[Дебют] Как мы жили тогда. Студенческие байки прошлого века. Продолжение

Loading

На свою беду я поглядела в лицо преподавателя. Обычный серый цвет его физиономии сменился на красный, потом на бордовый, а нос полиловел. Я так удивилась этим метаморфозам, что не успела набрать воздуха для следующей фразы… «Вон! — заорал Савочкин. — Вон из аудитории! Вам не место в рядах советских журналистов!»

Как мы жили тогда

Студенческие байки прошлого века
Под редакцией Елены Данченко
Елена Тхорова, Елена Данченко, Елена Замура, Лидия Мельник, Олег Банару
Продолжение. Начало
Елена Тхорова (Савкова)Елена Тхорова (Савкова)
Встреча с лесорубами Тюрингии

В советские годы обучение гуманитарным профессиям было одним из лучших в мире. Не знаю, как сейчас обстоят дела в Молдавском (ранее — в Кишинёвском) госуниверситете, но в наши семидесятые-восьмидесятые годы там была сильная кафедра германистики. Зубрили мы немецкий по-серьёзному. Одна наша очень пожилая преподавательница буквально «не слезала» с нас и на зачётах не ставила пятерок до тех пор, пока студент не выучит наизусть стихи Гейне или Гёте на языке оригинала.

Один из таких белых стихов мы — четверо «немцев» из всей группы (остальные изучали английский): Алексей Марчков, Валентина Тесленко, Вячеслав Южаков и я до сих пор, уверена на все сто, наизусть помнят один из самых сложных в поэтическом и историческом смысле белый стих Гейне. Его надо было выучить, по мнению преподавателя, в буквальном смысле, на всю жизнь. В случае со мной оно так и вышло. Это стихотворение Гейне — «Гимн» было опубликован лишь после смерти поэта его дальним родственником Карлом Марксом. Привожу часть белого стиха на языке оригинала:

„Ich bin das Schwert, ich bin die Flamme.
Ich habe euch erleuchtet in der Dunkelheit,
und als die Schlacht begann,
focht ich voran, in der ersten Reihe.
Rund um mich her liegen die Leichen meiner Freunde,
aber wir haben gesiegt. Аber wir haben gesiegt!” (…)

Смысл строк невероятно патриотический:

«Я меч, я пламя. Я освещал вас в темноте, и когда началась битва, я сражался впереди, в первом ряду. Вокруг меня лежат тела моих друзей, но мы победили. Мы победили!».

… Вот такая, мягко говоря, тревожная и несколько параноидальная мутатень, прошу прощения у великого немца.

И вот я в ГДР, той самой «советской» Германии. Где мы только в той поездке ни побывали, в том числе в местах проживания исторических личностей и поэтов! Совершенно неожиданно в Тюрингии местные лесорубы приглашают нас, целую группу молодых, пышущих жизнью и здоровьем, специалисток и студенток, на званый обед. Это мы уже после узнали, что у них, лесорубов, всегда плохо было с наличием невест, и они, используя все средства, стремились найти себе пару разными экзотическими способами, например, подыскивать кандидаток в жены из числа приезжающих к ним туристок соцлагеря, и, вопреки расхожему мнению (СССР ведь стал победителем во Второй мировой войне), не брезговали и русскоязычными «победительницами», заведомо зная, что «плохие девушки» из СССР к ним не ездят.

Представьте себе прекрасное теплое лето. Красивое южно-немецкое кафе, в котором лесорубы дают концерт: поют, пляшут в стиле «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…» в национальных коротких штанишках и шляпах с перьями. Стараются! А после приглашают нас, уже успевших проголодаться юных девчат и парней, за открытый «шведский стол» с немецкими мясными деликатесами, вином и пивом. Помнится, в тот день меня впервые потряс вкус сыроедения — свежеприготовленный фарш из молочного теленка, приправленный всяческими пряностями и приправами, вкус невероятный, несмотря на моральную сторону приготовления блюда. Теленок был забит специально для нас, за четыре часа до встречи, и все мы ели мясо, но отнюдь не сырое. Я одна рискнула испробовать незнакомое блюдо. Было мне как-то неудобно перед лесорубами, что все шарахаются от фарша, как от свинячьей головы, ну, сами понимаете, кулинарная подоплёка с нынешней высоты прожитых лет, была конечно еще та…

И тут, прямо за обедом, к нам подходит руководитель группы, тот самый «полуобдутый одуванчик» Палпалыч и заговорщически шепчет: «Какой концерт лесорубы нам забабахали! А мы? Мы, что же, не можем им встречно — что-нибудь спеть или стих прочесть?» Все молчат. Палыч становится еще напористей: ну, мол, кто из вас немецким владеет? Все молчат.

— Вот у вас, Елена, в анкете указан немецкий.

