Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Свою жизнь считал вполне сос­тоявшейся: «На совести моей — никакого гнёта упрека». Герой войны и светский «повеса», князь и каторжник, генерал и «хлебопашец», он остался верен своей любимой пословице: «Ка­ков в колыбели, таков и в могиле»… Какая трагическая и всё же великолепная судьба!

Вспоминая…

О Сергее Волконском, о ВЧК и о Джованни Боккаччо

Лев Сидоровский

19 ДЕКАБРЯ

«НА СОВЕСТИ МОЕЙ —
НИКАКОГО ГНЁТА УПРЕКА…»
232 года назад родился Сергей Григорьевич Волконский

ЧТОБЫ сегодня наглядно вспомнить о декабристах, тебе, дорогой читатель, если живёшь в Питере, достаточно придти на Сенатскую площадь или на кронверк Петропавловской крепости. А вот за пять тысяч кило­метров отсюда, в Иркутске, где я родился и провел детство, для этого надо с бывшей Ланинской свернуть на бывшую Преоб­раженскую, и там, как раз против Сиропитательного дома Ека­терины Медведниковой и Преображенской церкви, где когда-то венчались дети декабристов, — усадьба Волконских…

Именно так я поступил в 2015-м, когда снимал там фильм «Город мой, город на Ангаре…» Поднялся на второй этаж, в кабинет Марии Николаевны. За этим бюро она работала. Здесь на бумагу ложились строки — вроде тех, что, посланные из Читинского острога в Петербург, свекрови, хранятся теперь в этих стенах:

«Мы с нежностью це­луем Ваши ручки за хорошие новости, что Вы нам сообщаете о Николеньке… Умоляю Вас выслать курительного табаку для Сергея. Это мера необходимая для поддержания его духа… Мо­лю Вас прислать мне что-нибудь из литературных новинок, из прозы французской, как и английской…»

В этой шкатулке Мария Николаевна хранила деловые бума­ги, в это зеркало смотрелась… (Зеркало передала сюда ста­рая иркутянка, Ольга Ивановна Тихонова, правнучка кормилицы Елены Волконской, дочери). Клавиши пирамидального пианино, кажется, и сегодня помнят прикосновение ее рук… Музыкаль­ная шкатулка и ныне дарит мелодии Доницетти, Россини, Верди, которые согревали хозяйку дома…

Снова перечитываю ее воспоминания — какая это была светлая душа! Ну, вот хотя бы такое признание:

«Я только и думаю о той минуте, когда надо мной сжалятся и заключат меня вместе с моим бедным Сергеем; видеть его лишь два раза в не­делю очень мучительно; и верьте мне, что счастие найдешь всюду, при любых условиях: оно зависит прежде всего от нашей совести; когда выполняешь свой долг и выполняешь его с ра­достью, то обретаешь душевный покой…»

Да, сердце Марии Николаевны было тем огоньком, на кото­рый спешили люди — кто с радостью, кто с бедой. В просторной гостиной по вечерам зажигались свечи, звучало фортепиано…

* * *

ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, что, оказавшись на поселении, Сергей Григорьевич Волконский стал более известен именно как муж своей жены, которая, отказавшись от знатности, богатства, даже от собственного сына, одной из первых последовала за ним в Сибирь. Однако он, чей портрет — в Военной галерее Зимнего дворца, и сам по себе — личность весьма зна­чительная: кроме того, что участвовал в государственном за­говоре и прославился в Отечественную войну, был аристократом, князем, Рюриковичем, состоял в родстве со многими знаменитыми русскими фамилиями и даже ца­рями…

Его мама — дочь фельдмаршала Репнина — являлась обер­гофмейстериной трех императриц, кавалерственной дамой ордена Святой Екатерины, а отец — сподвижник Румянцева, Потемкина, Суворова — прошел через все войны конца XVIII века. Поэ­тому неудивительно, что и Сергей уже восьмилетним был запи­сан в армию сержантом, но считался в отпуске «до окончания курса наук».

Отпуск закончился через десять лет, когда началась баталия с Францией и поручик Кавалергардского полка Волконский под Пултуском получил боевое крещение. Он позднее пи­сал:

«С первого дня привык к запаху неприятельского пороха, к свисту ядер, картечи и пуль, к блеску атакующих штыков, при­вык ко всему тому, что встречается в боевой жизни, так что впоследствии ни опасности, ни труды меня не тяготили».

