Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Да, ныне это — мир призраков: памятник, наверное, давным-давно переплавили, и никуда уж не ведут поросшие мхом ступени, на месте знаменитой мраморной «лестницы грешниц» давно (о, ужас!) — огромный, насквозь проржавевший лыжный трамплин… Еще одна руина — бывшее ограждение усадьбы… Пустые могильные ямы…

Вспоминая…

О Марии Крестовской и Сергее Герасимове

Лев Сидоровский

30 НОЯБРЯ

«МОГИЛА ЛЮБВИ»
158 лет назад родилась Мария Всеволодовна Крестовская

ТАК получилось, дорогой читатель, что с начала девяностых каждое лето минимум две недели я провожу на Карельском перешейке, в Доме творчества «Театральный», который приютил поселок Молодежное. Впрочем, предпочитаю его истинное, финское название — Метсякюля, что в переводе означает — «Лесная деревня». (Да и первоначальные имена всех дальних и ближних соседних поселений, на мой вкус, звучат, ну что ли, романтичнее: не Солнечное, а Оллила; не Репино, а Куоккала; не Комарово, а Келомякки; не Зеленогорск, а Терийоки; не Ушково, а Тюрисевя; не Серово, а Ваммелсуу; не Смолячково, а Лаутаранта). Мне повезло познакомиться здесь с замечательным краеведом Ниной Васильевной Григорьевой, от которой узнал, что, по финской легенде, в далекие времена хорошо известная всем нам, давшая название кардеологическому санаторию, уютная Черная речка (Ваммельйоки) являлась одним из девяти путей «из варягов в греки». Она была настолько бурной, что однажды размыла крутые склоны древнего хребта Эйрэниэ и устремилась в Лотариновое море, которое мы сегодня называем Финским заливом. Старое море было намного шире и полноводнее, его следы сохранились вдоль Приморской дороги: Нина Васильевна показала мне выступ древнего берега в соседнем поселке Серово. Там почти по самому обрыву с незапамятных времен проходит прогулочная тропа, названная на французский манер «Корниш» («Берег моря»), на которой сто и более лет назад летней порой собиралась дачная публика. С подзорными трубами, с парусиновыми летними зонтиками люди поднимались сюда, чтобы любоваться заливом…

* * *

Я ТОЖЕ полюбовался. А потом, перейдя на другую сторону шоссе и оказавшись в сосновом бору, невдалеке от русла Черной речки поднялся на гору, к огромному камню, на котором значилось:

Марiя Всеволодовна Картавцова
рожденная Крестовская
родилась 30-го ноября 1862 года
скончалась 24 iюня 1910 года
Скульптор В.В. Лишевъ

С другой стороны камня — чуть наискосок:

При жизни недостаточно
ценилъ и лелеялъ я тебя,
Марьюшка,
зато по смерти
свято исполняю волю, заветы
и желания твои.
Твой всей душой Евгенiй

И пониже:

Ее сочинения:
Раннiя грозы,
Артистка,
Женская жизнь,
Исповедь Мытищева,
Дневникъ и другiя.

Когда-то финны называли это место «Могилой любви»…

* * *

ПИСАТЕЛЬСКИЙ дар красавице передался по наследству от отца, Всеволода Владимировича Крестовского, — автора «Петербургских трущоб», «Кровавого пуфа», «Очерков кавалерийской жизни», «Дедов» и многих других книг… Сначала она готовилась к артистической карьере и не без успеха выступала на частных сценах. А в литературе ее имя впервые возникло в 1886-м, на страницах «Русского Вестника», где были помещены «Уголки театрального мира», затем — «Ранние грозы», сразу обратившие внимание на талантливую дебютантку. Там же позже появились «Светская жизнь», «Ревность», «Сын», а в «Вестнике Европы» — роман «Артистка», который вместе с «Повестями и рассказами» скоро вышел и отдельным изданием. Среди книголюбов на творения Крестовской даже возникла мода! Проблемы эмансипации, долга и любви, волновавшие ее героинь (которыми почти всегда были актрисы) находили отклик в сердцах, прежде всего, читательниц: их бурно волновал мир переживаний прелестной авторши, ее впечатления от путешествий и философские размышления…

