Свою жизнь считал вполне состоявшейся: «На совести моей — никакого гнёта упрека». Герой войны и светский «повеса», князь и каторжник, генерал и «хлебопашец», он остался верен своей любимой пословице: «Каков в колыбели, таков и в могиле»… Какая трагическая и всё же великолепная судьба!
Вспоминая…
О Сергее Волконском, о ВЧК и о Джованни Боккаччо
Лев Сидоровский
19 ДЕКАБРЯ
«НА СОВЕСТИ МОЕЙ —
НИКАКОГО ГНЁТА УПРЕКА…»
232 года назад родился Сергей Григорьевич Волконский
ЧТОБЫ сегодня наглядно вспомнить о декабристах, тебе, дорогой читатель, если живёшь в Питере, достаточно придти на Сенатскую площадь или на кронверк Петропавловской крепости. А вот за пять тысяч километров отсюда, в Иркутске, где я родился и провел детство, для этого надо с бывшей Ланинской свернуть на бывшую Преображенскую, и там, как раз против Сиропитательного дома Екатерины Медведниковой и Преображенской церкви, где когда-то венчались дети декабристов, — усадьба Волконских…
Именно так я поступил в 2015-м, когда снимал там фильм «Город мой, город на Ангаре…» Поднялся на второй этаж, в кабинет Марии Николаевны. За этим бюро она работала. Здесь на бумагу ложились строки — вроде тех, что, посланные из Читинского острога в Петербург, свекрови, хранятся теперь в этих стенах:
«Мы с нежностью целуем Ваши ручки за хорошие новости, что Вы нам сообщаете о Николеньке… Умоляю Вас выслать курительного табаку для Сергея. Это мера необходимая для поддержания его духа… Молю Вас прислать мне что-нибудь из литературных новинок, из прозы французской, как и английской…»
В этой шкатулке Мария Николаевна хранила деловые бумаги, в это зеркало смотрелась… (Зеркало передала сюда старая иркутянка, Ольга Ивановна Тихонова, правнучка кормилицы Елены Волконской, дочери). Клавиши пирамидального пианино, кажется, и сегодня помнят прикосновение ее рук… Музыкальная шкатулка и ныне дарит мелодии Доницетти, Россини, Верди, которые согревали хозяйку дома…
Снова перечитываю ее воспоминания — какая это была светлая душа! Ну, вот хотя бы такое признание:
«Я только и думаю о той минуте, когда надо мной сжалятся и заключат меня вместе с моим бедным Сергеем; видеть его лишь два раза в неделю очень мучительно; и верьте мне, что счастие найдешь всюду, при любых условиях: оно зависит прежде всего от нашей совести; когда выполняешь свой долг и выполняешь его с радостью, то обретаешь душевный покой…»
Да, сердце Марии Николаевны было тем огоньком, на который спешили люди — кто с радостью, кто с бедой. В просторной гостиной по вечерам зажигались свечи, звучало фортепиано…
* * *
ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, что, оказавшись на поселении, Сергей Григорьевич Волконский стал более известен именно как муж своей жены, которая, отказавшись от знатности, богатства, даже от собственного сына, одной из первых последовала за ним в Сибирь. Однако он, чей портрет — в Военной галерее Зимнего дворца, и сам по себе — личность весьма значительная: кроме того, что участвовал в государственном заговоре и прославился в Отечественную войну, был аристократом, князем, Рюриковичем, состоял в родстве со многими знаменитыми русскими фамилиями и даже царями…
Его мама — дочь фельдмаршала Репнина — являлась обергофмейстериной трех императриц, кавалерственной дамой ордена Святой Екатерины, а отец — сподвижник Румянцева, Потемкина, Суворова — прошел через все войны конца XVIII века. Поэтому неудивительно, что и Сергей уже восьмилетним был записан в армию сержантом, но считался в отпуске «до окончания курса наук».
Отпуск закончился через десять лет, когда началась баталия с Францией и поручик Кавалергардского полка Волконский под Пултуском получил боевое крещение. Он позднее писал:
«С первого дня привык к запаху неприятельского пороха, к свисту ядер, картечи и пуль, к блеску атакующих штыков, привык ко всему тому, что встречается в боевой жизни, так что впоследствии ни опасности, ни труды меня не тяготили».
За участие в этом сражении получил свой первый орден — Святого Владимира 4-й степени с бантом. Впереди его ждали другие битвы: при Янкове и Гоффе, при Ланцберге и Прейсиш-Эйлау, под Вельзбергом и Фридландом. Участвовал в русско-турецкой войне: штурмовал Шумлу и Рущук, осаждал Силистрию. Некоторое время состоял адъютантом у главнокомандующего Молдавской армией Кутузова. С сентября 1811-го — флигель-адъютант императора.