За участие в этом сражении получил свой первый орден — Святого Владимира 4-й степени с бантом. Впереди его ждали другие битвы: при Янкове и Гоффе, при Ланцберге и Прейсиш-Эйлау, под Вельзбер­гом и Фридландом. Участвовал в русско-турецкой войне: штур­мовал Шумлу и Рущук, осаждал Силистрию. Некоторое время сос­тоял адъютантом у главнокомандующего Молдавской армией Куту­зова. С сентября 1811-го — флигель-адъютант императора.

Когда началась война Отечественная, оказался в «летучем корпусе» генерала Винценгероде, который сражался с врагом отнюдь не хуже, чем Денис Давыдов. Потом Волконский стал ко­мандиром самостоятельного партизанского соединения. За нес­колько дней его отряд захватил в плен «одного генерала, 17 штаб — и обер-офицеров и около 800 нижних чинов». Ну а во время заграничных походов отличился в боях под Калишем и Лю­ценом, при переправе через Эльбу, в «битве народов» под Лейпцигом, в штурме Касселя и Суассона… Начав кампанию с Наполеоном ротмистром, закончил ее генерал-майором и кава­лером четырех русских и пяти иностранных орденов, владельцем наградного золотого оружия и двух медалей — в память о 1812-м… Но наградами не кичился. Современники вспоминали: вернувшись с войны в столицу, Волконский в публичных местах плаща не снимал, объясняя это так:

«Солнце прячет в облака лучи свои».

***

И ВДРУГ в конце 1819-го этот успешный человек, гуля­ка-гусар, становится членом тайного общества — Союза благо­денствия:

«С этого времени началась для меня новая жизнь, я вступил в нее с гордым чувством убеждения и долга уже не верноподданного, а гражданина и с твердым намерением испол­нить во что бы то ни стало мой долг исключительно по любви к отечеству».

Вместе с Пестелем Волконский начинает готовить военную революцию. Причем, активно участвуя в заговоре, Сергей Григорьевич не имел никаких «личных видов». Более то­го, если бы революция победила, он — крупный помещик — потерял бы и десять тысяч десятин земли в Таврической губернии, и еще больше — в Нижегородской, Ярославской, где у него числилось свыше двух тысяч крепостных душ. Ведь сог­ласно аграрному проекту «Русской Правды» Пестеля, в обязан­ность новой власти входило отобрать у помещиков, имеющих больше десяти тысяч десятин, «половину земли без всякого возмездия». Кроме того, в таком случае все крестьяне (и те, которые принадлежали участникам заговора) стали бы свободны­ми.

* * *

И НАСТУПИЛ судьбоносный 1825-й, в начале которого, 11 января, Волконский обрел жену, Марию Николаевну Раевскую (дочь прославленного генерала — героя Бородинской битвы), а в конце года, 14 декабря, стал «государственным преступником»…

На допросах старался взять на себя как можно больше вины:

«Вкоренению сих мыслей в моем уме приписываю убеждению собственного моего рассудка и никому не могу приписывать ви­ну, как только себе…»

Ни мать, придворная дама, ни много­численные влиятельные родственники для облегчения его участи ничего сделать не могли. И в июле 1826-го князь, лишенный чинов, орденов и дворянства, был осужден на двадцать лет ка­торжных работ (потом этот срок сократили до пятнадцати лет, затем — до десяти) с последующим поселением в Сибири.

И вот каторга: сначала — Николаевский солеваренный за­вод, потом — Нерчинский край, Благодатский рудник. Тяжелы были не столько сами работы (наравне с другими каторжника­ми), сколько быт, который полностью уничтожал в бывших офи­церах человеческое достоинство: их лишили всякого общения, отобрали все вещи, деньги и книги, даже Библию, дважды в день обыскивали… Волконский писал жене:

«Физические труды не могут привести меня в уныние, но сердечные скорби, конеч­но, скоро разрушат бренное мое тело. Машенька, посети меня прежде, чем я опущусь в могилу…»

И Машенька, несмотря на протесты отца и матери, оставив дома малютку-Николеньку, уже в ноябре была там, в Благодатс­ком. Вскоре писала родным:

«Он нервен и бессилен до крайнос­ти…»

Даже тюремное начальство посчитало Волконского:

«… более всех похудевшим и довольно слабым».

Слава богу, в Читинском остроге содержание заключенных оказалось гуманнее. Ну а по­том — Петровский завод, где каторги не было вообще, и «прес­тупники» могли жить со своими женами. Там у Волконских роди­лись Миша и Леночка. Там же Сергей Григорьевич вовсю увлекся «сельским хозяйством», и еще до окончания его каторжного срока по Сибири стала распространяться слава о необыкновен­ных овощах и фруктах, которые Волконский выращивал в своих парниках.