Однако — в отличие от них — сама Мария Всеволодовна, судя по письмам и дневникам, вряд ли была удовлетворена результатом своего труда. Так, в одном из посланий подруге сокрушалась:

«Мне бы следовало родиться мужчиной и на добрых 50-60 лет раньше, тогда из меня вышел бы, при надлежащей подготовке, конечно, недурной и немалый мыслитель, и имя моё осталось бы, верно, не таким, каким останется теперь, и никакие дневники не увеличат его, по всей вероятности. <…> Родиться женщиной в эпоху, мне совсем не симпатичную, да ещё в России — тоже немалый минус для всякого, рождающегося в ней…».

В другой раз с грустью размышляла:

«Говорят: «Большому кораблю — большое плаванье», и, пожалуй, природа сделала и меня, и Евгения не совсем уж маленькими лодочками, а судьба закинула их в пруды, из которых один выход — в соседние канавы…».

Это чувство неудовлетворенности творческими итогами усугублялось тяжелой болезнью:

«О, как хотела бы я быть здоровой, сколько могла бы сделать тогда, а теперь что, в сущности, могу я сделать, когда за десять дней у меня по крайней мере пять уходят на болезнь; поневоле опускаются руки и утрачивается всякая энергия, особенно в те дни, когда припадки с сердцем мучают меня по несколько раз в сутки…»

* * *

СЛАВНЫЙ ее муж, Евгений Эпафродитович Картавцов, был действительным статским советником, экономистом, писателем и просто хорошим человеком. (Между прочим: редчайшее для нашего слуха имя его батюшки Эпафродит, принадлежавшее одному из семидесяти апостолов, которого Святой Павел назвал своим сподвижником, в переводе с греческого означает: «приятный, любезный»). В 1894-м на средства хозяина возвели загородный дом, а по сути — имение, которое на семейном совете очень поэтично нарекли в честь хозяйки и на финский манер — «Мариоки». Увы, лишь на старых почтовых открытках, которые «Общество Святой Евгении» выпустило давным-давно, можем мы сегодня увидеть это, в модном тогда стиле «Фахверх», двухэтажное строение с высокой смотровой башней, необычайно красивый вид которому придавали вертикальные и горизонтальные панели белого и коричневого цветов, а также — большие окна, множество балконов, веранды и террасы с ажурными перилами… Освящение столь дивного дома стало здесь первым дачным праздником, за которым последовали другие — Цветов, Лета, Моря… Впрочем, подобное «ритуальное» веселье среди петербуржцев, проводивших летнюю да и иную пору на своих дачах в Финляндии, вообще было модным: например, Илья Репин в «Пенатах» непременно отмечал день отмены крепостного права, а Леонид Андреев, чья «Вилла Аванс» находилась на противоположном берегу Черной речки (я видел там ее фундамент), устраивал гульбу по поводу выхода в свет каждого нового своего творения. Кроме того, «Мариоки» славились литературными и музыкальными вечерами, поэтическими встречами, зваными обедами, спортивной «кучей-малой», балами-маскарадами…

«Мое маленькое царство» — так хозяйка величала свое гнёздышко, которому в дневнике посвящала нежные слова: «Мариоки» были моей мечтой, были моей радостью и, может быть, заставляли жить, когда не было к тому больше сил…» А Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (мудрая писательница, переводчица Шекспира, Мольера, Ростана), часто гостившая там, называла «Мариоки» «необыкновенно поэтическим уголком, возникшим из мечты поэтической женщины»… Да, никогда прежде не занимавшаяся садоводством Мария Всеволодовна превратила свое детище в удивительный памятник садово-паркового искусства. В 1907-м она писала подруге:

