Генрих Шмеркин: Родственные связи

Loading

Стоял чудный январский вечер. Я, исполненный вдохновения юный стихотворец — возвращался домой с занятий литкружка, который вела молоденькая журналистка Валентина Асеевна Уженкова. Пальто было расстёгнуто, тёплый шерстяной шарфик, связанный бабушкой, посеян-то ли на трамвайной остановке, то ли неизвестно где…

Родственные связи

Генрих Шмеркин

1.

Если Вы свободный, хотя бы в своём понимании, мужчина и желаете завести знакомство с какой-нибудь симпатичной барышней, ищущей своё женское счастье (а заодно насладиться незабываемыми мелодиями 60-х и зажигательным танцем хали-гали в исполнении братьев Гусаковых) — добро пожаловать к нам в Харьков, в театр Музком, что по ул. Благовещенской (бывшая Карла Маркса)!

И смотрите не перепутайте его с Ленкомом, это совсем в другом городе, я уж не говорю о стране.

Да-да, именно к нам, в Харьковский театр музыкальной комедии, на «Фиалку Монмартра»!

И главное: не торопитесь в кассу за билетом. Ознакомившись с этой историей, вы узнаете, как подобной траты избежать. А что касается женского общества — не сомневайтесь: выбор будет богатейший. Только обязательно побрейтесь, погладьтесь, надушитесь — чтоб на вас было приятно смотреть. И чихать на COVID — классическим, воздушно-капельным способом! Не знаю, как где, а у нас в Музкоме его нет и в помине.

Да! И не забудьте взглянуть на календарь. На нём должно быть 12 апреля 1965…

II

Стоял чудный январский вечер.

Я, исполненный вдохновения юный стихотворец — возвращался домой с занятий литкружка, который вела молоденькая журналистка Валентина Асеевна Уженкова. Пальто было расстёгнуто, тёплый шерстяной шарфик, связанный бабушкой, посеян-то ли на трамвайной остановке, то ли неизвестно где. «Пальто было посеяно, // А ты была — Асеевна!..» — напрашивался почти евтушенковский пеон.

Было тревожно и радостно, душа расхристана, шёл снег, всё кругом — казалось не взаправдашним, сказочным, картинно-игрушечным. Я глотал терпкий морозный воздух, ловил обжигающие холодом звёздочки, падающие с небес, строчки прилетали одна за другой, сами собой — наперебой (прости мне, читатель, нечаянную, неуклюжую рифму!):

Я с неба хватаю звёзды,
хотя ничего не создал.

Как звонок морозный воздух,
как тени большие жидки!
Я с неба хватаю звёзды —
мерцающие снежинки.

Ловлю я их прямо горстями,
забыты печали, горести…
Хоть я ничего не создал —
а с неба хватаю звёзды!

… Недели через три, едва очухавшись от крупозного воспаления лёгких, я снова побежал «на кружок» — чтобы показать стишок (вновь — пардон за рифму!).

И, к радости, удостоился похвалы — от самой Валентины Асеевны!

А Сева Зарубин, тоже пробующий себя в стихотворном жанре — так тот даже вообще — попросил переписать!

Единственное замечание Валентины: «“гОрстями” — лучше заменить. Потому что правильно: “горстЯми”».

Подлинный мастер гусиного пера, я молниеносно оценил ситуацию и устранил дефект. Получилось:

Забыты печали, горести —
сгребаю светила в горсти!

После чего отдал Севе. А вечером снова начал мытарить текст, уж больно по-дурацки звучали эти мои сгребаемые в горсти светила.

В конце концов — вернулся к первоначальному, исконному, но было уже поздно. На следующее занятие Сева приволок родительский «Grundig» и бобину с записью, это была его песенка «Хватаю звёзды». На мои стишки, под гитару. После того, как песенка была одобрена, он раздал народу бледные машинописные копии, и мои «Грёбанные светила» грянули на весь дворец пионеров — в исполнении сводного кружковского хора.

III

Холодрыга в кабинете стояла неимоверная.

Непонятно вообще — зачем в январе постоянно держать форточку настежь.

