И кто же из Поэтов не подвергался такому? О нет, конечно, если над твоими творениями кто-то ехидничает, это — ещё не обязательно «знак качества». Но обратное — фатально и неотвратимо верно. Встреча поэта с настоящим читателем, — награда за решимость выпрямиться в полный — и немалый, — рост.

«Поэзия — вечный прорыв»

(отклик на дискуссию о восьмистишии «Мой товарищ» Иона Дегена)

Алекс Манфиш

Мне трудно было бы написать нечто значимое о самом Ионе Дегене: я не был знаком ни с ним, ни с людьми, близко его знавшими. Знаком я лишь с его стихами. И не уверен в том, что именно «Мой товарищ» («Валенки») — лучшее из написанного им. Ибо у него читаем и такие строчки, как «Подлый страх продавил моим телом гранитный бугор», и «На черных ветках, оголённых, тощих, холодные цепочки крупных слёз», и «Я даже в тесном Т-34 не восторгаться жизнью не могу». И много чего ещё.

Откликаясь на споры об авторстве «Валенок», могу сказать лишь одно. Отрицающие факт, что восьмистишие сложено Дегеном, уже в самом подходе к вопросу подобны приверженцам любой иной ревизионистской версии. От тех, кто отстаивает пресловутую «новую хронологию» до ниспровергателей Победы. Они не учитывают, насколько органично, укладывается почти вся ткань того, что ими обсуждается, именно в традиционную модель. Да, почти, поскольку мелкие странности всегда найдутся — что в жизни, что в кино, — но в «сенсационных» теориях, созданных для уяснения этих неувязок, нелепостей на несколько порядков больше.

«Мой товарищ» естественно укладывается в творчество Иона Дегена даже если совершенно не знать истории спора, а видеть перед собой только тексты. Во-первых, кто ещё из поэтов-фронтовиков, описывая свои чувства, столь безоглядно расторгает узы условностей — «о таком не пишут», «не принято»?.. А у него читаем:

«Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну всё — решишь, отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.
И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснётся истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне,
Пехоту тоже убивают».

Он ли единственный из танкистов или, скажем, лётчиков, у кого порой мелькала эта иллюзия о пехоте, которая «в безопасности»? Но именно он не только самому себе в ней — мелькнувшей, — признался, а ещё и осмелился увековечить эту мгновенную частицу правды о том, что мог ощущать солдат, едва уцелевший. И именно он написал ту, ранее упомянутую, строчку о «подлом страхе». «Принято» было иначе: «Так пусть же смерть в огне, в дыму бойца не устрашит…» И это — прекрасные стихи, они были очень нужны; но не менее нужна и дополняющая их антитеза, высказать которую решился и сумел Деген. И «Валенки» — тоже то самое, очень характерное для него, отражение пережитого и перечувствованного без отделки под «хороший тон».

Во-вторых — вот концовка стихотворение «Затишье» (ноябрь 1944 — примерно за месяц до «Валенок»):

«Но я не верю тишине обманчивой,
Которой взвод сегодня оглушён.
Скорей снаряды загружать заканчивай!
Ещё покой в паёк наш не включён».

И «Мой товарищ» явно перекликается с этими стихами, завершаясь тем же самым «ещё», имеющим тот же самый смысл. Покой — не в пайке, наступать — предстоит, и как же ещё нужны и снаряды и (тем более в декабре) валенки…

Наконец, в-третьих, и «Затишье», и «Мой товарищ» не только очень близки по времени создания, но ещё и тем схожи, что в нечётных строчках обоих стихотворений ударные слоги — третьи от конца. Писать размерами, содержащими такие ударения — перекликающиеся с «народным» стихом, — далеко не просто, и их не особенно часто тогда использовали: остерегались сбиться на некоторую лубочность. То, что такие ударения встречаются у Дегена, причём примерно в одно и то же время, — деталь поэтического «почерка». И сюда же — к «почерку», — относится само выражение «мой товарищ». Вспоминаем сложенное тремя месяцами ранее (тоже 1944-ый — сентябрь):

«Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
— Помилуй, пронеси и сохрани…»

И мне кажется, что, если прочесть военные стихи Дегена, ещё не зная ничего о дискуссиях на тему «Валенок», это восьмистишие в читательском восприятии совершенно естественно уложится в канву. На себе лично это проверить не могу, поэтому пишу — кажется…

Лучшее ли это, что он написал? А надо ли поэтические творения делить на «первенствующие» и «остальное»? «Поэт — у древа времени садовник» — поёт Вероника Долина, и мне очень близок этот образ. Да, поэт, вопреки избитому клише, не «отдаёт себя на суд» (читательский, критический, чей бы то ни было), а создаёт сад. А меж деревцами в саду возможно ли состязание — которое из них «самое-самое»?..

Поэзия — разновидность самораскрытия. Творить — означает не только создавать, но и отворять: не даром же созвучно… Если душа велика, если вся она сияет образами и красками, — как же не попытаться распахнуть ее подобно книге?

Конечно, любой человек, чтобы увидели лучшее в нём, должен уметь это лучшее явить: «перелистать» себя и показать самые красивые свои «страницы». Иной — не умеет. И страдает заниженной самооценкой. «Чего я стою? Никто со мной не дружит» — слышишь порой от ребёнка или подростка. И намного легче становится ему, когда в ответ на это звучит: «Ты можешь и стоишь очень много, только не научился еще показывать это окружающим, да и сам едва ли осознал. Но осознаешь и научишься». Книга — неживая, а человек должен сам себя листать, чтобы видны были сокровища его души.

Самораскрытие доступно любому. Но если есть талант поэта, человек, «листая» себя, ещё и подарит приходящим в его сад целый мир. Особый, свой; но мир этот может стать родным для тех, кто в этом саду чутко и вдумчиво загостится. Поэзия — ещё и мирооткрывание.

Я никогда не был на войне, да и почти никто из читающих о Великой Отечественной в наши дни — тоже не был. Великая война — и великие написаны о ней стихи и песни. Сад памяти. Для многих из нас, пусть не испытавших, не переживших, он — свой, непреложно и священно свой, до боли — почти разделяемой с теми, кого уже так отчаянно мало осталось…

Поэты, писатели, авторы и исполнители песен открыли и сохранили для нас этот сад, этот мир. Конечно, не только фронтовики, а также и те, кто там не был, но любовью, душой был причастен… «Землянка», «Жди меня» — это поэзия пережитого лично. «Враги сожгли родную хату», «Баллада о штрафном батальоне», «Он не вернулся из боя» — поэзия причастности.

И один из миров, открываемых нам в этом саду коллективной памяти, — мир мальчишек и девчонок, которым довелось побывать там. Его подарили нам те немногие из них, что сумели не только выстоять и победить, но и описать.
Конечно, Ион Деген не один. Есть ещё Юлия Друнина, фронтовая медсестра, старше его на год (1924-го), написавшая:

«Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне».

Есть ещё Сергей Орлов (1921-го), тоже, как Деген, танкист; он горел в танке в 1944-ом, а потом, после войны, частично скрывая ожоги, носил бороду. Ему принадлежат строки:

«Вот человек — он искалечен,
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
Он шел к победе, задыхаясь,
Не думал о себе в пути,
Чтобы она была такая:
Взглянуть — и глаз не отвести!»

(И думается: вот ему как глянули бы в глаза те, что ныне тщатся охаять, обесславить нашу Великую Победу… К сожалению, это уже невозможно. Отчаянно мало осталось их; потому так бойко и лжётся лжецам.)

