Пора проститься с годом-стервой… И вот уже издалека к нам прёт Две Тыщи Двадцать Первый в обличье Белого Быка! Читая Пушкина и Нексе, а не попсовых дураков, не только в силе, но и в сексе пусть превзойдём любых быков! Не тратя по-пустому нервы, мы победим наверняка! Входи, Две Тыщи Двадцать Первый! Не забодай нас, Год Быка!
С Новым 2021 годом!
Праздничный капустник
Александр Матлин, Борис Вайнштейн, Владимир Янкелевич, Лариса Миллер, Лев Сидоровский, Леонид Е. Сокол и др.
От редакции: Наш традиционный праздничный капустник открывается традиционным же поздравлением от Леонида Сокола и Виталия Крюкова:
И ещё фото с пожеланием от Леонида Сокола:
* * *
Владимир Янкелевич, Леонид Е. Сокол и С. Л.
Коллективное письмо …скому другу
Поздравляю с Новым Годом, друг мой, Постум!
Скажешь ты, писал в глубокой я поддаче.
Вовсе нет — спешил. Беда, брат, с этим по́стом:
Чуть промедлишь и протухнет сволочь-капча.
А ещё жена зудит, мол, пень замшелый,
Писаниной не заслужишь нынче лайки.
Ты по зуму звякни другу, право дело,
Но… оденься, не в ужасной этой майке.
Привлекательного в нас немного вида.
Хорошо, хоть дома я сижу без маски…
А бывало, помнишь… в прошлом… до кови́да…
Мы без девичьей не оставались ласки.
Не стремись к красоткам юным и смазливым —
Не утешит бабий локоть иль колено.
Говорю тебе, друг Постум: лучше пиво!
Для здоровья что́ полезней кружки пенной?
О твоей болтают пассии последней —
Хороша, верна и как Сбербанк надёжна.
Её видели у Цезаря в передней…
Незазорно, мол, он — Цезарь, ему можно.
Вальку помнишь? В военторге продавщица,
Невысокая, но с крейсерской кормою.
Ту корму не ущипнёшь уж — сенатри́ца!
В высших сферах, а не с нами, голытьбою.
Впрочем, что тут извиняться, друг мой Постум,
День такой стоит и ночь придёт сегодня,
Что с любым незамечательным прохвостом
Ты готов, обнявшись, выпить в подворотне.
Знаешь, глядючи на нас, совсем не странно
То, что, низменным инстинктам потакая,
Невзирая ни на годы, ни на страны
День всегда у нас такой, и ночь такая.
Твою фотку получил… Эх… друг любезный!
Постарел ты… Или это тень от люстры?..
Я держусь, как был — орёл… чуток облезлый,
Но за девками еще гоняю шустро.
Правда, память подводить немного стала.
Вот прижал одну недавно ночкой тёмной.
Что-то делать надо с ней под одеялом.
Ну, а что конкретно делать-то?.. Не помню!
Приезжай-ка лучше, брат, ко мне с красоткой —
Ваш там Цезарь разошёлся не на шутку.
Пиво с воблою заполируем водкой.
Будет отдых утомлённому рассудку.
Без участья одиноко, без вниманья.
(Бабка тут изображает недотрогу.)
Бабок нет? Долги? Придут, поверь мне, мани,
В смысле, шекели. Нам и не нужно много.
В мире поисков, долгов, грехов, улыбок
Отыщу ли что, чему б не отдал дань я,
Но ещё осталось время для ошибок,
Это значит: не прощай, но до свиданья…
Год прошёл. Ещё один! А сколько будет?
Знает Он лишь сколько нам годков осталось.
Попрошу, пускай не очень строго судит,
Напоследок хоть ещё отпустит малость.
Приезжай, друг Постум, выпьем вместе пива
С рыбкой, водочкой и квашеным арбузом.
После третьей жизнь покажется красивой
Старость — в радость, не постылою обузой.
Про кови́д проклятый временно забудем
И про время… будто мы юнцы, как прежде.
Ну и что, что старики? Мы тоже люди!
Жить нельзя без (пусть и призрачной) надежды.
* * *
Александр Матлин
Зад к стенке
Позвонила Линда Гойберг из местной еврейской благотворительной организации «Семейное счастье».
— Привет! — говорит. — Тебе нужна помощь?
— Какая помощь?
— Любая помощь, — говорит Линда. — Ты же знаешь, это наша работа. Мы помогаем.