Когда началась война Отечественная, оказался в «летучем корпусе» генерала Винценгероде, который сражался с врагом отнюдь не хуже, чем Денис Давыдов. Потом Волконский стал командиром самостоятельного партизанского соединения. За несколько дней его отряд захватил в плен «одного генерала, 17 штаб — и обер-офицеров и около 800 нижних чинов». Ну а во время заграничных походов отличился в боях под Калишем и Люценом, при переправе через Эльбу, в «битве народов» под Лейпцигом, в штурме Касселя и Суассона… Начав кампанию с Наполеоном ротмистром, закончил ее генерал-майором и кавалером четырех русских и пяти иностранных орденов, владельцем наградного золотого оружия и двух медалей — в память о 1812-м… Но наградами не кичился. Современники вспоминали: вернувшись с войны в столицу, Волконский в публичных местах плаща не снимал, объясняя это так:
«Солнце прячет в облака лучи свои».
***
И ВДРУГ в конце 1819-го этот успешный человек, гуляка-гусар, становится членом тайного общества — Союза благоденствия:
«С этого времени началась для меня новая жизнь, я вступил в нее с гордым чувством убеждения и долга уже не верноподданного, а гражданина и с твердым намерением исполнить во что бы то ни стало мой долг исключительно по любви к отечеству».
Вместе с Пестелем Волконский начинает готовить военную революцию. Причем, активно участвуя в заговоре, Сергей Григорьевич не имел никаких «личных видов». Более того, если бы революция победила, он — крупный помещик — потерял бы и десять тысяч десятин земли в Таврической губернии, и еще больше — в Нижегородской, Ярославской, где у него числилось свыше двух тысяч крепостных душ. Ведь согласно аграрному проекту «Русской Правды» Пестеля, в обязанность новой власти входило отобрать у помещиков, имеющих больше десяти тысяч десятин, «половину земли без всякого возмездия». Кроме того, в таком случае все крестьяне (и те, которые принадлежали участникам заговора) стали бы свободными.
* * *
И НАСТУПИЛ судьбоносный 1825-й, в начале которого, 11 января, Волконский обрел жену, Марию Николаевну Раевскую (дочь прославленного генерала — героя Бородинской битвы), а в конце года, 14 декабря, стал «государственным преступником»…
На допросах старался взять на себя как можно больше вины:
«Вкоренению сих мыслей в моем уме приписываю убеждению собственного моего рассудка и никому не могу приписывать вину, как только себе…»
Ни мать, придворная дама, ни многочисленные влиятельные родственники для облегчения его участи ничего сделать не могли. И в июле 1826-го князь, лишенный чинов, орденов и дворянства, был осужден на двадцать лет каторжных работ (потом этот срок сократили до пятнадцати лет, затем — до десяти) с последующим поселением в Сибири.
И вот каторга: сначала — Николаевский солеваренный завод, потом — Нерчинский край, Благодатский рудник. Тяжелы были не столько сами работы (наравне с другими каторжниками), сколько быт, который полностью уничтожал в бывших офицерах человеческое достоинство: их лишили всякого общения, отобрали все вещи, деньги и книги, даже Библию, дважды в день обыскивали… Волконский писал жене:
«Физические труды не могут привести меня в уныние, но сердечные скорби, конечно, скоро разрушат бренное мое тело. Машенька, посети меня прежде, чем я опущусь в могилу…»
И Машенька, несмотря на протесты отца и матери, оставив дома малютку-Николеньку, уже в ноябре была там, в Благодатском. Вскоре писала родным:
«Он нервен и бессилен до крайности…»
Даже тюремное начальство посчитало Волконского:
«… более всех похудевшим и довольно слабым».
Слава богу, в Читинском остроге содержание заключенных оказалось гуманнее. Ну а потом — Петровский завод, где каторги не было вообще, и «преступники» могли жить со своими женами. Там у Волконских родились Миша и Леночка. Там же Сергей Григорьевич вовсю увлекся «сельским хозяйством», и еще до окончания его каторжного срока по Сибири стала распространяться слава о необыкновенных овощах и фруктах, которые Волконский выращивал в своих парниках.