Собеседование длилось уже больше часа. Начальником отдела был некий Пугачёв, седоватый мужчина лет пятидесяти; с вершин моих юношеских лет он смотрелся как форменный старикан. Для начала он стал меня подробно расспрашивать, что такое электромагнитная индукция, и как работает асинхронный двигатель. Подобные вещи известны любому электрослесарю, и не знать такого — кому-кому, а начальнику электроотдела — просто стыдно. «Незнайка» закидал меня тьмой дурацких вопросов, и на каждый мною был дан подробный, исчерпывающий ответ.

Далее старикан поинтересовался, почему после техникума я решил вдруг — податься в проектировщики.

Я честно признался, что о проектной работе наслышан с детства, и с неподдельным воодушевлением выпалил, что занятия увлекательней, чем разработка принципиальных схем управления сложными технологическими механизмами, в мире не существует. А кроме того — распределение у меня — именно сюда, в Промэлектропроект.

Затем дедуган спросил, собираюсь ли я продолжить образование. Я воскликнул — да, конечно! В этом году буду поступать в институт, на вечерний. Электрофак.

И на закуску был невинный, с виду, вопрос: есть ли у меня хобби?

Подвох заключался в том, что ни один хоббит у Пугачёва шансов на успех не имел. Об доверить какому-нибудь плясуну, чтецу-декламатору, балалаечнику (и прочим долбоюношам!) серьёзные куски работы — не могло быть и речи.

К подводным камням подобного рода я был отлично подготовлен, и на голубом глазу заявил, что никаких таких «хобби» у меня не было и нет.

И вправду: не принимать же за хобби отнюдь не альтруистическое лабание на саксе — из расчёта пять целковых за вечер!

А с общественно-бесполезным рифмоплётством было завязано раз и навсегда.

Собеседование, как мне показалось, прошло лучше не бывает.

Пугачёв сказал, что определяет меня в бригаду Хорейникова, занимающуюся разработкой электронных схем автоматики (что вызвало у меня приступ неконтролируемой радости), затем добавил, что основной моей обязанностью будет оформление технической документации.

«Вот тебе и “хватаю звёзды…”» — мгновенно сдулся я. Меня ожидала однообразная, несказанно скучная работа чертёжника.

IV

Пугачёв снял трубку, набрал несколько цифр:

— Моэма Захаровна, на минутку…

В кабинете появилась секретарша.

— Наш новый сотрудник, — кивнул на меня начальник и назвал моё имя и фамилию. — Покажите юноше его рабочее место.

Довольно редкая моя фамилия повергла Моэму в неописуемый восторг. По пути она полюбопытствовала, не являюсь ли я родственником ИнныШ. — композитора, автора-исполнителя, певуньи стихов Новеллы Матвеевой. Или мы просто однофамильцы?

Я сбил её пыл, решительно отвергнув инсинуацию о подобном родстве — на что располагал стопудовыми основаниями. Два года назад эта самая ИннаШ. (двоюродная папина племянница!) заявила, что ни в каких родственных отношениях с нами не состоит…

Не могу промолчать: именно она — эта Инна! — с некоторых пор преследовала меня постоянно. Стоило мне очутиться в каком-либо приличном обществе, в компании харьковчан — я тут же нарывался на вопрос, не родственники ли мы с певуньей.

И каждый раз я отвечал «нет!», с гордо поднятой головой.

Даже на защите институтского диплома, после 20-минутного моего доклада (на тему «Модернизация электропривода главного подъема мостового крана грузоподъемностью 15 тонн») — председатель государственной экзаменационной комиссии В.М. Слежановский первым делом не без благоговения спросил: «Уважаемый товарищШ., а ИннаШ. — вам, случайно, не родственница?..». И это — вместо полагающегося в подобных случаях адекватного вопроса, типа: «Предусмотрена ли схемой управления блокировка от самозапуска?» или «Чем отличается изолированная нейтраль от глухозаземлённой?» к соискателю инженерного звания.

И даже несмотря на моё решительное «Нет!», ни одного дополнительного вопроса от членов ГЭК не последовало, дипломный проект автора был оценен на «отл.».

… Всё ещё очарованная фамилией, секретарша доверительно сообщила, что Володя Хорейников (мой шеф) сегодня задерживается, поскольку у него в доме засор и он ждёт мусоропроводчика. А вообще опаздывать в Промэлектро не принято. И — на всякий случай! — если намерения у меня серьёзные и я пекусь о своём карьерном росте, то должен не только овладевать профессиональными уменьями, но и соблюдать дисциплину. И если мне — в кои веки — вдруг захочется пообедать до перерыва, то лучше всего сделать это в блинной напротив «Радиотоваров» или в кафе «Авангард», через дорогу, а вот в столовке на первом этаже делать этого категорически не стоит, там «патрулирует» некий Тамбовцев и берёт нарушителей на карандаш.