— Кому?
— Всем. Не только евреям. Всем, кто попросит.
— А кто просит?
— Никто не просит, — вздыхает Линда. — В этом проблема. Мы так без работы можем остаться.
— Какой ужас! — пугаюсь я. — Не знаю, чем тебе помочь, Линда. Вернее, не знаю, чем ты можешь мне помочь, чтобы я таким образом помог тебе.
— То-то и оно, — говорит Линда. — Евреи, вообще, народ привередливый. На них нет надежды, никто не просит помощи. Поэтому мы помогаем всем остальным — мексиканцам, китайцам, сирийцам, украинцам…
— Понимаю. Нелегальным иммигрантам, что ли?
— Такого слова нет, — говорит Линда. — Они теперь называются по-проcтому: обездокументенные граждане. Но с ними тоже трудно. Слишком много общественных организаций и групп хотят им помогать. Этих несчастных обездокументенных буквально рвут на части. На всех не хватает. Мы с нашим скромным бюджетом на выдерживаем конкуренции.
Линда снова вздохнула и окончательно закручинилась. Я говорю:
— Послушай, может, вам придумать какую-нибудь грандиозную программу? Такую, чтобы всё человечество растрогалось и начало делать пожертвования.
— От человечества не дождёшься, — объясняет Линда. — Главное — чтобы наше федеральное правительство растрогалось. Это то, откуда деньги сочатся.
— Понятно. Значит, программа должна быть политически корректной. Например, «Защита обездокументенных граждан от изменения климата».
— Звучит красиво, — соглашается Линда. — Но безнадёжно. Всю эту лакомую тематику уже расхватали. Кстати, ты мне напомнил. У нас есть одна программа, с которой ты можешь помочь. Ты родился в России?
— Вроде того. В Советском Союзе.
— Никогда не слышала. Это где-нибудь в Европе?
— Частично.
— Подходит. Сколько тебе лет?
— Ох, много, — вздохнул я. — Помирать пора.
— Замечательно! — неожиданно обрадовалась Линда. — Значит ты жил во время Гражданской войны?
Я насторожился.
— Ты имеешь в виду войну Севера с Югом?
— Ах, нет, это я немного перепутала. Я имела в виду Мировую войну. Ты её помнишь?
— Первую — нет. Вторую немного помню.
— Прекрасно! Значит, ты пережил Холокост. И теперь можешь в рамках нашей просветительной программы для начальной школы выступить и рассказать детям, как ты его пережил.
— Ну, вообще-то, честно говоря, я его особенно не переживал. В то время я был ничтожно мал и жил в глухой деревне вдали от военных действий.
— Как ты туда попал?
— Эвакуировался вместе с семьёй. И жил там, пока война не кончилась.
— Ну вот, значит, ты и есть жертва Холокоста. Ты спасся бегством от наступления нацистов. И теперь можешь с полным правом рассказывать детям про своё страшное детство. Как насчёт следующего вторника в два-тридцать?..
… В назначенный вторник Линда привезла меня в начальную школу имени Барака Обамы, запустила в спортивный зал и велела ждать. Зал был пуст. Он сверкал чистотой. На стенах, помимо Обамы, висели портреты Франклина Делано Рузвельта, Мартина Лютера Кинга и какой-то женщины с головой, замотанной в платок.
Открылись одновременно две двери, и четыре учительницы ввели в зал густую ораву детей, от которых у меня зарябило в глазах. Их было не меньше сотни. Меня поразило, что в такой небольшой округе, к которой относилась школа, так много рожают. Не иначе, как экономят на презервативах, подумал я. Дети разом сели на пол, скрестив ноги, и уставились на меня. В их широко раскрытых глазах трепетало волнение людей, увидевших наяву живого птеродактиля. Старшая учительница, которая, возможно, была даже директором школы, ласково погладила меня по голове и сказала, обращаясь к детям:
— Это мистер Алекс. Он пережил Холокост и сейчас расскажет, как ему это удалось. Давайте похлопаем мистеру Алексу.
Дети дисциплинированно похлопали и затихли. Я сказал:
— Здравствуйте, дети. Сколько вам лет?
— Им всем по девять, — ответила за детей одна из учительниц. — Это третий класс.
— А мне ещё больше, — бездарно пошутил я. — Если взять ваш возраст и умножить на ваше количество, то как раз получится мой возраст.
