На Казанском было сыро и темновато и высоко и многолюдно и необычно, а поезд должен уходить в “восемнадцать ноль пять по Москве”, и время это тоже непривычно. И ты выскакиваешь на пронизанный ветром заснеженный перрон и скорее лезешь в свой вагон. И вот за оконным стеклом летят родные твои перелески…

Надеюсь, верую…

(рассказ–блюз)

Леонид Изосов

Продолжение. Начало

5. Вспомните о вокзалах!

… Он думал: “вспоминая отрывки действий каких-либо, картины Природы, попадаешь в т о настроение, что было тогда, когда ты был там и каким ты был там, с тем набором, с той коллекцией, опытом, которым ты обладал тогда. Но смотришь на э т о уже с накладкой того, чем обладаешь сейчас, перекидывая мост к будущему. И еще: чем больше погружаешься в работу, в мысли, тем больше приближаешься к Вечности, к сущности всего — и земного и небесного — а старость не страшна тем, кто до последнего часа работает — даже пусть руками, а не головой”.

Можно когда-нибудь написать поэму или, скажем, роман о вокзалах. Какие они есть и какой ты есть, когда садишься и когда слезаешь с поезда. Когда приходишь и когда уходишь с вокзала.

Меня лично в дрожь кидает, когда смотрю на грустные фиолетовые огни стрелок и на блестящие, как сабли, полоски рельс… Или даже, когда почему-либо или к чему-нибудь вспомню тот или иной вокзал.

Огни на стрелках…. Короткий свисток…. / Ах, эти огни — фиалки печали! / Поезд вздрогнул, и шибко пошёл на Восток. / И колёсики весело застучали.

Это — судьбы, связанные в узел. Узлы распутанные и разорванные нити. Концентрат страстей. Катализатор желаний. Вершина, на которую поднимаешься, или с которой уходишь вниз.

Садишься, допустим, в вагон Петькой, а приезжаешь — Петром Ивановичем. Уезжаешь — робким, приезжаешь — весёлым смельчаком, прощаешься с друзьями счастливым, ступаешь на порог своего дома несчастным…

Котёл, в котором перекипают наши–ваши встречи–разлуки, любови, ненависти и безразличия.

…

… Когда Мишка уезжал сюда, было вот что.

… Рельсы сверкали в свете фонарей, которые как всегда, горели на стрелках. Свет этот щемил сердце.

Они шли по шпалам, и везде были пути, и на одном из них стоял его поезд. До отправления поезда, как всегда, оставалось минут что-то около пяти.

Мишка занёс рюкзак в вагон и вышел на перрон.

Был поздний час и на станции этой мало кто садился. Собственно говоря, никого и не было.

И они стояли и глядели друг на друга до самого отхода поезда.

Потом она вдруг обхватила Мишку за шею, и состав тронулся, Мишка вскочил в тамбур, а проводница, зевая, подняла с грохотом железную подножку.

Мишка выворачивал шею и смотрел, смотрел, как уменьшалась фигура женщины там, позади.

Он не знал ещё, что бывает такая острая печаль, не знал и того, что такие расставания у него будут ещё. Такие, да не такие, потому что боль с каждым разом будет легче.

Тупеть, что ли, будет боль.

Да и вообще, всё самое первое — всегда самое больное и острое навсегда и ничего тут не поделаешь.

Помирать будешь, вспомнишь наверняка, если когда помирать станешь, время хватит подумать….

… А поезд молотил себе свои негритянские ритмы. Все спали в купе, и там тоже был этот загадочный фиолетовый свет. Свет разлуки.

Простыни были сырые, прохладные. Мишка долго не мог заснуть. Сроду бы он не подумал, что будет так остро и садняще. Хотя бы ребята свои были рядом. И то легче, может, было бы.

Но никого из своих, пока рядом не было. Появятся когда-нибудь и новые друзья–товарищи… Но это будет потом. Когда он встанет на ноги.

