители, пожалуй, до самой войны по поводу всех этих событий переговаривались шепотом, а я самозабвенно рисо­вал… Сталина. Да-да, не традиционный для детей домик изоб­ражал, и не кошку, и не собаку, а нечто — с черными усищами и с трубкой, из которой вился дым. Когда мама впервые увиде­ла э т о, она сначала не поняла, но я, ожидая ее похвалы, по­яснил: «Смотри, какой красивый Сталин!» — и маме стало дур­но. Поплотнее прикрыв дверь, за которой соседка разжигала примус, мама стала мне тихо объяснять, что этот безобразный дядя на товарища Сталина совсем не похож…

Когда вижу, как ныне в День знаний родители ведут своих наряженных, с огромными букетами цветов, первоклашек в школу, невольно вспоминаю нашу учебу тогда, в 1942-м: в почти не топленной хибаре (здание школы занял госпиталь, в котором мы, шефы, постоянно выступали), не сни­мая зимней амуниции, в три смены, по три человека за пар­той… Долгими декабрьскими утрами, ожидая, пока за окнами хоть немножко посветлеет (электричество часто отключали), первые уроки мы старательно выводили неокрепшими голоса­ми: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…». Или: «Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага…»

* * *

В ИЮНЕ 1952-го все десять выпускных экзаменов сдал на «отлично», директор поздравил меня с золотой медалью, однако назавтра выяснилось, что нашей 11-й школе «положена» лишь одна золотая, и гороно присудило ее Борьке Баженову, потому что его отец был «шишкой» в областной партшколе. А мне задним числом в «аттестате зрелости» пятерку по письменной математике переправили на четверку и вручили се­ребряную. С ней-то и отправился за пять тысяч километров в Москву. Однако там — и в МГУ, и в других вузах — мигом выяс­нилось, что в столице с моим именем-отчеством мечтать о жур­налистике, как, впрочем, и о какой-нибудь иной «приличной» специальнос­ти, глупо. Что ж, возвратился домой и стал вполне успешно учиться на химика. Но тут Сталин «отдал концы», и я решился от­носительно столь манящей меня журналистики на повторный за­ход. Увы, теперь уже в Ленинградском университете моя кандидатура восторга тоже не вызвала, и в начале августа я получил телеграмму с лживым сообщением: документы к сроку «опозда­ли», в приеме отказано. Примчавшись на невские берега, мигом сей подлог раскрыл. Однако лишь после полуторамесячного ежедневного хожде­ния «по инстанциям» (и здесь, в Питере, и в столице, где пробился аж к министру культуры и к начальнику Главного управле­ния высшего образования), свою возможность учиться на журналиста наконец, только 16 сентября, каким-то чудом из начальственной пасти вырвал.

* * *

ВЕЛИКОЛЕПНО, что тогда в ЛГУ еще не было факультета журналис­тики, и мы, приписанные к филфаку, могли вместе с филологами фундаментально изучать русскую и зарубежную литературы, ан­тичную классику, древнерусский язык, языкознание, филосо­фию… Увы, нам уже не довелось услышать блистательные лек­ции Беркова, Жирмунского, Гуковского, Эйхенбаума, но, слава Богу, застали Григория Абрамовича Бялого, Владимира Яковле­вича Проппа, Евгения Ивановича Наумова, Игоря Петровича Ере­мина, Георгия Пантелеймоновича Макагоненко… Ах, если бы младшие мои коллеги, которых учили жизни иные «профессора», из Высшей партийной школы, хотя бы денёк-другой имели возмож­ность пообщаться с этими, может, последними представителями высокой петербургской науки и культуры.

Отделение журналистики с самого его основания, с 1946 года, возглавлял Петр Яковлевич Хавин. Он же заведовал ка­федрой теории и практики печати. Другой кафедрой — истории русской журналистики — руководил сначала академик Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов, а в мою бытность — профессор Анатолий Васильевич Предтеченский. (Вдобавок он был еще и композитором). Добрейший, интеллигентнейший грустный роман­тик «папа Хавин» особенно уж рафинированно смотрелся рядом с циничным (в меру) прагматиком Борисом Аркадьевичем Вяземским, в прошлом — газетным волком, понимающим толк в шутке (в том числе и соленой), который, беспрестанно дымя сигаретой, щурясь сквозь сильные линзы очков, хрипловатым, прокуренным голосом незабываемо преподавал нам технику оформления газе­ты…

