В начале 1941-го рванула обратно, через океан, в Европу, где оставались мама, сестра, брат. Никого из родных на своей вилле близ Балатона не застала… Сама Франческа потом все четыре года скрывалась то в подвале собственного дома, то — у венгерских друзей. Фашисты ее искали, но, к счастью, тщетно…
Вспоминая…
О Франческе Гааль и о позорной новгородской истории с Василием Буслаевым
Лев Сидоровский
2 ЯНВАРЯ
«Танцуй танго́! Мне так легко!..»
48 лет назад скончалась Франческа Гааль
(1 февраля 1904–2 января 1973)
КОНЕЧНО, в середине тридцатых годов увидеть ее на киноэкране по причине малолетства я не успел. Однако восторги родичей в адрес несравненной Франчески Гааль запомнил хорошо. А самому разделить эти «ахи» довелось лишь после войны, когда на наши экраны снова вышли, уже в качестве «трофейных фильмов», и «Петер», и «Маленькая мама», и «Катерина». На афишах писали просто: «В главной роли — Франческа Гааль», а другие создатели картины — режиссер, оператор, композитор, партнеры — даже не упоминались… Не передать, с каким восторгом на редких объединенных школьных вечерах (ведь мальчики и девочки учились раздельно) мы под мелодию из «Петера» выдавали то знаменитейшее танго (хотя слово «танго» в пору борьбы с космополитизмом было запрещено, вместо него говорили: «медленный танец»), одновременно вовсю распевая: «Танцуй танго́! Мне так легко!..» А про мигом полюбившуюся нам актрису мы знали от взрослых лишь то, что всю войну в Будапеште пряталась от фашистов. Даже про настоящее её имя понятия не имели…
* * *
ДЕВОЧКУ из еврейской семьи, которая родилась в Будапеште, звали Фанни Зильвестрич. Когда ей было всего четырнадцать лет, умудрилась поступить в театральную школу (вообще-то детей туда не принимали, но она свой возраст несколько завысила). И уже через год начала сниматься в кино — тогда еще немом. Однако девочка быстро поняла: чтобы стать настоящей Актрисой, требуется хорошее образование. Поэтому, едва закончив полугодовую театральную школу, мигом оказалась на актерском факультете в Академии изящных искусств. Училась очень рьяно. Там встретилась с Германом Костерлицем, который, в свою очередь, постигал премудрости на факультете художественном, а для газет и журналов писал статейки. Вспыхнуло чувство… Тогда-то она стала Франческой Гааль — и с этим псевдонимом пришла в Будапештский драматический театр…
Ее Аня в «Вишневом саде» и Ирина в «Трех сестрах» (Чехова обожала с детства!) сделали Франческу любимицей публики. К тому же представьте, какой была на ее дебют газетная рецензия, если в конце статьи значилось: «Герман Костерлиц»… А другая скорая ее премьера, уже в Театре оперетты, где поставили только что созданную Кальманом «Графиню Марицу» (Франческа играла Лизу, сестру барона Тассило, который, как известно, промотал свое состояние до последнего форинта), открыл зрителям актрису, в этом «легкомысленном» жанре весьма редкую: когда — «смех сквозь слезы»…
За кулисами с ней было непросто: среди коллег существовало мнение, что характер у Франчески «трудный». Да, если роль не получалась, она, казалось, готова была всех уничтожить! Но вот на сцене и экране всегда оставалась такой, какой публика ее знала и любила…
* * *
НАКОНЕЦ кино обрело звук, и в связи с этим главным жанром в Голливуде стала музыкальная комедия. Новое увлечение быстро обрушилось и на Европу: актеры, способные петь и сносно двигаться, оказались в особой цене. Поэтому совсем не удивительно, что в 1931-м знаменитая немецкая киностудия «УФА» пригласила Франческу Гааль в Берлин — сниматься в музыкальной комедии по сценарию всё того же милого ее сердцу Германа Костерлица «Паприка». Очень точно ощутив характер песенок Фридриха Вахсмана, Франческа исполнила их прямо-таки дивно (в дуэтах ее партнером был Пауль Хербигер): в образе «девушки из народа» она отважно боролась с теми, кто считает «за людей» только богатых. Фильм зрителей покорил. У касс кинотеатров Берлина, Праги, Вены, Будапешта выстраивались огромные очереди: немецкий язык знали все, и проделки героини, острой, как перец (оттого и ее имя — Паприка!), тоже всем оказались близки и понятны…
И вдруг, в 1933-м, — распоряжение Геббельса: «На студии «УФА» должна соблюдаться расовая чистота! Евреям там не место!» Два уже подписанных с Франческой договора вмиг расторгли. Не вполне осознав поначалу всей серьезности положения, актриса усмехнулась: «Коль нельзя работать в Берлине, значит, поедем в Вену». И предложила присоединиться к ней уже названному здесь Паулю Хербигеру и, конечно же, Герману Костерлицу, который, кстати, из сценариста давно мечтал превратиться еще и в режиссера.