О суровых промэлектровских нравах я был наслышан и без Моэмы, и уже знал, что должен скрывать свои музыкальные приработки.

V

Моэма Захаровна завела меня в густонаселённую конюшню с табличкой «К-202» на двери, проводила до пустующего кульмана в закутке и вручила именную брошюрку с правилами внутреннего распорядка.

Я прошёл на рабочее место. С чертёжной доски на меня, из-под рейсшины, смотрел абсолютно чистый, распятый лист ватмана, символизирующий моё ближайшее промэлектрическое будущее. Из ватманского тела — по углам — торчали четыре ржавые канцелярские кнопки. Было немного не по себе.

Мать убедила меня, что «Промэлектропроект», схемотехника — это просто «супер», и с направлением мне сказочно повезло. И что схемы автоматического управления современными технологическими процессами (да ещё на базе хэмзовских[1] магнитных усилителей и стандартизированных комплектных устройств!) — точно так же, как и стихи — сочиняются. То же вдохновение, тот же творческий зуд, жажда совершенства, тот же катарсис от неожиданной, внезапно найденной развязки!

Но сочинять электросхемы — намного круче; и занятие это — намного интересней, нежели литературная стезя.

Ибо: талантлив автор схемы или бездарен, определяется элементарно, благодаря пяти простейшим критериям:

  1. безопасность;
  2. надёжность;
  3. быстродействие;
  4. экономэффект;
  5. удобство эксплуатации.

И критерии эти проверяются самой жизнью.

А что касается поэзии, то всё в ней, как ни смешно — дело чисто вкусовое, условное.

«Бобэоби пелись губы, // вээоми пелись взоры»!

Кто-то восхищается этими строками, кто-то — наоборот.

Один считает, что самая сильная рифма — это «развалился — розоволицые», другой: «Нет! “снова — сынов она”!», третий: «Нет-нет, и ещё раз нет! Самая гениальная — “день — пень”»…

Связать судьбу с саксофоном тоже не светило — путь в менестрели мне надёжно перекрывал отец, выбравший в юности профессию музыканта и не желающий, чтобы сын повторял его ошибки.

Я внял родителям.

И — вот-те на! На горизонте маячило превратиться в сирого чертёжника…

«Интересно получается…» — думал я, тупо листая свод правил внутреннего распорядка.

— Привет, чувак! Каким ветром к нам, в храм научной мысли?.. — из глубины помещения ко мне — а). в лоснящихся проектантских нарукавниках поверх своего вечнозелёного диагоналевого кителя; б). ни капли не прихрамывая; в). а главное — с логарифмической линейкой в руках! — направлялся Толик Эйсебио, шкуроотмывщик мочильно-сушильного цеха кожзавода №2.

— Саксофоном, что ли, надуло? — продолжал шкуроотмывщик.

Вид у него был заметно посвежевший; Эйсебио улыбался, угрюмого взгляда в сторону — как ни бывало! Казалось, он на пару лет помолодел.

VI

«Сильва», «Марица», «Весёлая вдова», «Фиалка Монмартра», «Мадемуазель Нитуш», «Поцелуй Чаниты»!..

Все спектакли Музкома проходили с аншлагом, иногда — с полным.

«Оксиморон, бессмыслица! — может окоротить меня литературный судмедэксперт из Минкульта. — Аншлаг не может быть полным или неполным. Поскольку аншлаг означает, что все — абсолютно все! — билеты проданы».

Возражений нет, уважаемый блюститель. Всё так.

Но у нас, в Музкоме, аншлаги бывали как полные, так и не очень… Полным считался такой, когда зрительный зал — битком.

Если же, вопреки раскупленным подчистую билетам, в зале зияли целые анклавы пустых кресел, то аншлаг звалcя неполным. Или — филькиным.