— И чо? — я продолжаю упорно молчать. Палыч не унимается, вперился в меня взглядом:

— Неужели ни одного стихотворения не знаете, вы же, по рекомендациям — активистка и отличница?

— Я без запинки знаю на немецком только стихотворение Гейне, его Лермонтов еще перевел вольным переводом: «На севере диком стоит одиноко…». А второй — очень трудный, в идеологическом смысле, белый стих, очень тяжелый по восприятию, вряд ли немцы его правильно от нас, представителей народа — победителя, поймут, — пытаюсь я отнекаться.

— Нет, Лермонтова, пожалуй, не надо, а как второе произведение называется? — спрашивает Палпалыч.

— «Гимн» Генриха Гейне, — отвечаю. Перерыв заканчивается, и, не долго думая, Палыч подзывает переводчика и они вдвоем идут к микрофону.

— Прошу внимания! — громко хлопает в ладоши руководитель и сигналит переводчику, мол, переведи. — А сейчас член нашей молодёжной туристической группы, Елена из Кишинёва, прочитает вам, в знак признательности за ваш теплый приём, «Гимн» Генриха Гейне, прошу вас, Елена… Легкие аплодисменты.

Я встаю, на ватных ногах иду к микрофону. Сглатываю воздух в пересохшем горле и негромко произношу: «Гутен абенд, фройнден. «Хюмнус». Хайнрихь Хайнэ…., здрасьте, мол, друзья — для вас белый стих. И начинаю читать. Гул постепенно стихал. В зале становится всё тише и тише. Потом стука вилок вообще не стало слышно, зал будто обмер. От бокала красного бургундского и этих патриотических, до боли знакомых строк, которые я честно на «пятерку» отвоевала потом и кровью на экзамене по немецкому, в висках у меня громко стучало, а по спине туда-сюда бегали мурашки. И когда я дошла до кульминации, до призыва «Мы победили!», рука моя автоматически, в стиле дуче, вскинулась вперед и вверх, и уже в рефрене, в самом повторе строк, я так лихо, артистично, будто не перед лесорубами, а как на экзамене во ВГИКе, гаркнула во всю мощь: «Аber wir haben gesi-i-iegt!»!!!

В тот момент я почувствовала сильный прилив крови к ушам и странное ощущение власти над массой, ну почти как Адольф Шикльгрубер, в тридцатые годы выступающий перед своей страной. Кстати, текст этот тогда, в начале восьмидесятых годов, звучал весьма двусмысленно: «мы» — это кто — русские? или мы, это немцы?))

Лесорубов будто взяла коллективная оторопь, сказать, что зал аплодировал — нет, это слишком слабо, прозвучали бурные овации, без тени стеснения могу сказать я, бывшая абитуриентка ЛГИТМиКа…. А самый старший из ансамбля лесорубов, подойдя к переводчику, попросил для нас перевести его личную благодарность, мол, «более шестидесяти лет живу на свете, но впервые слышу как сам этот белый стих «революционера Гейне», так и то, что немецкую оду так одухотворенно читала русская фройлян, это гммм… для нас, лесорубов, мол чересчур хорошо!»

— Данке, данке щён, — он мял в своих руках мою вспотевшую ладошку.

После, когда я с группой девчат вышла к ёлкам покурить за компанию, старший лесоруб привёл к нам за руку 33-летнего ботаника в очках и шляпе с пером, представил его своим сыном. «Это мой сын. Его зовут Отто. Не желает ли фройлян Елена познакомиться с моим наследником, который сейчас на выданье и имеет здесь, в Тюрингии, большое хозяйство с фермой перепелов, тетеревов и глухарей, а также огромный полупустующий дом?» — дословно звучало деловое предложение старшего «Августина». Я была обескуражена, расшаркалась перед гостеприимным и столь доверчивым немецким лесорубом-музыкантом, но пробурчала что-то в стиле «партия нам этого никогда не простит».

Долго ещё лесорубы плясали с нами в едином русско-немецком хороводе, но было ясно одно: несмотря на славный приём и непосредственность жителей Тюрингии, ни одна из наших девушек так и не позарилась ни на молодых лесорубов, ни на их большие хозяйства с перепелами, не так мы, в те советские годы, были воспитаны… Партия КПСС нам была и отцом, и матерью, и… лесорубом одновременно.

* * *

Елена Данченко (Щербак)Елена Данченко (Щербак)
Ахматова и История КПСС

В нашу студенческую молодость во всех ВУЗах был такой обязательный предмет: История КПСС.

Я его ненавидела, но учила, чтобы сдать сессию без троек. Сей предмет у нас преподавал довольно пожилой и скучный профессор Савочкин. Он был убежденным марксистом, коммунистом, и к таким как я, немного рассеянным и отрешенным девушкам, относился с подозрением. Вероятно, однажды он решил проверить свои подозрения, а может быть, до него дошли слухи о том, что я пишу стихи.