Когда прибыли туда, сразу стало ясно: в Вене указания рейха демонстративно игнорируют, тем самым подчеркивая, что австрийская кинематография — независима! Франческу и ее друзей встретили очень радушно. На студии «Тобис-Саша-фильм» режиссер Макс Нейфельд как раз готовился снимать первую музыкальную комедию «Чиби — задорная девчонка», и Франческе предложили главную роль. Там было всё — и смех, и слезы, и мечта о счастье, к которому Чиби пробивается весьма активно и даже дерзко… Потом другой киномастер, Геза Больвари, доверил Франческе тоже главную роль в ленте «Скандал в Будапеште».
Ну а после начались музыкальные комедии Германа Костерлица, поскольку, по ходатайству Франчески, он всё же получил право на свой режиссерский дебют — фильм «Петер и Ева». Да, первоначально у киношедевра было именно такое название, ведь там у Франчески — две заглавные роли, объединенные в одном лице: юная Ева волею случая получает костюм мальчишки и становится работником бензоколонки Петером… Чуть позже на экраны вышла поставленная тоже ее любимым Германом «Маленькая мама». Сейчас, сквозь толщу прожитых лет, вспоминаю начало той киноистории…
Озорная старшеклассница Мари Боннар за плохое поведение на уроке физкультуры отправлена завучем в ближайшую лавку за новой тряпкой для классной доски. По пути ученица замечает, как какая-то женщина оставляет сверток с ребенком на крыльце детдома и уходит. Любопытная девушка берет дитя на руки, и в это время открываются двери приюта: вежливая медсестра приглашает ее зайти. Мари пытается объяснить, что она здесь случайно и что ребенок чужой, но невозмутимый врач регистрирует ее как мать подкидыша, утверждая: если ребенок не плачет у нее на руках, значит, мать — именно она. Малыш остается в приюте, и к вечеру вся школа о ребенке узнает. Педсовет в негодовании: как и врачи, он не желает выслушать объяснения «маленькой мамы»…
* * *
КОГДА два эти фильма появились в Стране Советов (наши идеологи их не боялись, потому что пропаганды «буржуазного образа жизни» там не было), залы кинотеатров не смогли вместить всех желающих. В очередь за билетом становились спозаранку — ведь озорные девочки с лицом Франчески Гааль, которые никогда не впадают в уныние и непременно своего добиваются, были всем по душе. Вообще дистанции между актрисой и ее персонажами для зрителя практически не существовало… Франческе подражали: появилась стрижка с официальным названием — «под Петера», в магазинах расхватывали шляпки — «маленькая мама». Ее песенки звучали на эстраде и с граммофонных пластинок…
Кстати, о песенках. Музыку к большинству лент Франчески написал наш соотечественник Николай Бродский, который, по слухам, уехал из Одессы в начале двадцатых годов. В каждом фильме он сочинял для Гааль три-четыре, как бы сейчас сказали, шлягера, один из которых, главный, определял основную тему. (Потом, в конце тридцатых, музыкант переберется в США, начнет работать в Голливуде, и его композиторская популярность возрастет еще больше; а за песню, которую в картине «Любимец Нового Орлеана» исполнил Марио Ланца, Бродский получит Оскара).
В общем, «Петер» и «Маленькая мама» успех у нас имели оглушающий. А вот от «Катерины» впечатление было поскромнее. Но ни актриса, ни режиссер тут не при чем. Постарались наши цензоры. Сначала укоротили само название: «Катерина последняя» (мол, вдруг намек на русскую императрицу?), а после вообще на двадцать минут фильм урезали. Почему? А потому, что был там благополучный финал: горничная и сын миллионера вступили в законный брак, что, исходя из марксистско-ленинского учения о классовой борьбе, даже в комедии решительно невозможно!