VII

Самой состоявшейся личностью в Музкоме был распространитель билетов Филипп Самуэлевич Хлопуша (уважительно его звали — Дядей Сэмом). И если получка лирических сопрано и драматических баритонов зависела от их званий, оклада и количества переработок, то доход Филиппа определялся лишь одним — экономической эффективностью. Чем больше билетов ему удавалось сбыть, тем золотистей оказывался бульон в его кастрюле.

Реализаторская мощь Дядюшки Сэма была схожа с действиями американской военщины в Индокитае. Ковровым бомбардировкам Филиппа Самуэлевича подвергались целые трудовые коллективы. Он бомбил их бронебойными председателями профкомов (начиняя председателей шашлыками и армянским коньяком с ресторанной наценкой), он бил площадями, накрывая одним залпом то целую фабрику, то завод, то целое районо. Редкий производственник, пересчитывающий у кассы только что полученную зарплату, мог отшить настырного члена профкома, всучивающего ему билетик «в театр, на постановку…»

Искусство требовало жертв, причём требовало постоянно. Поддерживать пролетарскую Мельпомену рублём являлось священной обязанностью каждого советского гражданина.

Народ знал: разногласий с профсоюзами, школой коммунизма, лучше не иметь. И без препирательств расставался со своей трудовой копейкой…

Полные аншлаги в Музкоме бывали лишь иногда, на столичных гастролёрах. В этих случаях Дядя Сэм пролетал, как фанера над Техасом — все билеты поступали в театральную кассу. И в зале был биток, а контрамарочники ютились на «приставных» стульчиках. На спектаклях же с филькиным аншлагом — пустовала минимум треть кресел. И причина — не в эпидемиях гриппа, не в снежных заносах, обрушивающихся время от времени на город. Жертва искусства раскошеливалась, приобретала втюхиваемый — хрен с ним, с рублём! — билет, но на свидание с этим самым искусством не торопилась. Ибо — если ты человек семейный, то шляться в одиночку по театрам тебе как-то не комильфо. А жертвовать свои кровние на второй билет, для супруги — не имело никакого смысла. Ну а если холостякуешь, тем более! Гастрономы были полны отличной закуски, и в каждом имелся винный отдел; найти лучшее применение свободному вечеру велел сам господь. Всученные, с легкой руки Хлопуши, билеты зачастую не использовались; на свидание с искусством, в большинстве своём, являлись лишь свободные, необременённые семьёй и домашним хозяйством барышни.

А поскольку Филипп Самуэлевич укатывал заказчика ещё и на эстрадников, играющих в антрактах и после окончания-то довольными оставались абсолютно все. В том числе и наш «фойерный джаз», в котором довелось мне сотрудничать в ту прекрасную пору…

Следует заметить: перед тем, как взять в руки сакс, я прошёл 4-летний курс обучения игры на кларнете — в детской музыкальной школе. И только после этого — «самотёком» перешёл на саксофон.

Переход мне дался легко благодаря тесным родственным связям. Отрицать их категорически, как в случае с Инной Ш., не буду, поскольку все энциклопедии, все музыкальные справочники мира тут же зашуршат страницами и заверещат:

— Sassofono e clarinetto — strumenti collegati! E appartengono alla stessa famiglia (albero!). E sono simili l’uno all’altro con le dita in modo che la madre non distingua!

— The saxophone and clarinet are very similar! And just so you know, they belong to the same family of instruments! Their keys are arranged in the exact same way as if they were twins!

— Saxophon und Klarinette sind verwandte Instrumente! Und sie beide gehören zur selben Familie (der Holzblasinstrumente). Außerdem gleichen sich deren Fingersätze aufs Haar!

— Саксофон и кларнет — инструменты родственные! И принадлежат, чтоб вы знали — к одному семейству (Деревянных!). И похожи друг на друга аппликатурами так, что, как говорится, родная мать не отличит!

VIII

«А парни важности полны,
Придирчивы ужасно…»
К. Рыжов

В честь чего Дядя Сэм прозвал наш более чем скромный оркестрик — ф-но, ударные, контрабас, аккордеон, труба, тромбон и я (кларнет-саксофон) — «фойерным джазом»?!

Ничего джазового и фойерного (огненного, искромётного!) в нашей музыке не ночевало. А если и ночевало, то со страшным недосыпом. Репертуар, в основном, составляли шлягеры исключительно танцевального свойства.

Эпитет «фойерный» объяснялся не звучной немецкой вокабулой «Feuer!» (огонь), а тем, что играли мы исключительно в фойе.