Кто еще на отделении сразу обратил на себя наше внима­ние? Очень молодой, но уже прошедший войну (и даже участво­вавший в Параде Победы), свободно говорящий по-немецки, пре­восходно знающий свой предмет Вадим Васильевич Чубинский-На­деждин (ходил слух, что прямой потомок того самого Николая Ивановича Надеждина, который в пушкинскую пору издавал знаменитый жур­нал «Телескоп»). Другая умница — Валентина Григорьевна Бере­зина. Но это все были, так сказать, «историки» от журналис­тики, теоретики. К ним же, к теоретикам, относился и Алек­сандр Федосеевич Бережной, который к тому времени по теме «Ленин — журналист» уже защитил (попробуй-ка на такую тему не защитить?!) кандидатскую диссертацию и готовил ее же, слегка расширенную, к докторской. А вот с практиками дело обстояло из рук вон плохо. Вспоминаются какие-то расплывчатые тени, абсолютно бесцветные фигуры: Бессонов, Игошин, еще кто-то — осилили ли они за всю жизнь хотя бы одну газетную заметку? Сомневаюсь…

Это удивительно: ни один, так сказать, «действующий» питерский журналист, ни один газетчик, работник радио, теле­видения не преподавал нам никогда. Впрочем, правильней по­добную ситуацию назвать не «удивительной», а воистину ужас­ной, потому что научиться журналистике, в первую очередь, возможно лишь у лучших (именно — лучших!) действующих профессионалов: перенимая их опыт, избегая их ошибок. Вообще-то журналисты высокого класса — товар штучный, и вряд ли кто, например, из тогдашней «Вечёрки» (да и в «Ленинградской правде» особо блистательных «перьев» тоже не наблюдалось, впрочем, они там и не требовались) мог научить нас уму-разуму. Но, допустим, в корпункте «Известий» работал Николай Ермолович (позже, в 1975-м, в Варшаве, где Николай Николаевич был тогда собкором «Известий», я имел счастье с ним общаться и чему-то поу­читься) — отчего же этого, безусловно, профессионала от Бога, ни разу на наши занятия не позвали? Может, безликие нас­тавники просто-напросто боялись конкуренции?

Помню, уже на четвертом курсе нас, несколько человек, однажды пригласили в корпункт «Комсомолки», и там приехавший из Москвы спецкор Владимир Чачин попросил «будущих коллег» помочь собрать факты для какого-то очерка. Ах, как он всех нас потряс! Во-первых, внешним своим видом: ярким загаром (только что вернулся, кажется, из Индии, а у нас был унылый декабрь), шикарным костюмом, импортным трубочным табаком «Амфора», от которого мы опьянели… Во-вторых, превосходной речью. В-третьих, энергией, хваткой, нестандартностью мыс­ли… Да, лишь тогда (только на четвертом курсе!) мы «зара­зились» своей профессией, «заболели» ею — вот что значит об­щение с Профессионалом! Увы, повторяю, таких практиков в учебной аудитории с нами не было… (С той поры минуло более шести десятков лет, а ситуация на факультете журналистики примерно та же: едва ли назову одного-двух классных журналистов которые там когда-либо преподавали ПРАКТИКУ газетного, радийного или те­левизионного дела и были в состоянии НА СОБСТВЕННОМ ОПЫТЕ наглядно объяснить молодым людям — что к чему).

* * *

САМ я, сочиняя студенческие «капустники» и играя за факультетскую сборную в волейбол, усердно практиковался в университетской многоти­ражке, а еще — в заводской и на радио. Поэтому, получив «красный диплом», в жизнь редакции Новгородской «молодежки» включился без робости. Не вылезая из командировок, писал на самые разные темы, как одержимый. Однако обкому партии это не понравилась, и я схлопотал основательный «втык» за разг­ромную рецензию на спектакль местного театра о Ленине. Ну а потом разразился дичайший скандал: вполне невинное новогоднее (в прозе и стихах) обозрение под названием «Новые похождения Василия Буслаева в Новгороде», в которых леген­дарный герой новгородских былин критиковал некоторые мест­ные, в основном — коммунальные безобразия, в высоких партий­ных сферах было названо «клеветой на родной социалистический город, восставший из руин и пепла», да к тому же — написанным «по заказу «Голоса Америки»! Выгнав автора с работы со строгим выговором, обком к тому ж потребовал сослать меня в местную глухо­мань и одновременно — навсегда лишить права заниматься жур­налистикой. Потом три месяца в Москве — дойдя до ЦК КПСС — я безуспешно бился с этой бандой. (И одновременно вовсю писал для «Московского комсомольца»). Слава богу, всё ж нашёлся «наверху» один светлый человек, секретарь ЦК ВЛКСМ Лен Карпинский, который этой мерзкой вакханалии положил конец.