Учительницы в ужасе переглянулись. Дети никак не отреагировали на это известие, и я понял, что они ещё не проходили умножение.
— Да, дети, я родился давно и, как видите, надолго, — сказал я, стараясь загладить глупую шутку и разжечь в себе воодушевление. — Но родился не в Америке, как все люди, а в другой стране, которая называлась Советский Союз. Теперь она называется Россия. Но это та же самая страна, как её ни называй. Когда я был совсем маленький, на эту страну напала другая страна, Германия, которой правили нацисты. Получилась война.
Далее я рассказал детям, как моя семья вместе со мной, спасаясь от нацистов, эвакуировалась далеко на восток и поселилась в маленькой глухой деревне, в убогой бревенчатой избе. В этой деревне не было ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Электричество по вечерам заменяли свечи. Водопровод заменяла речка в полумиле от деревни. Канализацию заменяли родные просторы. Я рассказал о том, как мы голодали, и как мне всё время мучительно хотелось есть, а есть было нечего, и как деревенские мальчики постоянно крали у нас всё, что могли украсть, и как я пошёл в школу, в первый класс, где меня дразнили евреем.
Дети слушали, затаив дыхание, а я продолжал говорить, удивляясь своей немеркнущей памяти. Неожиданно для себя я открыл, что воспоминания семилетнего ребёнка отпечатываются в мозгу навек и не стираются временем.
В конце концов мои воспоминания исчерпались, я затих, и учительницы разрешили детям задавать вопросы. Взметнулось сразу не меньше полсотни рук. Пятьдесят пар глаз зажглись страстным желанием дойти до самой сути.
— Вот вы говорите, что вас в школе дразнили евреем, — сказал прыщавый, неряшливого вида пацанёнок. — А почему вы не могли ходить в школу без ермолки, чтобы вас не дразнили? Вам что, родители не разрешали?
— А я и ходил без ермолки, — признался я. — У меня её даже не было.
— Если так, то откуда они знали, что вы еврей? — не унимался прыщавый.
— Они не знали, — сказал я. — Я тоже не знал. Это просто было такое ругательство — еврей. Деревенские мальчики друг друга тоже евреями обзывали, когда ссорились.
Въедливый пацанёнок явно не удовлетворился моим ответом, но продолжать диспут с ним я не мог. Надо было дать слово другим. Ближе всех ко мне сидела щупленькая рыжая девочка, которая смотрела на меня влюблёнными глазами и тянула руку так, словно хотела достать до потолка. Я её безжалостно проигнорировал и дал слово другой девочке, которая спросила с волнением:
— Почему в вашей деревне не было электричества — с целью охраны окружающей среды или в это время была забастовка работников электростанции?
— Электричество туда не провели, — разъяснил я. — Но жителей деревни это не беспокоило, потому что они всё равно не знали, что такое электричество. А что касается окружающей среды, то с ней было всё в порядке. Окружающую среду в этой деревне ничто не загрязняло кроме лошадиного навоза. Следующий.
Рыженькая продолжала изо всех сил тянуть руку, но я опять не обратил на неё внимания и, чтобы не заподозрили в расизме, дал слово чёрной девочке.
— Вы сказали, что вам всё время хотелось есть, — сказала девочка, и в её голосе звучало неподдельное сочувствие. — А почему нельзя было просто заказать пиццу?
Этот вопрос вогнал меня в ступор, и я мучительно старался придумать, как на него ответить. Неожиданно выручила учительница.
— Дети, — сказала она, — пицца — не очень питательная еда. Конечно, она богата жирами и углеводами, но в ней недостаёт белков и растительных полифенолов, необходимых организму. Так что, мистер Алекс правильно делал, что не заказывал пиццу.
— Спасибо, — сказал я учительнице за её чёткий, исчерпывающий ответ на поставленный вопрос. И, чтобы окончательно оградить себя от подозрений в расизме, предоставил слово чёрному мальчику, тем более что его звали Алекс, как меня. Алекс оказался довольно агрессивным типом.
— Вот вы говорите, будто бы вы ходили в лес за грибами, — сказал он, явно стараясь уличить меня во лжи. — Зачем это надо было делать, если грибы продаются в любом супермаркете?
На моё счастье, опять вмешалась учительница.
— Ходить в лес за грибами — это аллегория, — сказала она. –. Мы все знаем, что дикие грибы есть нельзя, так как ими можно отравиться и попасть в больницу. Когда мистер Алекс говорит, что он ходил в лес, он имеет в виду, что супермаркет, где продавали грибы, был очень далеко. Правильно, мистер Алекс?
