Мишка проводил дядю Сашу и вернулся в комнату, а по радио великий Луи Армстронг — к сожалению, ныне уже покойный — выводил рулады на своей золотой дудочке… Звуки проникали везде, как солнечные лучи, и были такими же жёлтыми. Потом музыкант, вероятно, поставив трубу, засмеялся и неожиданно заговорил, запел…
Надеюсь, верую…
(рассказ–блюз)
Леонид Изосов
Окончание. Начало
7. Вместо того, чтобы плакать…
“Многие хотели бы иметь либо остров, как Александр Блок, либо хижину одинокую, как Александр Сергеевич… Да, многие и теперь хотят, только не понимают этого, а когда поймут — уже поздно, паровоз ушёл, колёса отстучали… Вечную хижину получают и тоже одинокую, так, что можно считать, что их мечты всё-таки сбываются” — желчно думал Мишка, потому что опять накатило-нахлынуло. И сил, чтобы с этим бороться, почти не оставалось.
… А море зелёное
беснуется как собака
Сторожит этот остров
Где на чёрных скалах —
серый замшелый домище
А наверху — синь
Тихо везде —
если не считать моряКогда-то Мишка видел это в кино и картина запала в Душу, отпечаталась в металле и вот теперь всплывала медленно со дна и заслоняла весь горизонт… И перед глазами было только это, он и думал только об одном: “Найти бы такой остров и быть там всегда И лучше — одному.”
Но нет таких островов! Нету их! Знал он это и зря себя тешил призрачным виденьем.
Так, слабость своего рода.
Вместо того, чтобы плакать, что ли…
… Пришлось Мишке потом долго работать на морском побережье и на островах, где он нагляделся на брошенные военные казармы, какие-то дореволюционные замки со следами былого величия… много там было и могил безвестных путников… Запомнился один огромный дом, почти поглощённый тайгою… На его пороге лежал, свернувшись, как толстый шланг, полоз — хозяин… А рядом — заросший родник с прозрачной ледяной водой.
То ветры, то туманы, словно вата./ То бьёт прибой по скалам, как из пушки./ Могилы путников и рыбаков избушки…/ На островах морских тоска солоновата…
8. Живые ходят по Земле…
А хороший человек дядя Саша всё писал на кухне Книгу свою, и сегодня там было вот что.
… “Война саданула его в самую Душу. Мёртвые лежат в земле, живые ходят по ней, а раны не исчезают — они зарастают, и боль всё равно живёт в человеке. Видно снаружи это или нет.
… Лицо у него крупное и тяжёлое с голубыми озёрными глазами. Он похож на простоволосого былинного богатыря — и тело у него крепкое. Широкие плечи, крутое сложение. Улыбается этот человек как-то по-детски, с какой-то робостью. Улыбка не освещает глаза, поэтому лицо остаётся странно-неподвижным.
Познакомился я с ним совсем недавно. Случайно — в деревню ездили на уборку свёклы.
— Понимаете, — сказал он мне, — До войны я хотел стать драматическим актёром. Удачно выступал в самодеятельности, увлекался языками, литературой… А вот прошёл всё это и ничего не могу с собой сделать — лицо — как застывшая маска — как каменное стало. Да и голос потерял силу… Стёрся как-то… Вот как со мной получилось… Вот как выкрутило…
Медлительная рассудительность и замкнутость каким-то странным образом уживаются в нём с быстро вспыхивающей разговорчивостью. Плавные повороты мыслей трудно улавливаются, горячечные фразы, как потоки лавы, растекаются, расползаются… Кажется, птица кружит и кружит, забирая высоту, чтобы шире увидеть, а потом камнем — подстреленная — падает вниз и ставит точку.
— Да, покрутило меня, помотало по Свету… Всего растрепало, размочалило — как в плен попал — молодым ещё, зелёным… Что только не пережил, перенёс, перетерпел… Всё вот тут осталось, — он трёт грудь, — Лежит мёртвое, смердит…
Плечи у него висят, ручищи загорели до черноты.
Мы сидим в деревенской хате и беседуем. А начали разговор со стихов — Хлебников, Маяковский…
Шопот, ропот, неги стон, / Краска тёмная стыда. / Окна, избы с трёх сторон. / Воют сытые стада.