«Мариоки» еще никогда не были так прекрасны, как нынче, не говоря уже о парке и цветах, всё улучшающихся и размножающихся, но нынче прибавился еще водопровод по всему дому и саду, прелестный фонтан прямо перед домом и на большом газоне. И, наконец, верх всего, что сделалось даже гордостью всей окрестности, начиная с крестьян: в парке и над рекой прибавилось несколько каменных лестниц, из которых одна в 76 ступеней, с 6-ю площадками, и с каждой из которых открывается изумительный по красоте вид чуть не на 40, если не больше, вёрст вокруг, и на каждой площадке стоят по две каменных же скамейки и по огромной клумбе цветов подле них с каждой стороны, а наверху, на самой верхней, огромная полукруглая, в греческом стиле, скамья, за которой будет стоять статуя фавна и нимфы, а пока посажены вьющийся виноград, пламенные азалии и масса роз…»

Это мраморное чудо из семидесяти шести ступеней назвали «Лестницей грешниц». Среди дачников и местных жителей существовало поверье, что, если провинившаяся женщина на коленях и без чьей-либо помощи, желательно на рассвете, поднимется до самого верха (подобное наблюдал я в Риме у Святой лестницы, по которой когда-то Иисус Христос в иерусалимском дворце Пилата шел на казнь), всевышние силы отпустят все ее грехи. Действительно: на свершивших такое снисходило спокойствие и благодать, и далее жили они с чистой совестью…

Ну, а для безгрешных дачников обязательным ритуалом стало собраться каждый вечер над лестницей в беседке, чтобы любоваться закатом… Потом, спустившись из верхнего парка в нижний, они оказывались у пруда на широкой аллее, по обеим сторонам которой радовали глаз маки, флоксы, дельфиниумы, сирень… Уже упоминавшаяся выше Щепкина-Куперник вспоминала:

«Нигде не было такой великолепной сирени, как в Мариокском парке, тянувшемся на 40 десятин, таких огненных азалий, пылавших, как живые костры в июньские белые ночи, таких изящных красивых клёнов, пестролистных ясеней, лиственниц…»

Еще из признаний Татьяны Львовны:

«О «Мариоках» я могла бы писать тома, я им посвятила множество стихов, называвшихся «Сказки «Мариок», и для меня они остались прекрасной сказкой молодости…»

А Всеволод Мейерхольд, впервые оказавшись в этом волшебном парке, возмечтал развернуть постановку по пьесе Педро Кальдерона «Поклонение кресту» ночью, при свете факелов, с огромной толпой всего окрестного населения, на той самой лестнице, «спускавшейся от дачи вниз, к прелестным равнинам и полям»…

Кстати, и сами «Мариоки» славились домашним театром, что тем более постоянно привлекало под эту крышу гостей. Здесь отдыхали и знаменитый юрист Анатолий Федорович Кони, и писатель Владимир Галактионович Короленко, и военный министр Алексей Николаевич Куропаткин, и выдающийся психиатр Владимир Михайлович Бехтерев, и будущий дипломат Александра Михайловна Коллонтай, и микробиолог с мировым именем Сергей Николаевич Виноградский, чей прекрасный баритон всякий раз непременно звучал в гостиной, где он давал концерт… К тому ж нобелевский лауреат, академик Иван Петрович Павлов и автор «Дней нашей жизни» Леонид Николаевич Андреев (потом, с 1924-го по 1956-й, в этой земле будет покоиться его прах) тоже по-соседски сюда заглядывали…

Хозяева были гостеприимными, но не назойливыми, Евгений Эпафродитович сделал такую запись в альбоме жены:

«Основное правило «Мариок» — хозяева не занимают гостей, гости не заботятся о хозяевах. Каждый сам решает, что ему нравится, и проводит время, с кем ему весело. Обязанность же хозяев — приютить и накормить своих гостей. Что сверх того-то от лукавого».