На одном из его семинаров мы должны были разбирать постановление ЦК партии от 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Известно что после этого постановления Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей, прекратили печатать, оставив без средств к существованию. Постановление было скандальным и вызвало бурю откликов и эмоций у разных слоев советского общества.

Рассказывать о злосчастном постановлении садист Савочкин вызвал именно меня. Я встала, набрала побольше воздуха в легкие и громко сказала на всю аудиторию:

— Я категорически не согласна с постановлением Оргбюро ЦК ВКП (б), потому что Зощенко — хороший писатель, а Ахматова Анна Андреевна — великий русский поэт.

Я выдала это, даже не заикаясь, а у меня тогда были нешуточные проблемы с речью на семинарах и, особенно, на экзаменах я часто не могла начать первую фразу, отчаянно глотая воздух.

На свою беду я поглядела в лицо преподавателя. Обычный серый цвет его физиономии сменился на красный, потом на бордовый, а нос полиловел. Я так удивилась этим художественным метаморфозам, что не успела набрать воздуха для следующей фразы…

— Вон! — заорал Савочкин.

— Куда? — спросила я.

— Вон из аудитории! Вам не место в рядах советских журналистов!

Я пожала плечами и вышла.

Я никогда не подслушиваю у дверей. Но когда за мной закрылась дверь, я остановилась возле нее с другой стороны, чтобы послушать, каким будет продолжение моего столь короткого выступления. В аудитории в тот день я сидела рядом с Геной Даний. Каково же было мое изумление, когда я услышала истерические крики в адрес ни в чем не повинного Генки:

— Вы с ней не сидите рядом! Она Вам наговорит! Ей не место в рядах… — далее, Савочкин вопил штампованным текстом из далеко не лирического наследия всецело преданных партии коммунистов. Мне стало не интересно.

Ну как я, поэт, пусть и неизвестный миру, могла не защитить Ахматову, которую обожала?!

Если бы я могла защитить Генку, я бы и его защитила.

Слух обо мне прошел по всему факультету журналистики, а потом прокатился по смежному филфаку и я, сама того не ведая, стала легендарной личностью.

На депортации меня из аудитории репрессии со стороны компартии не закончились, Савочкин мстил до последнего. А последним его рубежом был как раз экзамен по истории КПСС в том семестре, кажется, совсем последний в университетской программе. Я упорно готовилась и изготавливалась к прыжку через экзаменационный барьер. Грызла серый кирпич — партийный учебник Пономарева для студентов ВУЗов днями и ночами, разделив вехи истории совсем мне не близкой партии на дни, отпущенные на подготовку, и не засыпала, пока на вызубривала даты и темы съездов.

Савочкин поставил мне «три» балла и тем самым лишил меня стипендии. Понятно, что я знала гораздо лучше чем на «три», но он не мог поступить иначе, не предполагая, что уже через восемь лет это дурацкое постановление та же партия и отменит.

А еще через два года в Российской Федерации отменили и саму партию.

Анна Ахматова была и осталась великим русским поэтом.

* * *

Елена ЗамураЕлена Замура
Романова

Наш выпуск был первым на факультете. Среди преподавателей было немало людей, получивших образование и начинавших карьеру в пятидесятые годы. Историю партии нам читала Зинаида Романова, неряшливая немолодая женщина, которая, кажется, сама себя стригла и носила толстые коричневые хлопчатобумажные чулки, которые покупали только крестьянки, причем они постоянно сползали с ее ног и собирались гармошкой.

Романова была сталинистка и садистка. На лекциях она любила рассказывать про своих мужей, первый из которых, якобы, воевал в бригаде Котовского, а второй партизанил во время Великой Отечественной войны, и откровенно сравнивала нас со своими героическими супружниками. Сравнение было, ясное дело, не в нашу пользу.

На одной из первых лекций Романова сразу же сказала, что всех студентов делит на две категории. Первая категория при фашистах воевала бы в партизанских отрядах — к ним она причисляла ребят, которых мы называли «Петя-после-армии». А студенты из второй категории были бы пособниками фашистов — в эту категорию попали все, кто пытался хоть как-то мыслить.

Я очень любила и хорошо знала историю, но угадайте с трёх раз, что бы я делала при фашистах? Ну, разумеется… И как я ни старалась, я всегда балансировала между тройкой и четверкой, пока Романову не сменил преподаватель, который во времена комсомольской молодости «казаковал» с моим отцом — они вместе работали и вместе праздновали праздники. На экзамене он смотрел на меня отечески любящим взглядом, а я стала получать заслуженные пятерки по истории.

* * *

Лидия МельникЛидия Мельник
Гонимая жаждой знаний

С историей партии у меня была своя история, одна из самых ярких в моей студенческой жизни.

