Виктор Вольский: Власть тьмы. Трагедия гетто — развал семьи

Loading

Виктор Вольский

Власть тьмы

Трагедия гетто — развал семьи

Каждый год выпадают какие-то круглые даты. Одни годовщины отмечаются пышно, под звон фанфар и гром литавр, другие упоминаются вскользь, под сурдинку, третьи стыдливо игнорируются как неприятное напоминание. Вот и сейчас прогресссивная общественность «проморгала» тридцатилетие выхода в свет исторического доклада Национальной комиссии по изучению постановки школьного образования.

Комиссия озаглавила свой доклад весьма выразительно: “Отечество в опасности”. О том, что драматизм заголовка вполне оправдан, достаточно красноречиво свидетельствовало заключение, к которому пришли авторы доклада: “Если бы какая-либо недружественная держава попыталась навязать Америке нынешнее постыдное состояние нашей системы образования, мы имели бы полное право расценить это как акт агрессии”.

Доклад комиссии, опубликованный в июле 1983 года, произвел впечатление разорвавшейся бомбы (известный социолог, сенатор-демократ от штата Нью-Йорк Дэниел Патрик Мойнихен назвал его эффект “сейсмическим”). Содержавшиеся в нем выводы полностью опровергали расхожую формулу, закрепленную в Законе о начальном и среднем образовании от 1965 года и почитавшуюся как священная и непререкаемая истина: результаты деятельности школ находятся в прямопропорциональной зависимости от объема затрат на образование.

Комиссия же однозначно установила, что эффективность образования никоим образом не зависит от уровня ассигнований, а определяющим фактором является семейная среда, в которой пребывают школьники, и что кризис семьи представляет собой ключевой общий знаменатель практически всех расовых и классовых проблем. Об этом еще в 1965 году пророчески писал вышеупомянутый Дэниел Патрик Мойнихен, предупредивший, что социальная патология в негритянских гетто грозит разрастись до масштабов подлинной катастрофы.

Мойнихен даже не удержался (какой типичный интеллигент не пойдет на серьезный риск ради красного словца?) и неосторожно заметил, что качество образования (определяемое по результатам стандартизованных тестов) строго коррелирует с расстоянием от школ до канадской границы: чем севернее, тем выше успеваемость учеников (имелось в виду, разумеется, что чем севернее, тем ниже в школах процент чернокожих детей).

Естественно, заключение Мойнихена повергло общество в шок, выдающегося ученого подвергли публичной порке в печати и заклеймили как расиста, перепугав его на всю жизнь. Однако никто не мог оспаривать высказанную им простую мысль, что никакая школа не в состоянии компенсировать развал института семьи и вытекающую из этого деградацию общинно-уличной среды, которая служит главным каналом передачи социального капитала от поколения к поколению.

Истекшие три десятилетия лишь подтвердили прозорливость авторов доклада “Отечество в опасности”. Несмотря на непомерные деньги, отпускаемые на цели образования, которые далеко превышают аналогичные затраты во всех остальных странах мира, качество школьного образования в Америке неумолимо катится вниз.

Этот процесс протекает параллельно углубляющемуся социальному кризису, который характеризуется пугающими цифрами развала американской семьи вообще и негритянской семьи в особенности: 40% всех новорожденных в стране и 73% чернокожих детей появляются на свет вне брака. А если вынести за скобки миллионы нормальных негритянских семей, принадлежащих к среднему классу, для которых подобное положение вещей нехарактерно, в гетто показатель безотцовщины переваливает за 90%.

О том, к чему приводит подобная социальная патология, красноречиво свидетельствует статья Хелен Кадоган, на которую я наткнулся в интернете. В статье под названием “Почему Шакир не умеет читать” автор поделилась печальными откровениями одной своей знакомой — учительницы начальных классов. Вот что она рассказала.

Размер ее класса невелик — 5-8 учеников. Плюс к тому же у нее есть ассистентка. Благодаря этому детям уделяется очень много внимания, педагоги проводят массу времени, индивидуально работая с каждым учеником. Но, несмотря на то, что учительница и ассистентка беззаветно преданы своему делу и работают не за страх, а за совесть, несмотря на исключительно благоприятные условия для учебы, один из их подопечных — десятилетний Шакир — не знает грамоте.

Причин тому множество, но главная из них — категорическое нежелание мальчика учиться. Когда ему дают задания, он всячески уклоняется от их выполнения. Он буйствует в классе, затевает драки, сквернословит, крушит все вокруг, а то вдруг ляжет головой на парту и объявит, что будет спать, или во всеуслышание предупредит, чтобы к нему не приставали — все равно он ничего делать не будет. Или же от скуки возьмется написать свое имя и целый день, высунув язык, старательно выводит на бумаге какие-то каракули.