Фойе наше находилось на втором этаже, главная работа начиналась по окончании спектакля. Двери, ведущие на балкон, распахивались и — под доносящиеся из зала аплодисменты — передовые отряды балконной публики вываливали на режущий глаза электрический свет. В углу, на маленькой фойерной сцене, уже сидел наш оркестрик.

Филька Самуэлевич давал отмашку, и мы заводили «When The Saints Go Marching In» Дж. Блека или «Some Of These Days» Ш. Брука.

Народ, наслушавшийся от нас в антракте спаньолетт, каскард и других танцев эпохи Возрождения, тормозился и с удивлением пялился на живой диксиленд, вышивающий пикантные джазовые вещички.

В гардероб торопились лишь единицы, но добраться до места назначения удавалось отнюдь не всем. По лестнице, навстречу торопыгам — на нашу «джазуху», как пчёлы на мёд — валом валил ограниченный (а бывало и вполне «продвинутый») партерный контингент.

Две-три — самые храбрые — пары выходили на центр и начинали отплясывать чарльстон.

Аплодисменты — танцорам и оркестру — были ничуть не жиже, чем лирическим баритонам и колоратурным сопрано.

Следующим номером нашей программы была мелодия из к-ма «Берегись автомобиля». Объявлялся белый танец; барышни, по принципу «кто успел, тот и съел», расхватывали считанных кавалеров и окунались в пучину вальса. Кавалеры крутили носом, но порядок не нарушали и дамам не отказывали. Остальные девицы разбивались на пары и самозабвенно — раз-два-три, раз-два-три! — предавались стремительному круженью в надежде на следующий белый перепляс. Ждать приходилось, как правило, долго, а то и вовсе напрасно. Дальше — выбирали уже не дамы, а исключительно (выбирай — не хочу!) Ихние Величества Кавалеры.

IX

Магазинами отец никогда не заведовал, ларьки не подламывал, ответственных должностей не занимал, однако мечтал жить как человек.

И вершина папиных мечт — провести в нашу частно-секторовскую развалюху на Москалёвке — «все удобства».

Газ, водопровод, канализацию.

Первым делом, для достижения цели, было решено наладить телефонную связь с инстанциями. Через инстанции предстояло пробивать разрешения, согласования, заказывать проектную документацию, добывать оборудование, материалы.

Хлопотать «о телефонизации» папа начал, когда я ходил в ясельки, а установили телефон — когда перешёл в 5-й класс.

Ближайшая телефонная будка находилась аж возле 6-й поликлиники, наша халупа оказалась первым телефонизированным «зданием» в округе… Весть о телефоне разнеслась по соседям, к нам зачастили ходоки. Кому требовалось срочно вызвать милицию («скорую»), кому справиться о здоровье тёщи, кому поздравить родича с днём рождения и подробнейшим образом объяснить причины, по которым поздравляющий не может сегодня прийти.

Вскоре в свет вышел новый телефонный справочник, с нашей фамилией. И к проблеме ходоков добавилась ещё одна — начались регулярные звонки. Робкие голоса извинялись за беспокойство и интересовались, можно ли позвать к телефону некую ИннуШ.

Если они попадали на меня, то вместо раздражённого «Вы ошиблись номером!» или «Здесь такая не живёт!» в ответ звучало участливое: «К сожалению, её нет дома. А что ей передать?..».

Звонящий представлялся, сообщал мне своё имя и фамилию, затем разражался комплиментами в адрес этой самой ИнныШ.

Он восхищался её ангельским голоском, неповторимой интонацией, тончайшим пониманием поэзии и умолял не забыть передать всё это Инне. Некоторые сообщали свой телефон и просили, чтобы Инна перезвонила. Я заверял поклонника, что непременно передам и ликуя, еле сдерживая себя от хохота, бросал трубку на рычаг.

X

Отец, по его словам, «работал, как вол» и «сидел на трёх стульях». Папа преподавал скрипку в музшколе им. П.И. Чуйковского, играл в оркестре русского драмтеатра им. А.С. Пышкина и вёл скрипичный ансамбль в ДК им. В.И. Люнина (извини, читатель, но, на всякий пожарный, мной изменены и эти фамилии; Г.Ш.). А зарабатывал — по своим собственным представлениям — жалкие копейки.