Слов моих сухие листья ли / Заставят остановиться жадно дыша?! / Дай последней нежностью выстелить / Твой уходящий шаг!
… Воет холодный осенний ветер за окном, ребята храпят по углам, а мы — вот разговариваем на очень острые темы.
— Слушайте, — говорит он, — Слушайте мою Жизнь, — и надрыва у него не получается, а голос — глухой, прямой и ровный, как палка… Действительно, пропал, видать, голос.
… Ветер, ветер за стеклом чёрным мокрым, спят ребята, а человек передо мною мучается, кружит и кружит над одним местом, никак не высмотрит чего-то.
— Не надо, — я ему говорю, — Не надо мне ничего рассказывать, если Вам больно… Чего ковырять-то… Я сам оттуда — с войны… Мы — другие…
— … Потому что не знал я ничего тогда, а меня сразу — по мозгам, ошарашили, сломали стержень… Домой пришёл — стариков нет… С голодухи померли, не знаю, где их могилы. Один я у них был. Потом по всему Союзу мыкался — места не мог себе найти. И до сих пор кости мне по ночам снятся, черепа разбитые… И Земля… Земля — она — гигантский морг… Ведь человек умирает, и с ним умирает всё — трава, птицы, самолёты, Вселенная, “Гастроном”, водка, тряпки, книги — всё! И всё равно для других всё остаётся — растёт трава, щебечут птицы, плачут битлы под гитару, торгует “Гастроном”, а пацан бежит за папиросами отцу…
Он валится на стол, обхватывает большую круглую голову руками и затихает. То ли, нет сил уже говорить, то ли, заснул… Да и говорить-то уже не о чём.
Вот так и закончился наш разговор, нестерпимый, как саднящая рана”.
А ещё дядя Саша написал в тот день стихи. И были они такие:
Я видел — ползёт собака
и лапы её перебиты
и перед мордой собачьей —
грязь и лужи разлиты
Ползёт она в свою будку
уставясь в землю глазами
И никто ей помочь не может —
даже её хозяин
… И сжала мне горло спазма
жёсткой холодной хваткой
А жалость моя
над нею склонилась
Как мать над детской кроваткой
… А ночью потом сны одолели дядю Сашу, где чудовищно срослись куски его фронтовой юности с фантастическими разновременными деталями…
… а потом пальба стихла Стало в ушах звонко как после удара колокола Тишина видите ли наступила И мы не могли понять — что это? Мы поднялись и пошли к с в о и м Но тут нас стеганули свинечиком и прильнули мы к земле как к женщине любимой И тут мы матом завопили — да русские мы — с в о и! А там тоже матом кричат — а ну вылазьте падлы посмотрим какие вы — русские.. свои!.
… подбили наш танк Одного тащил хотя думал — труп Река — вернее ручей — мелкий быстрый и прозрачный Лес на другом берегу Пустой дом Собака — сапогом в зубы — обгорелым страшным сапогом Без визга отскочила “Как во сне” подумал ещё… — Павел Семёнович (“Откуда это?”)— потушите пожалуйста свечки… и там… и здесь… Это — вероятно в погребе уже… Немцы топали по полу сапогами Я даже представил себе подошвы этих сапог проклёпанных… Тогда он запалил шнур и никто не узнает — даже я сам — о чём думалось перед э т и м Может — о матери…
… Да у него действительно были страшные случаи, когда их рота выходила из окружения, и когда до этого он и ещё один танкист, спрятались в стогу соломы, а немцы ширяли в стог штыками и товарища этого закололи, а он остался жив — видел, как лезвие сверкающее прошло прямо перед глазами…
9. Вальс Штрауса на губной гармошке
… Ветви старого дуплистого тополя распростёрты над мишкиным детством. Город — гигантское Кладбище под Печальным Небом… Под ногами — растрескавшийся асфальт или булыжные мостовые. И везде — следы Второй Мировой Бойни — валяются не успевшие ещё позеленеть стреляные гильзы. А в развалинах — трупы… Наши и ихние…
… Гансы сидели на лесах, свесив ноги, и курили. Светило солнышко, и они улыбались. Один играл на губной гармошке.
А город лежал разрушенный, и развалины были, как сгустки крови. Всё лицо у города было в шрамах; одни из них кое-как заросли, другие кровоточили. По вечерам на пустырях свистели холодные, пропахшие пеплом ветры, пригибая к земле разросшийся буйно бурьян, дома слепо таращились пустыми чёрными глазницами… И было жутко подумать, что в них когда-то жили люди.