Ничто на него не действует — ни посулы, ни угрозы, ни психологические приемы, придуманные хитроумными методистами для коррекции поведения трудных детей. Даже когда его удается прельстить каким-либо заданием и он на мгновение загорается, запал быстро проходит: Шакир взвешивает, стоит ли игра свеч, и, как правило, решает, что не имеет смысла себя утруждать.

Наставница убеждена, что в основе такого асоциального поведения Шакира лежит осознание им самим постыдного факта, что он неграмотен, и нежелание пользоваться учебными материалами детсадовского уровня, чтобы научиться читать. Он отвергает все попытки учительницы и ее ассистентки помочь ему, в его глазах принять помощь — значит опозориться перед сверстниками. Когда ему вручают домашнее задание, Шакир либо отказывается взять его домой, либо берет, но не возвращает.

Впрочем, даже если он и отнесет домашнее задание домой, прока от этого не будет: в семье ему не от кого ждать помощи. У его молодой матери (ей нет и 30) четверо детей от четырех разных отцов, и она вновь беременна от своего нынешнего сожителя. Матери Шакира и его “отчиму” не до наук. Напившись, накурившись или наколовшись, они регулярно вступают в громкие перебранки, нередко переходящие в потасовку, и после каждой такой ссоры бойфренд обычно исчезает на несколько дней, а то и на несколько недель.

Отец Шакира в очередной (и наверняка не в последний) раз сидит в тюрьме. Да и что от отца толку? Когда он выйдет на свободу (надо думать, ненадолго), он все равно к сыну не вернется: у него несколько детей от разных женщин, ни с одной из которых он в браке не состоит. Словом, в домашнем окружении Шакира нет ни одного взрослого мужчины, который мог бы принять участие в воспитании мальчика, примером или словом оказать на него положительное влияние.

Зыбкость бытия Шакира усугубляется тем, что его семье постоянно приходится кочевать. Мать мальчика сидит на вэлфере и, сверх того, получает дотацию на жилье (по пресловутой “8-ой программе”), но не желает тратить ее на квартплату. Когда очередному домовладельцу надоедает возиться со злостной неплательщицей, ее с детьми выселяют.

В таком случае вся семья переезжает в бесплатную (точнее, оплачиваемую государством) гостиницу для неимущих. Там они и проживают до тех пор, пока им не предоставят новую квартиру. Мать меняет номер сотовой связи (на мобильник у нее денег всегда хватает) и вселяется с детьми и очередным сожителем по новому адресу. А затем весь цикл повторяется.

При каждом переезде Шакир сгорает от стыда, что он фактически стал бездомным, и больше всего боится, что о его позоре узнают на улице. Нестабильность семейной ситуации, характеризуемой регулярными переездами и повышенными стрессами, атмосфера унижения и страха, в которой ему приходится постоянно существовать, отодвигают школу в глазах Шакира далеко на задний план.

Дома у него нет ни книг, ни другой печатной продукции. Его мать в свое время либо бросила школу, либо с грехом пополам окончила ее, но годы, проведенные за партой, не оставили у нее в голове ни малейшего следа. Школьные дела ее не интересуют, она не проверяет содержимого ранца сына, не заставляет его делать уроки, не оказывает ему помощи в чтении. Да, впрочем, она и сама-то читает через пень-колоду.

Вообще мать вспоминает о школе, гду учится (вернее — куда ходит) ее сын, лишь в тех случаях, когда ее вызывают, чтобы пожаловаться на возмутительное поведение Шакира. Тогда она, пылая гневом, мчится в школу и, не смущаясь присутствием сына, обрушивается с площадной бранью на учителей: они во всем виноваты, она доверила им свое драгоценное дитя, а они не только запустили его, но еще и несправедливо третируют! Иногда она в пылу негодования переводит Шакира в другую школу, чтобы вырвать его из когтей «расистов и угнетателей”. И, разумеется, в новой школе все повторяется сначала. Скандал следует за скандалом, а тем временем Шакир все так же не умеет читать.

В нашем поведении и выборе приоритетов огромную роль играет среда. Если ребенок растет в в общине, где ценится образование, давление среды заставляет его учиться, чтобы не отставать от сверстников и не подвергаться насмешкам. Поучителен в этом отношении пример некоторых этнических групп.

В самой нищей еврейской семье слово “книга” произносится со священным трепетом, детей с утра до ночи понукают учиться и учиться, образование рассматривается как высшая ценность, как самая верная гарантия жизненного успеха. Неудивительно, что где бы евреи ни получали равные возможности, они повсюду молниеносно становятся на ноги и на протяжении всего одного-двух поколений образуют костяк отечественной интеллигенции.