С весны 1837-го тем же занимался в селе Урик Иркутской губернии, а с 1845-го — в самой столице Восточной Сибири, где Волконские построили дом…

* * *

ВЫШЕ я уже отмечал, что с той поры Сергей Григорьевич больше стал известен, как «муж своей жены». Их современники и историки едины в том, что, разделив изгнание супруга, Ма­рия Волконская совершила «подвиг любви бескорыстной». Декаб­рист Розен писал, что, бросив родителей и ребенка, который через два года умер,

«… она решилась исполнить тот долг свой, ту обязанность, которая требовала более жертвы, более само­отвержения».

А оставшийся неизвестным свидетель отъезда Ма­рии Николаевны в Сибирь из московского салона ее родственни­цы Зинаиды Волконской, заметил, что будущая изгнанница виде­ла в себе «ангела-хранителя и утешителя» для своего мужа. И обрекла себя на жертву во имя мужа, «как Христос для людей».

Причем образ жизни Волконского на поселении совершенно не соответствовал образу жизни его жены. Как писал декабрист Якушкин:

«… летом он пропадал целыми днями на работах в поле, а зимой его любимым времяпреповождением в городе было посе­щение базара, где встречал много приятелей среди подго­родных крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуж­дах и ходе хозяйства».

В общем, в салон своей жены (которая, по мысли того же Якушкина, «была дама совсем светская, люби­ла общество и развлечения и сумела сделать из своего дома главный центр иркутской общественной жизни») Сергей Григорьевич явно не вписывался. Зато к концу своего пребывания в Сибири собственным трудом собрал приличное состояние — и снова умудрился «найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою личность».

Но жить вместе им уже было трудно. В августе 1855-го, когда в Сибири узнали о смерти государя, принесшего их семье столько бед, Мария Николаевна покинула Иркутск. Вскоре Алек­сандр II издал манифест, в котором объявил помилование ос­тавшимся в живых декабристам, — и в сентябре 1856-го Сергей Григорьевич, бросив «землепашество», пустился в обратный путь…

Вернувшись, жил по преимуществу в Москве, у дочери. Пи­сал воспоминания. Реформу 1861-го года принял со слезами восторга, хотя его категорически не устраивало освобождение крестьян без земли. Скончался в 1865-м, 28 ноября, на два года пережив Марию Николаевну. До последних дней, по словам его сына Михаила:

«сохранил необыкновенную память, остроум­ную речь, горячее отношение к вопросам внутренней и внешней политики и участие во всем, близком ему».

* * *

ДА, дорогой читатель: Сергей Волконский оказался среди тех очень не многих участников заговора, которые, пройдя ка­торгу и ссылку, сумели не сломаться и вновь найти себя. Если же судить по его мемуарам, то свою жизнь считал вполне сос­тоявшейся: «На совести моей — никакого гнёта упрека». Герой войны и светский «повеса», князь и каторжник, генерал и «хлебопашец», он остался верен своей любимой пословице: «Ка­ков в колыбели, таков и в могиле»... Какая трагическая и всё же великолепная судьба!

* * *

20 ДЕКАБРЯ

«НАМ ВСЁ РАЗРЕШЕНО…»
103 года назад, 20 декабря 1917 года,
была создана ВЧК

СТРЕЛЯТЬ из револьвера Дзержинского, дорогой читатель, мне не довелось, но вот телефонным аппаратом председателя ВЧК однажды воспользовался. Случилось это в каби­нете, где просторный стол под зеленым сукном, кресла с высокими спинками, диван… На столе — массивный при­бор, старинная лампа в виде чаши под зеленым абажуром и тот самый «доисторический» телефон. Как мне здесь пояснили, «железный Феликс» любил работать именно при этой на­стольной лампе — люстру по его просьбе вообще зачехлили, шторы на окнах были опущены. Когда с электро­энергией возникал очередной перебой, на столе зажигались свечи, которые в изобилии стояли про запас…

* * *

А НАЧАЛОСЬ всё в 1917-м, седьмого декабря (по новому стилю — двадцатого) с ленинской записки:

«Товарищу Дзержинскому. К сегодняшнему Вашему докладу о мерах борьбы с саботажниками и контрреволюционерами. Нельзя ли двинуть подобный дек­рет: О борьбе с контрреволюцио­нерами и саботажниками. Буржуазия, помещики и все богатые классы напрягают отчаянные усилия для подрыва революции, которая дол­жна обеспечивать интересы рабочих, трудящихся и эксплуатируемых масс. Буржуазия идет на злейшие преступ­ления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуа­зии, особенно из высших служащих, из банковских чиновников и т.п., саботи­руют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социа­листических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольст­венной работы, грозящего голодом мил­лионам людей. Необходимы экстренные меры борьбы с контрреволюционерами и саботажни­ками…»