И вправду — расходы у нашей семьи были отнюдь «не по чину». Телефон к нам тянули с улицы Марьинской, газ — с Октябрьской Революции, воду и канализацию — со Степного переулка; ближе — не было ничего.

Всё это (чертежи, планы, утверждение, рытьё траншей, прокладка остродефицитных труб, не говоря уже об их приобретении, отопительные батареи, газовая колонка, кухонная плита, АГВ, ванна, раковины, унитаз, кирпич, цемент, метлахская плитка, краска, шлаковата, короче, всё-всё-всё — не менее дефицитное!) стоило сумасшедших денег, и «если б не ремонт», говорил папа, «мы бы давно ходили в золоте!».

Половина спектаклей в «папином» театре шла без музыки. В свободное от основных работ время отец предавался подработкам и радостно мотался по харьковским оркестровым ямам[2], подменяя хворающих скрипачей и альтистов. Иногда его приглашали в дом народного творчества, «пожюрить», за червонец (минус подоходный, итого — 8 р. 70 коп.) на смотре самодеятельности или каком-либо конкурсе.

Однажды папа вернулся со смотра совершенно обалдевший: какая-то молоденькая певичка спела окуджавский «Синий троллейбус». Выступала она-то ли от велозавода, то ли от плиточного… И представлена была как ИннаШ. — та самая, которая «Вы ошиблись номером!».

Отец уважал Шаляпина и Лемешева, Козловского и Штоколова, «любительскую» же песню — презирал. И как истинный профи терпеть не мог дилетантов. В том числе и Окуджаву с его непоставленным голосом, и Высоцкого с его рычанием вместо вокала. А тут…

Пела любительница божественно. И аккомпанировала себе на гитаре вполне-вполне…

Папа тут же рванул к певунье за кулисы — выяснять, не являемся ли мы родственниками. В ходе беседы вышли на общего родича, военного капельмейстера КостюЮ., дошедшего в 45-м до Берлина и проживавшего в городе Уфе, а заодно — доводившегося двоюродным братом не только моему папе, но и Инниному отцу! Из этого следовало — что папа приходится Инне двоюродным дядькой.

Не очень понятно, каким образом эта родственная связь оказалась утерянной; возможно, виновата война…

Договорились созвониться и встретиться. Телефоном племянница не располагала, папа записал ей наш. И дал адрес.

Но встреча — так и не состоялось.

Похоже, телефон был Инне известен.

Ведь именно по нему названивали нам бесчисленные Иннины фанаты. И некоторые, видать, вышли в конце концов на свою кумиршу, и она знала о подлейших моих разводках. Как, звоня по найденному в справочнике номеру, поклонники её таланта попадали на маленького поганца, канализировавшего псу под хвост все потоки их дифирамбов.

XI

Через несколько лет ДНТ (дом народного творчества) снова свёл отца с Инной. Она уже выступала не как исполнительница, а как худрук. Университетский вокальный ансамбль пел песни на стихи С. Гудзенко, А. Межирова, Д. Самойлова, на её музыку. Успех, как ни странно, был оглушительный, и папа снова бросился за кулисы, чтобы поздравить племянницу. Однако дядюшку своего Инна не признала, предыдущего разговора с ним вспомнить не могла, а об уфимском общем родственнике-капельмейстере слышала впервые.

Папины притязания на родство были категорически отвергнуты.

Маленький поганец к тому времени уже перешёл на 3-й курс техникума, оставив свои телефонные «розыгрыши» в не столь дальнем прошлом.

XII.

Директором стройтехникума был Владимир Германович Шигаев — доктор архитектуры, большой поклонник соцреалистических муз. Сам Владимир Германович, как и всякий архитектор, прекрасно рисовал, блестяще играл на фортепиано и других музыкальных инструментах, писал чудные стихи и пел оперные арии хорошо поставленным баритоном.

Учебное наше заведение располагало тремя отделениями — строительным, сантехническим и электро. Ни оркестрового, ни эстрадно-духового отделения в нём, ясное дело, быть не могло, что не мешало Владимиру Германовичу держать в худ. самодеятельности целый биг-бенд, имеющий в своём составе 4 трубы, 4 тромбона, 5 саксофонов, ф-но, контрабас, ударные, электроакустическую гитару, аккордеон и даже виолончель с фаготом.