Как-то летним вечером Мишка остановился на ходу и посмотрел на все четыре стороны: город был начисто снивелирован — казалось, что стоишь на огромной площади, давно брошенной и забытой людьми… Один посередине Мира… Повсюду над плоской землёй слабо темнели раскрошенные зубы руин, а на западе — далеко, далеко у горизонта — чёрный молот ночи тяжело плющил медленно остывающий диск Солнца.
На перекрёстках улиц, которые обычно остаются в разрушенных поселениях, яростно функционировали пивнушки… На углах сидели люди-обрубки — без рук, без ног (одного из них Мишка знал, звали Самоваром), колёса их тележек визжали на ходу; слепые танкисты с обожжёнными красными — как лакированными — лицами стучали палками по сохранившимся кускам асфальта и сиплые их голоса далеко разносились по окрестностям.
Мишкин сосед — двадцатилетний Володька — бил воробьёв в старых немецких конюшнях, и вместе с пацанами варил из них супы, а по вечерам выставлял в форточку динамик и крутил пластинки Петра Лещенко.
Петрушка, гей! Дорогу заметает. / И вьюга скроет нас от глаз людей./ И никогда никто уж не узнает, / Какой дорогой я умчался к ней.
Парни и девчата после работы собирались у него под окном, лузгали семечки… Некоторые танцевали.
У ребят тоже были свои любимые песни: “С бою взяли город Брянск”, “Бомбардировщики”, “На эсминце капитан — Джеймс Кенне́ди”, и многие другие.
Какое время — такие и песни.
Иногда ребята ватагами ходили на поле боя, собирали там патроны, поломанное оружие. Насмотревшись за день человеческих костей, они плохо спали по ночам… боялись темноты.
Город наш был весь искалечен, почти мёртв, и его восстанавливали; на стенах некоторых домов ещё кричали красные надписи: “СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!!!”
А гансы сидели на лесах, свесив ноги, улыбались вечернему солнышку, и один из них играл на губной гармошке вальсок …
Они тоже восстанавливали наш город.
… Позже, когда Мишка слушал военные песни Высоцкого, он вспоминал свой взорванный и сожжённый город и думал: “Правильно — горящие русские хаты и — горящий рейхстаг и сгоревший Гитлер со своей бабой…”
Но к тем немцам, которых он видел в детстве, он не питал ненависти — они были смирные и услужливые, и покорные, как чёрт знает, кто — даже и сравнения не подберёшь подходящего.
10. Новогодний порог
… Когда вызвав “Скорую” по телефону, Мишка вернулся к соседям, мёртвый дед криво сидел на полу, а спина его упиралась в ноги краснощёкого мужика; эта краснощёкость как-то не вязалась с пепельной серостью лица покойника. На губах у деда висела розовая пена, она же была — на груди; чёрный китель железнодорожника был расстёгнут, виднелась нижняя рубаха, подтяжки. Казалось — он живой, и ему просто плохо, нехорошо … Но Смерть своё дело сделала — секанула косой — и ушла. Только что Она была рядом, а теперь уже — за порогом. Работы у Неё много, спешить надо было…
И через этот порог вот–вот должен был перешагнуть Новый Год.
А когда-то был
милый снег за окном
маленькая
оранжевая от электрического света
комната
И товарищи в ней
И Новый год — впереди
И клуб маленький уютный
где тоже собирались друзья
и может и враги — даже
… И будут незнакомые девушки
чьи отцы и матери когда-то
были сосланы сюда Отцом Народов —
украинки, кореянки, таджички и —
конечно русские
Такой вот букет!
И может какая-нибудь выберет тебя —
исхлёстанного ветрами
и обласканного Солнцем бродягу —
а ты — её
И всё завертится закружится
А там — Ёлка вращается вся в огнях
И кто хочет выходит на сцену
И кто — песни кто — стихи
кто — что может
А мы с Валькой
будем петь наши песни
Трясти бородами в волнении —
правда не очень сильном —
потому что вокруг все свои
Что мы — артисты какие?