Вернулся на невские берега, где от одного деятеля Смольного сразу узнал, что путь в «боль­шую газету» мне заказан. Что ж, став сотрудником сельхозотдела «районки», столь же увлеченно писал про тех, кто дает ленинградцам картошку, морковку, огурцы, кур, свинину, молоко… Конечно, не забывал и насчет модных тогда «торфо-перегнойных горшочков», а также кукурузы, которую Хрущев велел выращивать повсеместно… После делал газеты на заводе «Прогресс» и в Инженерно-строительном институте. Затем ока­зался в издании городского-областного масштаба под неудобо­варимым названием: «Строительный рабочий». (Нет, чтобы просто — «Строитель» или еще лучше — «Зодчий». Впрочем, газета в Сланцах называлась покруче: «За сланец!»).

Забот в «Стройрабе» было у меня по горло: вкалывал и в секретариате, и в типографском цехе, и на вёрстке; к тому же много в разных жанрах писал, фотографировал, рисовал дружес­кие шаржи на знатных строителей, сопровождая их собственными виршами. Однако, благодаря главному редактору, атмосфера в редакции была душной. Общаясь с ним ежедневно, я невольно задумывался: ну по каким таким параметрам обком-горком мог назначить «главным», навеки включив в «номенклатуру», подоб­ного типа? Ведь, даже учитывая и х «шкалу ценностей», тут был явный перебор. В самом деле: откровенный антисемит (Сергей Довлатов позже напишет о «Стройрабе», как о «промыш­ленной газете с давними антисемитскими традициями»), интри­ган, провокатор, фарисей, алкаш. К тому ж, в творчестве — полный импотент… В общем, два года вкалывал я там через «ох, больше не могу» — и тут последовало приглашение в «Смену»…

* * *

БЕЗУСЛОВНО, лучшая в те годы из всех питерских газет «Смена», с ее, так сказать, «молодежной» сущностью, с ее весьма относительной «свободой», за почти тридцать лет дала мне возможность опубликовать на своих страницах очень многое такое, какое ни одно другое местное издание тогда бы у себя ни за что не допустило, и в той форме, каковая нигде больше не была приемлема. Мне льстило, что ношу в кармане удостоверение с названием старейшей молодежной газеты страны, имеющей впе­чатляющую историю, которая не прерывалась даже в блокаду… Как хотелось званию «сменовца» соответствовать…

В этом смысле в редакции было с кого брать пример, и в первую очередь — с Эдика Телькинена. Инвалид с детства (по­дорвавшись на мине, потерял руку, ногу, глаз), он в сельхозотделе работал так мощно, так надежно, так профессионально, с такой радостью и даже легкостью (это в его-то положении!) каждую неделю отправлялся в очередную командировку на село, что мы, физически здоровые, ему завидовали… Или — Миша Нейштадт, который в свое время успел повоевать на «Невском пятачке», а потом бескорыстно, порой отказываясь от самого необходимого, по сути, круглосуточно отдавал себя только «Смене». (Когда Миша из-за подлости новой, «подаренной» нам обкомом редакторши был вынужден «Смену» покинуть, выясни­лось: за тридцать четыре года, проведенные здесь, в отпуске он побывал лишь дважды и ни разу (!) не взял больничного листа).

Но хватало тут и иных индивидуумов, для которых «Смена» была не более чем трамплином в карьере ловкого советского чиновника. И они тянулись в столь желанную «номенклатуру», бесконечной чередой, один за другим, по хорошо освоенному маршруту: «Смена», ЦК ВЛКСМ, далее везде… И еще случались здесь порой жуткие глупости. Вроде той, когда на иллюстрации к моему очерку, посвященному 1500-летию Киева, изображающей классический вид памятника князю Владимиру-Крестителю, а за ним — днепровских круч, та же дура-редакторша потребовала крест замазать. И наутро читатель увидел уникальный фотокадр: Владимир-Креститель без креста!