Биг-бенд с блеском выступал на техникумовских вечерах и областных мероприятиях.

В афишах он фигурировал как «ЭСО под управлением И.И. Оболяева»;

где:

  • ЭСО — эстрадно-симфонический оркестр;
  • И. И.— Израиль Исаакович.

Репертуар состоял из произведений маэстро.

Это были математически выверенные джазовые фантазии, инкрустированные бисерными вкраплениями излюбленных киношных мелодий и французского шансона. Фантазии воспевали вдохновенный коммунистический труд и братскую дружбу народов.

«Русско-украинская рапсодия», «Строительная величальная», «Космическая сюита», «Хлопковая кантата», «Кавказская заздравная», «Прибалтийская встречная», «ДнепроГЭС для альт-саксофона с оркестром»…

Оркестранты в «строительном» биг-бенде играли аховые; в основном, это были филармонические и ресторанные зубры. В бухгалтерии они числились дворниками, ночными сторожами и истопниками — работающими по совместительству. А поскольку пройти за студентов почтенные зубры не могли ни под каким соусом, видимость молодёжного присутствия создавали несколько всамделишных учащихся. Это были Дима Торнов (trombone IV), Ваня Бурнов (tromba IV), Аня Снегина (fisarmonica) и ваш покорный слуга (sax-tenore IV).

Читать с листа понапридуманные Оболяевым синкопированные коленца, да ещё в сумасшедшем темпе, с чем без труда справлялись матёрые дворники и сторожа, было выше наших сил.

«Ничего страшного! — усмехался Израиль Исаакович, — поиграете с ихнее, будете читать не хуже!».

XIII

Добравшись 26-м автобусом до кинотеатра «Зiрка», я пересел на 3-й трамвай. Вагон потряхивало, возможность держаться за поручень отсутствовала — в одной руке я сжимал обшарпанный футляр со стареньким кларнетом, в другой — продолговатый импортный чемоданчик с саксофоном. Не покоцанным техникумовским, с раструбом «всмятку», а со своим, свежеприобретенным — поблескивающим серебряной инкрустацией и свежим фабричным лаком. Бабки на инструмент я заработал полгода назад, в бытность учащимся 2-го курса — в ресторане «Баклан», куда сел на замену Жоре Чумакову, получившему от врачей 3-месячное табу «на дутьё».

Сакс выглядел столь аристократично, что каждый раз, перед тем как вынуть его из футляра, я бегал мыть руки.

XIV

Карьера моя в фойерном джазе началась с того, что Дядя Сэм пригласил меня «на замену», рутинную разовую халтуру. Я пришёл, отдул, получил свой «файфик», а заодно — график загрузки на ближайший месяц. И трудился я у Дяди Сэма, аж пока меня не пригласил в свой состав маэстро Вульфсон, нежившийся в райских кущах (куст №3 столовых и ресторанов Дзержинского района) вокально-инструментальных сфер обслуживания населения…

XV

Живёт на свете рыбка-прилипала. И на затылке у неё — хитрый чешуйчатый «набалдашник», с присосками; с его помощью присасывается она к другим рыбам и к кораблям.

Перемещается такой «пассажир», естественно, на попутках — не тратя ни сил, ни ресурсов, не предъявляя ни виз, ни загранпаспортов…

Именно таким манером проникал в театр Эйсебио. Возьми это на заметку, читатель, помнящий моё обещание поделиться секретом, как проскользнуть в Музком без билета…

… Доехав до остановки «1-ая горбольница», я, с кларнетом и новеньким саксом, вылез из трамвая и поспешил к Музкому. Темнело, времени оставалось впритык, я уже подходил к многостворчатым стеклянным дверям театра, но вдруг откуда-то сбоку возник набриолиненный тип лет 20–25, в кожаном пальтеце. Заметно прихрамывая, он преградил мне путь и загундосил:

— Слушай, чувак… проведи, будь человеком… А то у меня все друзья музыканты… И я тоже… на саксе, на драмбони, на фортепьяни… запросто!.. Ре-мажор, полёт шмуля… скрипичные ключи, прощание славянки… в стиле адажио…

Тут следует заметить: служебного входа в Музкоме не существовало.