После первого курса я неожиданно оказалась должницей в библиотеке Университета. Речь шла не о какой-нибудь неважной книге, а об учебнике по Истории КПСС. Деньгами долг нельзя было погасить, только таким же учебником, который оказался жутким дефицитом в восемьдесят пятом году. Я хорошо помнила, что бесценного «бестеселлера» мне на первом курсе не выдали, но в библиотечном «паспорте» учебника неумолимо стояла моя подпись. Библиотекари либо ошиблись и недодали комплект (кипа учебников была внушительная), либо сунули необстрелянной первокурснице свой «косяк» среди бумажек от других учебников. В общем, вместо учебника я обзавелась навыком всегда все проверять перед тем, как подписать.

Последствия, однако, были суровыми. Во-первых, на 2-ом курсе мне не выдали учебников, во-вторых — мне было отказано в доступе в читальный зал библиотеки. Какое-то время я не ощущала острой нехватки учебных пособий, но, с наступлением зимней сессии стало невозможно выкручиваться одними конспектами и займами книг у коллег-студентов — они им самим были нужны. И придумали мы с одной моей хорошей подругой метод, как обойти запрет в читалку. Не зря нас, будущих папарацци, учили, что если не пускают через дверь то надо заходить через окно.

По правилам «читалки» при входе нужно было предъявлять студенческий билет. Тогда-то библиотекарши и сверяли фамилию с чёрным списком. Но если выходили на перерыв в туалет или поесть, уже будучи в зале, то оставляли все принесенное в зал (сумки, пакеты) на столе и при входе обратно проходили к своему месту без предъявления документа. В этом и состояла наша хитрость: моя подруга Дина заходила первая со всеми моими причиндалами, а через некоторое время я заявлялась «пустая», типа, в туалет вышла. Схема срабатывала безотказно, единственная сложность заключалась в том, что надо было при входе быстро просканировать глазами зал и засечь Дину — ведь, естественно, человек помнит свое место и идет прямиком к нему. Обычно с этим я справлялась хорошо. До поры до времени…

Дело было в воскресенье. Хотя пришли мы в читалку рано утром, она уже была забита до отказа — сессия! Мы применили нашу обкатанную схему, но библиотекарша что-то заподозрила и окликнула меня, чтобы меня задержать. Позвала она негромко, в читалке было принято говорить шепотом. Мне ничего не оставалось, как делать вид, что не расслышала и идти дальше, типа озабочена только утолением жажды знаний. Библиотекарша пошла за мной и не сдавалась ни в какую. Я быстро и уверенно «чесала» по узкому проходу между столами, судорожно ища Дину одними глазами, без поворотов головы. Ситуация была ужасной — Дины нигде не было видно, зал был битком набит, открыто искать я не могла — выдала бы себя с потрохами, а злая мымра вот-вот, гляди, догонит. Я уже смирилась с неминуемым провалом, но тут, — о, Боги! — мне улыбнулась удача! Прямо по курсу я увидела свободное место, и не просто свободное — на столе были книги, конспекты, ручки, карандаши, в общем, кто-то вышел, взяв паузу. Я решительно села и быстро взяла в руки тетрадку, да так убедительно, что библиотекарша отстала и, без вопросов ко мне, вернулась на свой пост.

Поняв что «шухер» миновал, я стала искать глазами Дину. Но ее нигде не было! Наступала другая опасность — скоро мог вернуться «хозяин» места и тогда провала и позора на весь универ мне не миновать! Но и это было еще не все. Парта-стол был, как обычно, на два места. Рядом сидел парень, возможно друг «хозяина» конспектов и учебников, а если и нет, то, наверняка запомнил своего соседа и это была отнюдь не я! И парень решил забирать потихоньку, по одному предмету из под моего носа. После первого «трофея» он осторожно остановился в ожидании моей реакции. Выглядело это так, как будто человек пытается вытащить живого цыпленка изо рта злой собаки. Но не для того я одержала сложную победу, чтобы провалиться на таком пустяке! Резко повернувшись к соседу, я молча посмотрела на него свирепым взглядом, означающим: «ничего не трогать!», и забрала обратно книжку. На этом он и остановился. Я продолжала смотреть то в непонятные мне формулы, то в зал, но Дину так и не обнаружила: она как будто сквозь землю провалилась!

Долго пользоваться спасательным местом нельзя было. Без объяснений кому-либо, также внезапно, как и села, я встала и двинула в глубь зала, на сцену — «читалка» размещалась в торжественном зале Университета, поскольку его редко использовали по назначению, а вернее, помещение совмещало, по очереди, одно и другое. Там бдительная библиотекарша уже не могла следить за мной, можно было уютно спрятаться за стеллажами. Незаметно выглядывая из-за стеллажей, я нашла я свою Дину…

Того соседа по читальному залу я впоследствии встречала в кулуарах университета. Он всегда смотрел на меня с огромным интересом. Я не отводила взгляд, не делала вид, что не узнаю его, а прямо и смело смотрела ему в глаза, еле сдерживая смех… И никакими объяснениями не удостоила.