* * *
А ФРАНЧЕСКА в фильмах Германа всё снималась, снималась… В 1935-м вышла милая комедия с музыкой Роберта Штольца «Весенний парад», следом на экранах появилась «Фройляйн Лили». Там скромная гувернантка, оказавшись без работы, становится живой рекламой ювелирного магазина. Лили везут на фешенебельный курорт, где она, появляясь в высшем свете, стремится обратить внимание публики на изысканные украшения, никогда ей не принадлежавшие. Любовь, вспыхнувшая между Лили и молодым предпринимателем, снова убеждала зрителя в простой истине: «Не в деньгах счастье»…
Людям эти ленты нравились, однако Геббельс и его министерство не скрывали ярости. «Неарийке» Гааль выход на экраны Германии был перекрыт. Тогда продюсер Джо Пастернак предложил Франческе и Герману перебраться в США, на головную студию «Юниверсл». Вскоре все трое оказались в Голливуде. И люди увидели ее снова — в «Девушке с нижней ступеньки», «Флибустьере», «Медовом месяце в Париже»… Когда же там приступили к ремейку «Весеннего парада», который должен был снимать всё тот же Герман Костерлиц (правда, в Америке он превратился в Генри Костера) и Франческа вдруг узнала, что ее роль с согласия Германа отдали молоденькой Дине Дурбин, перенести такое предательство от самого близкого человека не смогла.
* * *
И В НАЧАЛЕ 1941-го рванула обратно, через океан, в Европу, где оставались мама, сестра, брат, трудно представляя, что ждет ее при фашистах. Никого из родных на своей вилле близ Балатона не застала. Оказалось: разгул антисемитизма загнал маму в будапештское гетто, где она скоро сгинула; сестра умерла в концлагере Прессбург; сын брата убит в облаве… И сама Франческа потом все четыре года скрывалась то в подвале собственного дома, то — у венгерских друзей. Фашисты ее искали, но, к счастью, тщетно…
Существует легенда о том, как на улицах курортного поселка возле Балатона она встретила советских солдат песенкой из «Петера»: «Сегодня я чувствую себя чудесно!..» А потом прилетела в Москву — как говорили, по приглашению командования Красной Армии, освободившей Будапешт…
Следы Франчески потерялись после того, как вновь местом ее жительства стала Америка. Когда в 1956-м венгерские и австрийские газеты опубликовали сообщение о смерти актрисы, Гааль откликнулась марктвеновской фразой: «Слухи о моей смерти несколько преувеличены». Однако, когда в 1973-м, 2-го января (впрочем, разные источники и тут указывают совсем не схожие даты), ее не стало по-настоящему, этого почти никто не заметил…
И все же мои ровесники и люди постарше до сих пор вспоминают это имя с неизменной улыбкой, в которой таится наша к Франческе любовь и большая благодарность — за «Петера», за «Маленькую маму», за «Катерину»… И, конечно же, за песенку: «Танцуй танго́! Мне так легко!..»
* * *
3 ЯНВАРЯ
От редакции. Отыскивать даты рождения-смерти фольклорных персонажей, былинных героев дело довольно безнадежное. Не к какой-то дате “привязать” нижеследующий очерк надо было — текст интереснейший и более чем заслуживает публикации. И мы такую дату нашли: 3 января 1983 года вышел на советские экраны фильм «Василий Буслаев», о коем в рассказе Льва Исаевича не будет ни слова, но в фотоиллюстрации к очерку использован кадр из фильма. Ну а кроме того, рассказанная автором история происходит в Новый 1959-й Год. Так или иначе, вот этот рассказ.
* * *
КАК ВАСЯ БУСЛАЕВ ОБКОМ НАПУГАЛ,
А Я — СТАЛ АГЕНТОМ «ГОЛОСА АМЕРИКИ»…
Позорная новгородская история
СЕГОДНЯ, дорогой читатель, Великому Новгороду, основанному в 859-м, уже 1161 год. А я расскажу тебе про то, что у меня там случилось, когда город был на 61 год моложе — после того, как в 1958-м, окончив ЛГУ, получил направление на работу в редакцию газеты «Новгородский комсомолец».
* * *
ЧТО Ж, заявившись на берега Волхова, за дело принялся горячо: по заданию, пожалуй, всех редакционных отделов без конца катал в командировки, писал на самые разные темы и в прозе, и в стихах, фотографировал. Кроме того, публиковал «дружеские шаржи» на некоторых областных знаменитостей, снабжённые эпиграммами.
К тому же всячески старался жизнь своих коллег разнообразить. Например, развлекал их игрой на аккордеоне. А ещё к 41-й годовщине Великого Октября выпустил стенгазету, где каждому был посвящён «дружеский шарж» и стишата. Довольны были все, кроме заместителя редактора Анатолия Бородули. Дело в том, что, будучи как писака абсолютно бездарным, он столь же бездарно правил наши рукописи. Поэтому на рисунке я «дружески» изобразил его в виде восседающего на скале хищного кондора, вокруг которого валяются человеческие кости. И подписал:
Правку «тоньше» вряд найду ли,
Чем у Толи Бородули.