Все — и «уважаемый публикум», и опереточные дивы — пёрлись через парадный. При этом у артистов (в том числе и у нас, фойерчан) имелись пропуска — с фотографией и круглой печатью. Но никто ими особо не светил, подобное выглядело бы оскорбухой. Попробуйте представить себе Карузо на входе в Metropolitan opera, предъявляющего какой-нибудь униформированной церберше «пропуск в развёрнутом виде»!..

Тяжёлый взгляд набриолиненного компенсировался тем, что в глаза он старался не смотреть.

— Ты ж из эстрадного, на саксе… — продолжал он. — Скерцо-шмерцо ща-бемоль…

— Извините, я тороплюсь, — бросил я и проследовал дальше.

Набриолиненный заковылял рядом, стараясь не отставать.

— Извини, чувак, я тебя очень уважаю, но… В пиццикате на драмбоне… у тебя четвёртый такт… шестая ступенька си-дупель-бемоль… через легату… два такта после второй цифры, на сэгнио… от фонаря… — якобы беседуя со мной, нёс он какую-то ахинею.

Я кивнул билетёрше, он тоже бросил ей своё здрасьте.

— Ну вот и протырились… Меня Толиком звать… — представился набриолиненный и направился к гардеробу.

XVI

В следующую «лабу» набриолиненный снова присосался именно ко мне. На этот раз обошлось без преамбулы, он сходу начал клянчить у меня кларнет. Возьму, мол, под мышку и с понтом пропрусь. Сойду за новенького, из «ямы». А там, глядишь, и привыкнут…

Кларнет я ему, естественно, не дал. Исключать, что Толик аферюга, и сейчас сквозанёт с моим инструментом «в сторону моря», было нельзя. И он, как в прошлый раз, заковылял рядом. И снова, проходя мимо билетёрши, небрежно её поприветствовал, рассказывая мне внаглую про своё «пиццикато-ща-дупель-бемоль…».

… Пройдя с десяток шагов, он притормозил и ухватил меня за рукав. И вероятно, дабы внушить к себе сострадание, стал изливать душу — какой он бедный, несчастный, и что вкалывает на кожзаводе, за копейки, простым шкуроотмывщиком. И какая это страшная и отвратительная работа — дышать разлагающейся плотью и отхаркиваться свалявшейся щетиной…

XVII

Высоких чувств к жанру оперетта Толик не питал и Музком посещал исключительно ради танцулек.

Впоследствии он протыривался то со мной, то с трубачом Юрой Рассветовым, то с пианистом Чариным, а вскоре прижился так, что всё нетанцевальное время (пока шёл спектакль) стал коротать у нас в музыкалке. И оставлял своё пальтецо не в гардеробе, а опять-таки, у нас.

Музыкалкой (а по-рабоче-крестьянски — бытовкой) служил нам репетиционный класс, находящийся рядом с фойерной сценой. В нём актёры прогоняли вокальные партии с концертмейстером. В классе стояло пианино, шкаф с нотами, вешалка, несколько стульев, стол и подчёркнуто жёсткий, неудобный диванчик. У подоконника стоял (а иногда сидел) Толик, дополняющий интерьер. Был он неимоверно доставучим, постоянно гнал свою занудливую пургу, но внимания на него никто особо не обращал.

Чарина он убалтывал поменяться с ним туфлями, Рассветова — отдать за полтинник свой новенький галстук с серебряными блёстками, обошедшийся Юре в три с полтиной… Меня шкуроотмывщик донимал уговорами продать ему «за рубчик» футляр от кларнета. Мол, сколько у него знакомых, которые на саксе и на кларнете, и никто, кроме меня, мудака, кларнет в отдельном футляре не носит, с двумя футлярами не таскается. Нормальные чуваки пристраивают кларнет в футляр к саксу, и нет проблем! А он, с кларнетным моим футлярчиком, сможет протыриваться на раз, проканывая за музыканта. И никого из нас дожидаться — ему тогда не нужно…

Это был явно не мой случай. Во-первых, футляр стоил не рубчик, а минимум три. Во-вторых, я трясся над новеньким саксом и расцарапывать его своим престарелым кларнетом-драндулетом не собирался.

Окончание

___

[1] ХЭМЗ — Харьковский электромеханический завод.

[2] Оркестровая яма — спец. помещение для оркестра, расположенное перед сценой (театр.).

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Генрих Шмеркин: Родственные связи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.