Но всё равно годы, проведенные в «Смене», мне бесконеч­но дороги. Счастлив, что своим пером, как мог, способствовал добрым делам. Например, в 1988-м первым поднял вопрос о воз­рождении Музея блокады Ленинграда, потом продолжил за него биться — и ныне, слава Богу, музей здравствует. А в 1971-м постарался, чтобы День Лицея стал не только кулуарным событием лишь для одного Царского Села. А в 1991-м, разыскав давно всеми позабытую девяностотрёхлетнюю Изабеллу Юрьеву, добился от Верховного Совета СССР, чтобы великая певица получила свое первое и последнее почетное звание «народной артистки»…

* * *

И САМ в «Смене» не раз, по итогам года, становился «Золотым пером». И клуб репортёров «Шариковая ручка» своё «Золотое перо» тоже мне дважды вручал. А ещё — несмотря на активное возражение Куйбышевского райкома КПСС, для которого всегда был «подозрительным», — получил звание Заслуженного работника культуры РСФСР (что за всю «сменовскую» историю случилось один-единственный раз). И немало заимел других профессиональных премий — городских, всесоюзных, даже четыре международных. К тому же — вообще впервые в истории питерской журналистики — удостоился особой чести: Малой (№ 11792) планете Солнечной системы Международный астрономический союз присвоил имя «SIDOROVSKY» — как сказано в Официальном свидетельстве, «за инициативы по реабилитации исторической правды и создание новых культурных традиций, в частности, ежегодного празднования Пушкинского Дня Лицея, получивших общественное признание».

Однако, несмотря на, казалось бы, такие успехи, внутриредакционная обстановка для меня все эти годы была тяжёлой. И когда ещё в 1973-м вдруг получил от редактора тогда популярнейшей в стране «Литературной газеты» Александра Чаковского приглашение к ним на работу, а назавтра, уже в Москве, обрёл официальное разрешение на обмен своей питерской квартиры на столичную, поначалу обрадовался. Но, вернувшись на невский берег, скоро ощутил, что покинуть этот город не в силах. И от соблазнительной столичной карьеры отказался навсегда.

И ещё напористее продолжил в «Смене» своё дело, успевая параллельно публиковаться в «Комсомолке», «Литературке», «Литературной России», «Известиях», «Неделе», «Советской культуре», да и в разных журналах: центральной «Смене», «Работнице», «Советской женщине», «Молодой гвардии», «Туристе» — вплоть до «Советской эстрады и цирка»… И в чешских, венгерских, а особенно во многих польских газетах и журналах мои тексты появлялись регулярно, к тому же единственная в нашей стране на польском языке литовская газета «Czerwony Sztandar» назначила меня в Ленинграде своим собкором.

Но наступили 90-е — и «Смена» от лап обкома освободилась. А потом там власть захватила откровенная шпана, для которой я был — как кость в горле, поэтому печататься мне фактически запретила. Причём, первым делом, меня лишили рабочего места: да, нагло выставили из малюсенького кабинета, где я сам когда-то покрасил и забавно разрисовал стены (даже, как в каморке папы Карло, «горел» очаг), и вообще интерьер был настолько уютным, что не стыдно было пригласить хоть Евгения Лебедева, хоть Алису Фрейндлих, хоть Сергея Юрского… И в замен не предложили даже просто стола со стулом. Но писать я всё-таки продолжил, хотя почти не публиковали. И зарплату мне положили меньше, чем уборщице, — дабы приближающаяся пенсия оказалась минимальной. Пришлось параллельно трудоустроиться в другом месте. Кроме того, с «творческими вечерами» совершил по стране экзотическую «гастроль» — от Мурманска до Севастополя и Евпатории, от Еревана до Душанбе и Сибири…