* * *

Диктант про веснушчатую вдову Агриппину

В кишинёвский университет я поступила в конце семидесятых голов, имея горький опыт предыдущего абитуриентского пролета, то бишь непоступления в тогдашний советский ЛГИТМиК-то был один из самых престижных советских вузов, да и сейчас, вероятно, он высоко котируется — Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Конкурс был среди нас офигенный — более двухсот человек на одно место!

Спустя годы мне объяснили, что я могла оспорить несчастную «тройку» по немецкому или банально пересдать экзамен, в конце концов, в сценарной работе не главное знать язык «фрицев», как после войны именовали немцев. Тактика отсеивания абитуриентов в престижных вузах была максимально простой — валить не блатных простолюдинов, принимая по протекции детей и внуков актёров, сценаристов и режиссёров. Нас, абитуриентов «из народа», ловили на экзаменах на самых хитрых премудростях и тонкостях, — что в русском языке, что в иностранном, которых порою и сами иностранцы-то не знали… Я, например, неверно употребила в озвучании, в пересказе, и на письме — имя Жени Маркс, жены Карла Маркса, Jenie Marks. Правильно было бы написать Marx. Я тогда от волнения не вспомнила, что сочетание «кс» в этом языке меняется на объединительную букву «х».

На второй год, поступив не на сценарный, а уже на факультет журналистики КГУ, я по-видимому, уже в отместку за прошлые дела, не давала спуску педагогам, которые умаляли уровень моих знаний по предметам.

Расскажу про случай, после чего парни-сокурсники окрестили меня Саввишной; многие думали, что за созвучие с девичьей фамилией, а это не так, хоть и близко-рядом.

В советское время «перспективных» молодых преподавателей вузов буквально заставляли вступать в партию, предпочитая иметь в своих рядах партийных сотрудников. Партийными легче было управлять. Некоторые из наших молодых кадровых педагогов относились к этому снисходительно: ну нужно — значит нужно, ведь каждому следовало, в первую очередь, кормить семью. Другие сопротивлялись. Однако пожилой лектор по русскому языку, Михаил Евтихиевич Кравец, преподававший в КГУ им. Ленина в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века, был не таким! Он был весьма одержим идеями партии, а может старался казаться «партийцем до зубов»?

Кравец предлагал нам, своим студентам-журналистам и филологам, диктанты немыслимой по тем временам сложности; где уж он отбирал тексты и по каким методичкам — одному Богу известно! Они брались то ли из газет, то ли из каких-то других источников, однако были весьма идеологизированы и напичканы редкой мутатой, именуемой исторической событийностью. Наверное поэтому и получил партиец Кравец у едких и не прощающих обид студентов журфака прозвище «Экипаж самолёта Родина». Кличка прилипла к Евтихию потому, что один из самых накрученных текстов из его диктанта начинался со слов: «Экипаж самолёта «Родина», совершавший в 1938-м (прописью!) году беспосадочный перелёт Москва — Владивосток, в составе которого находились Марина Раскова, Полина Осипенко и Валентина Гризодубова…» и дальше по тексту.

Кем были эти женщины и что лежало в основе предлагаемого в те годы Кравцом текста, я узнала лишь спустя долгие годы, а тогда по дурацкой случайности, из-за нестандартной фамилии — Гризодубовой — получила я, твердая отличница, на диктанте обидную четвёрку

После того, как Евтихий влепил мне ту четвёрку, я пошла к нему на кафедру, чтобы ее оспорить. И — верите?— выиграла! Написала я в диктанте об экипаже фамилию неправильно: «ГрЕзодубова», а Евтихий вместо того, чтобы исправить Е на И, перечеркнул О на А, и получилась у нас с ним «Грезадубова», о, как! Выходило, что ни я, ни он не были правы; опасный Кравец признал свое поражение, но затаил обиду на долгое время. Мстительный и вкрадчивый лектор не простил мне пионерскую горячность и решительность. Он решил сыграть со мною в «беспроигрышную рулетку»: «А, давайте-ка, Елена, я вас по-настоящему проэкзаменую?» «А давайте не будем!», — ответила бы я сейчас. Однако в ту пору, не задумываясь особенно о подводных камнерезах, я с готовностью пионера схватила ручку, и начала писать под его диктовку: «На дощатой террасе близ конопляника…» С первых же слов диктанта я поняла, что оказалась в роли мухи на навозной куче.

Это был давно проверенный практикой капкан! Опытный стратег Кравец учинил мне диктант, который я запомнила на всю оставшуюся жизнь. Закончив диктовку, он взял исписанный мною листок, и, почиркав красной ручкой, радостно сказал: «Ну вот, пять пунктуационных и три орфографических ошибки! Идите, Елена, и учите русский язык, чтобы вы, как будущий работник СМИ и идеологии, знали его лучше Антоши Чехонте…» Именно так, змей-искуситель, и сказал, употребив чеховский литературный псевдоним!