Точно такая же картина и у китайцев, которым конфуцианство тысячелетиями прививало глубокое уважение к знаниям и неукротимую тягу к образованию. Более того, китайские дети знают, что на них возложена огромная ответственность: плохая успеваемость — позор для всей семьи, которая стоит в центре их мироздания. Стоит ли удивляться тому, что китайские студенты занимаются буквально с остервенением, и мало кто из одноклассников в состоянии выдержать с ними конкуренцию.

А вот в негритянском гетто ситуация совершенно иная, давление среды там имеет прямо противоположный вектор. Дети с самого раннего возраста знают, что учиться — стыдно, что хорошая успеваемость в школе — символ расового предательства, а книга в руках — признак того, что ее владелец — “орео” ( черное снаружи, белое внутри печенье — так презрительно называют негры соплеменников, стремящихся вырваться из своей среды). Тянущемуся к знаниям негритянскому подростку приходится заниматься скрытно, прячась от сверстников, чтобы избежать насмешек с их стороны.

И хорошо, если только насмешек. А то ведь недолго стать жертвой владычицы гетто — шпаны. Слабых там не жалуют, а в понятие силы высокая успеваемость в школе не входит. Естественно, что сверстники Шакира не думают об образовании. Их повседневная жизнь заполнена разговорами о делах родной шайки, драками с членами соперничающих банд, хулиганством и мелкими преступлениями, составляющими своего рода стажировку на пути к серьезному криминалу.

На улицах гетто на всех углах торгуют наркотиками. Из портативных стереосистем (“бумбоксов”), из открытых окон и машин оглушающе гремит ритмичная мелодекламация рэпа (назвать это музыкой язык не поворачивается) — непрерывный гимн законам джунглей, ненависти и насилию. «Прибей свою шлюху!» «Убей копа!» «Жги, бей, дави!» — вот к чему призывают властители дум обитателей гетто. Льется кровь, гремят выстрелы, свистят пули, истошно кричат жертвы насилия — кого-то подстрелили, кого-то ограбили, кого-то избили, кого-то изнасиловали. Взрослые хищники охотятся на маленьких, а те, спасаясь, сбиваются в стаи. Банда заменяет им несуществующую семью, вступить в нее ждут не дождутся подрастающие дети. Шакир в десятилетнем возрасте — уже полноправный член уличной банды.

Другой жизни Шакир не знает. Единственные темы, вызывающие у него возбуждение и интерес, — кого избили, кого изнасиловали, кого посадили, кого застрелили. Нормальное существование в тихих буржуазных пригородах, где нет ни стрельбы, ни бандитских разборок, было бы для него невыносимо скучным. Он отлично знает, что его ждет, когда он вырастет: бандитизм, поножовщина, перестрелки, торговля наркотиками и наркомания, тюрьма и скорее всего ранняя смерть (по статистике убийства составляют ведущую причину смертности молодых обитателей гетто). Так с какой стати ему учиться читать?!

И он это прекрасно понимает. Начиная с детского сада, доминантными мотивами пребывания маленького Шакира в учебных заведениях были драки, брань и стойкое нежелание учиться. Все учителя, с которыми ему пришлось иметь дело, искренне пытались ему помочь — и всем пришлось отступиться, ничего не добившись: давление среды и сопротивление самого Шакира оказались непреодолимой силой.

По всей Америке учителям приходится иметь дело с шакирами, которые или вовсе не посещают занятий, или слоняются по коридорам, прячутся в туалетах, курят на лестничных площадках. Даже там, где директору каким-то чудом удается поддерживать подобие дисциплины, шакиры сидят в классе, но спят, скучают, играют в карты, либо как-то по-иному развлекают себя — только чтобы не принимать участия в учебном процессе.

Если он не бросит школу, если его не посадят и не убьют, настанет день, когда сияющий Шакир, облаченный в мантию и академический колпак, под гордыми взглядами матери, братьев и сестер торжественно проследует на сцену актового зала, где ему вручат диплом о среднем образовании — диплом, который он не сможет прочесть.

Половина трудных негритянских подростков бросает школу, не доучившись, зато тем, кто остается, заветный аттестат зрелости гарантирован. Выгнать их политически невозможно, и учителя, которые ждут не дождутся, когда они смогут избавиться от своих безнадежных подопечных, автоматически переводят их из класса в класс. Чего стоят их дипломы, наглядно свидетельствует пример многих негритянских колледжей, чьи студенты фактически проходят заново курс средней школы, а выпускники по степени подготовки редко превышают уровень первокурсников обычных вузов.