Мария Всеволодовна мечтала устроить в «Мариоках» небольшой дом-здравницу, которая:

«… должна дать возможность выздоравливающим после тяжёлых болезней и операций или художникам, музыкантам, а также слушательницам и студенткам высших женских учебных заведений иметь условия за дешёвую плату (а в исключительных случаях и даром) для своего временного пребывания в хорошем воздухе при гигиенической обстановке и здоровом питании…»

Думала об этом до конца своих дней. Но на строительство санатория требовались немалые деньги, которых, несмотря на довольно значительное состояние Картавцова, не хватало. Она завещала осуществление своей мечты мужу, и он, совсем незадолго до начала Первой мировой, приступил к строительству «Здравницы Марии Всеволодовны Крестовской» по проекту архитектора Леонида Сологуба. Увы, спустя неделю всё остановилось…

* * *

ПОСЛЕДНИЕ годы в судьбе Марии Всеволодовны оказались очень тяжелыми: боли в сердце почти не отпускали. Ее лечили и Бехтерев, и Павлов, чьи дачи находились поблизости, но болезнь лишь прогрессировала. «Ничем я сейчас не живу, кроме страха перед новыми болями и внезапным полным ухудшением, причин которого никто не может понять», – писала в 1909-м, а через год, 24 июня, ее не стало…

Из некролога в газете «Новое время»:

«… Есть что-то неисчислимо трагическое и в ее преждевременном прекращении так блестяще начатой литературной работы, и в ее ранней смерти. Она не дала всего, что могла и, быть может, была призвана дать, судя по богатству и разнообразию ее художественного дарования, но и то, что написано ею, не будет позабыто истинными ценителями русской литературы…»

* * *

ПОХОРОНИЛИ Марию Всеволодовну там же, в «Мариоках», среди любимых азалий и сирени. Потом скульптор Владимир Лишев изваял ее, в печальной думе присевшую на огромной глыбе гранита, а у ног — тоже бронзового медвежонка Вилли. (Когда этого забавного плюшевого мишку Евгений Эпафродитович привез уже угасающей жене из Германии, она вдруг почувствовала себя лучше. Он стал для нее больше чем талисманом, и в завещании Мария Всеволодовна попросила оставить с ней Вили навсегда).

Вскоре рядом на деньги Картавцова по проекту Ивана Фомина засияла белоснежная, с золотым куполом, в старом псковском стиле, одна из самых красивых на финской земле церковь «Всех скорбящих Радость» (внутри стены и потолки были расписаны ликами Святых, которые от игры цвета оконных витражей «оживали»), а неподалеку звонница в пять колоколов (ах, сколь красив был их перезвон!) стала частью декоративной ограды, похожей на монастырскую. При храме возвели церковную школу, дом для служителей церкви и хозяйственные помещения… В общем, получилось очаровательное сочетание архитектуры и пейзажа, которое люди назвали «Марьиной горой»…

* * *

КОНЧИНУ супруги Евгений Эпафродитович переживал очень. Старался полностью осуществить ее наказ: построить санаторий и опубликовать «Дневник». Но нахлынувшие напасти — война, революция — всему этому помешали. Поняв, что с обязанностями не справляется, в свою очередь оформил духовное завещание, по которому большие суммы денег оставил и на санаторий (которому передавались «Мариоки» со всеми постройками), и на публикацию «Дневника» аж на семи языках. Но большевистская власть превратила этот документ в ничто. Смерть Картавцова в 1932-м поставила крест и на «Мариоках»: великолепный дом новые владельцы разобрали и перевезли куда-то под Хельсинки. А дневник сгинул в архиве. Лишь один пункт его завещания долгое время выполнялся: «Могила жены моей и моя, а также памятник жены над могилой должны быть содержимы в чистоте и порядке, с посадкой летом цветов на устроенных для того местах». И эта «Могила любви» действительно до последнего дня осени 1939-го содержалась в чистоте и порядке. Вокруг церкви образовалось небольшое кладбище, на котором хоронили русских, оставшихся после революции в Финляндии. И церковь до той поры пребывала действующей…

Ну а 30 ноября, в 8-00, началась советская провокация: по северному побережью Финского залива наша артиллерия врезала как из Кронштадта, так и из форта Тотлебен. В результате русские дачи с высокими смотровыми башнями там чаще всего были уничтожены, но первыми в Терийоках рухнули купола обеих церквей — и иконы Казанской Божией Матери, и лютеранской: на них пришелся основной удар. А у храма на Марьиной горе не выстояла западная стена…