Поскольку с чувством юмора у Бородули тоже были большие проблемы, моё на большом листе ватмана творение он — вопреки воплям окружающих — со стены мигом сдёрнул и разорвал на мелкие кусочки…
* * *
ДА И ВООБЩЕ местный морально-политический климат был суров. Хотя уже два года минуло после того, как прошел XX съезд, тут хрущевская «оттепель» ещё словно и не наступала. Чиновники из обкома партии за новорожденной «молодёжкой» наблюдали строго, чуть что — нашего и без того трусливого редактора Владимира Никитича Попова (поставленного сюда из «партийной» газеты) вызывали «на ковёр». Кстати, первым секретарем обкома был Прокофьев, родной брат ленинградского поэта Александра Прокофьева, которого после Сталинской премии уже готовили к Ленинской и званию Героя Соцтруда, — поэтому, вполне естественно, именно он считался главным поэтом Новгородчины. И ни про какого Евтушенко, которым я тогда зачитывался, в том краю нельзя было даже заикнуться…
* * *
И ВОТ в конце декабря вызывает редактор меня и моего коллегу Борю Вахрамеева:
— Нужно срочно придумать «гвоздь» для новогоднего номера. Какие на этот счёт есть мысли?
Предлагаем:
— Может, сделать этакое сатирическое обозрение, как будто заявился сейчас в Новгород Василий Буслаев.
Попов насторожился:
— Почему именно он?
Объясняем:
— Да потому, что Буслаев — герой былин новгородского цикла, созданных пять столетий назад. Бесшабашный удалец, энтузиаст кулачных сражений, в которых сходился, стенка на стенку, люд Торговой и Софийской сторон.
Редактор поёжился:
— Какой-то хулиганистый герой получается…
Мы втолковываем:
— Буслаев — выразитель чаяний новгородской вольницы, чувств простого народа. Представьте: идёт Вася по нынешнему городу и видит всякие беспорядки.
Попов насторожился:
— Какие именно беспорядки?
Мы:
— Ну, всякие, о которых наша газета пишет постоянно: например, в диетстоловой торгуют водкой, в гостиницу не попасть, автобуса не дождаться — в общем, критика коммунхоза.
— Но ведь есть и положительные факты, — перебил нас Попов. — Возводятся новые кварталы, формируются «бригады коммунистического труда». Вы Буслаева в такую бригаду обязательно включите».
— Хорошо, включим, — вздохнули мы.
— Идите, — строго сказал редактор. — И чтобы завтра материал был у меня на столе.
Обсудив с Борисом подробный план будущего произведения, наметили следующий порядок работы: я пишу стихотворные куски, передаю ему, и он всё объединяет суровой прозой.
Назавтра «Новые похождения Василия Буслаева» лежали перед редактором. Начинались эти «похождения» так:
Читатель, оставь угрюмый вид,
Не время для кислых мин —
Поскольку тебе узнать надлежит
Новейшую из былин. …
Нога затекла. И, слегка ворча,
Широкие плечи расправив,
Спрыгнул у Фёдоровского ручья
С попутной машины Буслаев…
Для непосвященных: Фёдоровские ручей — это одна из центральных новгородских улиц.
Драчун, задира, но парень свой,
Васька Буслаев — знаете оного? —
Явился в Новгород областной
Из древнего, одноимённого…
Прежде всего, предвидя реакцию обкома, мы, естественно, отметили в городе разные «положительные» — по сравнению с XV веком — черты:
Там, где вяз народ в грязи,
Нынче носятся такси.
Выше самых древних стен
Вырос стройный лес антенн…
И так далее. Ну а потом смело перешли к «отдельным» недостаткам. Например, попал наш герой в городскую баню:
… Стоял под душем, горько плача:
Хлестали струи, как ремни.
Сменялась хладная горячей,
А чтобы вместе — так ни-ни…
По поводу того, что смесители в бане не действуют, в редакции лежало уже несколько десятков читательских писем. Впрочем, и все остальные «выпады», которые мы допустили в «похождениях Буслаева», были строго документированы. Например, про то, что в диетстоловой вместо диетических блюд вовсю потчуют… водкой:
… Я, конечно, бестолковый,
Не могу понять никак:
Почему «диетстоловой»
Называется кабак?..
В финале, чтобы настроение городскому начальству не портить уж до конца, мы вернулись к «трудовым успехам», и Буслаева, как того очень желал редактор, зачислили в строительную «бригаду коммунистического труда» — тогда этот очередной в стране «почин» только-только разворачивался. Последние строки звучали вообще фанфарно:
... Поднимут новые заводы,
Взрастят початки до небес,
Раздвинут грани небосвода
Сыны великого народа,
Творцы невиданных чудес!