А сейчас он ехал один в неизвестные ему дали, где ручьи бегут с гор синих, прозрачные, как хрусталь, а от глотка ледяной воды на Душе становится легко и чисто, словно в детстве.

6. Прощание с улыбками

— Ну что, Валя, поедешь?

— Спрашиваешь!?

Втиснулись впятером в “газик” и лупанули по укатанной белой дороге на жеелезнодорожную станцию Манзовка, болтая чёрте о чём.

— … Так вот, там, у пивного ларька стояли трое солдат–стройбатовцев. Здоровые, как слоны. А Лёха Начаров с Ваней Копейкиным — канавщики, да вы же их знаете — проходили мимо них крепко подпитые. Ваня как запоёт: “Ты любимая служба солдатская, до чего же ты сердцу мила!” А Лёха — он когда-то служил в Германии ефрейтором — как рявкнет: “Смирь–рь–на!”

— Ну и что?

— А то, что когда от тех солдат убегали, говорят, собаку обогнали!

— А я раз смотрю как-то — лежат двое наших бичей на травке — отгулы как раз были — два огнетушителя у них “Солнцедара”, а они в землю уставились и руками в разные стороны мотают. Я подошёл, слышу — а они, оказывается, муравьёв осуждают! Жизнь, мол, у них неинтересная, бедная, безо всяких, понимаешь, развлечений. В смысле, без спиртного…

— Зря, — сказал Мишка. — Муравьи хорошие ребята. Такие же, как мы. Почти.

… Прощание с улыбками происходило и сейчас.

Валька бегал по перрону с гитарой, борода у него торчала, как кол.

Шёл необычный для этих мест медленный снег, и ребята смеялись, и проводница смеялась, и пассажиры — тоже. Потому что никто не знал, что Мишка прощается с улыбками надолго.

Было весело и всем казалось, что он уезжает не навсегда.

Так оно потом и вышло.

Вернуться-то он, действительно, потом вернулся, но уже не таким, как был раньше, так что всё равно, тот он уехал для них навсегда.

Да и для себя — тоже.

7. Мистер барабанщик

Проснулся Мишка от громкого разговора, отдельные обрывки которого уже давно пробивались сквозь сон. Тело приятно ныло. Выспался он хорошо.

Всё купе было залито Солнцем. Судя по времени, поезд уже подходил к городу.

Мишка посмотрел вниз.

… — На наше горе, видать, победили “лирики”, — с нажимом, горячась, говорил крупный рыжий малый. — Ведь что делается — только и слышишь везде — “романтика”, “романтики”… та-ра-ра.

— Что тебе слово! Далось оно тебе! Надо понимать сам дух времени! Его идеалы!

— Да что ты мне толкуешь — “дух”! “идеалы”! Разве об этом можно говорить вслух!? А? Да ещё изо дня в день!? Замурзали вот такие, как ты, все хорошие слова. А как до дела — попробуй такого оторвать от стула, да загнать в тайгу, в комарьё, хоть на полгодика! Так нет! вы предпочитаете этот самый “дух времени” нюхать откуда-нибудь из Москвы или из Питера, — рыжий, вообще, накалился, как печка-буржуйка.

— Ладно, хватит вам, мальчики, — сказала девушка. — Вон человека разбудили. Тоже мне, физики–лирики.

Противник рыжего — высокий длинноволосый парень — презрительно молчал. Видно, ему действительно не было что ответить. А рыжий, ворча, как медведь, зашелестел страницами.

Мишка посмотрел на него и чуть не расхохотался: тот уткнулся в книжку “Лирика Древнего Египта”. (В переводе Анны Ахматовой, вспомнил он).

… Мишка с детства любил ездить в поездах. Как-то услыхал он мелодию, которая называлась “Мистер барабанщик”. Она почему-то запомнилась, и приложилась потом к поезду.