Но мне кажется (не уверен, поскольку всё ли читал?), что Ион Деген — самый младший из этих мальчишек и девчонок. Он — 1925-го. Мальчишка. И он, неполных девятнадцати, такой стих сложил:

«Багряный лист прилипает к башне.
Ручьём за ворот течёт вода.
Сегодня так же, как день вчерашний,
Из жизни вычеркнут навсегда.
Изъят из юности. В личном деле
За три обычных его зачтут.
За злость атак, за дождей недели
И за несбывшуюся мечту
О той единственной, ясноглазой,
О сладкой муке тревожных снов,
О ней, не виданной мной ни разу,
Моих не слышавшей лучших слов.
И снова день на войне, постылый,
Дающий выслугу мне втройне.
Я жив. Я жду с неделимой силой
Любви, утроенной на войне».

И как же не понять, что, когда про валенки эти и про кровь дымящуюся он пишет, то «ты», к которому обращены его слова, — это очень возможный вскоре (назавтра ли, через неделю, через месяц…) «я» — он сам. Он сам, который так и не увидит ту единственную, чья мечта так и не сбудется, чьих лучших слов так и не услышит ясноглазая… Это — грозившее, — слава Богу, не состоялось; но писал-то он, не зная о том. Писал — возможному вычеркнутому из жизни себе!

Как же не понять? Да очень просто, к сожалению, поскольку непонимающих-то на белом свете — куда больше. Иначе не было бы того — самого краткого, наверное, из всех, — школьного сочинения: «Счастье — это когда тебя понимают».

И мы приходим к мысли о том, что поэзия — будучи раскрытием души, — не может не быть ещё и неким броском через линию фронта. К своим, к тем, кто поймёт.

И в той самой песне Вероники Долиной вслед за строфой о садовнике поётся: «Поэт — у древа времени воитель».

И бросаться в этот прорыв приходится не только раскрывшись, но и будучи лёгкой мишенью для тех, кто захочет принизить, поглумиться, охаять. Лёгкой мишенью — ибо ты не мал, а очень велик: помыслами, образами, идеями… В орла целиться куда проще, чем в воробья. Что ж, и об этом уже сказано. Слово Евгению Евтушенко:

«… Огромность всем велит охотиться за нею.
Тот дурень, кто велик. Кто мельче, тот умнее.
Плотва как вермишель. Среди её безличья
Дразнящая мишень — беспомощность величья!»
(«Кладбище китов»)

И кто же из Поэтов не подвергался именно такому? О нет, конечно, если над твоими творениями кто-то ехидничает, это — ещё не обязательно «знак качества». Но обратное — фатально и неотвратимо верно. Встреча поэта с настоящим читателем, — награда за решимость выпрямиться в полный — и немалый, — рост без прикрытия. Понимая, что, скорее всего, будут палить прицельными очередями; и не один, а, может быть, многие — побуждаемые снобизмом, сарказмом, а то и банальной завистью.

Кто бы знал, замыслилось ли Богу
Сделать так, поэта сотворив?..
Ты один, а целящихся — много:
Им — прицел; ну что ж… тебе — прорыв.
Ловит пустотелость дул сквозная
Твой — как стяг колышущийся, — стих…
Что ж — бойцу, сжимающему знамя,
Цель ясна: добраться до своих.
«Так стихи не пишут!» — голос чей-то.
«В чём там смысл-то?» — вторят рядом, в тон…
Так азартно вроде бы ищейка
Валит с ног того, кто окружён.
Ствол-то пуст; не пусто свято место,
Там — бок о бок, целясь и глумясь,
Некто притязающий на мэтрство
С тем шутом, от чьих мутит гримас.
Тут — инстинкт. Таланта не прощают.
Кто его — что делать, — сам лишён,
Тот взлететь сумевшему отмщает —
За полёт, — под крылья голышом.
Не надейся — их не будет мало;
Сбить в полёте — жажда их и страсть.
Лучше не глядеть на них, пожалуй,
Чтобы, прорываясь, не упасть.
И однажды — сколь бы ни иззяб ты,
Путь держа сквозь чуждых взглядов строй, —
Встретишь — упоительно внезапно, —
Тех, кому ты свой — извечно свой.
И пускай под всплесками картечи
Твой прорыв вершится и полёт, —
Ей нельзя не сбыться… этой встрече
С теми, кто услышит и поймёт.