Мы у себя дома
Хозяева — вот и поём
если хочется
И все будут слушать
и смеяться нашим шуткам
И будут любить нас
за весёлые и грустные слова
А мы сами всех будем любить
и наверное — уже всю Жизнь
И это мы поймём позже —
вот в такие моменты как сейчас
…
… А потом — ещё позже —
многих мы потеряем ребят
Одних — на время
А потом — навсегда
На веки вечные
Никогда больше
И — Аминь…
… Так думал Мишка, собираясь на новогодний вечер к одному приятелю своему старому, а настроение было тёмное, всё валилось из рук и он, в конце концов, решил не идти никуда, вообще, из своего дома и включил на полную мощность своё радиочудушко .
11. Гвозди в живом дереве
“— А когда мы на крейсере вошли в Порт-Артур, Бож-же мой, сколько же там было мух!!! Бож-же мой! Сколько их там было! Весь залив был забит японцами. Они плавали там, как брёвна, а наш кок и говорит..”
Эти истории, рассказанные мне, вошли в память, как гвозди в живое дерево. Сверху они ржавеют, и выдернуть их нет никакой возможности…
Мишке с дядей Сашей никогда не было скучно и этот, как думалось, потерянный вечер всё-таки получился на славу…
Из книги дяди Саши:
“… потом, как это обычно теперь бывает, заговорили о минувшей войне: праздник был наш, военный, вот и заговорили. Только сегодня это произошло раньше, чем всегда.
Вспоминали и бомбёжки, и окопы, и всякое другое — как Новый Год отмечали под Сталинградом, да мало ли ещё чего… Там как раз его и контузило — товарища моего, с которым сидели сейчас в один стол. А жена его — хозяина — стала беспокоиться…
А тут радио возьми и скажи: “Сумка, полная сердец…” Не помню, то ли, была такая передача, то ли, название кинофильма, или ещё что-то в этом роде… Обрывок фразы, в общем.
— Ага, сумка, полная сердец, — сказал товарищ. — Сумка, полная яиц, сумка, полная голов, сумка, полная копыт, полная… ха–ха… Набил и — пошёл к ядрёной Фене.
Его начало заводить куда-то, лицо посерело — что газета, а глаза воткнулись в одну точку.
— Сумка, полная сердец, понял? Ха–ха–ха…
А я сидел и молчал, как рыба, и чуть не плакал. А его разбирало всё больше и уводило всё дальше.
— Витя, хватит… Перестань, пожалуйста, — сказал тогда ему жена твёрдым голосом.
А он комкал скатерть пальцами, и губы у него были синие и извивались лихорадочно.
— Ви-и-тя! — крикнула жена ему — она вышла в коридор на чей-то звонок. — Тут к тебе пионеры пришли поздравлять…
Он весь сразу как-то обмяк, становился медленно похожим на себя — я уже узнавал его — порозовел слегка…
— Фу ты, яп-п-онский Бог, — выдохнул, тряхнул головой, подмигнул мне и пошёл в прихожую, сутулясь. Оттуда послышался знакомый мне его весёлый голос: Проходите, хлопцы, девчата, в комнату, к столу… Мы тут как раз войну вспомнили с другом, будь она проклята…”
… — А любят вовсе не того, кто лучше, — сказал, прощаясь, дядя Саша. — Просто любят — и всё, и — вовсю. В том-то и дело, что ты им всегда хорош, какой ты есть.
12. А человек играет на трубе…
У Смерти — Чёрные Глаза…
That is Big Black Eyes… Очы чаорные….
Мишка проводил дядю Сашу и вернулся в комнату, а по радио великий Луи Армстронг — к сожалению, ныне уже покойный — выводил рулады на своей золотой дудочке… Звуки проникали везде, как солнечные лучи, и были такими же жёлтыми. Потом музыкант, вероятно, поставив трубу, засмеялся и неожиданно заговорил, запел — а пел он почти также хорошо, как подвыпивший русский мужик, застонал, завздыхал и всё никак не мог остановиться, сделать коду, конец… Всё принимался и никак не мог допеть, договорить, досказать своё-то, что он хотел… Вынырнуть как бы…
А оркестр и хор за его спиной молотили, как заведённые, но, в конце концов, получалось всё-таки, что становилось понятно, ясно делалось почти всё, и оставалось только чуть-чуть недосказанного — чуть-чуть, в чём и заключается искусство, как говаривал нам когда-то учитель рисования Константин Фёдорович в школе № 28, Воронеж.