Одно из своих первых стихов Мишка написал именно в поезде где-то в полях между Воронежем и Курском, зимой — ещё пацаном. Тогда тоже шёл и шёл снег, в тамбуре было прохладно… пахло паровозным дымом…

Пространство — простынь. / Вокруг — ни черта. / Ветер на про́стыне спал. / Циклоп красноглазый небу в чердак / Полз по лестнице шпал.

Проснулся ветер, задвигал щеками, / Cтруны рванул телеграфных столбов… / Заплакал поезд — в голос — гудками. / Залязгал железом зубов…

Потом он увлёкся этим делом… И даже сформулировал для себя такую идею:

Я не хочу!
чтобы мои стихи
были полны бессильной ярости —
как цирковые львы
Их наверное часто видели вы
когда они выходят
на искусственно-солнечную арену —
молодые
совсем не пошатываясь от старости!

8. Когда ветры дуют вовсю

… А ночью за стенками палатки громко шумела река, и гудела под ветром тайга и звёзды, наверное, мотались между сучьями… Всем было ясно, что осень — пришла, она овладела Миром — деревьями, небом, водой… Она овладела людьми, захватила их Души — великая радостная грусть, чистая, как холодная ручьевая вода с горьковатым привкусом от плывущих по ней палых листьев… И ты погрузись в глубокое пространство, и вольный воздух втяни ноздрями, как дикий зверь…

… Шли затяжные дожди, вода лила с неба не сильно чтоб так, но постоянно: изо дня в день, из ночи в ночь… Ребята сидели в сырых палатках, курили, играли в карты, опивались чаем, читали всякую чепуху — чуть ли, не этикетки для образцов…

… Мишка бродил по городу от нечего делать и набрёл, наконец, на одно местечко и остановился там. Потому что это был парк. Хоть чем-то тайгу напоминает.

Поколебавшись, он заглянул в павильон, который в народе называли “шайбой”.

Гул стоял тут, как на водопаде, а за стойкой шуровала бабища с приплюснутым носом боксёра-профессионала и улыбкой киноактёра Фернанделя.

Пили, в основном, сухое вино полулитровыми банками. Подходили: “Повт-рр-яю, мамма-ща” и мамаша повторяла, а кого и — отпихивала от стойки мощной рукой: “Иди — спи, красавец!”

Мишка взял банку и закусить, так — что придётся, и подсел к одним на свободное место. Но там говорили про баб, и он отошёл, и притулился чуть сбоку от прилавка, где

шмелиным роем гудела какая-то компаха.

Рассуждали тут обо всём на свете сразу, как это принято у нас в России.

— … Вот некоторых или слова или музыка интересует, а меня, лично, забирает и то и другое, понял? И, вообще, мне охота разобрать — как кто чего слушает…

— … Слышь, слышь-ка, ну почему магазины водяру отпускают так поздно? Зашёл бы, похмелился и — на работу…

— … Лучше бы эти певцы пели не по-русски! Хоть непонятна была бы вся эта фуфлятина …

— … Вышли все ободранные, побросали рюкзаки с гнидниками и давай! поливать на гитаре, а один говорит: “Эй, корефан, дай-ка сюда щепку” … Ну, ему и дали. Смеху потом было! Кто и по вывеске схлопотал, не без этого…

— … Да надоело, понимешь, слушать все эти песни-непесни, стихи-нестихи… как я их называю “вэбэпэ”, “вэбээс”…

— ???

— Ну, значит, вродебыпесни, вродебыстихи …

— Ты даёшь! Смотрка ты — классификатор!

— А что? Я даже одному такому поэту эпиграмму послал:

Мечтал забраться на поэтические высотки,

Да не достиг их.

И всё-таки, всё-таки, всё-таки

Штампует недостихи!

— И что же?

— А что ему — он ещё лютее стал творить. Ни дня без строчки…

От этого тарарама и дымного прокисшего воздуха у Мишки стало путаться в голове, и он протиснулся к выходу.