* * *

А ТУТ как раз подоспело моё 60-летие, на которое добрым словом среагировали лишь коллеги из «Вечёрки». Обычно дни рождения не отмечаю никогда. Но в тот раз руководство Дома журналиста, где я в течение многих лет был непременным организатором и участником разных, так сказать, «мероприятий» (например, каждый месяц вёл устный журнал «Журналист»), вдруг предложило мне отметить юбилей прилюдно в их стенах. Что ж, к этому дню и забавную, длиннющую стенгазету соорудил. И оригинальный пригласительный билет придумал (где, например, адрес был обозначен так: «Невский пр., 70, рядом с конями Клодта, но добираться лучше другим транспортом»). И гостей — знаменитых и просто хороших — созвал. В общем, бурное действо непрерывно продолжалось четыре часа, в ходе которых я, вспомнив молодость, даже вальс-чечётку «сбацал»… Кстати, открыл тот вечер «подведением итогов»:

Ужель и для меня — о боги! —
Настал тот самый грустный час,
Когда подводим мы итоги
Или они подводят нас…

Мне убедиться бы воочью,
Что не пропал мой скорбный труд.
Родился я морозной ночью
«Во глубине сибирских руд»…

И так далее… А завершил торжество куплетами на баснеровскую мелодию:

Мгновенья сладостные эти
Уж скоро в прошлое уйдут.
Не знаю я, в какой газете
Найду потом себе приют.

Давно не верю в миражи,
Но — вопреки любым холерам —
Не стану я пенсионером
На всю оставшуюся жизнь,

На всю оставшуюся жизнь!..

Назавтра трудовую книжку из «Смены» забрал. Одновременно хотел получить последнюю зарплату. Но бухгалтерша вместо денег одарила улыбкой: «Вам не положено. Вам же вчера, в счёт зарплаты, кофеварку преподнесли».

(Когда спустя четверть века, в декабре 2019-го, под крышей Домжура отмечали 100-летие уже не существующей «Смены», я, отдавший газете три десятилетия, туда не пришёл — потому что до конца своих дней не желаю видеть физиономии тех, кто мои последние «сменовские» месяцы, даже годы, так испохабил. Впрочем, нынче они — по-прежнему в Правлении Санкт-Петербургского союза журналистов).

* * *

В ОБЩЕМ, стал пенсионером. Но поскольку, по моему убеждению, истинный Журналист «пенсионером» быть не может, продолжал писать и публиковаться всюду, где только представлялся случай: к старым изданиям добавилась «Вечёрка», а из новых — «АиФ», «Общая газета», «Калейдоскоп» и ещё кое-что… И свои газеты (с названиями: «… И т.д.», «О’кей», «Госпожа удача», «Две столицы») создавал. И в рождении журналов «Выбор» и «Кейс» участвовал. И для «Театра у Никитских ворот», которым руководит Марк Розовский, кое-что сочинял…

А ещё, чтобы финансово больше ни от кого никогда не зависеть и заодно вдобавок к прежним своим книжкам («И только потому мы победили…», «Сильнее, чем атланты», другим) уже за свой счёт издать новые, сотворил — «исключительно для продажи» — четыре солидные книженции (одну — за двенадцать дней, каждую из остальных — за три недели), которые у меня «с руками оторвали» богатенькие нувориши, в результате ставшие «авторами». Таким же образом и новых «поэтов» немало на белый свет произвёл. (Один, питерский «начальник», — благодаря якобы собственным «одам» в адрес любимого министра — скоро сам в том столичном министерстве место солидное занял). Противно? Ещё как! Но что делать, если вместо достойной пенсии заслужил от родного правительства сущие гроши. Зато теперь смог опубликовать и собственные мемуары («Записки изгоя», «Когда я был журналистом…»), и документальную повесть («Мой дядя самых честных правил…»), и к тому же обрёл полную возможность дважды в год вместе с Таней спокойно снимать «за бугром» видеофильмы…

Так что жил и вкалывал на разрыв. Даже, когда случился инсульт, там, в больничной палате, сочинил для театра Розовского «капустнический» спектакль в стихах. И там же выпустил стенгазету, для чего во 2-м неврологическом отделении сфотографировал весь «медперсонал», а потом каждый снимок (Таня отпечатала их в ателье) сопроводил озорным восьмистишием. И над входом вывесил транспарант: «Даже у последней стервы здесь вылечивают нервы!». Его потом года два-три не снимали.