Ознакомившись с нашим творением, редактор срочно созвал редколлегию и там зачитал его вслух. Общее мнение: публиковать! К тому же мне поручили проиллюстрировать сей «шедевр» весёлыми рисунками…
* * *
НОВЫЙ, 1959-й, мы встречали большой компанией. Кроме коллег, за праздничным столом были кое-кто из местных комсомольских вожаков и несколько молодых функционеров «от партии». Царили полная дружба, шумное веселье. Я наяривал на аккордеоне… Наутро вышла газета с «Буслаевым», а вечером я укатил в очередную командировку. И вот там, в Боровичах, через пару дней разворачиваю свежий номер «Новгородской правды» и читаю: «ГЛАЗАМИ ИВАНА, НЕ ПОМНЯЩЕГО РОДСТВА» — про то, как мы,
«… сочинив разные недостатки, в частности, комфортабельные жёсткие (каков стиль! — Л. С.) и спальные автобусы заменили ломаной полуторкой, тем самым оклеветали социалистический город, восставший из руин и пепла».
И финал:
«Надо разобраться, с какой целью редакция «Новгородского комсомольца» опубликовала злостный и гнусный пасквиль».
Прочитав всё это, я понял, что не только хазиновскому Евгению Онегину нельзя было возвращаться в Ленинград (помните, как по этому поводу стучал кулаком Жданов?), но и нашему Буслаеву — в Новгород. В общем, командировочные дела пришлось срочно завершать…
* * *
ВЕРНУВШИСЬ в Новгород, прихожу в редакцию, а там, кроме Вахрамеева, со мной уже почти никто и не здоровается. Только Люда Кузьмина да Женька Румянцев держатся по-прежнему. От них и узнал, что, оказывается, уже вовсю действует специально созданная обкомом партии комиссия, куда вызывают их всех поочередно и пытают: как могли допустить на газетных страницах «эту откровенную антисоветчину»? Большинство сотрудников — местные, у многих — дом, хозяйство, коровы, свиньи, куры, и, чтобы не рисковать всем этим добром, коллеги покорно соглашаются: мол, да, проморгали вражеских агентов в своих стройных рядах; мол, готовы искупить вину дальнейшей беззаветной работой на благо родной ленинской партии… Ну а газетное руководство предало нас с ходу: Попов сразу признал «крупную политическую ошибку» и взял больничный, а его заместитель Бородуля даже по собственной инициативе ходил каяться в КГБ.
Глядя мимо меня, Бородуля процедил:
— Марш в обком ВЛКСМ на бюро!
И вот я — на бюро. Ещё совсем недавно встречал с этими людьми Новый год, ещё четыре дня назад мы пили шампанское, желая друг другу счастье, а сейчас лица — каменные, и фразы, которые без остановки летят в мой адрес, полны ненависти:
— «Похождения Буслаева» написаны, точно, по заказу «Голоса Америки» — ты же наверняка слушаешь вражеские «голоса»…
(А я их, увы, не слушал).
— А почему пальто у тебя светлое, стиляжье? И пиджак «не наш», да ещё — в клетку! И галстук яркий!..
— А почему играешь на трофейном аккордеоне, а не на нашем, русском баяне?..
— А почему тебе спектакль Новгородского драмтеатра про товарища Ленина не понравился?..
(Хотя отлично знали, почему сие примитивное действо вызвало мой протест: об этом я, под негодующий вой «президиума», подробно поведал на зрительской конференции, случившейся месяцем раньше).
И всё в таком духе…
Потом кто-то вопрошает к членам бюро:
— А помните, как он над революционной песней про «вихри враждебные» издевался?
Да, конечно, они помнят этот мой «враждебный выпад», когда, вернувшись из какого-то колхоза, где вся сельхозтехника «хранилась» под снегом, я опубликовал в газете «разоблачительную» фотографию, и снизу приписал:
Бороны, плуги твердят со слезами:
«Нам не под силу в снегу зимовать!
Вихри враждебные веют над нами,
А комсомольцам на то — наплевать…»
Решение: строгий выговор с занесением в учётную карточку. Вопрос об увольнении поднять завтра, когда парткомиссия будет на редакционном собрании ставить в этом «деле» точку…
Назавтра всё продолжилось в редакционных стенах. Перед началом побоища Славка Репин, самый близкий друг Вахрамеева, глубокомысленно произнёс:
— Когда стрела пущена, её не остановишь…
Потом началось — и про «идеологическую диверсию», и про «агентов «Голоса Америки», и про «пиджак в клетку», и про «не наш» аккордеон… Кто-то из парткомиссии предложил:
— Запретить им впредь заниматься журналистикой вообще, официально лишить такого права с записью в трудовой книжке.
Но потом в суматохе проголосовать за это, слава богу, забыли.
Наконец нам предоставили по «последнему слову». Вахрамеев сказал:
— Из редакции гоните, а из комсомола не надо.