… Тут зима ещё не наступила.

В парке везде были палые листья преимущественно жёлтого и коричневого цвета. Небо, хотя и было синее, почему-то казалось желтоватым, будто было пропитано мёдом. Может, запах этого мёда слышался даже, но Мишка не чувствовал его сейчас.

Он завернул за угол и увидел море–океан, но почти не удивился ему. Это на Западе, в его чернозёмной России всегда радуются при встрече с морем.

А он почти привык к морю.

… Да, собственно, все хорошие песни похожи друг на друга, потому что их придумывают хорошие люди. И они хорошо поются у ночного Костра, где-нибудь в глуши — хоть таёжной, хоть тундровой, хоть степной… Где человеки соприкасаются друг с другом Душами…

…

Поднялся Мишка на одиннадцатый этаж, где жил его друг. У кого он остановился тут.

А друг этот только что вернулся с полей и у него сидели четверо каких-то ребят, на столе стояли коньяк и шампанское, рыбы было навалом всякой — и красной и белой — и мясо шматами было нарезано, потому что он — этот друг — только что вернулся в свой дом. И разговоры тут все были — в жилу.

Мишка сходу со всеми перезнакомился и включился в эти разговоры–воспоминания, яркие ещё и свежие, как порывы осеннего ветра, и солёные, как скажем, эта рыба, но с холодком уже.

Один малый, тёзка, с синей и массивной, словно из чугуна, бородой, сидел чуть поодаль от стола и наигрывал себе на задрипанной гитарке, и подпевал потихонечку таким голосом, что не хочешь, а — слушаешь.

И песни-то все наши, думал Мишка, и подтягивал Памирскую: “На вершинах снежных гор — серебро — слитками. Сонные, холодные, звёзды смотрят вниз…”.

И было холодно и чисто, как в этих горах, и холодок бежал по коже и волосы аж замерзали как-то на голове.

А малый этот бородатый постепенно распелся, что твой соловей. Набит он был песнями, как кекс — изюмом, и к концу вечера вся кампания молотила “… оставь свою печаль до будущей весны …” и тому подобное, потому что все были согласны с этим, и хотя были согласны, оставляли всё-таки не печаль до будущей весны, а радость свою прятали, консервировали её как бы до весны следующей, когда “… голубые узоры дорог раскинутся перед нами…”. Так немного напыщенно подумал почему-то Мишка.

… Всю ночь двенадцатиэтажный махина-дом содрогался от океанского ветра и хлопали, как паруса, плохо прикрытые форточки…

А утром Мишка встал и сразу увидел море-океан. Тёмно-синяя вода, чуть ли не стеной, стояла перед глазами, и была вся в белых барашках до самого горизонта, и пароход уходил, казалось, на самое небо.

Наступила глубокая осень и была пора, когда ветры дуют вовсю, и много бродячего — лесного ли, морского ли — люда тянется домой.

… Самолёты не летали уже трое суток — ветер, что ли, сильный был. Люди набились в здание аэропорта, торчали во всяких забегаловках, кафе, полулежали в креслах, слонялись по лётному полю, а их гоняла обслуга.

Погода стояла — дай Бог на Пасху! — но самолёты не летали. Ветер, что ли, им мешал…

… Двое типов тёрлись около кассы; одеты были они с претензией на моду, но всё на них было каким-то мятым, драным, грязным, вроде бы; лица заросли щетиной. Один был симпатичный малый — прямой нос, чёрные глаза, брови вразлёт… Второй тоже был — ничего, но рот у него был набит какими-то кривыми жёлтыми зубами… И к тому же он всё время хихикал и скалился как гиена. В обоих чувствовалась какая-то суетливость… Но, видать, эти парнишки были шустрыми, как волки. Они, по-видимому, относились к той огромной армии бродяг, сорванных с мест ветром странствий, которых можно встретить в любой — даже самой глухой точке нашей великой страны. Перекати-поле. А, может, они только что откинулись-то бишь, освободились из зоны.