И далее следовал перечень конкрет­ных мер. В тот же вечер на заседании Сов­наркома Дзержинский выступил с док­ладом:

— Наша революция в явной опасно­сти! Силы противника организуются. Контрреволюционеры действуют не только в Петрограде, в самом сердце нашем, но и по всей стране… Теперь борьба грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть!.. Наша комиссия вызвана к жизни чрезвычайными об­стоятельствами, поэтому и предлагает­ся отметить это в самом ее названии…

И в протоколе заседания Совнарко­ма появилась запись: «Постановили: назвать комиссию — Всероссийской чрезвычайной комиссией при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем — и утвердить ее…»

Ленин предложил на пост пред­седателя ВЧК «хорошего проле­тарского якобинца» — и три дня спустя Дзержинский пришел в дом № 2 по Гороховой улице, подъезд которого долгие годы украшала вывеска: «С.-Петербургское градоначальство и столичная полиция».

* * *

ТОГО подъезда уже давно не существует: на месте двери — окно. Вход в помещение — с Адмиралтейского проспекта. А тогда, в семнадцатом, сотрудники ВЧК, миновав дверь на Гороховой, по полувинтовой лестнице поднимались на четвертый этаж, где находились все отделы — следственный, организационный, борьбы со спекуляцией, информационный… Номер телефона информационного отдела — 29, около которого круглосуточно находился дежурный, знали в Петрограде, казалось, все: именно сюда поступали «сигналы» о разных подозрительных лицах и контрреволюционных организациях, именно здесь часто брали начало нити, разматывая которые, чекисты раскрыва­ли многие заговоры. Оставив за спиной анфиладу комнат на третьем этаже, Дзержинский входил в просторную приемную, где обычно сиде­ли секретарь ВЧК Ильин, машинистка, дежурный чекист, и следовал дальше, в кабинет.

Многое помнит этот кабинет, где бывали Урицкий. Пе­терс, Ксенофонтов, Фомин, Щукин. Бокий… В этих стенах «пролетарский якобинец» работал над струк­турой организации, постепенно создавая знаменитую памятку сотрудникам ВЧК: «Что должен помнить каждый комиссар, следователь, разведчик, работая по розыску». За этим столом Дзержинский кропотливо восстанавливал по мелким кусочкам список чиновников, саботиру­ющих Советскую власть, уничтоженный главарем их организации Кондратьевым. Здесь председатель Чрезвычайной ко­миссии разрабатывал с членом президи­ума ВЧК Ильиным «легенду», по кото­рой тот потом под видом князя Мещерского вошел о подпольную организа­цию, вербующую офицеров на Дон, для армии Каледина, и помог ее ликви­дировать. Здесь коллегия ВЧК вынесла первый смертный приговор — самозва­ному князю Эболи и его сообщнице Бритт, которые с поддельными докумен­тами чекистов проводили самочинные обыски, занимались грабежом и маро­дерством.

Почти три месяца работал здесь «железный Фе­ликс»: 9 марта 1918 года ВЧК вместе с Советским правительст­вом переехала в Москву, а в доме на Гороховой (ее скоро переименуют в Комиссаровскую, а с начала 1927-го — в улицу Дзержинского) уже на другой день действо­вала только что созданная Петроград­ская чрезвычайная комиссия.

* * *

И «КРАСНЫЙ ТЕРРОР» начинался, увы, здесь тоже. Ведь в широком смысле эта кампания подавления и уничтожения без соблюдения судебно-следственных процедур стартовала вовсе не с осени 1918-го, а сразу с создания ВЧК. Да, весь конец 1917-го по просторам России происходили стихийные расправы над чиновниками свергнутого романовского режима, полицейскими, интеллигенцией, дворянами, офицерами, юнкерами… Поэтому первым делом ЧК решила заменить стихийный «красный террор» разнородных масс централизованным террором государственной спецслужбы — именно такую задачу от Ленина через Дзержинского получили местные «чрезвычайки» во всех губернииях и уездах. Вот и рванул во весь опор по стране безжалостный всадник революционного апокалипсиса под названием «Красный террор» — в чекистской кожаной куртке и с маузеров в руке…