Лишь спустя годы, с появлением интернета, я убедилась, что это была «подстава для лошары». Во-первых, Чехов не писал таких строк, во-вторых, это был искусственно составленный каким-то хитрецом, типа Евтихия, диктант, в котором в зависимости от лица диктующего варьировались имена героев — от Фаддея Аполлоновича до Филиппа Кирилловича! Но сама хитроумная Агриппина Саввишна неизменно оставалась «веснушчатой и на дощатой террасе». К слову, обычные читатели, не филологи, не журналисты, всегда допускали в этом маленьком тексте до 30 и более ошибок.

Придя в общагу, я предложила тот диктант Евтихия сокурсникам — Генке Данию, Феде Ротарю, нашему профоргу и Славке Южакову. В совокупности они написали примерно следующее:

«На досчатой терассе, близ коноплянника, вдова не без известного подъячего, веснусчатая кухарка Огрипина Савишна, подчевала из под тишка молюсками, винигретом, можевеловым варением и мороженным крембрюлле колежского асесора, Аполона Филиповича, под акомпонимент акордеона и виолончелли…»

Здесь, в одном предложении — до 30–35 ошибок, друзья!

Текст-ловушка оказался, на мою беду, объединенным набором труднейших в правописании русских слов, во как на мне отыгрался Кравец!

* * *

Елена Тхорова
День рождения Пушкина

Вспоминаю, как еще ребенком слышала сначала от отца, а после уже от свекра-военнослужащего любимый анекдот советского времени, — настолько «наш дорогой Пушкин» был популярен в народе, что лидировал в фольклоре практически все годы российской истории. Популярней его в советский период были разве что герой гражданской войны Чапаев с другом Петькой и «дорогой Леонид Ильич».

А рассказ этот, видимо имевший место в реальности, перерос впоследствии в анекдот. В нем идет речь о том, как один бойкий товарищ сдавал экзамен-собеседование при поступлении в военное училище.

— Расскажите, что вы знаете о Пушкине? — спросили будущего курсанта…

— Великий русский поэт! — чеканил тот.

— Как звали его?

— Александром!

— Не тяните, боец, полностью назовите инициалы! И развернуто дайте поэту характеристику.

— … А. С., А. С.,— шепчут ему доброжелатели с дальних парт.

— Ас, — автоматически чеканит абитуриент,— и тут же добавляет: — прекрасно летал на штурмовиках, будучи асом российской авиации…

Дорогой Пушкин! Мы тебя любим, мы вместе, мы с тобой, хоть мы и по всему миру разбросаны, но тебя не забываем!! Сегодня в честь Пушкина в Подмосковье и Москве остановились недельные проливные дожди, наконец засветило солнце после склизкой, угрюмой недели ливневых дождей. Еще вчера шёл стеной дождь, с грозой, градом, превращавший холодные струи воды в хлопья снега… Такого мы давно в Москве не наблюдали! Синоптики подтвердили: все лето будет переменчивым, примерно как вчера — с градом и дождем, а вот сегодня уже с солнцем.

Спасибо, мой дорогой гений, еще за то, что любимые «Повести Белкина» меня спасали практически на всех серьёзных экзаменах по русской литературе… Я по-прежнему помню наизусть половину «Евгения Онегина» и многое из хрестоматийных стихов Пушкина, но проза мне ближе. И я так хитро, не отказываясь, конечно же, отвечать на билет, меняла экзаменационную тему о творчестве Пушкина на то, что знала лучше — на эти повести. Всех пушкинских персонажей, до одного, знала, казалось, лично! Но, как романтическая девушка, предпочтение отдавала героям повестей «Барышня-крестьянка», «Метель», «Станционный смотритель». А экзаменатора, с заходом издалека, спрашивала, можно ли мне, мол, рассказать про любимого «Станционного смотрителя» или о другой повести. Меня просили рассказать, к примеру, о «Выстреле», но я и его прекрасно знала. Или о Дубровском!? Тоже знала. Нате вам. Но романтическая, с глубокой сюжетной интригой, с переодеваниями с разоблачением в ходе развития фабулы «Барышня-крестьянка» точно была моим козырем! Наши педагоги просто таяли… Прокатывало на «ура»; я ловила свои пятерки, но без плюсов, так как все-таки первоначально старалась откосить от стартового задания.

С днем рождения, Александр Сергеевич!!

Живи в нашей памяти, в своих прекрасных стихах и чарующей прозе! Воодушевляй новые поколения во всем мире! Мулць ань трэяскэ*, как говорят в Молдове, где ты весело и непринужденно пребывал в своей южной ссылке…

___
*) Многия лета (молд.)

* * *

Елена Замура
Фуэнте Овехуна или кто убил командора?