… В кассе Мишка узнал, что ему светит сидеть тут двое суток. Ноябрьские праздники были на носу, да и многие летели по всяким там справкам: у кого кто умер, у кого — заболел, мало ли что.

До глубокой ночи пришлось шарахаться по залу ожидания, хотелось спать, и было уютно смотреть, как молодые солдаты постелили на полу в уголке шинели и улеглись рядом.

Нашлось-таки свободное место после первого рейса, Мишка уселся, задремал и сквозь слабый сон слышал, как один солдат жалобно, так это, пел под гитару: “… красавица моя, Одесса-мама, красавица моя, Одесса-мама…”. Иногда по радио объявляли что-нибудь вроде: “Рейс шестой…”. И так далее и тому подобное… И почему-то было грустно. Может быть потому, что всё это проникало глубоко в сознание под неземной почти свист самолётных турбин…

Мишка угрелся постепенно, начал вспоминать свою работу и связанные с ней недосыпания, недоедания, сидения в мокрой холодной палатке; вспомнил, как он горбился по многу часов на открытой машине зимой… И здешнее ожидание в мягком кресле показалось ему раем…

… В честь такого поворота мыслей Мишка добыл из рюкзака фляжку с коньяком, хорошо приложился к ней и угостил соседа–солдатика.

После этого, события прошлого, как добродушные гангстеры О. Генри, вломились в его сознание, пристрелив, для порядка, скуку.

…

… Эх, осень в том году на Кольском была тяжёлая: холодная, дождливая… брррр… Мишка припомнил так ярко один из кусков той жизни, как будто это было вчера…

… Вот они с Шуриком идут берегом реки. Хмурая серая рябь бежит по воде, воздух напоён сыростью и мокрой тряпкой липнет к лицу. С неприятным, скребущим Душу шорохом, в грязь падают листья и лишь в зелени ёлок таится какая-то надежда: то ли, воспоминание о лете, то ли, предчувствие зимы.

Когда они притопали в лагерь, пошёл мелкий паскудный дождик. Лодки лежали на песке — блестяще ярко-красные, выставляя, как бы на показ, свои разноцветные, словно у старого бродяги, заплаты.

Наутро над зубчатой кромкой леса немощно разгорелся рассвет, и клочья тумана кусками грязной ваты повисли над рекой. Затем из-за гор удивительно резво выскочили длинные брюхатые тучи и застыли в мрачной неподвижности, выжидающе устремив серые волчьи морды к встающему медленно Солнцу.

Начальник выплеснул на мох чайную гущу. — Ну, робята, добра не жди. — Все молча согласились с ним и, поёживаясь, полезли в палатки собирать рюкзаки. Начало маршрута было многообещающим.

— Ах, зачем эта ночь так была хороша! — грустно дурачился Шурик.

А прошедшая ночь дйствительно была хороша. С вечера отлично поужинали ухой из хариусов, спальники были сухие, а перед самым сном балагур-начальник выпустил в воздух целую обойму бронебойных анекдотов.

… И вот они бредут по болотам мимо хилых, дрожащих, как в ознобе, ёлок и в голове у Мишки стучит, переиначиваясь на разные лады, строка: “… им так не хотелось, чтобы шёл дождь, когда по чёрным болотам они шлёпали с набитыми рюкзаками… не хотелось им, когда…”.

Ночевать пришлось в мокром лесу. Было грязно и тоскливо.

Всю ночь рядом с палаткой орали какие-то гнусные птицы, а Мишке снился родной город: золотые от Солнца улицы, густая синька неба… И я бегу по горячему песку босиком…

Утро не оказалось мудренее вечера. Было пасмурно, и туман копошился у самых ног.