С весны 1837-го тем же занимался в селе Урик Иркутской губернии, а с 1845-го — в самой столице Восточной Сибири, где Волконские построили дом…
* * *
ВЫШЕ я уже отмечал, что с той поры Сергей Григорьевич больше стал известен, как «муж своей жены». Их современники и историки едины в том, что, разделив изгнание супруга, Мария Волконская совершила «подвиг любви бескорыстной». Декабрист Розен писал, что, бросив родителей и ребенка, который через два года умер,
«… она решилась исполнить тот долг свой, ту обязанность, которая требовала более жертвы, более самоотвержения».
А оставшийся неизвестным свидетель отъезда Марии Николаевны в Сибирь из московского салона ее родственницы Зинаиды Волконской, заметил, что будущая изгнанница видела в себе «ангела-хранителя и утешителя» для своего мужа. И обрекла себя на жертву во имя мужа, «как Христос для людей».
Причем образ жизни Волконского на поселении совершенно не соответствовал образу жизни его жены. Как писал декабрист Якушкин:
«… летом он пропадал целыми днями на работах в поле, а зимой его любимым времяпреповождением в городе было посещение базара, где встречал много приятелей среди подгородных крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуждах и ходе хозяйства».
В общем, в салон своей жены (которая, по мысли того же Якушкина, «была дама совсем светская, любила общество и развлечения и сумела сделать из своего дома главный центр иркутской общественной жизни») Сергей Григорьевич явно не вписывался. Зато к концу своего пребывания в Сибири собственным трудом собрал приличное состояние — и снова умудрился «найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою личность».
Но жить вместе им уже было трудно. В августе 1855-го, когда в Сибири узнали о смерти государя, принесшего их семье столько бед, Мария Николаевна покинула Иркутск. Вскоре Александр II издал манифест, в котором объявил помилование оставшимся в живых декабристам, — и в сентябре 1856-го Сергей Григорьевич, бросив «землепашество», пустился в обратный путь…
Вернувшись, жил по преимуществу в Москве, у дочери. Писал воспоминания. Реформу 1861-го года принял со слезами восторга, хотя его категорически не устраивало освобождение крестьян без земли. Скончался в 1865-м, 28 ноября, на два года пережив Марию Николаевну. До последних дней, по словам его сына Михаила:
«сохранил необыкновенную память, остроумную речь, горячее отношение к вопросам внутренней и внешней политики и участие во всем, близком ему».
* * *
ДА, дорогой читатель: Сергей Волконский оказался среди тех очень не многих участников заговора, которые, пройдя каторгу и ссылку, сумели не сломаться и вновь найти себя. Если же судить по его мемуарам, то свою жизнь считал вполне состоявшейся: «На совести моей — никакого гнёта упрека». Герой войны и светский «повеса», князь и каторжник, генерал и «хлебопашец», он остался верен своей любимой пословице: «Каков в колыбели, таков и в могиле»... Какая трагическая и всё же великолепная судьба!
* * *
20 ДЕКАБРЯ
«НАМ ВСЁ РАЗРЕШЕНО…»
103 года назад, 20 декабря 1917 года,
была создана ВЧК
СТРЕЛЯТЬ из револьвера Дзержинского, дорогой читатель, мне не довелось, но вот телефонным аппаратом председателя ВЧК однажды воспользовался. Случилось это в кабинете, где просторный стол под зеленым сукном, кресла с высокими спинками, диван… На столе — массивный прибор, старинная лампа в виде чаши под зеленым абажуром и тот самый «доисторический» телефон. Как мне здесь пояснили, «железный Феликс» любил работать именно при этой настольной лампе — люстру по его просьбе вообще зачехлили, шторы на окнах были опущены. Когда с электроэнергией возникал очередной перебой, на столе зажигались свечи, которые в изобилии стояли про запас…
* * *
А НАЧАЛОСЬ всё в 1917-м, седьмого декабря (по новому стилю — двадцатого) с ленинской записки:
«Товарищу Дзержинскому. К сегодняшнему Вашему докладу о мерах борьбы с саботажниками и контрреволюционерами. Нельзя ли двинуть подобный декрет: О борьбе с контрреволюционерами и саботажниками. Буржуазия, помещики и все богатые классы напрягают отчаянные усилия для подрыва революции, которая должна обеспечивать интересы рабочих, трудящихся и эксплуатируемых масс. Буржуазия идет на злейшие преступления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковских чиновников и т.п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольственной работы, грозящего голодом миллионам людей. Необходимы экстренные меры борьбы с контрреволюционерами и саботажниками…»
И далее следовал перечень конкретных мер. В тот же вечер на заседании Совнаркома Дзержинский выступил с докладом:
— Наша революция в явной опасности! Силы противника организуются. Контрреволюционеры действуют не только в Петрограде, в самом сердце нашем, но и по всей стране… Теперь борьба грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть!.. Наша комиссия вызвана к жизни чрезвычайными обстоятельствами, поэтому и предлагается отметить это в самом ее названии…
И в протоколе заседания Совнаркома появилась запись: «Постановили: назвать комиссию — Всероссийской чрезвычайной комиссией при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем — и утвердить ее…»
Ленин предложил на пост председателя ВЧК «хорошего пролетарского якобинца» — и три дня спустя Дзержинский пришел в дом № 2 по Гороховой улице, подъезд которого долгие годы украшала вывеска: «С.-Петербургское градоначальство и столичная полиция».