А тем временем улицы гетто исправно пестуют новую волну шакиров. Выросшие дети подхватывают эстафету предыдущего поколения, которое в основном рассеялось по тюрьмам и кладбищам. На протяжении своей скорее всего недолгой жизни Шакир успеет наплодить нескольких детей от разных женщин и тем самым внесет свою лепту в процесс, жертвой которого стал он сам. Гетто продолжает воспроизводить себя — на горе себе и всему обществу, но на радость чиновникам, облепившим, как мухи сладкий пирог, кормушку социальной помощи для обитателей дна.

Дополнение
Клубок патологий, или Кризис семьи в негритянском гетто

Людям мыслящим мир представляется комедией,
людям чувствующим — трагедией

Хорас Уолпол

[Этот текст был написан более шести лет назад. Увы, его актуальность ни на гран не уменьшилась (если не возросла) и мы решили подверстать его к сегодняшней статье Виктора Вольского. Выпускающий редактор]

Когда вы смотрите матч, допустим, профессиональных баскетбольных команд, и ведущие начинают обсуждать достоинства или недостатки того или иного замечательного атлета (для тех, кто не знает: подавляющее большинство выдающихся баскетболистов — негры), камера непременно покажет на трибуне моложавую женщину — мать героя.

Иногда рядом с ней будет сидеть ее сожитель — “бойфренд”. Бывает и так, что на матче присутствуют оба родителя, продолжающие состоять в законном браке, плодом которого явился означенный баскетболист. Однако случается это настолько редко, что телезрители вздрагивают и невольно спрашивают себя, не ослышались ли они.

Такое положение настолько характерно для негритянских гетто, что стало общепризнанной нормой. В Нью-Йорке, например, в анкетах, распространяемых в школах негритянских районов, графа “отец” вовсе опущена, ибо заведомо предполагается, что у этих детей отцов нет, и задавать им вопрос, ответ на который заведомо известен, значит лишний раз напоминать им об их несчастье.

Безотцовщина составляет одну из наиболее характерных реалий негритянского гетто. По официальной статистике в настоящее время свыше 70% негритянских детей рождаются у матерей-одиночек (это в целом по популяции, а в гетто показатель внебрачной рождаемости намного выше). С этим ныне никто уже не спорит.

Но 42 года назад научное исследование, в котором была впервые четко сформулирована эта проблема и проанализированы ее причины и следствия, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Основной вывод, сформулированный в этой работе, шел вразрез с установившимся мнением: главной причиной хронической патологии негритянского гетто был назван кризис традиционной семьи, а отнюдь не дискриминация и не бедность.

Как указывает научный сотрудник Манхэттенского института Кей Хаймовиц, в начале 60-х годов нищета негритянской общины рассматривалась как исключительно серьезная, но вполне разрешимая политическая проблема. Среди специалистов царило твердое убеждение, что, стоит только покончить с расовой дискриминацией и открыть для негров доступ на рынок труда, как чернокожие американцы преодолеют все трудности и со временем выбьются из нищеты, как это сделали миллионы иммигрантов, которые практически все начинали жизнь в Новом свете на самом дне, но, как правило, довольно быстро становились на ноги.

К тому времени сложились идеальные условия для проверки справедливости этой теории. За десятилетие, прошедшее с решения Верховного суда США по делу “Браун против школьного совета” (1954 г.), упразднившего сегрегацию в школах, до принятия Закона о гражданских правах (1964 г.), уравнявшего негров в правах с белыми, юридические дискриминационные барьеры были устранены. Экономика также процветала — за первую половину десятилетия 60-х годов в стране было создано семь миллионов новых рабочих мест.

Казалось, обстоятельства сулили полный успех эксперименту. Но специалисты, знакомые с так называемой “негритянской проблемой”, нервничали. Поначалу процесс “джентрификации” негритянской бедноты, в полном соответствии с радужными прогнозами, протекал ускоренными темпами, доходы чернокожего населения неуклонно росли. Но вдруг что-то произошло — в какой-то момент рост негритянских доходов остановился, стала увеличиваться безработица. В 1964 году пропорция безработных негров была выше, чем десятью годами ранее.

В числе тех, кто встревоженно наблюдал за развитием ситуации, был замминистра труда Дэниел Патрик Мойнихен. Выдающийся социолог, блистательный мыслитель, этот выходец из ирландских трущоб Нью-Йорка не понаслышке был знаком с нищетой и социальной патологией.

Особенное недоумение у него вызывало то, что кривые безработицы среди мужчин-негров и участия негритянского населения в государственных программах помощи малоимущим (“велфэр”), которые исторически всегда шли параллельно, в 1962 году начали расходиться. В прошлом предполагалось, что если главы семей работают, о благополучии их жен и детей можно было не беспокоиться.