* * *

В МАРТЕ 1940-го, когда победа огромной державы над малюсенькой Финляндией все же свершилась, чудом уцелевшая перед полуразрушенным храмом бронзовая Мария Всеволодовна глазами, полными невидимых слез, смотрела на срезанные макушки сосен… Но скорбеть и вообще оставаться на своем месте пришлось ей недолго, потому что уже летом в Метсякюля и Ваммельсуу появились первые нашенские переселенцы, которые прежде всего выдрали из гранита бронзового медвежонка. Затем исчезла скульптура и самой Крестовской. И церковь взорвали. Зато в Метсякюля возник совхоз…

Потом, в годы Великой Отечественной, здесь — и по Марьиной горе тоже — проходила финская оборонительная линия «ВТ» (Ваммельсуу-Тайплле), которую в июне 1944-го трудно штурмовали части 109-го стрелкового корпуса 21-й армии — так что берега Черной речки кровью наших солдат политы обильно… А после Победы поселок Ваммельсуу переименовали в честь похороненного здесь летчика-героя Владимира Серова, и Метсякюля превратился в Молодежное — наверное, потому, что тогда здесь было много пионерских лагерей. Ребятишек вовсю влекли к себе руины прошедшей войны, в том числе, естественно, на Марьиной горе — «графские развалины». Кстати, судя по фотоснимкам сороковых годов, звонница (конечно, без колоколов) тогда была еще почти в порядке… Однако, поскольку советская власть на Карельском перешейке стремилась всё, что было связано с историей и культурой финского народа, уничтожить, одновременно здесь гибло и русское наследие.

* * *

ТЕПЕРЬ от звонницы осталась одна нижняя арка, от храма — лишь огромная груда камней, обломки колонн, поросшие мхом ступени. Рядом — большой деревянный крест над бывшей могилой Леонида Андреева, потому что ныне останки писателя на Волковом кладбище. По христианскому поверью, на месте разрушенной церкви незримый плачущий ангел ждет ее возрождения…

С тоской взирал я на жутко истерзанную Марьину гору, на весь этот кошмар: во что превратили «Могилу любви»!.. Да, ныне это — мир призраков: памятник, наверное, давным-давно переплавили, и никуда уж не ведут поросшие мхом ступени, ведь на месте той знаменитой мраморной «лестницы грешниц» давно (о, ужас!) — огромный, насквозь проржавевший лыжный трамплин… Еще одна руина — наверное, бывшее ограждение усадьбы, потому что тут — металлические дуги для колесиков давно не существующих ворот… Пустые могильные ямы…

А далеко внизу, под обрывом, возмущенно шумит Черная речка. По дороге к ней я наткнулся на останки былого фонтана, и потом на склоне «источник от доброй Марьюшки», который, слава Богу, не иссякает, щедро угостил меня вкусной водицей. Господи, какое несчастное место!..

* * *

P.S. Этот очерк, дорогой читатель, написал я в 2012-м. А в 2014-м, когда вновь пришёл на Марьину горку, испытал новый шок. Потому что какой-то местный скульптор решил надгробие реставрировать. Причём поначалу (судя по снимку) изображения и Марии Всеволодовны, и её медвежонка выглядели весьма прилично. Однако потом ваятель зачем-то покрыл их белой краской — и получилась абсолютная жуть. Так что снова пришлось мне убедиться в том, что место это действительно несчастное…

Мария Всеволодовна Крестовская;
Евгений Эпафродитович Картавцов;
имение «Мариоки», 1910-й;
храм «Всех скорбящих Радость», 1935-й;
звонница, 1935-й;
застывшая в бронзе Мария Всеволодовна, 1927-й

* * *

«ОН С ТАМАРОЙ ХОДИТ ПАРОЙ…»
35 лет назад не стало Сергея Аполлинариевича Герасимова