* * *
ТОГО подъезда уже давно не существует: на месте двери — окно. Вход в помещение — с Адмиралтейского проспекта. А тогда, в семнадцатом, сотрудники ВЧК, миновав дверь на Гороховой, по полувинтовой лестнице поднимались на четвертый этаж, где находились все отделы — следственный, организационный, борьбы со спекуляцией, информационный… Номер телефона информационного отдела — 29, около которого круглосуточно находился дежурный, знали в Петрограде, казалось, все: именно сюда поступали «сигналы» о разных подозрительных лицах и контрреволюционных организациях, именно здесь часто брали начало нити, разматывая которые, чекисты раскрывали многие заговоры. Оставив за спиной анфиладу комнат на третьем этаже, Дзержинский входил в просторную приемную, где обычно сидели секретарь ВЧК Ильин, машинистка, дежурный чекист, и следовал дальше, в кабинет.
Многое помнит этот кабинет, где бывали Урицкий. Петерс, Ксенофонтов, Фомин, Щукин. Бокий… В этих стенах «пролетарский якобинец» работал над структурой организации, постепенно создавая знаменитую памятку сотрудникам ВЧК: «Что должен помнить каждый комиссар, следователь, разведчик, работая по розыску». За этим столом Дзержинский кропотливо восстанавливал по мелким кусочкам список чиновников, саботирующих Советскую власть, уничтоженный главарем их организации Кондратьевым. Здесь председатель Чрезвычайной комиссии разрабатывал с членом президиума ВЧК Ильиным «легенду», по которой тот потом под видом князя Мещерского вошел о подпольную организацию, вербующую офицеров на Дон, для армии Каледина, и помог ее ликвидировать. Здесь коллегия ВЧК вынесла первый смертный приговор — самозваному князю Эболи и его сообщнице Бритт, которые с поддельными документами чекистов проводили самочинные обыски, занимались грабежом и мародерством.
Почти три месяца работал здесь «железный Феликс»: 9 марта 1918 года ВЧК вместе с Советским правительством переехала в Москву, а в доме на Гороховой (ее скоро переименуют в Комиссаровскую, а с начала 1927-го — в улицу Дзержинского) уже на другой день действовала только что созданная Петроградская чрезвычайная комиссия.
* * *
И «КРАСНЫЙ ТЕРРОР» начинался, увы, здесь тоже. Ведь в широком смысле эта кампания подавления и уничтожения без соблюдения судебно-следственных процедур стартовала вовсе не с осени 1918-го, а сразу с создания ВЧК. Да, весь конец 1917-го по просторам России происходили стихийные расправы над чиновниками свергнутого романовского режима, полицейскими, интеллигенцией, дворянами, офицерами, юнкерами… Поэтому первым делом ЧК решила заменить стихийный «красный террор» разнородных масс централизованным террором государственной спецслужбы — именно такую задачу от Ленина через Дзержинского получили местные «чрезвычайки» во всех губернииях и уездах. Вот и рванул во весь опор по стране безжалостный всадник революционного апокалипсиса под названием «Красный террор» — в чекистской кожаной куртке и с маузеров в руке…
* * *
КСТАТИ, эти пресловутые куртки из кожи в 1918-м чекистам раздали как спецобмундирование. Их нашли на одном петроградском складе: это была военная помощь Антанты еще царской России — для первых военных летчиков, и ценны такие куртки были тем, что на коже не плодились вши, разносившие тогда страшные бациллы тифа. В общем, кожанки мигом стали модными, страшными символами новой власти, и вслед за чекистами ими поспешили обзавестись многие партработники, даже — главные большевистские вожди: во всяком случае, Троцкий и Свердлов в коже щеголяли постоянно. Впрочем, поначалу в ВЧК обязательной формы не было, и ее сотрудники одевались разномастно — в обычные боевые гимнастерки, в рабочие блузы, в матросские бушлаты, в крестьянские тулупы… Например, есть много сохранившихся кадров немой черно-белой хроники фронтовых поездок Троцкого на бронепоезде: там всегда рядом с ним — чекисты, наряженные вразнобой. У одного, например, из-под фуражки на плечи спадает огромная грива длинных волос — позднее, в сталинском НКВД или в КГБ времен Андропова подобная прическа не допускалась.