Однако “мойнихеновские ножницы”, как стали называть этот график, свидетельствовали, что старое правило перестало действовать. Число работающих негров-мужчин росло, а тем временем все больше и больше негритянских женщин садились на пособия по бедности. Мойнихен решил проанализировать ситуацию, чтобы разобраться, в чем тут дело.

Плодом его трудов явился доклад “Негритянская семья: необходимость в национальном действии”. Мойнихен пришел к ряду выводов, которые по сей день вызывают жаркие споры. В частности, он заключил, что рост внебрачной рождаемости объясняется не безработицей, а разрушительными тенденциями в культуре гетто, которые автор исследования счел наследием рабства и расовой дискриминации.

Мойнихен бросил вызов распространенному мнению о том, что экономические условия определяют социальную психологию (фактически парафраз марксистского постулата “Бытие определяет сознание”). Как он писал впоследствии, первоначально его исследование было предназначено подтвердить то, что “всем известно”. Оказалось, однако, что расхожая истина не соответствует действительности.

Но замминистра труда в своем анализе копнул глубже и вскрыл целый “клубок патологий”, характерных для гетто: детское хулиганство, безработица, кризис школ, преступность и безотцовщина. В такой обстановке наиболее сильно страдает “основная социализирующая ячейка общества” — семья. Развал семьи — характерная особенность “андеркласса”, но особую опасность это явление представляет для негритянской общины с ее матриархальным укладом, который порождает у мужчин ощущение своей ненужности и усиливает их отчуждение, заключил автор доклада.

Мойнихен, хорошо знавший историю и антропологию, прекрасно сознавал ключевую роль семьи как цементирующего элемента общества. Семья “формирует характер и способности детей… Нормы поведения, привитые в детстве, как правило, сохраняются на всю жизнь”, — писал он. Брак создает “стабильную семью”, в которой дети усваивают нормы цивилизованного общественного поведения, указывал замминистра труда. Брак дисциплинирует супругов, ориентирует их в будущее, заставляя их не только брать на себя взаимные обязательства, но также планировать свою жизнь, прилежно трудиться, откладывать сбережения и вообще ставить превыше всего будущее своих детей.

В то же время матери-одиночки в гетто погрязают в разврате, переходят из рук в руки, рожая одного ребенка за другим от разных отцов, и вообще существуют в условиях перманентного хаоса. У таких матерей дети лишены установки на успех в жизни и фактически обречены вечно прозябать на дне общества. В их сознании с малых лет складываются устойчивые асоциальные представления: учеба — блажь, честный труженик — жалкий простофиля, а торговец наркотиками — образец для подражания, отец не обязан заботиться о своих отпрысках, нарушать закон — удел настоящего мужчины, тюрьма — родной дом и т. д.

Из этого Мойнихен делает вывод, что любые решения “проблем американских негров должны быть нацелены в первую очередь на сохранение семейной структуры”.

Ко всеобщему изумлению, президент Джонсон и его помощники согласились с заключениями замминистра труда. Президент выступил с большой речью, где он провозгласил, что преодоление “кризиса негритянской семьи” представляет собой “следующий, еще более важный этап борьбы за гражданские права”. “Главными жертвами краха семейной структуры являются дети, — объявил Линдон Джонсон. — А когда это явление принимает массовый характер, страдает вся община”.

Но инициатива администрации зачахла, не успев расцвести. На доклад “Негритянская семья” обрушился шквал уничтожающей критики. Дэниел Патрик Мойнихен, сам того не подозревая, разворошил осиное гнездо специальных интересов. Ведь если допустить, что патология гетто объясняется специфическими пороками культуры андеркласса, то бессмысленно пытаться решить проблему негритянской бедности путем подачек и программ поощрения занятости.

Такой вывод затрагивал жизненные интересы влиятельных кругов американского общества. Из него следовало, например, что множество чиновников Министерства здравоохранения, образования и общественного призрения, а также Бюро по делам детей занимаются переливанием из пустого в порожнее и без толку переводят государственные средства.

Еще более сильный удар основной тезис доклада Мойнихена наносил по так называемым “лидерам движения за гражданские права”, чье материальное благополучие и моральный авторитет зависят от того, насколько остро белое общество ощущает свою вину за бедствия негритянского населения. Но если негры сами виноваты в своих бедах, тогда при чем здесь белое общество и с какой стати оно должно расплачиваться за свои мнимые прегрешения?