О НЕМ мне рассказывали: «Вежлив, обаятелен и демократично-неприступен». Еще говорили: «Вельможа». Что ж, может, где-то там, у киношников, в их кулуарах, в их коридорах, кому-то он казался именно таким, но для меня в августе 1973-го, под небом благословенной Пицунды, где в ту пору располагался Дом творчества кинематографистов и журналистов Грузии, знаменитый Сергей Аполлинариевич Герасимов — лауреат трех Сталинских и одной Государственной премий, народный артист СССР (спустя год станет Героем Соцтруда, через десять лет — получит Ленинскую премию) вдруг открылся таким простецким, таким легким в общении, что — хоть стой, хоть падай… Впрочем, на пляже, где, как и в бане, люди сбрасывают всё лишнее, все свои мундиры и ордена, и сразу становится ясно, кто чего в действительности стоит, мудрый, хорошо воспитанный, внимательный к окружающим Герасимов и не должен был бы, наверное, оказаться каким-то иным.

Дабы сразу же добиться его расположения, я подсел к Мастеру с так называемой «органолой», которую приобрел перед самым отъездом в нашем Гостином Дворе (миниатюрный музыкальный инструмент на батарейке: водишь по обозначенной на пластинке клавиатуре таким же металлическим карандашиком — как пальцами по клавишам фортепиано — и возникает мелодия), и наиграл песенку из его фильма «Семеро смелых»: «Штурмовать далёко море посылает нас страна…» Герасимов таким выбором был польщён и новинкой заинтересовался: «Ух, какая штуковина! Давайте еще что-нибудь…» А я только того и ждал… Так под сенью пицундских сосен, в пяти шагах от черноморской волны, рядом с Тамарой Федоровной Макаровой и их йоркширским терьерчиком по имени Журка, состоялось наше знакомство, а потом — под диктофон — не отрываясь от пляжа, день за днем беседовали мы — и просто так, и «для газеты»… В общем, посчастливилось почти на целый месяц оказаться рядом с творцом «Семерых смелых» и других превосходных кинолент…

* * *

КСТАТИ, весьма удивительно было мне услышать от этого лощёного интеллигента, что родился он не в столичном краю, а всего-навсего в станице Кундравинской Троицкого уезда Оренбургской губернии. Отец за организацию социал-демократических кружков среди рабочих-путиловцев был сослан на каторгу. Политссыльной была и мама. Там, в Сибири, и встретились. Потом — Урал. Отец работал на заводе, но трагически погиб, оставив пятерых детей. Сереже, младшему, едва исполнилось три года… В 1923-м начал учиться живописи в художественном училище Петрограда. Через год приятель привел в ФЭКС (Фабрику Эксцентрического Актера), которую возглавляли Козинцев и Трауберг. Спустя полвека Сергей Аполлинариевич, смеясь, рассказывал мне:

У нас был гимн с такими строчками: «Мы всё искусство кроем матом, мы всем экранам шлём ультиматум!», в моей гримуборной висел портрет Веры Холодной, и главный наш лозунг провозглашал: «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей!».

Козинцев, преподававший «киножест», заставлял ребят осваивать классические приемы различных жанров — от американской комической мелодрамы до исполненного ужаса и всяких преступлений французского гиньоля. Герасимов оказался непревзойденным мастером гротеска. А еще лучше всех в ФЭКСе танцевал…

Впервые его имя появилось в титрах в 1925-м: играл шпика в фильме «Мишки против Юденича». Потом — Чиновник в «Ши­нели», Медокс в «С. В. Д.», Журналист в «Новом Вавилоне», Меньшевик в «Обломке империи»… Он уже окончил Ленинградский институт сценических искусств и, по-прежнему снимаясь, стал сам на «Ленфильме» — чаще всего по своим же сценариям — ставить кинокартины («Двадцать два несчастья», «Сердце Соломона», «Люблю ли тебя?»), а еще возглавил там актерскую мастерскую. И именно тот первый герасимовский курс дал нашему кино двух звезд первой величины — Петра Алейникова и Георгия Жжёнова (по-настоящему талант Георгия Степановича, человека трагической судьбы, раскроется лишь спустя два десятилетия, после того, как окажется «на воле»), двух популярных киноартистов тридцатых-сороковых годов — Ивана Кузнецова и Степана Крылова, и еще несколько весьма достойных актеров. Так будет и впредь…