* * *
ИТАК, уже в начале 1918-го отделы ЧК на местах возглавили этот первый террор, отобрав право на внесудебные расправы с «контрой» у неорганизованных и объятых революционной злобой толп. Стихийные убийства на улицах всех, похожих на «бывших», понемногу прекратились: теперь внесудебным преследованием лиц, назначенных во враги революции, занялись чекисты. Ну а в самой столице Советской России, которой тогда еще являлся Петроград, ЧК сумела быстро занять назначенное ей положение и возглавить революционный террор. Взамен суда Линча над людьми в офицерской форме на улицах начались ночные аресты, допросы, пытки и расстрелы в чекистских подвалах — в общем, заработала репрессивная машина первой советской спецслужбы. Назначенный в марте 1918-го начальником Петроградской ЧК Урицкий в этот год руководил репрессиями против нежелательных для Советов лиц, еще не зная, что именно его убийство (и следом — покушение на Ленина) станет для власти главным поводом к объявлению официального «красного террора».
Поначалу от некоторых явно беззаконных и кровавых акций «революционного суда» органы ЧК пытались открещиваться — благо тогда еще многое можно было списать на самосуд толпы и общую неразбериху. Например, когда солдаты убили бывшего царского премьер-министра старика Горемыкина и начальника Генштаба при царе генерала Янушкевича. Или — когда конвоиры в Петропавловской крепости расправились с бывшим царским премьером и другом Распутина — Борисом Штюрмером. Или — когда взбаламученные красной пропагандой солдаты подняли на штыки генерала Духонина. Или — когда без особых причин расстреляли на вокзале отказавшегося признать Советы атамана Терского казачества Караулова. Или — когда в больнице ворвавшиеся туда матросы расправились с лидером кадетов Шингаревым… От всего этого органы ЧК дистанцировались, и поначалу даже ленинское правительство подобные бесчинные акты осудило. Хотя жуткий эвфемизм «Отправить в ставку Духонина» — как символ скорого расстрела — ЧК затем для себя приватизировала.
* * *
В ЭТИ самые первые месяцы руководители ВЧК о «терроре» в лоб еще не заявляли. И журнал «Красный террор» тогда еще не выходил. И один из ближайших соратников Дзержинского Мартин Лацис еще не откровенничал: «Нам ВСЁ РАЗРЕШЕНО, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех». В самом начале июня на страницах «Новой жизни» Дзержинский и его заместитель по фамилии Закс заверяли, что в ВЧК будут судить быстро и без жалости, но исключительно справедливо: «Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок у нас не было. Посмотрите протоколы — все обвиняемые сознаются в своих преступлениях». Так что, дорогой читатель, оказывается, собственное признание, выбитое у арестованного, эта «царица доказательств», возведенная чекистами на трон, впервые была провозглашена вовсе не в 1937-м, а гораздо раньше — уже тогда, летом 1918-го. И стала в советской юстиции главным аргументом обвинения… Ну а окончательно сей флёр «революционной законности» и все моральные преграды были сметены осенью. И после пролитых тогда морей крови пути назад не было…
К тому же с того 1918-го ЧК охраняла не только государственную власть, но и партию большевиков, которая вскоре стала от самой власти неотделима и неотличима. Это был первый такой эксперимент не только в истории России, но и в мире: спецслужба в государстве явилась не только службой госбезопасности, но и партбезопасности. И с этого же времени высокопарные слова о том, что ВЧК — это «вооруженный отряд партии», «карающая рука партии», «револьвер в руке партии», из, так сказать, художественного образа превратились в констатацию факта. Можно даже усомниться: а Совнаркому ли на самом деле подчинялась ЧК? Нет, вероятней всего ее подлинным начальником был все-таки ЦК РКП (б).