Но пока они пили чай и собирали палатки, стало, вроде, светлеть и, когда

… в облаках появился малюсенький лаз, / По-разбойничьи ветер пустил соловьиную трель, / А свирепое Солнце, прищурив кошачий глаз, / Вдруг вонзило в туман миллионы калёных стрел…

Туман, как осьминог, извивал холодные щупальца, падал, приподнимался над землёй, пока в него не воткнулись чёрные пики елей…

Битва кончилась и Солнце — великое, раскалённое и умытое — победно и торжественно встало над дымящейся землёй.

— О, Богиня! Ты снова даруешь нам день! — яростно завопил начальник.

А под зелёным небом были розовые скалы, рядом потихоньку погромыхивала камнями река (как леденцами во рту), а неугомонный Шурик, жёлтая борода у которого росла от самых глаз — почти как у легендарного “волосатого человека Адриана Евтихеева” из школьной “Анатомии”, отплясывал на скрипящей гальке танец “Rock and Creek” — “Судьба и Ручей” — в его вольном переводе.

Через сутки маршрут был закончен, и они поставили палатки на берегу круглого глубокого озера, кстати, полного щук. Со всех сторон к нему жались невысокие, заросшие соснами, горы. По ночам совсем близко от лагеря трубили лоси, Луна жёлтой кувшинкой плавала на чёрной воде; она же зияла в небе… Казалось, вот-вот в стылой тишине послышится высоко взятая медленная мелодия… И она действительно слышалась…

… Как-то начальник шлёпнул из карабина оленя и посему решил устроить выходной. — Ми-иня, дарагой, шашлык будем кушя́ть!

Мишка разделал тушу — чему научился, когда жил с чабанами в Забайкалье — нарезал мяса и поставил его кваситься в специях. А пока выпили по первой — губернатора пропустили, как выразился начальник — под хариуса малосольного, да и брусника была под рукой.

Когда ели шашлыки, разговоры пошли разные — кто про что: у каждого было много чего за спиной. Нёс каждый что-то своё тяжёлое, да и лёгкое, тоже. В меру и сверх того.

Мишка тогда подумал и запомнил надолго, что хорошо это всё — все свои ребята — работяга ты или учёный. Вот у одного-то, у другого — это, все разные, вроде бы, случайные попутчики. А вот притёрлись вместе… Потом ведь придётся скучать друг по другу, а кого — и на всю жизнь запомнишь.

Геология всех уравняла тут. Какие там они интеллигенты! Карабины, ружья на шеях болтаются, бродни на ногах, рюкзаки по два пуда на горбушках. Мужики, прямо.

Геология многому научила Мишку. Он услышал, как поют птицы на заре — и домашние и лесные, увидел Солнце на утреннем горизонте, ощутил живой вкус ручьевой воды. Чистый воздух свободы освежал кровь… Тяжёлая физическая работа заставила его, как следует, почувствовать своё тело, которое теперь принадлежало ему, как и он сам принадлежал тому, что его окружало. Всё это изменяло человека нацело, не оставляло такого уголка в его Душе, куда бы ни проникало ощущение свободы и счастья. Такое превращение было похоже на сказку, и Мишка стал верить в чудеса.

Он научился презирать унылость и оценил юмор, проявляющийся не только после хорошей выпивки, но и юмор тяжёлых рюкзаков, дальних переходов и вечерней грусти.

В голове, прочищенной свежими ветрами и обласканной тёплыми лучами Солнца, возникали необычные в своей простоте мысли, как в котле, закипали стихи. Иногда какая-нибудь мелочь приобретала великое значение, а некоторые великие истины переходили в разряд рядовых.

Ночами ему снились лики мадонн итальянского кино; воспоминания о прочитанных главных книгах золотыми песчинками взблескивали на фоне пустой породы.

Тяжёлая резиновая лодка, предназначенная для военных десантных операций, которую Мишке приходилось изо дня в день тащить на себе, стала для него почти родным существом — в этом смысле он теперь хорошо понимал древних людей — они тоже оживляли неодушевлённые предметы.