Не менее сильно были задеты и белые либералы, согласные с негритянским истэблишментом в том, что виной всему — изъяны общественного устройства, а отнюдь не пороки индивидуумов. Согласиться с Мойнихеном значило, что либералам, привыкшим восторгаться своим благородством и черпать моральное удовлетворение в сострадании к “униженным и оскорбленным”, пришлось бы в корне пересмотреть свое мировоззрение и признать правоту своих идеологических противников.

Все эти силы с необузданной яростью своры голодных псов, оттаскиваемых от миски с костями, обрушились на Мойнихена, обвиняя его во всех смертных грехах и прозрачно намекая, что он расист. Ату его! Не верьте Мойнихену, кричала исполнительный директор “Национальной городской лиги” (National Urban League) Уитни Янг: нестабильность семьи — не более чем “побочная проблема, истинная проблема — дискриминация”!

Но наибольший резонанс имело выступление лидера другой крупной негритянской организации “Конгресс за расовое равноправие” (CORE) Уильяма Райана. Он предпочел не заметить заключения Мойнихена, что характер детей формируется под воздействием семейных условий, и обрушился на автора доклада, обвиняя его в том, что он, дескать, возродил старый поклеп в распутстве, который в старые недобрые времена возводили на негров еще их хозяева-рабовладельцы.

Доклад “Негритянская семья”, с точки зрения Райана, представляет собой “крайне незрелый анализ проблемы внебрачной рождаемости”, ибо белые женщины нисколько не менее “распутны”, чем негритянки. Просто они в состоянии маскировать свое асоциальное поведение благодаря более свободному доступу к абортам и противозачаточным средствам, а также возможности отдавать своих внебрачных детей приемным родителям. Мойнихен “взваливает вину за страдания жертвы на саму жертву”, провозгласил негритянский психолог.

Его статья подвела черту под дискуссией, если можно так квалифицировать открытую травлю Дэниела Патрика Мойнихена, и на долгие годы установила непреложный критерий подхода к проблеме негритянской семьи: малейшее упоминание о том, что такая проблема вообще существует, автоматически означало зачисление в разряд расистов всякого, кто осмеливался высказать такую дерзкую мысль.

Президент Джонсон не решился бросать вызов такой мощной оппозиции и забил отбой. На состоявшейся в Белом Доме конференции по гражданским правам, где доклад Мойнихена должен был стоять первым пунктом повестки дня, о нем даже не упомянули, а в начале следующего года в докладе президента о состоянии государственных дел слово “семья” вообще не фигурировало.

Между тем, с горечью писал впоследствии Мойнихен, никогда обстоятельства не складывались столь благоприятно для решения этой проблемы. Государственная казна была полна, Линдон Джонсон был только что триумфально переизбран на второй срок и располагал самым крупным большинством в обеих палатах Конгресса со времен «Нового курса» Франклина Рузвельта. Более того, президент разделял точку зрения автора крамольного доклада, но счел за благо не ворошить муравейник. Золотая возможность была упущена.

На протяжении последующих 15 лет вопрос о негритянской семье был модной темой научных и общественных дискуссий, но отнюдь не в том плане, как предлагал ее обсуждать Дэниел Патрик Мойнихен. Во главу угла была поставлена негритянская гордость за свою стать. Ученые мужи придумали несуществующую негритянскую семью, крепкую и здоровую, предназначенную повышать самооценку афроамериканцев.

“В отличие от Мойнихена и иже с ним, — писал в нашумевшей книге “Негритянская семья в белой Америке” Ллойд Биллингсли, — мы не рассматриваем негритянскую самобытность как причинный фактор, обуславливающий самовоспроизведение “клубка патологий”. Негритянская семья, с нашей точки зрения, представляет собой всеобъемлющий, адаптивный и поразительно гибкий механизм социализации ее детей и подпитки корней цивилизации общества, в котором она существует”.

Семьи, возглавляемые матерями-одиночками, более точно соответствуют африканскому образцу, и посему их следует считать более “аутентичными”, писали другие авторитеты, утверждавшие, что подобные семьи крепче, чем так называемая “нуклеарная” семья, в которой детей воспитывают оба родителя. “Нам следует подвергнуть переоценке образ жизни белого среднего класса, начиная с его базовой ячейки, и признать его недостойным подражания”, — писала Джойс Ладнер.

В ту же точку били и воинствующие феминистки, для которых главной мишенью была традиционная семья. Убежденные в том, что брак представляет собой главный механизм угнетения женщин, феминистки провозгласили чернокожую мать-одиночку образцом “сильной негритянской женщины”, которая крепко стоит на ногах и с презрением взирает сверху вниз на свою придавленную “патриархией” белую товарку.