В общем, забот хватало. Но я тосковал без газеты. И когда пригласили внештатно сотрудничать с «Невским временем», сказал: «Согласен, но только — в доброй обстановке». Заверили, что для меня у них иной и быть не может. Что ж, поначалу так и было. За семь лет под рубрикой «Рандеву Льва Сидоровского» там появилось семьсот с гаком очерков, которые у читателей имели успех. Редакция даже стала регулярно, под рубрикой «Из почты Льва Сидоровского», публиковать их благодарственные письма. (Например, профессор Феликс Арэ: «… Ваша по-настоящему просветительская деятельность широчайшего диапазона особенно важна для воспитания молодого поколения…»). И от губернаторши дипломы и премии тоже получал. Кстати, добился от неё (после того, как прежде, при других городских начальниках, пробивал эту идею целых семнадцать лет), чтобы наконец-то издали расширенный вариант гениальной книги Абрама Вениаминовича Бурова «Блокада день за днём»…

Однако дальше терпеть всё это некоторые «благородные» коллеги (они, кстати, за редчайшим исключением, мои материалы вообще не читали) не пожелали. Снова очередная воинствующая «серятина», для которой я опять оказался — как кость в горле, стала творить подлянки — и пришлось с немалым сожалением сказать им всем «адью». В общем, старая история повторилась.

Впрочем, скоро и «Невское время», и «Смена» существовать перестали…

* * *

ТАК окончательно остался без своей газеты.

А ещё — без БДТ, который многие годы считал вторым своим домом (однажды Товстоногов, который когда-то вместе с Агамирзяном рекомендовал меня в ряды членов ВТО, сказал прилюдно: «Вы — наш талисман»). Но с приходом туда «худрука в пропотевшей бейсболке» Храм стал балаганом.

И тогда пришлось мне целиком отдаться кино. К каждому новому фильму готовился скрупулёзно. И, оказавшись с видеокамерой «за бугром» (от Лондона до Парижа, от Рима до Вены), съёмки начинал не позже шести утра, пока туристы, слава богу, ещё спят. Впрочем, и под родными небесами вместе с Таней снял немало. Например: «Город мой, город на Ангаре…» — про Иркутск в моей судьбе. Или: «Я этим городом храним…» — про МОЙ Ленинград-Петербург. Или: «В Садах Лицея» и «Под вашу сень, Михайловские рощи…» — про Пушкина… Признаюсь: каждый фильм для меня — как исповедь. Всего их пока — пятьдесят семь. Некоторые можно посмотреть в «Ютьюбе». Но вот совсем недавняя, как всегда, весьма кропотливая полугодовая подготовка к фильму про Ереван («На свете лишь одна Армения…»), хотя уже были куплены авиабилеты и забронирован в отеле номер, из-за коронавируса (а вдобавок там ещё жуткая война случилась) пошла насмарку. Так что, судя по всему этому, да ещё из-за беды с позвоночником, отчего и ноги тоже отказывают, мне вообще больше ни одного фильма не снять.

Поэтому, начиная с середины прошедшего марта, каждый день, без всяких выходных и праздников, стал выставлять на своей фейсбучной страничке, в соответствии с календарными датами, минимум по одному — нет, не «посту» (не терплю это слово), а по полновесному журналистскому очерку. Причём каждый стараюсь оригинально иллюстрировать. И стишата «на злобу дня» тоже здесь публикую. Это — как бы моя собственная, ежедневная ГАЗЕТА.

Ну, кто из вас, бывшие коллеги, на такое способен?

* * *

ЧТО ЖЕ касается коллег нынешних, молодых, то их в журналистику влечёт больше всего, пожалуй, «светская жизнь»: разные «тусовки», где можно вкусно, простите, пожрать, крепко «поддать», попутно выведав очередную пикантную подробность насчёт какой-либо «звёзды». Да, именно этим заполнена «Комсомолка», особенно — её пошлейшая «толстушка». И, конечно же, — бесчисленные «глянцевые» журналы. И популярнейшие среди сограждан телепрограммы Малахова, Борисова, Еремеева, где, по-моему, вообще собралась вся отечественная мразь. Ну не понимаю, как можно выпускать на телеэкран таких типов, как, например, пара абсолютных жлобов — папаня и сынок Алибасовы, или первобытный урод Джигурда, или тошнотворно самовлюблённый альфонс Прохор Шаляпин (тьфу, так испохабить присвоенную себе фамилию великого певца), или лишённая намёка даже на зачатки интеллекта, грязнущая (теперь ещё и «писательница») Дана Борисова… Или тошнотворный фрик Гоген Солнцев, который однажды устроил в эфире со своей дряхлой якобы супругой мордобой… А сколько там ещё подобных персонажей — вплоть до, к сожалению, увы, выживающей из ума Федосеевой-Шукшиной… И вовсю крутятся между ними столь же одноклеточные и наглые, как они сами себя именуют, «акулы пера» — хотя, каждодневно и целенаправленно вовсю занимаясь абсолютной дебилизацией населения, называться журналистами даже малейшего права не имеют. Физиономии у них чаще всего, по нынешней идиотской моде ленивых мужиков, давно не бриты, и всё тело, от пяток до ушей (у девиц тоже) покрыто дичайшей татуировкой. Год назад один такой, сплошь заросший и размалёванный, вдруг заявился ко мне домой, дабы — в связи с юбилеем — взять интервью, но был на пороге остановлен предложением сперва, как минимум, посетить баню и парикмахерскую. На том и расстались…