В 1936-м он поставил фильм «Семеро смелых», отмеченный тем мужественно спокойным стилем, именно которого, наверное, и были достойны героические покорители Севера. Как там нас покорили и Олег Жаков, и Петр Алейников, и красавица Тамара Макарова! (С этой поры она станет играть почти в каждом его фильме). Затем последовали — «Комсомольск», «Учитель», «Маскарад». А в первом же «Боевом киносборнике», по придумке Герасимова, поспе­шивший из революционных лет в июнь 1941-го большевик Максим, и всё же выплывший из вод Урала комдив Чапаев страстно призывали красноармейцев на бой с фашизмом… В военные годы он поставил «Непобедимых» и «Большую землю», возглавлял Центральную студию документальных фильмов… После войны со своими вгиковскими учениками блистательно осуществил сперва на сцене, а после на экране суровую и прекрасную «Молодую гвардию». Потом — другие киноленты, самыми заметными из которых к моменту нашей встречи оказались «Тихий Дон», «Люди и звери», «Журналист», «У озера», «Любить человека»…

* * *

И ВОТ по поводу главного героя фильма «Журналист» я своему именитому собеседнику высказал некоторые претензии. В самом деле, очень уж странно складывалась судьба этого само­го Алябьева (его играл «роковой» красавец Юрий Васильев). В общем-то заурядный молодой человек из столичной газеты, он сначала две недели вяло разбирал в уральском городке обычную кляузу, а потом непонятно за какие успехи отправился в дальний вояж: Женева, Париж… Международная конференция, артистический кабачок, ночные Елисейские поля, даже почему-то репетиции Мирей Матье… Допускаю мысль, что есть газетчики, которые живут таким образом, но вот какую долю процента они составляют от нашей братии? Стоит ли потом удивляться по поводу бытующих легенд о «развеселой» журналистской работе. Если уж есть в фильме истинный журналист, так это коллега Алябьева из провинциальной газеты — Реутов (по-моему, самая первая кинороль Сергея Никоненко).

Выслушав мой страстный монолог, Герасимов вздохнул:

— Да я сам думал об этом. И всё же решил показать вот такого, если хотите, современного Ростиньяка. Да, Алябьев далеко не идеален, но человек он способный, и характер у него сложный. Поначалу всё у парня складывается вроде бы просто: школа, Институт международных отношений, столичная газета… В общем, вертится пёстрая карусель. Но постепенно профессия куёт его характер, жизнь его чеканит, заставляет подтянуться… А рядом — провинциал Реутов. Я их рассматриваю в определенных связях. «Журналист» — это они оба, хотя второй, как и вам, мне тоже ближе и симпатичнее. По-моему, Никоненко играет очень точно. Мне нравится весь «состав», как говорил Достоевский, этого человека: его спокойный юмор, его серьезное отношение к делу, его срывы и его тайное глубокое увле­чение. Он свободен от трескучего пафоса. За его спокойствием — сложная натура, не отмеченная, казалось бы, никакими героическими чертами, но очень близкая к настоящей героике реальной жизни. Для меня люди типа Реутова представляют наибольший интерес…

В другой раз разговор зашел о том, что в тридцатые годы на советском киноэкране были актеры (Макарова, Орлова, Крюч­ков, Алейников, другие), которые создавали определенный со­циальный тип героя — молодого человека той противоречивой эпохи. Сейчас это редкость. Почему?