Перед лицом противодействия со стороны таких мощных сил нечего было и думать о разрешении кризиса негритянской семьи. Поднимать вопрос о бедствиях матерей-одиночек значило навлекать на себя обвинения не только в расизме, но и в не менее тяжком новомодном преступлении — сексизме. Что же касается тяжелого экономического положения таких женщин, оно трактовалось лишь как очередное свидетельство “патриархального угнетения”.

На свет появился термин “феминизация бедности”. Для феминисток корнем проблемы был не развал традиционной семьи, а отсутствие государственной поддержки матерей-одиночек и изъяны капиталистического общества. Просвещенное общество приняло феминистскую точку зрения. Уильям Бреннан, в то время главный идеолог “прогрессивной” фракции Верховного Суда США, писал в одном из своих решений, что детская и взрослая преступность, наркомания, алкоголизм и психические заболевания характерны в первую очередь для обществ, в которых превалируют “автономные нуклеарные семьи”.

А тем временем семейная структура в негритянских гетто продолжала трещать по швам. К 1980 году, спустя 15 лет после выхода в свет доклада Мойнихена, внебрачная рождаемость среди негров возросла в два с лишним раза и достигла 56%. В гетто этот показатель, естественно, был еще выше (в Нью-Йорке, например, он составлял 66%). Эксперты утешали себя тем, что одинокое материнство становилось проблемой и для белых женщин. Однако проблема проблеме рознь: на долю одиноких белых женщин приходилось лишь 9% новорожденных.

Бедствия обитателей гетто достигли такой остроты, что просвещенное общество не могло их более игнорировать. Но как при этом соблюсти чистоту идеологических риз? Изобретательные либералы нашли выход. В 1973 году на свет появился Фонд защиты детей. Его основательница Мэриан Райт-Эделман рассматривала детей гетто как угнетенный класс, как новую категорию жертв общества.

В глазах Райт-Эделман развал негритянской семьи представлял собой некое явление природы, сродни стихийному бедствию, к которому родители несчастных детей не имеют ни малейшего отношения. А коль так, то заботу о жертвах должно взять на себя государство. И Фонд защиты детей начал весьма успешно ратовать за всевозможные льготы во имя содействия нормальному развитию детей — от программ ухода за роженицами до дотаций на жилье.

Забота о сохранении семьи как неотъемлемого условия здорового развития детей не фигурировала среди приоритетов Мэриан Райт-Эделман и ее сторонниц. Среди последних особого упоминания заслуживает Хиллари Клинтон, которая даже выпустила книгу с изложением взглядов своего ментора. Книга, в которой идеальной средой для здорового воспитания детей провозглашалась африканская деревня, коллективно пестующая подрастающее поколение, так и называлась “Без деревни не обойтись” (It Takes a Village).

Второй обходной маневр, позволявший закрыть глаза на кризис негритянской семьи, заключался в переносе внимания на рост статистики беременности среди несовершеннолетних. Однако Кей Хаймовиц указывает, что произошла подмена понятий — никакой эпидемии беременностей среди несовершеннолетних не было и в помине. А вот внебрачная рождаемость в этой категории матерей действительно росла, и очень быстро.

В прошлом юные девушки грешили с не меньшим упоением, но, забеременев, либо выходили замуж, либо сдавали своих новорожденных в приюты. Однако у нового поколения чернокожих несовершеннолетних матерей отношение к жизни в корне изменилось. Выросшие в условиях гетто, где безотцовщина была нормальным условием существования, они не испытывали ни малейшего стыда, прибывая в родильное отделение без обручального кольца на руке.

Либеральное общественное мнение, которое исходило из того, что ни одна здравомыслящая пятнадцатилетняя девочка не захочет сознательно заводить ребенка, заключило, что ключ к решению проблемы лежит не в укреплении семьи (говорить об этом значило лить воду на мельницу расистов), а в преподавании основ секса в школах и в пропаганде противозачаточных средств.

Либералам и в голову не приходило, что негритянские девушки по доброй воле заводят детей, руководствуясь элементарными экономическими соображениями. В условиях гетто, где матерям-одиночкам полагались многочисленные государственные льготы, а на каждого ребенка платили дополнительное пособие, материнство стало единственной карьерой, открытой для девочек.

Заведя ребенка, юная особа получала возможность разъехаться с матерью, чей бойфренд под пьяную руку поколачивал дочь своей сожительницы, а то и преследовал ее своим вниманием. Она получала свою собственную квартиру и пособие на детей, причем ее “заработки” были прямо пропорциональны их числу. Материнство давало ей возможность стать независимой и содержать любовников (по африканскому стереотипу взаимоотношения полов). А поскольку общество всегда самоорганизуется применительно к реальности и вырабатывает соответствующую шкалу ценностей, юная мать-одиночка приобретала социальный вес и респектабельность в своей среде.