— Да, конечно, — тоскливо согласился я. — Жуть как далеко. В другом измерении. Следующий.
Рыженькая девочка продолжала тянуть руку, и я, наконец, сжалился и предоставил ей возможность задать вопрос. Она радостно вскочила на ноги, открыла рот и вдруг оцепенела. Выражение её лица начало меняться и за несколько секунд пронеслось через весь спектр человеческих эмоций, включая радость, испуг, смущение, отчаяние.
— Ну-ну, говори, — подбодрил я. — Что ты хотела спросить?
— Не знаю, — прошептала девочка. — Я забыла, как это называется.
— Ничего, потом вспомнишь, — успокоил я. — Следующий.
Поднялся толстый, чисто одетый мальчик, типичный отличник.
— У меня такой вопрос, — вежливо сказал отличник. — У вас в этой деревне были друзья?
— Конечно. Деревня была маленькая, поэтому там все были друзьями.
— Как вы с ними проводили время?
— По-разному. Главным образом, наше времяпрепровождение заключалось в том, что они меня били.
— За что? Они вас не любили?
— Отчего же. Очень любили. Били просто для удовольствия.
— Вы получали от этого удовольствие?
— Я — не очень. Но моим деревенским друзьям это нравилось.
Толстого отличника перебил другой мальчик:
— Вы играли в какие-нибудь игры? — спросил он, хмурясь и волнуясь от важности своего вопроса.
— А как же. В школе на переменках самая популярная игра называлась «зад к стенке». Какой-нибудь мальчик громко кричал «зад к стенке!», и все быстро прижимались задом к стене. А кто не успевал или потом отходил от стены, того били ногой по заду. Очень увлекательная игра.
— Зачем били? — не понял мальчик.
— Чтобы держал зад к стенке.
— А зачем держать зад к стенке?
— Чтобы не били ногой.
Дети понятливо закивали. Рыжая девочка вдруг снова повеселела, вскочила на ноги и закричала:
— Я вспомнила! Я вспомнила! Можно вопрос?
— Можно.
— У вас есть меланома?
Я покрылся холодным потом. Учительницы встревожились и подбежали к девочке. Некоторое время они, сгрудившись над ней, о чём-то беспокойно шептались, а потом с облегчением оставили девочку в покое. Одна учительница подошла ко мне и вполголоса объяснила:
— Понимаете, это очень умная девочка, отличница. Она хотела вам сделать приятное и показать, что она знакома с еврейскими обычаями. Она имела в виду то ли менору, то ли мезузу. Перепутала слова. Так что, не беспокойтесь.
Прозвенел звонок. Дети вскочили на ноги и бросились из зала, стискиваясь в дверях. Я перевёл дух.
На следующий день позвонила Линда Гойберг. Её голос звенел от радости.
— Поздравляю с успехом! — кричала Линда. — Администрация школы и дети в восторге от твоего содержательного выступления. Они говорят, что благодаря тебе узнали много интересного про Холокост. Надеюсь, ты не откажешься выступить ещё в одной школе?
— А как же, конечно. С удовольствием, — сказал я упавшим голосом.
— Прекрасно. Как насчёт следующего вторника в два-тридцать?
… Так моя жизнь наполнилась новым содержанием. Я стал регулярно посещать начальные школы и рассказывать детям про маленькую русскую деревню, где не было канализации и нельзя было заказать пиццу. Когда дело доходило до вопросов, первое, о чём меня просили дети, — рассказать об игре «зад к стенке». Их интересовали правила этой удивительной игры во всех деталях. Мне сказали, что теперь в начальных школах нашего графства дети на переменках играют в «зад к стенке». Правда, они её переименовали, заменив слово «зад» другим, более привычным для школьников словом. Популярность игры растёт, и в следующем году намечается турнир по «заду к стенке» между школами графства. Учителя школ и администрация отдела народного образования не возражают. Они считают, что игра «зад к стенке» повышает интеллект учащихся и отвлекает их от употребления наркотиков.
Моя популярность тоже растёт. Среди школьников графства я известен как «Мистер Зад к стенке». Каждый день я получаю текстовые послания по телефону и почтовые открытки, где меня благодарят и желают здоровья. Одна девочка пожелала мне счастливого Холокоста. Я подозреваю, что это та самая рыженькая, которая путает слова. Благодаря мне агентство «Семейное счастье» получило большой грант и теперь процветает. Линду Гойберг повысили в должности. А я стал настоящей знаменитостью. Думаю, надо будет попросить администрацию отдела народного образования повесить мой портрет в гимнастическом зале рядом с портретом Барака Обамы.