* * *
УЖЕ был добит и разогнан остаток партии кадетов, а их лидеры под прикрытием революционного самосуда уничтожены. В январе после знаменитой выходки матроса Железняка с «уставшим караулом» разогнали Учредительное собрание вместе с засевшими там эсерами, меньшевиками и народными социалистами, вытолкнув и этих вчерашних союзников в подполье, а организованную ими демонстрацию в защиту несостоявшегося парламента расстреляли красногвардейцы. Ну а с лета, после окончательного установления в России однопартийной власти большевиков, ЧК открыто двинулась на разгром всех оппозиционных политических партий. Шли аресты. Идейные различия и прошлые заслуги перед революцией теперь роли не играли. И уже смертельно больной Георгий Плеханов, один из первых русских марксистов, из шинели которого и вышли ленинские большевики, в полубреду узрел обыскивающих его гатчинское жилье чекистов. Для них он теперь стал такой же «контрой», как и деятели царского режима, с которым сам Георгий Валентинович полвека яростно боролся…
* * *
ВОТ о чем думалось мне в Музее политической полиции России — на Гороховой (слава Богу, вернулось старое доброе название!), в доме № 2, где когда-то ВЧК начиналась…
* * *
21 ДЕКАБРЯ
АХ, ЭТОТ «ДЕКАМЕРОН»!
645 лет назад скончался Джованни Боккаччо
НЕКОТОРОЕ время назад, дорогой читатель, путешествуя по Италии, я, особенно под небом Флоренции и Неаполя, то и дело вспоминал этого человека…
Когда-то, более семи десятков лет назад, в школьной библиотеке совершенно случайно обнаружил книгу, которая там оказалась явно по чьему-то недосмотру. Да, в моем послевоенном пуританском ученическом мире, в котором для чтения рекомендовалась исключительно отечественная классика, а еще — романы, только что отмеченные очередной Сталинской премией (какой-нибудь «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского или «Алитет уходит в горы» Сёмушкина), вдруг возникло нечто, своим солнечным эротизмом (да знал ли тогда это слово?!) потрясшее всё существо провинциального отрока. Книга называлась «Декамерон», и написал ее совершенно мне тогда неведомый Джованни Боккаччо…
И вот теперь, по прошествии огромного времени, в начале двадцать первого века, жадно впитывал я в себя Италию — ее краски, аромат, музыку, с каждым новым мигом всё острее ощущая, что только вот в таком благословенном краю веселый умница Джованни Боккаччо и мог сочинить свое дивное творение.
* * *
НЕЗАКОННЫЙ сын купца Боккаччо ди Келлино, больше известного как Боккаччино из Чертальдо (селения к юго-западу от Флоренции), Джованни родился в 1313-м. По одной версии, это произошло именно там, в Чертальдо; по другой — в Париже, от случайной связи со знатной француженкой чуть ли не королевского происхождения. (Впрочем, история о рождении Джованни Боккаччо в Париже — пожалуй, такая же легенда, как и королевское происхождение его Фьямметты. Подобно Петрарке он обожал мифологизировать собственную жизнь). В ту пору Боккаччино работал на флорентийский банкирский дом Барди и спустя три года работодатели отозвали его с берега Сены во Флоренцию. Что ж, здесь, где наряду с коммерцией процветали искусства, маленький Джованни, изучая латынь и арифметику, всё больше очаровывался «цветущим» (это заключено в самом названии) городом, который живописно раскинулся над водами реки Арно…
Когда ему исполнилось семнадцать, отец отправил сына в Неаполь — чтобы изучал коммерцию и право. Но, ни купца, ни юриста из Джованни получиться не могло, потому что больше всего его влекла поэзия. Оказавшись при просвещённом дворе короля Роберта Анжуйского, одаренный и впечатлительный юноша пристрастился к свободным искусствам — к античной культуре, поэзии трубадуров, поэтам «сладостного нового стиля», к Данте, который станет его кумиром навсегда. На могиле Вергилия Джованни поклялся посвятить жизнь служению изящной словесности…
Однажды (кстати — ровно через десять лет после знаменитой встречи Петрарки с Лаурой в авиньонской церкви Санта-Клара), а если совсем точно — 30 марта 1336-го, в страстную субботу, под сводами неапольского храма Сан-Лоренцо, Джованни увидел ослепительную красавицу Марию д’Аквино (по легенде — внебрачную дочь Роберта Анжуйского), которая — под именем «Фьямметты» («Огонек») — как Лаура для Петрарки, тоже станет его Музой. Сначала он будет воспевать ее романтически, как «идею любви», потом Муза обретет более земные черты — в пасторали «Амето», в поэме «Любовное видение», в «Элегии мадонны Фьямметты», в «Фьезоланских нимфах»… Когда они расстались, Джованни написал повесть «Фьямметта», полную столь пронзительного анализа сердечных переживаний (нет, не его собственных, а покинутой женщины), что ныне специалисты это произведение даже называют самым первым в европейской литературе психологическим романом… А еще в ту же пору из-под его пера вышли поэмы — «Охота Дианы», «Филострато», «Тезеида» и роман «Филоколо»…
* * *
УВЫ, в 1339-м дом Барди потерпел крушение, Боккаччино потерял работу — и Джованни лишился содержания. Какое-то время его кое-как выручал скудный доход от маленького имения под Пьедигротта, которое подарил отец, но в январе 1341-го, все же, по настоянию разорившегося родителя, возвратился во Флоренцию.