— Очевидно, потому, – размышлял Герасимов, — что с той поры общество стало сложнее, дифференцированнее. И среди молодых наблюдается не унификация, а свободное развитие натур, в чем много противоречивого. В молодом сознании сильно кри­тическое начало. Это надо учитывать кинематографистам всех возрастов. Юноши и девушки, воспитанные в тридцатые годы, до конца понимали свой общественный долг, и проверку они прошли самую строгую — войной. Сегодня иные жизненные обстоятельства, и испытание на прочность молодые люди проходят тоже неплохо — и на Крайнем Севере, и на тюменских просторах, и в других местах, где требуются не только сильные руки, но и сильный характер…

Напомнил Сергею Аполлинариевичу статью одного кинокритика, в которой утверждалось, что Герасимов — режиссер «не очень экономный», что много в его фильмах «разговоров». Лично я с таким мнением не согласен, мне эти «разговоры» интересны. Ну а моего собеседника подобные отзывы не смущают? И услышал в ответ:

— Расслоение общества — процесс естественный. Какая-то часть зала принимает мои ленты, какая-то — нет. Есть детективы, кино развлечения и есть кино психологического исследования жизни. Меня интересует именно оно, и здесь без «разговоров» обойтись сложно…

Однажды, когда после ужина телевизор вновь показал нам «У озера», я спросил Сергея Аполлинариевича, кто из молодых режиссеров, на его взгляд, ближе других к «почерку» Герасимова. Он усмехнулся:

— Не надо ждать от своих учеников того, что делал сам. На уроках режиссуры постоянно предостерегаю своих воспитанников: мол, совсем не хочу, чтобы передо мной сидело пятнадцать или двадцать маленьких Герасимовых. Вот и читать я люблю многое — от Шекспира до Агаты Кристи, включая и Гёте, и Пушкина, и Достоевского, и Толстого. Так же и в кино: хорошие картины, абсолютно не похожие на мои, вызывают интерес. Допустим, ленты Шукшина или Панфилова… И ученики мои тоже очень разные — от Бондарчука до Кобахидзе с его удивительными «Зонтиком» и «Свадьбой». А Салтыков — с «Председателем»?! Мансуров, Сегель, Губенко, Кира Муратова… Мастерскую во ВГИКе мы с Тамарой Федоровной Макаровой ведем совместно. Она больше занимается с актерами, я — с режиссерами. Считаем полезным, что и те, и другие воспитываются вместе, под одной крышей, сохраняя в дальнейшем верность нашей школе. Главный принцип этой школы, ее нравственная суть — интерес и уважение к человеку. Да, в центре нашей режиссуры — человек. Именно человек, а не режиссерский приём, эгоистическое желание создателя фильма покрасоваться перед зрителем. Надо ставить перед собой более серьезные цели…

* * *

В СВЯЗИ с окончанием нашей «смены» в Доме творчества был устроен банкет, на котором я про разных присутствующих знаменитостей прочитал там же сочинённые веселые стишата. Например, про главного у Брежнева переводчика с английского Виктора Суходрева, который постоянно выказывал недовольство местными ценами на фрукты:

По-английски матерясь,
Бродит он по рынку.
Он и с Брежневым — вась-вась,
И со мной — в обнимку!

Или — про киноартиста Льва Прыгунова, который стал знаменитым после фильма «Сердце Бонивура»:

Дев у Лёвы — миллион,
Каждая — не дура,
Потому что в сексе он
Круче Бонивура!

Ну а про Герасимова — так:

У него — живот поджарый,
Модная тужурка.
Он с Тамарой ходит парой,
И в придачу — Журка!

Назавтра, когда мы прощались, Сергей Аполлинариевич озабоченно сказал:

— В Москве сразу начну готовиться к съемкам фильма «Дочки-матери». На всё про всё отпускаю год, на больший срок просто не имею права — возраст обязывает спешить…

Он успел еще снять и дилогию о Петре Первом, и картину «Лев Толстой», в которой сыграл заглавную роль…

Кстати, как выяснилось уже после кончины, он, слава Богу, сохранил в своем сейфе единственную не смытую копию запрещённого советскими идеологами фильма «Комиссар», на съемки которого когда-то сам благословил Александра Аскольдова. И за это Мастеру — особый поклон.

Таким я Сергея Аполлинариевича запечатлел тогда, в 1973-м.
Фото Льва Сидоровского
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Сидоровский: Вспоминая…

Добавить комментарий для Михаил Поляк Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.