* * *

КСТАТИ, эти пресловутые куртки из кожи в 1918-м чекистам раздали как спецобмундирование. Их нашли на одном петроградском складе: это была военная помощь Антанты еще царской России — для первых военных летчиков, и ценны такие куртки были тем, что на коже не плодились вши, разносившие тогда страшные бациллы тифа. В общем, кожанки мигом стали модными, страшными символами новой власти, и вслед за чекистами ими поспешили обзавестись многие партработники, даже — главные большевистские вожди: во всяком случае, Троцкий и Свердлов в коже щеголяли постоянно. Впрочем, поначалу в ВЧК обязательной формы не было, и ее сотрудники одевались разномастно — в обычные боевые гимнастерки, в рабочие блузы, в матросские бушлаты, в крестьянские тулупы… Например, есть много сохранившихся кадров немой черно-белой хроники фронтовых поездок Троцкого на бронепоезде: там всегда рядом с ним — чекисты, наряженные вразнобой. У одного, например, из-под фуражки на плечи спадает огромная грива длинных волос — позднее, в сталинском НКВД или в КГБ времен Андропова подобная прическа не допускалась.

* * *

ИТАК, уже в начале 1918-го отделы ЧК на местах возглавили этот первый террор, отобрав право на внесудебные расправы с «контрой» у неорганизованных и объятых революционной злобой толп. Стихийные убийства на улицах всех, похожих на «бывших», понемногу прекратились: теперь внесудебным преследованием лиц, назначенных во враги революции, занялись чекисты. Ну а в самой столице Советской России, которой тогда еще являлся Петроград, ЧК сумела быстро занять назначенное ей положение и возглавить революционный террор. Взамен суда Линча над людьми в офицерской форме на улицах начались ночные аресты, допросы, пытки и расстрелы в чекистских подвалах — в общем, заработала репрессивная машина первой советской спецслужбы. Назначенный в марте 1918-го начальником Петроградской ЧК Урицкий в этот год руководил репрессиями против нежелательных для Советов лиц, еще не зная, что именно его убийство (и следом — покушение на Ленина) станет для власти главным поводом к объявлению официального «красного террора».

Поначалу от некоторых явно беззаконных и кровавых акций «революционного суда» органы ЧК пытались открещиваться — благо тогда еще многое можно было списать на самосуд толпы и общую неразбериху. Например, когда солдаты убили бывшего царского премьер-министра старика Горемыкина и начальника Генштаба при царе генерала Янушкевича. Или — когда конвоиры в Петропавловской крепости расправились с бывшим царским премьером и другом Распутина — Борисом Штюрмером. Или — когда взбаламученные красной пропагандой солдаты подняли на штыки генерала Духонина. Или — когда без особых причин расстреляли на вокзале отказавшегося признать Советы атамана Терского казачества Караулова. Или — когда в больнице ворвавшиеся туда матросы расправились с лидером кадетов Шингаревым… От всего этого органы ЧК дистанцировались, и поначалу даже ленинское правительство подобные бесчинные акты осудило. Хотя жуткий эвфемизм «Отправить в ставку Духонина» — как символ скорого расстрела — ЧК затем для себя приватизировала.

* * *

В ЭТИ самые первые месяцы руководители ВЧК о «терроре» в лоб еще не заявляли. И журнал «Красный террор» тогда еще не выходил. И один из ближайших соратников Дзержинского Мартин Лацис еще не откровенничал: «Нам ВСЁ РАЗРЕШЕНО, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех». В самом начале июня на страницах «Новой жизни» Дзержинский и его заместитель по фамилии Закс заверяли, что в ВЧК будут судить быстро и без жалости, но исключительно справедливо: «Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок у нас не было. Посмотрите протоколы — все обвиняемые сознаются в своих преступлениях». Так что, дорогой читатель, оказывается, собственное признание, выбитое у арестованного, эта «царица доказательств», возведенная чекистами на трон, впервые была провозглашена вовсе не в 1937-м, а гораздо раньше — уже тогда, летом 1918-го. И стала в советской юстиции главным аргументом обвинения… Ну а окончательно сей флёр «революционной законности» и все моральные преграды были сметены осенью. И после пролитых тогда морей крови пути назад не было…

К тому же с того 1918-го ЧК охраняла не только государственную власть, но и партию большевиков, которая вскоре стала от самой власти неотделима и неотличима. Это был первый такой эксперимент не только в истории России, но и в мире: спецслужба в государстве явилась не только службой госбезопасности, но и партбезопасности. И с этого же времени высокопарные слова о том, что ВЧК — это «вооруженный отряд партии», «карающая рука партии», «револьвер в руке партии», из, так сказать, художественного образа превратились в констатацию факта. Можно даже усомниться: а Совнаркому ли на самом деле подчинялась ЧК? Нет, вероятней всего ее подлинным начальником был все-таки ЦК РКП (б).