Однако торговые операции сына по-прежнему не увлекали. Он продолжал заниматься поэзией и постепенно втянулся в общественную и политическую жизнь родного города. Оказавшись на службе у Флорентийской республики, стал даже ее авторитетнейшим дипломатом. И именно флорентийский народ — «пополо», с его жизненными, общественными, а также эстетическими идеалами, помог Боккаччо в своем творчестве достичь всей полноты ренессансного гуманизма… Ну а в разных жизненных неурядицах его поддерживала дружба Петрарки, с которым познакомился тоже здесь. Петрарку Боккаччо почитал с давних пор: его сонеты знал наизусть и, подражая им, сочинял собственные; да и пасторали писал тем же стилем и с такими же запутанными аллегориями… А еще Джованни придавала силы нежная любовь к своей незаконной дочери Виоланте, чью раннюю смерть потом горько оплакивал в стихах…
* * *
ВЫШЕ я уже упоминал произведения, навеянные сердцу Боккаччо счастливой встречей с Марией. Никогда до того ни один стихотворец не изображал любовь так всесторонне, так правдиво и вместе с тем так поэтично. Автор сознательно пользовался формами «старинного любовного предания» для утверждения новых эстетических, нравственных и общественных идеалов, бывших для него не только национальными, но и общечеловеческими. А предельно полное художественное развитие эти идеалы получили в «Декамероне» — самой главной его книге…
* * *
СЕГОДНЯ, дорогой читатель, когда мы всеми силами пытаемся одолеть проклятый коронавирус, пусть нас успокоит, что, пожалуй, в каждом старинном европейском городе непременно есть «чумная колонна», поставленная В ЧЕСТЬ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ УЖАСНОЙ ЭПИДЕМИИ. Вот и до Флоренции в 1348-м эта беда, унесшая на просторах Европы двадцать пять миллионов человеческих жизней, тоже докатилась. Кстати, чума затронула и сами людские нравы: одни увидели в ней карающую руку Господню, и это стало причиной мощного всплеска религиозности; другие — их было большинство — сделали своим жизненным принципом: «carpe diem» («лови мгновенье»). Именно к ним относился и Боккаччо.
Еще задолго до этого события он собирал разные забавные притчи, истории и анекдоты. Их источниками стали и восточные сказки, и французские фаблио (бытовой комический жанр, отражающий жизнь городского простонародья), и «Римские деяния», и ранние сборники новелл, и дворцовые либо уличные сплетни, и реальные события того времени. Так вот теперь, спасаясь от чумы в своем загородном имении Чертальдо, Боккаччо представил: трое юношей и семь молоденьких дам, подобным же образом на загородной вилле пережидающие коварную напасть, в течение десяти дней (отсюда и название: в переводе с греческого «декамерон» — десятидневник) рассказывают друг другу — каждый по десять развеселых историй. (Вот бы и нам таким же способом «обхитрить» COVID-19!).
И все же «Декамерон» — это не «пир во время чумы». Потому что, как считал Боккаччо, чума вовлекла Флоренцию в хаос анархии, разорвав сугубо человеческие и социальные связи между людьми, поправ тем самым законы природы. А эти юноши и девушки, наоборот, стремятся преодолеть общественный хаос и анархию, противопоставить им гармонию и свободу нового, «естественного» человека. Покинув зачумленную Флоренцию, они сразу же восстанавливают попранные чумой социальные связи и вырабатывают что-то вроде конституции, потому что для них, людей Возрождения, всякая дисгармония является признаком нежизненности. Их общество — это республика гуманистов и поэтов, чья основа — свобода, а цель — радостное наслаждение жизнью: «Каждый может себе доставить удовольствие, какое ему более всего по нраву». Удовольствия эти «естественны», но благопристойны и вполне интеллигентны.