Это сейчас можно найти в интернете любую информацию о любом литературном произведении. В наше время в университетской библиотеке был только один учебник по истории зарубежной литературы Средних веков, Возрождения и ХVII века, да и тот в читальном зале. Большинство произведений, которые мы изучали, издавались в пятидесятые-шестидесятые годы и это были редкие книги. Впрочем, мало кто горел желанием знакомиться с архаичными текстами. В жизни не видела человека, который прочитал бы «Гаргантюа и Пантагрюэль» полностью…

Cуществовал только один способ cдать экзамен по иностранной литературе: конспектировать лекции. О чем нас сразу же и предупредила наша преподавательница Ольга Игоревна Кирошко.

Делать это не всем хотелось. И вот наступил день сдачи экзамена по зарубежке. Улучив момент, когда Ольга Игоревна Кирошко отвернулась, Витя Семенюк прошептал мне: «У меня «Фуэнте Овехуна», что говорить?».

В пьесе испанского драматурга Лопе де Вега крестьяне деревни Фуэнте Овехуна, что переводится на русский язык как «Овечий источник», сообща убивают землевладельца, а на следствии на вопрос «Кто убил командора?» все как один говорят: «Фуэнте Овехуна!». То есть вся община… Я успеваю сказать: «Деревня Фуэнте Овехуна убила помещика, который издевался над крестьянами».

Слово «деревня» Семенюк не расслышал и отвечать пошел со своей концепцией, которая казалась ему очень достоверной и симпатичной. Витька сходу атаковал Кирошко, сообщив, что народный герой Фуэнте Овехуна убил помещика, который эксплуатировал крестьян.

Ольга Игоревна загадочно улыбнулась.

Ободрённый Семенюк пошел дальше. Он рассказал, что Фуэнте Овехуна был мужественным и смелым человеком, с детства познавшим всю тяжесть труда на земле.

Ольга Игоревна внимательно посмотрела на него и неопределенно кивнула.

И тут Семенюка понесло. Он дал развернутую характеристику морального аспекта феодальной эксплуатации крестьян и рассказал о революционных убеждениях славного народного защитника Фуэнте Овехуна.

Ольга Игоревна смотрела на него, как смотрит усталый театральный режиссер на комика, который в десятый раз репетирует уже не смешную сцену. Ее лицо было непроницаемым. Было ясно, что она и не такое слышала. Зато я просто умирала от смеха.

Опустим завесу жалости над этой сценой.

Виктор Семенюк много лет работал пресс-секретарем на Молдавской ГРЭС. Думаю, он так и не узнал, кто убил командора.

* * *

Олег БанаруОлег Банару
Cлучай в стройотряде

Вспоминаю, как в студотряде на Григориопольском консервном заводе — на дворе стоял 1974 год — Портас, вчерашний студент, ставший аспирантом, был назначен нашим куратором (Плотник тоже там был, в качестве студента филфака). В одном конце заводской территории поселили нас, студентов КГУ, а в другом конце той же территории поселили студентов-чеченцев. На студентов они не были похожи — почти не работали, вели себя обособленно, нагло, могли ответить уничижительно даже пожилому мастеру, а с начальниками-женщинами вообще не считались. Как-то наши девушки пожаловались Портасу, что они даже в туалет боятся выйти — бородатые ребята проходу им не дают. Вероятно, наш куратор, надо сказать, весьма хилого телосложения, решил пристыдить гостей Молдовы, ибо на второй день он к нам не явился, а на третий мы увидели его основательно побитым: его лицо было сплошь обклеено пластырем. До этого случая мы Портасу особо не симпатизировали, но тут взыграла обида — как же так, нас, местных, унижают какие-то приезжие? И к девушкам нашим внаглую пристают! В общем, я стал собирать «бокс-команду», чтобы проучить наглецов, но из примерно пятидесяти ребят набралось лишь с десяток смельчаков. Силы были не равны: «пришлый» студотряд был сугубо мужским и состоял из двадцати пяти наглых мачо-бородачей. Кто-то из наших «стукнул» — предполагаю, что информатором была одна девчонка, в открытую закрутившая роман с одним из кавказцев, ибо после ужина она подошла ко мне и сказала, что кто-то меня зовет. Я вышел, а за дверью меня поджидают человек семь хмурых горцев. Вежливо предложили «пройтись», окружили, стали интересоваться, каким видом спорта занимаюсь, нет ли у меня родственников среди кавказцев. Я ответил, что вроде нет, хотя фамилия моей бабушки по матери — Мунтяну (горец). Тут они заулыбались, а их главный сказал:

— Уважаемый Алэг, ми так и поняли, что ти нэ малдаван, раз асмэлилса с нами разбиратса! Нэ пэрэдумаль, нэт?

Я ответил, что передумаю только если они извинятся перед побитым, ибо он наш преподаватель, мы у себя дома, они — гости, а в гостях так себя не ведут.