(Иллюстрации Вальдемара Крюгера)
* * *
Борис Вайнштейн
К Новому Году
Гулливер
Выпил вечером вроде не слишком
Похмелиться с утра бы страдальцу
А вокруг копашаться людишки
Каждый ростом нe более пальца
В армячках или в партикулярном
А иные и вовсе в мундирах
В одиночку, толпой и попарно
Ну похоже собрались всем миром
Если рожей, то вроде не мавры
И встречают меня честь по чести
И оркестр тебе и литавры
Да и речи не то чтоб без лести:
«Мы не знаем, кто ты и откеда
Но побудь здесь царем или богом
И побей непременно соседа
А потом ощасливь нас немнoго
И за это тебя мы уважим
Вот явишь нам какое-то чудо
Мы свинью закоптим или даже
Для тебя мы поджарим верблюда
Вот тебе 40 баб для начала
Ты бери, уж таков наш обычай
И вперед. Корабли у причала
Чтоб их грузом наполнить добычи»
Взял вина (прикатили бочонок)
А по поводу баб ни в какую
Ну зачем эти 40 девчонок
Если каждая менее ***
И пошло и пошло. Бью соседей
Граблю их государства без меры
И иду от победы к победе
(Хорошо нет других Гулливеров)
Их сужу, их казню, разбираю
Сочиняю законы, заветы
Приближаю их к ихнему раю
(А спроси, нафуя мне все это?)
Да уж верно привык быть гигантом
Видеть как эти мелкие гнутся
Меня тут окрестили «гарантом»
Я им насочинял конституций
Иногда я тушу им пожары
(И делов-то попи́сать на крыши)
Правда снятся ночами кошмары
Что вокруг все с меня или выше
Порошки
в лесу лесничие подрались
макар петров и тимофей
макар схватил дубовый тейбл
и в фейс
* * *
умру а ты и не заплачешь
супругу укорил андрей
да зарыдаю только сдохни
скорей
* * *
бог делал для адама друга
поскольку жизнь без дружбы тлен
но только глины не хватило
на член
* * *
отправились топить котенка
а он подумал почему
мне не дала хозяйка имя
муму
* * *
собаке говорит собака
какая же собака ты
да средь собак еще бывают
скоты
Бьют тревогу
Дела страны свели к итогу:
«Опять не вышло ни хрена»
Экономисты бьют тревогу
А не виновная она
Бьют за расходы и зарплату
За пенсию и за налог
Она ж не в чем не виновата
И это правда, видит бог
Но агрессивны и речисты
И вспоминая мать твою
Тревогу бьют экономисты
Как встретят, сразу так и бьют
Ракушка
Включаешь ящик и услышишь вздор
А в прессе меж селебрити разборки
Я ж ракушка. Всему наперекор.
И потому я замыкаю ствроки.
Жизнь или в книгах или в мелочах
Дни отдавая быту и культуре
Пусть даже крест несу я на плечах:
Крест неприятья коллективной дури.
И ты ко мне напрасно не стучись
Мне наплевать, кто там у вас в короне
Ты говоришь, я провороню жизнь?
Такую жизнь не жалко проворонить.
Ностальгическое
Пленял осенний антураж
Где отдыхали эти двое
Анапа, санторий, пляж
А так же море голубое
Мужчину в среду занесло
И дама прикатила в среду
И сели за одним столом
Они когда пришли обедать
А в пятницу шалун Амур
Пустил стрелу с верхушки ели
И начался у них лямур
И продолжался три недели
Мужчина был силен и добр
А дама нежною и милой
Они несли любовный вздор
Но отпуск кончился счастливый
Он взял билет к жене в Тюмень
Она билет в столицу к мужу
Осталось прошлое во тьме
Ничто не явится наружу
Но есть стрела и есть колчан
И где-то там другие двое
И есть крылатый мальчуган
Что развлекается стрельбою
* * *
Лариса Миллер
Сплошные праздники
— Те, у кого в четверти тройки, возьмите портфель и постройтесь, — сказала учительница Лидия Сергеевна. — А теперь марш за мной в раздевалку. Вы пойдете домой. Остальным тихо выйти в коридор и занять места. Через пять минут начнется кукольное представление «Али Баба и сорок разбойников».