И Солнце, и Луна, и Звёзды, всегда сопровождавшие Мишку в Пути, стали для него хорошими друзьями, чуть ли, ни родственниками.

Пёстрые закаты умирали у него на глазах, но не было грустно: ведь эти смерти рождали новые дни. Великие Правила Дороги покоряли своей простотой и справедливостью. Звёзды приближались к нему на расстояние вытянутой руки, ручьи напевали свои нескончаемые песни и хотелось подыгрывать им на гитаре…

Вечное изумление: Звёзд крохи…/ Иду по Земле я — Человек Дороги.

… И тут Мишка заснул по-настоящему и ему приснился родной сон:

В Курске в Сергиево-Казанском Соборе ударил Колокол
И мальчишка бежал вниз к реке
по горбатой улице
И у его ног лежал весь левый берег —
синий задымленный с неясным горизонтом —
У мальчишки сосало под сердцем
хотелось петь
А Солнце гладило ему голову
тёплой жёлтой ладонью
Звонил Колокол
Ветер и эта музыка
выжимали слёзы из глаз
По тропинке вьющейся в борту оврага
он спустился к реке
и в ноздри ударил беспокойный тревожный
запах речной свежести
Как будто стоишь на перроне
и ждёшь своего поезда
А поезд этот направляется кто его знает — куда
— на край Света в дикие дали —
Где можно встать на скалу
Ночь Тишина Звёзды
сыплются с неба
лежат на твоих плечах
как пыль покрывают башмаки
и блестят в глазах
… А мальчишка стоял на берегу реки
Ничего этого он ещё не видел
Не знал
Ему было просто грустно Хорошо
И в трепет от которого
сердце колотилось как бешеное
его мог привести любой пустяк:
какой-нибудь камень
белеющий на дороге как череп
или вздрагивающий –
ему казалось — всхлипывающий
как женщина –
куст на берегу реки
И Солнце яростно неистовствовало
в почти чёрной синеве неба
У ног плескалась река
а сзади —
да-а-ле-кооо
на крутом холме —
как и сотни лет тому
разговаривал пел и очём-то плакал
Мудрый Дед — Колокол
А мальчишка…

9. Что тебя сделало таким

На Казанском было сыро и темновато и высоко и многолюдно и необычно, а поезд должен уходить в “восемнадцать ноль пять по Москве”, и время это тоже непривычно.

И ты выскакиваешь на пронизанный ветром заснеженный перрон и скорее лезешь в свой вагон, потом лежишь на полке.

И вот за оконным стеклом летят родные твои перелески, степи и поля. И ночь стоит надо всем этим и над твоими мыслями, и ты почти не спишь.

И вот тут-то тебя окружают, а потом и берут в плен твои дела, твоё пережитое и не пережитое, а заросшее. Зарубцевавшееся, как рана.

И туда, куда ты едешь, ты очень хочешь попасть, как можно скорее… И немного боишься… А оттуда, откуда ты едешь, ты везёшь с собой, то, что тебя сделало таким, кто ты сейчас. И тебе уже чуть жалко, что осталось за спиной… И начинаешь уже скучать по тому Миру.

Так оно, примерно, всегда и происходит и, если есть какие-то отличия-то не в главном.

… И идёт себе зима своим ходом, и приходит потом весна своим чередом, и сирень и тополь гонят почки, как им и положено, и ты тоже, как тебе и положено, начинаешь втихаря нюхать свой рюкзак, мять его в руках, и — пошла в дело поговорочка: “Сколько волка не корми, он в лес смотрит.”

Собрал манатки и — фю–ить!

… Гудит реактивный лайнер почти на десяти тысячах, Земля где-то внизу поворачивается боками, а тебе-то она и нужна, голубушка, со своими реками–озёрами, лесами–горами… Там-то ты и живёшь на полную катушку. Там-то и приземлишься, милый…

Продолжение