Да, осмеивая аскетические нравы средневековья и утверждая человеческое право на земные радости, эти люди в своих рассказах весьма озорны, фривольны и даже, как считали некоторые современники Боккаччо, непристойны. Однако даже в самых скабрезных эпизодах «Декамерона» эротика не превращается в порнографию: от этого, слава Богу, спасает ирония и жизнерадостность самого автора…
Ну а в качестве героев повествования там — представители всех итальянских сословий: аристократы и короли, купцы и рыцари, священники и монахи, крестьяне и ремесленники. Например, уже в первой новелле «Декамерона» — о ростовщике Чаппеллетто — Боккаччо показал, что авантюрист новой формации в отличие от многих других «старых» хищников наделен своего рода внутренней свободой: он свободен от страхов средневековья. Именно это обусловливает виртуозность его предсмертной лжи и в известном смысле поднимает его над средневековыми идеями. К изумлению братьев-ростовщиков, Чеппеллетто, не задумываясь о вечном блаженстве, нагло и бескорыстно лжет на смертном одре: «Вот так человек, — говорили они промеж себя, — ни старость, ни болезнь, ни страх близкой смерти, ни страх перед Господом, чей Суд свершится через какой-нибудь час, ничто не отвлекало его от греховности и желания умереть таким, каким он жил». А всё дело в том, что Бог здесь вынесен за пределы человеческого бытия, в котором высшая ценность — сам человек. Поэтому желание Чаппеллетто — «умереть таким, каким жил» — не столь неразумно, как это кажется расчётливым ростовщикам. Разыгрывая исповедующего его монаха, Чаппеллетто не обманывает Бога, о котором просто не думает, а в последний раз выявляет заложенные в нем человеческие возможности, утверждает своеобразие своей индивидуальности и тем самым по-своему, в гротескной сфере, достигает единственного вида бессмертия, которое — согласно убеждению гуманистов Возрождения — было возможно для земного человека…
Конечно, в «Декамероне» Боккаччо обогнал свое Время. Причем колоссальный успех книга имела не только в Италии — ведь скоро была переведена на многие языки: над ней хохотали и во Флоренции, и в Лондоне, и в Париже… А вот с церковных кафедр в ее адрес чаще всего неслись проклятия… Пройдёт не менее ста лет — пока идеи, язык и стиль «Декамерона» наконец-то станут идеями, языком и стилем новой итальянской прозы. И дальше, век за веком, из этого великого творения будут черпать свои образы Шекспир и Мольер, Лопе де Вега и Свифт, Лафонтен и Лонгфелло, Гёте и Байрон…
* * *
В ДАЛЬНЕЙШЕМ Боккаччо посвятил себя серьезной публицистике, создав интереснейшие исследования: «Генеалогия богов», «О знаменитых женщинах», «О несчастиях знаменитых людей». Однако еще больший успех у читателя имела его биографическая книга «Жизнь Данте», которого боготворил — не зря же во флорентийской церкви Сан-Стефано ди Вадиа читал публичные лекции-комментарии к к семнадцати песням «Божественной комедии».
Ну а потом с героем моего повествования случилась метаморфоза: после нескольких любовных неудач, особенно — после связи с некоей разбитной флорентийской вдовушкой, всё зло, какое только есть на свете, Боккаччо вдруг обнаружил в… женщине. И написал сатирическую повесть «Ворон», сурово осуждающую представительниц прекрасного пола за лживость, притворство, хитрость — словно и не величал их когда-то «мадоннами» и «нимфами». Приведу оттуда лишь несколько фраз — благо сегодня не Восьмое марта:
«Мышь пробежит по комнате, ветер стукнет ставней, камешек упадет с крыши — и вот они дрожат, бледнеют, обмирают, будто перед лицом смертельной опасности. Но зато как они бесстрашны, когда им надо обделывать свои бесчестные делишки! Сколько было и есть женщин, что крадутся по крышам домов, дворцов и башен, когда их призывают и ждут любовники! (…) Все помыслы женщин, все их старания и усилия направлены к одной-единственной цели — ограбить, подчинить, облапошить мужчин. Поэтому так охотно посещают, приглашают, ублажают астрологов, чернокнижников, ворожей и гадалок. (…) Женщина превосходит яростью тигра, льва и змею; каков бы ни был повод, вызвавший гнев, она тотчас прибегнет и к огню, и к яду, и к булату…»
* * *
На КЛАДБИЩЕ в Чертальдо есть надгробие с такими словами: «Studium fuit alma poesis» – «Занятием его была благая поэзия». Да, скончавшийся в 1375-м, 21 декабря (ровно 645 лет назад), Джованни Боккаччо дело Данте и Петрарки завершил достойно: так что и благодаря ему тоже эпоха Возрождения восторжествовала!