Да, они закончили журналистские факультеты, но диплом журналиста сам по себе еще ничего не значит. По-моему, вообще журналистика — это не столько профессия (журналистом нельзя быть только в рабочие часы, скажем, с девяти утра до восьми вечера, а непременно — круглые сутки, и в отпуске тоже, в общем — всю жизнь), сколько характер, манера, стиль жизни, ОСОБОЕ СОСТОЯНИЕ ДУШИ. И свою цель в этой профессии я давным-давно для себя определил как СОЗИДАНИЕ ДУШИ — и собс­твенной, и читательской…

* * *

ОДНАЖДЫ, в далеком-далеком детстве, рассматривая листок отрывного календаря за 24 ноября, узнал, что «вместе со мной», но в 1730-м, родился Александр Васильевич Суворов, а в 1944-м тогда же был освобожден от немецко-фашистских захват­чиков остров Саарема (Эзель). Про генералиссимуса Суворова к той поре книжку уже прочитал, а вот насчет острова Саарема ни имел никакого представления и, конечно, не догадывался о том, какую роль он сыграет в моей судьбе.

А случилось так, что в 1979-м на этот самый Саарема со­брались журналисты, причем среди экскурсантов оказалось нес­колько приглашенных со стороны. Подойдя к автобусу, узрел хорошее девичье лицо. «Проше!» — сказал по-поль­ски (потому что Польшу обожал), делая широкий жест в сторону дверей. «Чы пан ест полякем?» — ответила она тоже по-польски, и этим я был сражен наповал…

Уже сорок лет мы вместе. Таня мне (как и другие светлые люди — от Марка Лазаревича Галлая до Анечки Герман) послана Бо­гом. Лишь благодаря ей дотянул до нынешних восьмидесяти шести. И хотя, кроме пенсий, нет у нас иного дохода; и хотя не имеем ни просторных хором, ни — за городом — даже самой задрипанной халупы; и хотя уже лет десять из-за «вопиющей» спины в свой «жигуль» не садился, а теперь вынужден передвигаться вообще только на такси; и хотя уж давно почти никто мне не звонит, — я всё равно, сцепив зубы, не стенаю. А каждое утро, прочитав извлечённые из почтового ящика свежие газеты (это — как почистить зубы), снова сажусь за компьютер. Во имя тебя, дорогой читатель…

* * *

ДОБАВЛЕНИЕ

С ЭТИМ НОМЕРОМ «ПРАВДЫ»
Я РОДИЛСЯ В ОДИН ДЕНЬ…

НЫНЧЕ, дорогой читатель, вместе с поразившим меня на моей страничке Фейсбука бурным потоком поздравлений случилось и ещё одно чудо.

Раздался звонок в дверь. Вошёл курьер и вручил большой пакет, в котором я обнаружил настоящий, на пожелтевшей бумаге, шестиполосный номер главной в СССР газеты «Правда» за… 24 ноября 1934 года. Да, мой абсолютный ровесник, вышедший ровно 86 лет назад!