Когда всё ясно, понятно — это уже конец, окончание всего… Вспомните — у Гоголя — когда Вию подняли веки, стало видно во все концы Света … и Фома Брут умер.
Вероятно, когда человек сможет искусственно создать подобное себе живое существо, для него всё — кончится.
С другой стороны, когда люди установят связь с другими продвинутыми цивилизациями, они приблизятся к почти полному познанию тайны бытия, тайны всего сущего и, может быть, достигнут бессмертия.
Хотя некоторые считают, в том числе и автор, что они и сейчас бессмертны.
Часть третья
НАДЕЮСЬ, ВЕРУЮ
Ещё весна, ещё одна дорога./ Ещё разлука — вечность напролёт. / Гудит в груди дремучая тревога, / И полая вода ломает лёд.
1. Любовь+боль= люболь
… И однажды она пришла к нему. Постучалась в окно условным стуком, и сердце у Мишки трепыхнулось по-старому, а потом начало умирать…
Сигнал прозвучал, и Мишка вышел на улицу, пьяный от пряных воспоминаний, но уверенный, что от этого опьянения будет лютое похмелье.
Она ждала его на углу под старым тополем, стояла молча, как памятник, а тополь был весь мокрый — потому что наступала весна — и он стряхивал капли с листьев.
Щёки у неё были мокрые и блестящие.
— Зачем, — сказал Мишка и замолчал, за-а-молчал, за-а-а-молчал! Горло у него перехватило, а глаза сузились в щели.
Медленно пошли они по мокрой улице, по сырому чёрному асфальту, по местам, в которых Мишка вырос, молча, пришли в древний парк с деревьями-великанами, и сели на старую лавочку свою и Мишке оставалось теперь, что ли, только целовать её да обнимать, по-старому. Как раньше.
Как бы не так.
Он закурил и отгородился дымом от неё и от всех этих любимых мест, укутался в дым, как в саван; томился в какой-то амёбной нерешительности, и ему самому себя было противно.
На ней, он только сейчас подумал об этом, было модное пальто, да и сапожки были — ничего себе… Вспомнил он, что, вообще, её семья жила хорошо и как, робея, приходил он к ним и пробирался по ущельям между мебелью, по мягким коврам и как однажды её мать посмотрела на него, когда он нечаянно уронил пепел на пол… Мать тут же подошла и вытерла тряпкой это место. Отец был, ничего мужик, вроде бы, но и его скушала, сожрала мамаша — ухватистая и цепкая, как клещи… И мебель эта, приёмники, телики, ковры, вазончики — доконали папу и он какой-то был, как пластилиновый — куда пальцем ни ткни — везде вмятина остаётся.
Как-то Мишке пришлось наблюдать у них такую картину: вечер, телевизор, стол с бутылками и жратвой, а на экране со страстью тряся щеками, извивается скрипач, пианист, как египетский фараон, восседает…
Но в телеке выключен звук, все смотрят просто изображение, дожидаясь будущего концерта… А в это время грохочет стереорадиола — стерва — и произносятся тосты… Скрипач же всеми фибрами Души и тела хочет, желает быть понятым кем-то, волнуется, да и до концерта тоже, наверное, готовился, настраивал себя и инструмент, переживал…
… Деревья — друзья старые и свидетели — шептались как бы в недоумении, крапал дождь, и щёки были мокрые… потому что наступала весна… шёл дождь…
“До свиданья, ребята, прощайте…,” — вдруг мысленно обратился Мишка к деревьям, потому что пришло сейчас, именно на этом сиротском свидании решение уехать отсюда снова к себе, к своим — благо, как раз начиналось поле. Уже и бичи повылезали из своих кочегарок и зимних лежбищ, и штурмовали отделы кадров геологических экспедиций. И Мишка всей Душой почувствовал эту весеннюю лихорадку… Которая с каждым годом будет становиться всё привычнее, а потому — сильнее.
Они сидели, а их любовь, которая умерла не совсем, корчилась в агонии у ног… И нужно было ударить в последний раз, прикончить её — любовь — из жалости, как добиваешь раненого зверя… Бац! из карабина — и сразу — кровь из горла ручьём… И — тишина оглушительная…
— Ладно, пойду, — Мишка поднялся и прицелился, куда надо.