— Значит, нэ договорились… Очен жал…» — заключил мой собеседник. Откуда ни возьмись, в его руке появился классный нож и парень начал его внимательно рассматривать. Видно, кто-то сообщил «куда надо», ибо у дверей нашего барака я застал милицейский УАЗик и в присутствии Портаса, участкового и всего студотряда меня попросили быстро взять свои вещи и сесть в машину. Не буду рассказывать, сколько бумаг пришлось заполнять в местном райотделе милиции, все закончилось моей отправкой домой, где я благополучно дождался начала учебы. Потом мне рассказали, что с того вечера танцы запретили, ночью у нашего барака «дежурил» тот же УАЗик, а вскоре гостей выпроводили домой и вместо них заселили студентов из Беларуси. Я же никак не мог внятно объяснить родителям, почему в разгар сентября целыми днями валяюсь на пляже в своих приднестровских Дубоссарах. А потом, уже в Кишинёве, также пришлось давать много устных и письменных объяснений, даже из комсомола хотели исключить, за разжигание межнациональной розни. Наверное, спасла биография моего отца — партработника. Наша «стукачка» благополучно родила красивого горбоносого мальчика от своего кавказца, отбывшего на родину с концами, а я до самого завершения учебы пренебрежительно относился к тем моим сокурсникам, которые струсили тогда. Был, наверное, максималистом.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

11 комментариев для “[Дебют] Как мы жили тогда. Студенческие байки прошлого века. Продолжение

  1. Обещанное свято. Прочитал студенческие байки-воспоминания. Простенько, но со вкусом. Спасибо автору и succes!
    Кстати, о языке: in Moldova крепнет и ширится тенденция утвердить румынский в качестве государственного языка, каким он и был до 28 июня 1940 г.

  2. Гомель находится в Беларуси. Белорусский язык близок к русскому. Молдавский — сори — принадлежит к группе романских языков. Молдаванам сложнее постичь тонкости русского языка, чем белорусам. Мы были русскоязычными, в основном, но не все.

    1. Главное не это, а то, что к Москве Гомель ближе, чем Кишинёв — к нам в институт «оно» уже пришло, а до вашего (пешком) ещё было топать и топать. Вот и опоздало «оно»… 🙂

  3. Уважаемый В.Ф., мы не такие уж и древние люди:) Мы учились в 1977-1982 годы. Тогда правильно было писать: «экзаменатор» через Е . И задолго до того так же писали. Передо мной Орфографический словарь Ушакова от 1964, изданный в Учпедгизе. Там написано ЭКЗАМЕНАТОР.

    1. Совершенно верно. Но это не противоречит и тому, что я написал. Я теперь нашёл у себя в более позднем Орфографическом словаре (солидное издание, 110 000 слов) под редакцией таких корифеев как Ожегов и Шапиро, 1957 года, там написано уже по-новому «экзаменатор». Так что, между 1927 и 1957 годами произошли, видимо, некоторые изменения в правописании.

  4. Слово \»мутотень\», конечно, не литературное, но оно есть в Викисловаре. Пишется через О, а тут написано в одном случае\»мутАтень\», в другом \»мутата\».
    Кроме того, в те годы слово \»экзамИнатор\» писалось обязательно через И, как в латыни и в европейских языках. Examine. Но \»экзамен\» — как и сейчас, через Е.

    1. Спасибо за Ваши замечания, учтем. Cлово «мутотень» на самом деле пишется через «о». «Мутата» — очевидно, очепят. А «экзаменатор» через «е» — тут никакой ошибки нет.

      1. Да, теперь так пишут, но в старых орфографических словарях было «экзаминатор», это считалось одной из «трудностей» русского языка. Вот у меня есть «Новый справочный орфографический словарь для корректоров, выпускающих и литературных работников»
        составил Я.С. Хомутов, под редакцией В.И. Гречанинова, Москва, 1927г.
        Здесь прямо написано: «экзаминатор, а не экзаменатор», стр. 379. Норма оставалась в силе ещё в 1950-х годах, точно не помню, когда узаконили нынешнее написание.

  5. «Пить или не пить» — хорошо.
    Байка про диктант — до «изюминки» добежали относительно быстро, но лучше было бы «прыгать» с места.
    Странно, что продвинутая студентка не знала этого текста, который даже у нас (студентов-машиностроителей) ходил в самом конце семидесятых по потоку. Самое забавное, что хуже всех писАли самые грамотные из будущих инженерОв. Я (тогда ещё более безграмотный, чем теперь) сделал «всего» чуть больше пятнадцати (но всё таки меньше двадцати) АшиПок.

    1. Ну, вот не знали мы про веснушчатую вдову Агриппину. Мы учились не в Москве, а в Кишинёве, до нас сей диктант, вероятно, долго шел. Ребята, о которых идет речь — молдаване, учившиеся в русской группе. Им было сложнее. чем русским студентам.

Добавить комментарий для Elena Danchenko Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.