Жадно стал его разглядывать, дабы выяснить, что же — естественно, кроме самого факта моего рождения, — страну тогда волновало. Перво-наперво передовая статья сразу же разъяснила, что самое главное сейчас — «борьба за самую передовую технику». Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР порадовало тем, что утверждён состав Военного Совета при Народном Комиссаре Обороны Клименте Ворошилове, куда среди прочих вошли и Тухачевский, и Гамарник, и Блюхер, и Уборевич, и Эйдеман, и Якир, которых скоро объявят «врагами народа» и расстреляют. Тут же мне напомнили, что через полтора месяца состоится VII Всесоюзный Съезд Советов — «верховный орган пролетарской диктатуры». На второй странице Лазарь Каганович убедительно просветил насчёт внутрипартийной работы и отделов руководящих партийных органов. А председатель Совета Труда и Обороны Вячеслав Молотов — о важности подготовки к зиме зданий паровозных депо… На третьей странице меня оповестили, какими новыми станками и велосипедами в 1935-м обогатится страна… На четвёртой — поведали о директоре 1-го граммофонного завода в Ленинграде пройдохе Боракове, который «по блату» обеспечил своей дефицитной продукцией прохиндеев Иванова, Шлеймовича, Белоногова, Рыбакова и других, а честного рабкора Зусмана, который предал это безобразие огласке, подло уволил… Тут же опубликован текст новой «Песни о Каховке». Причём сообщается, что она «звучит в фильме «Три товарища» в исполнении заслуженного артиста Московского художественного театра им. Горького Н. Баталова», а об авторах — композиторе Исааке Осиповиче Дунаевском и поэте Михаиле Аркадьевиче Светлове — ни слова… На пятой странице я узнал, что «Франция готовит ноту Польше», и что «Гитлер вчера снова навестил находящегося вблизи Дрездена военного министра Бломберга», и что «продолжается произвол японского военного командования на КВЖД»… А на шестой — что «на международной авиационной выставке в Париже к советскому стенду валят толпы народа: бывают часы, когда очередь у самолёта Молокова доходит до ста человек и больше». Тут же — о расследовании убийства двух пионерок («Политическая близорукость прокурора Гаранина»), и о том, что «в Сталинграде бюрократы не хотят демонстрировать “Чапаева”». Ну а что в тот день показывали московские театры? Большой — «Евгения Онегина», МХАТ — «Мёртвые души», Камерный — «Оперу нищих», Театр имени Мейерхольда — «Ревизора»…

Прочитал и вздохнул: да-а, и писали в «Правду», и верстали её — пожалуй, на троечку с минусом. Зато наконец узнал, что родился в субботу. И что стоил номер 10 копеек.

P.S. Как позже выяснилось, этот сюрприз мне — из Иркутска через архив в Москве — придумал, по подсказке своей внучки, родной брат.

* * *

От редакции

Сердечно поздравляем Льва Сидоровского с днём рождения. Желаем ещё многих лет активной творческой жизни.

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Лев Сидоровский: Созидание души, или Как кость в горле…

  1. «Зато наконец узнал, что родился в субботу».
    ———————————-
    Так Вы же, Лев Исаевич, счастливый человек!
    Рав Элиягу Эссас рассказывает: «Царь Давид родился в праздник Шавуот, который выпадал на шаббат. … мы знаем, что он был величайшим человеком. … В царе Давиде был заложен потенциал завершения духовной работы и поворота еврейского народа и всего мира к Всевышнему. Такая же функция, в сущности, и у шаббата — завершить работу недели, подвести итоги, исправить ошибки и, образно говоря — прийти к Всевышнему. Поэтому неудивительно, что судьба Давида непосредственно связана с этим днем».
    Еще раз поздравляю Вас, Лев Исаевич!

  2. Редакция Портала сердечно поздравляет Льва Сидоровского с днём рождения.
    Желаем ему многих лет активной творческой жизни.
    А пока автор получил к дню рождения совершенно неожиданный подарок, о чём тут же написал нам, а мы — подверстали добавлением к этой заметке..

  3. Лев Исаевич, и глаз и язык у Вас по-прежнему острые. И по Могучему прошлись, и разных потешных ТВ-фриков хорошо рассмотрели…
    «…давно почти никто мне не звонит» — что поделаешь, неизбежный спутник старости. Главное, сцепив зубы, не стенаете.
    Искренне желаю и дальнейшей активности!
    За Изабеллу Юрьеву отдельное спасибо.

  4. Дорогой Лев Исаевич!
    Сердечно поздравляю Вас с днем рождения! Я всегда читаю Ваши очерки, хотя не всегда пишу отзывы. Здоровья, здоровья Вам и дальнейших творческих успехов!

Добавить комментарий для Выпускающий редактор Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.