И тут вдруг поднимается Славка Репин, тот самый, которого Борис на несколько месяцев приютил под своей крышей, смотрит на друга пылающим взором и вопрошает:
— А помнишь, что ты мне однажды сказал про присутствующего здесь первого секретаря обкома комсомола товарища Улитина?
Мгновенно возникла какая-то звенящая тишина. Улитин нервно усмехнулся:
— Интересно, что уж такое про меня он сказал…
Выждав приличную паузу, Славка отчеканил:
— Он сказал: «Знаешь, пока у нас партбилеты носят такие, как Улитин, я в партию вступать не буду»…
Что тут началось! Какие громы и молнии! Из комсомола Бориса, конечно, выперли. Ну а из редакции — нас обоих.
Слух о том, что в «Новгородском комсомольце» обезврежены сразу два агента «Голоса Америки», по провинциальному городку расползся мгновенно. Эту новость оживлённо обсуждали в учреждениях и очередях, в автобусах и на базаре — в общем, на всём пространстве от Ярославова Дворища до церкви Благовещения, от Антониева монастыря до Юрьева…
Появилось ощущение, что за нами с Борисом следят. Поскольку обкомовское общежитие, где была моя койка, находилось как раз против здания местного филиала КГБ, во всяком случае, за мной наблюдать им было просто. И я не выдержал. Пересёк улицу, поднялся в кабинет начальника, полковника Короткова, и спросил, действительно ли «госбезопасность» располагает данными насчёт того, что мы с Вахрамеевым — агенты «Голоса Америки». Полковник сухо ответил, что такими данными «госбезопасность» пока не располагает…
* * *
ТОГДА я отправился в Москву, «за правдой». В Москве знающие люди сказали:
— Единственный, кто тебе может помочь, это секретарь ЦК комсомола Лен Карпинский. Он — сын того самого Карпинского, старого большевика, друга Ленина, и назван в честь Ленина. Пробейся на приём.
Удивительно, но «пробиться» к секретарю ЦК оказалось нетрудно. Карпинский очень внимательно выслушал мою историю, пробежал глазами по «антисоветской былине», ещё раз переспросил, как всё это новгородские власти интерпретировали, и выдохнул:
— Идиоты! — Потом улыбнулся. — Постараюсь переубедить новгородских вождей. А ты тут, в Москве, пока попробуй от этого кошмара отключиться. Походи по театрам, развейся, отдохни. И загляни сюда через неделю…
Через неделю Карпинский сказал:
— Возвращайся. Вроде, договорился. Пообещали, что на работе вас обоих восстановят.
* * *
ВЕРНУЛСЯ в Новгород, и сразу выяснилось, что моя койка уже сдана другому. Пришёл в обком, к Улитину, а он:
— Карпинскому жаловался? Ну-ну, будет, будет у тебя работа, ха-а-арошая, в солнечной Белебёлке»
Я вздрогнул: «солнечной Белебёлкой» на обкомовском языке именовалось самое глухое место на юго-западе области, куда, поскольку поезда в тот край не ходили, добраться при жутком бездорожье можно было лишь два раза в году — в летний зной да в зимнюю стужу… О жителях «солнечной Белебёлки» обкомовцы любили травить анекдоты — вроде тех, что потом появились насчёт чукчей… Улитин продолжал ёрничать:
— Поедешь в солнечную Белебёлку и будешь там сочинять про кого хочешь — хоть про Васю Буслаева, хоть про Илью Муромца, хоть про Добрыню Никитича.
Не сказав ни слова, я вышел из кабинета. И отправился на автовокзал…
* * *
УЗНАВ об этом разговоре, Карпинский долго молчал. Желваки на скулах так и ходили. Положил мне на плечо руку:
— Я, кажется, бессилен. У Улитина — мощная поддержка партийного обкома. Обращайся в ЦК партии…
Что ж, пересёк Старую площадь. В приемной ЦК подробно изложил на бумаге свою историю. К заявлению приложил номер «Новгородского комсомольца» с «былиной» и страничку из «Новгородской правды» — с разгромной по поводу этой «былины» репликой. Мне сказали: «Разбёремся, звоните».
Через несколько дней вызывает инструктор сектора печати ЦК Морозов:
— С вашим заявлением ознакомился. Да, они, как говорится, напахали. Из-за ерунды такое раздуть! Ну, ничего, сейчас ведь не сталинские времена, всё будет в порядке. А мне звоните через пару недель.
Ехал я из ЦК и в душе ликовал: «Всё-таки есть в нашей стране справедливость! Какие хорошие люди, оказывается, в ЦК партии!» Как раз в эти дни в Москве начал работать Двадцать первый партийный съезд, который продолжил правое дело «исторического» Двадцатого, и мне это казалось добрым предзнаменованием.