Мы, троечницы второго класса «Б» (в те годы девочки и мальчики учились в разных школах), повесив головы, побрели за учительницей. Выйдя в коридор, я старалась не смотреть в сторону сцены, но не могла удержаться и сквозь слезы увидела зеленые шторы с блестками и длинные ряды скамеек, на которых подпрыгивали от счастья и нетерпения хорошистки и отличницы. Портфель оттягивал руку: в нем лежал табель, где в графе «арифметика» стояла тройка. Единственная тройка в четверти, лишившая меня спектакля, счастливого возвращения домой и безмятежных зимних каникул.
Оставалась одна неделя до нового 49-го года. Я вышла из школы и, ни с кем не прощаясь, пошла домой. Во дворе встретила маму, которая в честь моих каникул пораньше ушла с работы. Увидев мою физиономию, она стала меня тормошить и допрашивать. Я достала табель, показала тройку и все рассказала. На следующий день мама, придя с работы, подозвала меня к столу и, поставив на стол сумку, спросила: «Что в сумке, догадайся?» В сумке лежали билеты — целый ворох театральных и пестрых елочных. Начиналась новогодняя вакханалия, в которую были втянуты все: бабушка, дедушка, мама и даже мамины подруги. С мамой я ходила на оперетту, с дедушкой — на оперу, с бабушкой — на драму и на все елочные представления.
«С Новым Годом, край любимый, Наша славная страна!», — вещали золотые буквы на билете, приглашающем на елку в Дом Пионеров. На том же билете красовался молодой 49-ый год в тулупе и шапке-ушанке, который бежал на лыжах навстречу Деду Морозу с заплечным мешком, а из мешка торчала книжка Гайдара «Тимур и его команда». Билеты можно было изучать бесконечно.
Взгляни на этот праздничный билет
При электрическом и ярком свете.
И если ты теперь потушишь свет,
Огнями вспыхнет елка на билете.
Эти стихи были напечатаны на обратной стороне билета в Колонный Зал Дома Союзов. А на лицевой — розовощекий, ясноглазый пионер в красном галстуке, белой рубашке и синих штанах с лямочками держал пылающую звезду. Алый стяг, алая звезда, алые щеки — светло, ярко, празднично.
Праздник начинался с утра. Я выходила во двор с пригласительным билетом в руках и показывала его дворовым ребятам. Они приносили свои и спорили, чей лучше. Однажды я вынесла во двор свой самый нарядный билет на елку в ЦДРИ. Он был с секретом. Стоило его раскрыть, как вырастала пушистая елка в гирляндах, выбегали звери из чащи, выезжал Дед Мороз на санях, в которых сидела Снегурочка. И надо всем этим в звездном небе парил лик Сталина. Билет пошел по рукам.
— Ну-ка, дай посмотреть, — сказал сосед Юрка Гаврилов, к которому я была неравнодушна с того самого дня, как он приехал из Суворовского училища домой на каникулы.
Я с готовностью протянула ему билет. Юрку обступили ребята. Они долго вертели билет и шептались.
— Пойди сюда, — наконец позвал Юрка, который стоял возле моего подъезда. — Дотронься языком до ручки.
— Зачем? — удивилась я.
— Дотронься и узнаешь.
Я колебалась.
— Дотронься, не пожалеешь, — уговаривал Юрка, — она сладкая. Все уже попробовали.
Мне очень хотелось ему угодить, и я коснулась языком ледяной металлической дверной ручки. Был сильный мороз, и язык мгновенно примерз к металлу. Юрка и ребята, гогоча, бросились врассыпную. Я с трудом оторвала язык от ручки, на которой остались следы крови, и пошла домой, начисто забыв о билете и о елке. А когда наступил вечер, и бабушка стала меня торопить, я поняла, что елки не будет — Юрка убежал с билетом. Сказав, что билет потеряла, я легла спать, накрылась с головой одеялом и заплакала. Плакала долго, вытирая нос наволочкой, и наконец уснула.