* * *

УЖЕ был добит и разогнан остаток партии кадетов, а их лидеры под прикрытием революционного самосуда уничтожены. В январе после знаменитой выходки матроса Железняка с «уставшим караулом» разогнали Учредительное собрание вместе с засевшими там эсерами, меньшевиками и народными социалистами, вытолкнув и этих вчерашних союзников в подполье, а организованную ими демонстрацию в защиту несостоявшегося парламента расстреляли красногвардейцы. Ну а с лета, после окончательного установления в России однопартийной власти большевиков, ЧК открыто двинулась на разгром всех оппозиционных политических партий. Шли аресты. Идейные различия и прошлые заслуги перед революцией теперь роли не играли. И уже смертельно больной Георгий Плеханов, один из первых русских марксистов, из шинели которого и вышли ленинские большевики, в полубреду узрел обыскивающих его гатчинское жилье чекистов. Для них он теперь стал такой же «контрой», как и деятели царского режима, с которым сам Георгий Валентинович полвека яростно боролся…

* * *

ВОТ о чем думалось мне в Музее политической полиции России — на Гороховой (слава Богу, вернулось старое доброе название!), в доме № 2, где когда-то ВЧК начиналась…

* * *

21 ДЕКАБРЯ

АХ, ЭТОТ «ДЕКАМЕРОН»!
645 лет назад скончался Джованни Боккаччо

НЕКОТОРОЕ время назад, дорогой читатель, путешествуя по Италии, я, особенно под небом Флоренции и Неаполя, то и дело вспоминал этого человека…

Когда-то, более семи десятков лет назад, в школьной библиотеке совершенно случайно обнаружил книгу, которая там оказалась явно по чьему-то недосмотру. Да, в моем послевоенном пуританском ученическом мире, в котором для чтения рекомендовалась исключительно отечественная классика, а еще — романы, только что отмеченные очередной Сталинской премией (какой-нибудь «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского или «Алитет уходит в горы» Сёмушкина), вдруг возникло нечто, своим солнечным эротизмом (да знал ли тогда это слово?!) потрясшее всё существо провинциального отрока. Книга называлась «Декамерон», и написал ее совершенно мне тогда неведомый Джованни Боккаччо…

И вот теперь, по прошествии огромного времени, в начале двадцать первого века, жадно впитывал я в себя Италию — ее краски, аромат, музыку, с каждым новым мигом всё острее ощущая, что только вот в таком благословенном краю веселый умница Джованни Боккаччо и мог сочинить свое дивное творение.

* * *

НЕЗАКОННЫЙ сын купца Боккаччо ди Келлино, больше известного как Боккаччино из Чертальдо (селения к юго-западу от Флоренции), Джованни родился в 1313-м. По одной версии, это произошло именно там, в Чертальдо; по другой — в Париже, от случайной связи со знатной француженкой чуть ли не королевского происхождения. (Впрочем, история о рождении Джован­ни Боккаччо в Париже — пожалуй, такая же легенда, как и королевское происхождение его Фьямметты. Подобно Петрарке он обожал мифологизировать собственную жизнь). В ту пору Боккаччино работал на флорентийский банкирский дом Барди и спустя три года работодатели отозвали его с берега Сены во Флоренцию. Что ж, здесь, где наряду с коммерцией процветали искусства, маленький Джованни, изучая латынь и арифметику, всё больше очаровывался «цветущим» (это заключено в самом названии) городом, который живописно раскинулся над водами реки Арно…

Когда ему исполнилось семнадцать, отец отправил сына в Неаполь — чтобы изучал коммерцию и право. Но, ни купца, ни юриста из Джованни получиться не могло, потому что больше всего его влекла поэзия. Оказавшись при просвещённом дворе короля Роберта Анжуйского, одаренный и впечатлительный юноша пристрастился к свободным искусствам — к античной культуре, поэзии трубадуров, поэтам «сладостного нового стиля», к Данте, который станет его кумиром навсегда. На могиле Вергилия Джованни поклялся посвятить жизнь служению изящной словесности…

Однажды (кстати — ровно через десять лет после знаменитой встречи Петрарки с Лаурой в авиньонской церкви Санта-Клара), а если совсем точно — 30 марта 1336-го, в страстную субботу, под сводами неапольского храма Сан-Лоренцо, Джованни увидел ослепительную красавицу Марию д’Аквино (по легенде — внебрачную дочь Роберта Анжуйского), которая — под именем «Фьямметты» («Огонек») — как Лаура для Петрарки, тоже станет его Музой. Сначала он будет воспевать ее романтически, как «идею любви», потом Муза об­ретет более земные черты — в пасторали «Амето», в поэме «Любовное видение», в «Элегии мадонны Фьямметты», в «Фьезоланских нимфах»… Когда они расстались, Джованни написал повесть «Фьямметта», полную столь пронзительного анализа сердечных переживаний (нет, не его собственных, а покинутой женщины), что ныне специалисты это произведение даже называют самым первым в европейской литературе психологическим романом… А еще в ту же пору из-под его пера вышли поэмы — «Охота Дианы», «Филострато», «Тезеида» и роман «Филоколо»…