Дабы что-то заработать на хлеб насущный, пришел на Чистые пруды, в редакцию «Московского комсомольца», к «главному» по фамилии Борисов. Услышав про мои мытарства и мельком глянув на газетную страницу с «Буслаевым», он тут же распорядился оформить агента «Голоса Америки» нештатным корреспондентом «МК» — так я оказался в отделе рабочей молодежи и потом за четыре недели опубликовал несколько весьма крупных материалов. (Когда готовил репортаж из общежития завода «Борец», случилось забавное. В одной из комнат вдруг вижу портрет Кагановича — это через полтора-то года после того, как его вместе с Молотовым, Маленковым и «примкнувшим» Шепиловым с грохотом «сместили»!
— Вы так любите Лазаря Моисеевича? — интересуюсь у сопровождающего меня коменданта.
Комендант меняется в лице:
— Ой, я же думал, что это Микоян!
Срывает портрет со стены и буквально молит:
— Уж, пожалуйста, об этом не пишите, а то уволют, посадют.
Я поклялся, что не выдам).
Однако о том, ради чего в Москве оказался, не забывал. Через две недели звоню в ЦК. Отвечают: Морозов отбыл в долгую командировку, ваше «дело» у Бардина. Тут же трубку взял Бардин:
— Да, я в курсе. Подождите еще пару недель.
Прошли и эти две недели. Звоню Бардину и слышу:
— Степан Михайлович в отъезде. Нет, вашим «делом» он ещё не занимался. Когда вернётся, неизвестно. Позвоните через пару недель…
И тогда я не выдержал. Довольно резко сказал, что это — типичная волокита, что стеснять московских родичей ещё две недели не могу и прошу решить мой вопрос срочно.
— Хорошо, — отозвались на том конце провода, — приходите завтра, в десять ноль-ноль, к товарищу Петрову.
И вот — Петров. Высокий, рыжеватый, «в недавнем прошлом, — как отрекомендовался, — ленинградец». Перелистав моё заявление, всё исчирканное красным карандашом, он произнёс монолог, который я запомнил слово в слово. Обращался он ко мне неофициально, на «ты», и звучал этот монолог так:
— Напрасно ты думал, что мы поступимся авторитетом коллективного партийного органа ради авторитета одного (пусть даже правого) комсомольца. Да, они виноваты, и мы их накажем, но тебя не должно интересовать — как. А ты должен поехать туда, куда они тебя посылают (кажется, в Белебёлковский район?), и делом доказать, что ты совсем не тот, за кого они тебя принимают.
Слушал я эту откровенно иезуитскую речь, а в голове стучало: «И вот этим я хотел поверить?»
Хорошо, что Карпинский оказался на месте. Узнав, чем завершилось моё почти месячное общение с Главным Домом Страны, он поинтересовался, могу ли сегодня выехать в Новгород, и тут же набрал номер Улитина:
— Завтра к вам приедет Сидоровский. Немедленно выдайте ему трудовую книжку. И чтобы этот идиотский «былинный» вопрос был закрыт раз и навсегда. Ясно?
* * *
ПОТОМ я вернулся на невские берега. Те чиновники из Смольного, от кого зависело моё дальнейшее трудоустройство, о «новгородском деле», конечно, уже были наслышаны и от своих новгородских коллег отличались весьма незначительно. Кое-как зацепился за «районку». Потом перебрался в заводскую многотиражку — в общем, путь в «большую газету» растянулся надолго, на целых восемь лет! Вахрамеев со временем в Питер переехал тоже.
Вскоре после «новгородского дела» отделение журналистики ЛГУ устроило у себя какой-то вечер, и среди других заявился туда сотрудник «Новгородской правды» Геннадий Нарышкин. Когда-то с Вахрамеевым учился он на одном курсе и во время всей этой истории с «Буслаевым» усиленно выдавал себя за нашего сторонника. По поводу заметки насчёт «Ивана, не помнящего родства» шептал в святой ярости: «Ребята, мне стыдно, что работаю с этими подонками!» И вот выходит к празднику на отделении журналистики стенгазета, а там — статья Нарышкина, в которой он с точно такой же яростью клеймит нас с Борисом: «Мне стыдно, что питомцы моего Университета написали клевету на социалистический город, восставший из руин и пепла!»
Кстати, о Бородуле: вскоре из Новгорода пришла весть, что он вполне официально сменил редакционный кабинет на другой, в местном отделении КГБ.