А она схватила его за руку и прижалась к ней ледяной щекой.
— Нет-нет, пожалуйста, прошу, очень…
Мишка вдруг почувствовал себя дико старым, будто заныли все его травмы-шрамы, которые он успел-таки нахватать за свою короткую, но довольно пёструю, порой — лихую и бесшабашную — жизнь.
Он начал, было, себя жалеть, но вовремя спохватился — если этому поддаться, то можно, вообще, улететь, чёрт знает, куда. В запредельные области.
И стоял он обессиленный, но ощущение было такое, будто он весело отряхнулся от дождя — как пёс.
Они снова молча пошли, а она взяла его руку в свои ледышки и прижалась боком к нему. Как когда-то.
В магазине — другого Мишке ничего не пришло в голову — он взял коньяк и шоколад.
Затем они сели на старый добрый трамвай, который догромыхал их в самый конец города, где начинался, можно сказать, лес и направились по знакомой ещё тропе.
И звёзды жили между листьев, но не пели — как раньше — а жалостливо, так, моргали.
Знакомая лавка стояла на своём месте, так же как когда-то светила знакомая Луна… А она сразу сильно поцеловала Мишку в губы и он, не удерживая себя, обнял её, и она вся была его, как раньше; она подалась к Мишке, исступлённо целуя ему щёки, глаза, нос, гладила волосы лихорадочно… И поцелуи были солёные, и всё было так же, как раньше, вроде бы, а потом это вроде бы возникло в сознании и поплыло, как плевок по ручью, и снова между ними пролегли все эти непроходимые, как болота, ковры-дорожки, телеки закачались на паучьих ножках, замигали бельмами своими беспощадными…
… Мишка знал, что ничего тут не поделаешь, и они ехали чужие в ночном пустом трамвае через спящий чужой город, который когда-то был им домом родным.
У подъезда Мишка поцеловал её, зная, что это — в последний раз, навсегда и никогда больше. Она тоже, конечно, поняла это и заплакала, и он, целуя, не мог оторваться, пока не почувствовал кровь на зубах.
Тогда он оттолкнул её свою бывшую — нет! сейчас — любимую, свою боль, Любовь и боль, люболь, что ли, чтобы было в одном слове… Так оно и есть всегда почти…
Оттолкнул к дверям и пошёл домой, согнувшись, как урка.
За спиной у него клацнула дверь. Эта дверь показалась ему бронированной.
2. Луга зеленели в мае
… Ты приходишь сюда — замёрзший, голодный… Ставишь палатку… Разжёг огонь… Поел и попил чайку. Дико и неуютно вокруг — гигантские мохнатые чёрные ели, слезящееся мрачное серое небо, поблизости — болото, комары звонко поют свои алчные песни… Но стоит переночевать здесь хоть один раз, как это местечко кажется уже своим и, если когда, что — навряд ли, придётся проходить или проплывать на лодке мимо него, на сердце делается тепло, как при встрече с родным домом.
Двое пацанов ползали по траве во дворе, которая пробивалась между булыжниками.
— Что, ребята, жуков ловите?
— Не, муравьёв.
— А зачем они вам, муравьи-то?
— Попку сосать.
Дядя Саша, переселившийся по случаю весны в дровяной сарай, был в хорошем настроении. Он внимательно посмотрел на подходившего к нему Мишку и засмеялся.
— Ничего, Миша. Кому не везёт в любви — везёт в женщинах!
Мишка хотел, было, обидеться, но как-то не получилось, потому что зеленели луга в мае, и мягкий язык времени отлично делал своё дело.
* * *
Над северными озёрами кричали чайки: “Кью–кью–кью–у–у!”, рыба шла в невода и ловилась на крючок, братишки–геологи стаптывали первую пару сапог в поле, лётчики–вертолётчики — эти ломовые извозчики, биндюжники неба — тарахтели на своих телегах по голубым дорогам Мира, в городах на улицах появились цветы, люди весело бежали и ехали на заводы и в учреждения, а вечерами гуляли в парках…
В общем, луга зеленели в мае, дорога была под ногами, и вставать приходилось очень рано.
Когда на Солнце можно смотреть, не щурясь.
Река Медведица — по. Экспедиция — г. Владивосток. 1966–2005 г.