* * *

УВЫ, в 1339-м дом Барди потерпел крушение, Боккаччино потерял работу — и Джованни лишился содержания. Какое-то время его кое-как выручал скудный доход от маленького имения под Пьедигротта, которое подарил отец, но в январе 1341-го, все же, по настоянию разорившегося родителя, возвратился во Флоренцию.

Однако торговые операции сына по-прежнему не увлекали. Он продолжал заниматься поэзией и постепенно втянулся в общественную и политическую жизнь родного города. Оказавшись на службе у Флорентийской республики, стал даже ее авторитетнейшим дипломатом. И именно флорентийский народ — «пополо», с его жизненными, общественными, а также эстетическими идеалами, помог Боккаччо в своем творчестве достичь всей полноты ренессансного гуманизма… Ну а в разных жизненных неурядицах его поддерживала дружба Петрарки, с которым познакомился тоже здесь. Петрарку Боккаччо почитал с давних пор: его сонеты знал наизусть и, подражая им, сочинял собственные; да и пасторали писал тем же стилем и с такими же запутанными аллегориями… А еще Джованни придавала силы нежная любовь к своей незаконной дочери Виоланте, чью раннюю смерть потом горько оплакивал в стихах…

* * *

ВЫШЕ я уже упоминал произведения, навеянные сердцу Боккаччо счастливой встречей с Марией. Никогда до того ни один стихотворец не изображал любовь так всесторонне, так правдиво и вместе с тем так поэтично. Автор сознательно пользовался формами «старинного любовного предания» для утверждения новых эстетических, нравственных и общественных идеалов, бывших для него не только национальными, но и общечеловеческими. А предельно полное художественное развитие эти идеалы получили в «Декамероне» — самой главной его книге…

* * *

СЕГОДНЯ, дорогой читатель, когда мы всеми силами пытаемся одолеть проклятый коронавирус, пусть нас успокоит, что, пожалуй, в каждом старинном европейском городе непременно есть «чумная колонна», поставленная В ЧЕСТЬ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ УЖАСНОЙ ЭПИДЕМИИ. Вот и до Флоренции в 1348-м эта беда, унесшая на просторах Европы двадцать пять миллионов челове­ческих жизней, тоже докатилась. Кстати, чума затронула и сами людские нравы: одни увидели в ней карающую руку Господню, и это стало причиной мощного всплеска религиозности; другие — их было большинство — сделали своим жизненным принципом: «carpe diem» («лови мгновенье»). Именно к ним относился и Боккаччо.

Еще задолго до этого события он собирал разные забавные притчи, истории и анекдоты. Их источниками стали и восточные сказки, и французские фаблио (бытовой комический жанр, отражающий жизнь городского простонародья), и «Римские деяния», и ранние сборники новелл, и дворцовые либо уличные сплетни, и реальные события того времени. Так вот теперь, спасаясь от чумы в своем загородном имении Чертальдо, Боккаччо представил: трое юношей и семь молоденьких дам, подобным же образом на загородной вилле пережидающие коварную напасть, в течение десяти дней (отсюда и название: в переводе с греческого «декамерон» — десятидневник) рассказывают друг другу — каждый по десять развеселых историй. (Вот бы и нам таким же способом «обхитрить» COVID-19!).

И все же «Декамерон» — это не «пир во время чумы». Потому что, как считал Боккаччо, чума вовлекла Флоренцию в ха­ос анархии, разорвав сугубо человеческие и социальные связи между людьми, поправ тем самым законы природы. А эти юноши и девушки, наоборот, стремятся преодолеть общественный хаос и анархию, противопоставить им гармонию и свободу нового, «естественного» человека. Покинув зачумленную Флоренцию, они сразу же восстанавливают попранные чумой социальные связи и вырабатывают что-то вроде конституции, потому что для них, людей Возрождения, всякая дисгармония является признаком нежизненности. Их общество — это республика гуманистов и поэ­тов, чья основа — свобода, а цель — радостное наслаждение жизнью: «Каждый может себе доставить удовольствие, какое ему более всего по нраву». Удовольствия эти «естественны», но благопристойны и вполне интеллигентны.