А назавтра снова елка. И не где-нибудь, а в Доме Союзов. В те годы на елку пускали со взрослыми. И было так сладко, держась за бабушкину руку, входить в огромный темный зал, в котором тихо звучала музыка и летали снежные хлопья. Я садилась на свое место и озиралась. Зачарованные волшебной метелью зрители разговаривали шепотом. И вдруг — яркий свет, громкий голос ведущего — представление начинается. Мой любимый номер — танец бабочки. На сцену выпархивает танцовщица в чем-то однотонно белом и воздушном. Она танцует, кружится. Поворот — и наряд становится голубым, поворот — пестрым, потом шоколадным, желтым. Лучи прожектора неотступно следуют за бабочкой, меняя ее крылья. И каждое преображение сопровождается всеобщим «ах». Но вот лучи гаснут и на сцене снова танцовщица в однотонном белом наряде. Был еще один номер, которого я всегда ждала с нетерпением: борьба двух нанайцев. Два крошечных человечка, сцепившись, пытались всеми правдами и неправдами уложить друг друга на лопатки. Они стремительно передвигались по сцене, падали, поднимались, забивались в угол, катались по полу. В зале стоял гул: дети хлопали в ладоши, подпрыгивали, давали советы. И вдруг — один из нанайцев взлетал в воздух, перед зрителями в последний раз мелькали его валенки и шубка — и исчезал. Вместо нанайцев появлялся растрепанный и вспотевший молодой человек, на руках и ногах которого красовались знакомые валенки. Зал на секунду замирал и разражался громом аплодисментов. И сколько бы раз ни показывали этот номер — эффект был тот же: гул болельщиков, потрясенное молчание, гром аплодисментов.
После концерта все бежали к гигантской елке, чтобы присутствовать на торжественной церемонии зажигания огней. Громовой голос Деда Мороза: «раз, два, три — гори», удар его посоха — и елка сияет. Дружное «ура», всеобщий хоровод и наконец вопрос Деда Мороза: «Кто почитает стихи?» Ну конечно же, я. Я знаю столько стихов, что могу читать бесконечно. Выхожу и читаю: «У москвички две косички, у узбечки — двадцать пять», или «Счастливая родина есть у ребят и лучше той родины нет». Или «Потому что в поздний час Сталин думает о нас».
Дед Мороз берет меня на руки и дарит гостинец с елки. Дальше — танцы. Я всегда была снежинкой в белой юбке и белом кокошнике и пыталась танцевать что-то неизменно воздушное. На одной из елок ко мне подошел принц в узком трико и золоченой куртке. На его голове красовалась маленькая блестящая корона. Он пригласил меня на танец и не отходил весь вечер. Мы вместе пошли получать подарки, и когда мой бумажный пакет порвался и по полу покатились мандарины и посыпались конфеты и пряники, он бросился собирать. В раздевалке мой принц аккуратно положил на столик возле зеркала все, что подобрал с пола: вафли, мандарины, печенье, — и пошел одеваться. Я чувствовала себя Золушкой на балу и от волнения и спешки не могла попасть в рукава кофты. Скорей, скорей, он ждет. Все. Я готова. Где же он? Оглянувшись, я увидела возле себя высокую стройную девочку. Лицо ее казалось мне знакомым. «Меня зовут Таня», — сказал она, протянув мне руку. «Это твой принц», — засмеялась высокая молодая женщина, очень похожая на Таню — Танина мама. Мы пошли к выходу. Бабушка беседовала с Таниной мамой, а Таня пыталась говорить со мной, но я почти не слышала и отвечала невпопад. У троллейбусной остановки мы простились. По дороге домой я почему-то все время повторяла про себя стихи, напечатанные на пригласительном билете:
Говорят: под Новый год
Что ни пожелается —
Все всегда произойдет.
Все всегда сбывается.
Очень часто мои зимние каникулы затягивались благодаря болезни. В конце каникул у меня обычно заболевало горло или ухо, или разбухали железки, поднималась температура, начинался жар, и я с удовольствием укладывалась в постель. Однажды я обнаружила, что стою на столе и, показывая рукой на стенку, шепчу: «Красный бант, на стене красный бант». Мама и бабушка испуганно жмутся друг к другу. «Соглашайся, — шепчет бабушка, — когда ребенок бредит, надо соглашаться». Что было дальше — не помню. Потом узнала, что болела скарлатиной. Детская болезнь — это блаженство. Это — жар и легкое головокружение. Это — обеспокоенная и заботливая мама, которая не уйдет на работу и будет варить кисель и ставить горчичники. Болеть — это значит лежать в постели в теплых носках и ходить в туалет в валенках. Болеть — это значит мне будут читать, а когда спадет температура, на постели появятся книги, карандаши и альбом для рисования. Болеть — это значит пить сладкую микстуру от кашля, которую выпишет районный врач Бухарина, замечательный детский врач, добрая и вечно усталая пожилая женщина, внезапно и навсегда исчезнувшая где-то в начале 50-х. Как я потом узнала, ее посадили из-за несчастной фамилии, хотя она никакого отношения не имела к «врагу народа».