* * *
ОДНАЖДЫ, по-моему, это было то ли в конце шестьдесят первого, то ли в начале шестьдесят второго, читал я только что вышедший роман Всеволода Кочетова «Секретарь обкома». Вообще-то вряд ли стал бы тратить время на эту примитивную, типично «секретарскую» стряпню, но вот перелистывал в библиотеке свежий номер «Октября» и наткнулся на название города: Старгород. Пробежал глазами еще несколько строк — чувствую: судя по всему, речь идет о Новгороде. Очень уж много узнаваемых деталей. Вот — и моя бывшая редакция, переименованная в «Старгородский комсомолец»! Итак, сижу за библиотечным столом, просматриваю бегло сие творение — про мудрого «хрущёвца», очень прогрессивного секретаря обкома товарища Денисова, которому разная шваль мешает вершить правые дела. Особенно среди антиподов Денисова противен Кочетову, судя по всему, старгородский поэт по фамилии Птушков (сознательно вышел из комсомола, потому что считает: «Партийность для художника — ограничение его мира, художник должен быть абсолютно свободен». В общем, та-а-акой де-ка-дент! (Слово «диссидент» тогда у нас ещё не употреблялось). И то, что, живописуя Птушкова, Кочетов «расправляется» не с каким-то условным «декадентом», а с вполне реальным Евтушенко, было видно невооруженным глазом. Даже некоторые погромные фразы, которыми в то время глава ленинградских литераторов Александр Андреевич Прокофьев публично «сокрушал» стремительно входящего в моду юного Женю Евтушенко, в романе открыто цитировались… Так вот, читаю я про то, как Василий Антонович Денисов нехорошего Птушкова пытается перевоспитать, увести с кривой дорожки на путь истинный, и вдруг среди прочего узнаю: неблагодарный борзописец сочинил про своего благодетеля и всю его обкомовскую команду мерзкую «былину», которую распространяет по Старгороду в списках. Один экземпляр этого «былинного» пасквиля помощник передал секретарю обкома… В общем, читаю и всё больше понимаю: «Ба! Так это же — про меня! Про нас с Вахрамеевым! Про «Васю Буслаева»!» Правда, мы вовсе не помышляли Васиными руками расправиться с первым секретарем Новгородского обкома, родным братом поэта Прокофьева, тут Кочетов явно перегнул. Однако ж откуда он узнал про нашу историю?.. Вскоре выяснил, откуда. Оказывается, в те самые дни, когда я, наивный, в столице «искал правду», Кочетов прикатил на свою малую родину, в Новгород, собирать материал для актуального, «остро социального» романа. Естественно, первым делом — в обком, а там ему сразу выдают сенсацию местного масштаба: только что в «молодёжке» обнаружена и обезврежена группа явных антисоветчиков! По заказу «Голоса Америки» клеветали на наш социалистический город, всякие подлые былины про какого-то Буслаева сочиняли… Поспешил Всеволод Анисимович в редакцию «Новгородского комсомольца» и получил там от Бородули самую полную информацию. Классик советской литературы был очень доволен: нашёл «клубничку!» Положил в портфель номер с «былиной» и выразил страстное желание сфотографироваться с коллективом редакции на память. Потом этот снимок долго красовался в редакторском кабинете.
Спустя некоторое время, в 1965-м, когда, будучи в Москве, оказался у Евтушенко дома, завершив хозяина интервьюировать, рассказал и про всё вышеописанное. Евтушенко смеялся:
— Значит, мы оба, в совокупности, стали прототипом одного «отрицательного» героя? Да ещё из романа Кочетова! Какая честь! Просто дьявольски повезло! Теперь мы с тобой — почти молочные братья!
С тех пор дружили…
* * *
ЧТО ЖЕ касается Карпинского, то он вскоре после вышеописанных событий ушёл из комсомольского ЦК в журналистику. Его перо отличалось остротой и порядочностью. Но эпоха «застоя» после хрущёвской «оттепели» давала о себе знать всё откровеннее, всё наглее, об идеях Двадцатого партсъезда новые правители уже и не вспоминали. Смириться с этим Карпинский не мог. Тогда его пригласили в Комитет партийного контроля и предложили сделать выбор: либо думаешь по-нашему, либо — вон из партии! Карпинский предпочёл второе. Естественно, тут же его лишили и работы. На долгие годы… В марте 1987-го, когда Карпинский продолжал оставаться в опале и его имя было ещё под запретом, я, самым первым в стране, со сменовской полосы рассказал об этой трагической, но всё равно светлой судьбе… Наконец справедливость восторжествовала: Лен Вячеславович обрёл возможность работать в полную силу, возглавил «Московские новости». Горько, что продолжалось это недолго: его жизнь оказалась слишком короткой…
* * *
ЗИМОЙ 1990-го у меня в Новгородском театре случился творческий вечер, на котором, уже в конце, я напомнил собравшимся об этой дикой истории. В зале оказались и некоторые из тех, кто когда-то был к ней причастен. Один даже подошёл, попытался заговорить, но я очень вежливо послал его куда подальше…