Да, осмеивая аскетические нравы средневековья и утверждая человеческое право на земные радости, эти люди в своих рассказах весьма озорны, фривольны и даже, как считали некоторые современники Боккаччо, непристойны. Однако даже в самых скабрезных эпизодах «Декамерона» эротика не превращается в порнографию: от этого, слава Богу, спасает ирония и жизнерадостность самого автора…

Ну а в качестве героев повествования там — представители всех итальянских сословий: аристократы и короли, купцы и рыцари, священники и монахи, крестьяне и ремесленники. Например, уже в первой новелле «Декамерона» — о ростовщике Чаппеллетто — Боккаччо показал, что авантюрист новой формации в отличие от многих других «старых» хищников наделен своего рода внутренней свободой: он свободен от страхов средневековья. Именно это обусловливает виртуозность его предсмертной лжи и в известном смысле поднимает его над средневековыми идеями. К изумлению братьев-ростовщиков, Чеппеллетто, не задумываясь о вечном блаженстве, нагло и бескорыстно лжет на смертном одре: «Вот так человек, — говорили они промеж себя, — ни старость, ни болезнь, ни страх близкой смерти, ни страх перед Господом, чей Суд свершится через какой-нибудь час, ничто не отвлекало его от греховности и желания умереть таким, каким он жил». А всё дело в том, что Бог здесь вынесен за пределы человеческого бытия, в котором высшая ценность — сам человек. Поэтому желание Чаппеллетто — «умереть таким, каким жил» — не столь неразумно, как это кажется расчётливым ростовщикам. Разыгрывая исповедующего его монаха, Чаппеллетто не обманывает Бога, о котором просто не думает, а в последний раз выявляет заложенные в нем человеческие возможности, утверждает своеобразие своей индивидуальности и тем самым по-своему, в гротескной сфере, достигает единственного вида бессмертия, которое — согласно убеждению гуманистов Возрождения — было возможно для земного человека…

Конечно, в «Декамероне» Боккаччо обогнал свое Время. Причем колоссальный успех книга имела не только в Италии — ведь скоро была переведена на многие языки: над ней хохотали и во Флоренции, и в Лондоне, и в Париже… А вот с церковных кафедр в ее адрес чаще всего неслись проклятия… Пройдёт не менее ста лет — пока идеи, язык и стиль «Декамерона» наконец-то станут идеями, языком и стилем новой итальянской прозы. И дальше, век за веком, из этого великого творения будут черпать свои образы Шекспир и Мольер, Лопе де Вега и Свифт, Лафонтен и Лонгфелло, Гёте и Байрон…

* * *

В ДАЛЬНЕЙШЕМ Боккаччо посвятил себя серьезной публицистике, создав интереснейшие исследования: «Генеалогия богов», «О знаменитых женщинах», «О несчастиях знаменитых людей». Однако еще больший успех у читателя имела его биографическая книга «Жизнь Данте», которого боготворил — не зря же во флорентийской церкви Сан-Стефано ди Вадиа читал публичные лекции-комментарии к к семнадцати песням «Божественной комедии».

Ну а потом с героем моего повествования случилась метаморфоза: после нескольких любовных неудач, особенно — после связи с некоей разбитной флорентийской вдовушкой, всё зло, какое только есть на свете, Боккаччо вдруг обнаружил в… женщине. И написал сатирическую повесть «Ворон», сурово осуждающую представительниц прекрасного пола за лживость, притворство, хитрость — словно и не величал их когда-то «мадоннами» и «нимфами». Приведу оттуда лишь несколько фраз — благо сегодня не Восьмое марта:

«Мышь пробежит по комнате, ветер стукнет ставней, камешек упадет с крыши — и вот они дрожат, бледнеют, обмирают, будто перед лицом смертельной опасности. Но зато как они бесстрашны, когда им надо обделывать свои бесчестные делишки! Сколько было и есть женщин, что крадутся по крышам домов, дворцов и башен, когда их призывают и ждут любовники! (…) Все помыслы женщин, все их старания и усилия направлены к одной-единственной цели — ограбить, подчинить, облапошить мужчин. Поэтому так охотно посещают, приглашают, ублажают астрологов, чернокнижников, ворожей и гадалок. (…) Женщина превосходит яростью тигра, льва и змею; каков бы ни был повод, вызвавший гнев, она тотчас прибегнет и к огню, и к яду, и к булату…»

* * *

На КЛАДБИЩЕ в Чертальдо есть надгробие с такими словами: «Studium fuit alma poesis» «Занятием его была благая поэзия». Да, скончавшийся в 1375-м, 21 декабря (ровно 645 лет назад), Джованни Боккаччо дело Данте и Петрарки завершил достойно: так что и благодаря ему тоже эпоха Возрождения восторжествовала!

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.