Когда я заболевала, я пыталась вспомнить все, что видела за время зимних каникул, и в голове моей была каша. Я отлично помнила «Двенадцать месяцев» и «Синюю птицу», потому что видела их сто раз и готова была смотреть еще столько же. В «Синей птице» мне больше всего нравились потустороннее царство и Насморк, который в образе молодой женщины с распухшим красным носом бегал по сцене и непрерывно чихал. А в «Двенадцати месяцах» я любила сказочника в полосатых брючках. Он выходил перед каждым действием и, забавно подпрыгивая, приговаривал нечто вроде «бимс-бамс-буры, буры-базилюры». Еще я помнила пьесу «Снежок», которую смотрела с бабушкой в ТЮЗе. Снежком звали бедного негритенка, угнетенного и забитого. Его мучили и притесняли белые янки в ненавистной Америке. Как мне хотелось спасти мальчика, выкрасть его, привезти в Москву, поселить у себя, обогреть и утешить! По дороге домой мы с бабушкой строили многочисленные планы по спасению мальчика и посылали проклятье Америке.
Но что же еще я смотрела? Ведь я ходила в театр почти каждый день. Отлично помню, как мы с дедушкой случайно сели не в свой ряд и как дедушка, к моему ужасу, легко и быстро перешагнул через спинку одного и другого кресла и оказался в нужном ряду на наших законных местах. Помню, как он предложил мне последовать его примеру и как я, ни на кого не глядя, пошла по рядам, от смущения наступая людям на ноги. Но что мы с ним смотрели, так я и не вспомнила. Я пыталась восстановить все с самого начала и вдруг отчетливо увидела школьный коридор, зеленые шторы с блестками и большой плакат, где витиеватым почерком было написано «АЛИ-БАБА и сорок разбойников» — самый интересный, самый желанный и самый недоступный спектакль, запретный плод моего детства.
* * *
Лев Сидоровский
«Не забодай нас, Год Быка!»
Пора проститься с годом-стервой…
И вот уже издалека
К нам прёт Две Тыщи Двадцать Первый
В обличье Белого Быка!
Пусть в это времечко «коровье»
Мы закалимся на века!
Пусть каждый обретёт здоровье,
Как у могучего Быка!
Хочу, чтоб духом каждый вырос,
Прочнее стал, чем монолит, —
Тогда любой коронавирус
Перед Быком не устоит!
Будь, сердце, жарче автогена!
Будь только соболиной, бровь! —
Без всякого «гематогена»:
Зачем нам эта «бычья кровь»?
Читая Пушкина и Нексе,
А не попсовых дураков,
Не только в силе, но и в сексе
Пусть превзойдём любых быков!
Пусть от Парижа до Калуги
Мы одолеем всех врагов!
Пусть нам законные супруги
Не ставят, как быкам, рогов!
Не тратя по-пустому нервы,
Мы победим наверняка!
Входи, Две Тыщи Двадцать Первый!
Не забодай нас, Год Быка!
31.XII.2020
Лев Сидоровский
* * *
Ну, о-о-очень талантливо. Даже настроение поднялось.
Ну и вдогонку ещё парочка (старых) катренок про оптимизм и пессимизм…
Пусть не туманит разум лесть,
Храня от вывода простого:
«Из пессимизма выход есть,
Из оптимизма — никакого!»
Мужчины первых двух «носили на руках,»
Лишь третий брат нажил себе врагов
Был пессимистом Ох, был оптимистом Ах,
Но женщины любили Ого-го…
С Наступившим!
Предсказамус не столь оптимистичен по поводу 2021-го года. Проверим, кто прав…
Роет землю Бык копытом,
Из ноздрей клубится дым —
Он придёт к голодным, к сытым,
К старикам и молодым,
На рога весь Мир поднимет —
Мудреца и дурака
И последнее отнимет…
Только Тигр сожрёт Быка!
Дорогая Лариса! Рад увидеть Вас среди авторов капустника. Нахлынули московские воспоминания. Тем более. что в этом году приехать не удалось. Привет Борису. С Новым годом!