Неудивительно, что, невзирая на повышенное внимание общества и громадные затраты на противозачаточные средства и сексуальное образование, проблема беременности среди несовершеннолетних становилась все острее и острее. В 1990 году этот показатель достиг пика — 117 на тысячу. Причем 80% юных матерей не состояли в браке и подавляющее большинство из них жили в нищете.

Патология негритянского гетто и кризис афроамериканской семьи продолжали углубляться. За период 1970-1995 гг. число семей, получавших пособия по бедности и прочие льготы для малоимущих, возросло с 2 до 5 миллионов. Просвещенное общество по-прежнему не желало открыть глаза на действительность и все так же приписывало нищету и асоциальные условия существования в негритянском гетто тяжелому наследию рабства и дискриминации.

Такое отношение сохранилось у либеральной элиты по сей день. В 2005 году в “Нью-Йорк таймс” появилась серия статей на тему бедности, из которой при самом внимательном прочтении невозможно было узнать два кардинальных факта: что глубоко укоренившаяся, многопоколенная бедность характерна главным образом для негритянской общины и что это явление самым непосредственным образом связано с развалом нуклеарной семьи в негритянском гетто.

Что касается Дэниела Патрика Мойнихена, его частично реабилитировали в 80-е годы, когда во многих слоях общества стало нарастать осознание масштабов и остроты проблемы, к которой он двумя десятилетиями ранее тщетно пытался привлечь внимание и был за это немилосердно ошельмован.

С 1976 по 2000 гг. Мойнихен заседал в Сенате, произнося остроумные речи и даже изредка демонстрируя остатки былого вольнодумства. Так, в 1993 году, когда всесильная жена президента Хиллари Клинтон, которой ее однопартийцы-демократы боялись как огня, вознамерилась взять под свою высокую руку якобы охваченный кризисом сектор здравоохранения, Мойнихен вдруг объявил во всеуслышание, что никакого кризиса в системе здравоохранения нет и в помине. Эскапада сенатора от Нью-Йорка в немалой степени способствовало краху затеи первой леди.

Однако что-то в нем надломилось. Невзирая на то, что время от времени он вспоминал былое молодечество и взбрыкивал, в целом Мойнихен послушно придерживался курса Демократической партии. Он получил такой жестокий урок, что шрамы у него в душе остались на всю жизнь. От него осталась лишь пустая оболочка. Можно смело утверждать, что блистательный ученый и мыслитель, подававший такие надежды, по большому счету не состоялся. Не потому ли он пил горькую?!

Было больно смотреть, как во время предвыборной кампании 2000 года этого напуганного на всю жизнь человека, не скрывавшего своего презрения к Хиллари Клинтон, силком вытащили к микрофонам и заставили помазать ее как свою преемницу в Сенате. Мойнихен что-то промямлил, стараясь не называть по имени и не смотреть на стоявшую рядом с торжествующей улыбкой жену президента. А как истерически он протестовал против реформы “велфэра”, предупреждая, что гетто взорвется и улицы американских городов затопят потоки крови!

(На самом деле реформа прошла на удивление спокойно и увенчалась поразительным успехом: число получателей пособий по всевозможным программам материальной помощи малоимущим в короткий срок заметно снизилось. И Билл Клинтон, дважды наложивший вето на законопроект о реформе и утвердивший ее лишь после того, как его советники категорически предупредили, что в противном случае ему грозит верное поражение на выборах 1996 года, ныне на всех углах похваляется этой реформой как одним из главных своих достижений.)

Судьба кассандры негритянского гетто красноречиво иллюстрирует горестную судьбу всякого, кто рискует плыть против течения и бросает вызов установившемуся мнению. Дэниел Патрик Мойнихен осмелился ткнуть американскую элиту носом в гнойник, образовавшийся при ее деятельном соучастии, и был за это жестоко наказан.

Горе прорицателям, вскрывающим язвы общества и нарушающим его душевный покой!

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Виктор Вольский: Власть тьмы. Трагедия гетто — развал семьи

  1. Уважаемый Виктор,

    Поздравляю с еще одним шедевром журналистики на русском языке. Я до сих пор не читал на русском языке столь информативного, блестяще структурированного материала по проблеме негритянского вэлфера. Это просто какой-то запредельный уровень, завидую Вашей работоспособности и таланту белой завистью. А если бы был пишущим человеком – кто знает, может и зависть слегка потемнела бы.

    Если перевести оценку этой Вашей работы в привычные единицы Ваших «доброжелателей» — то она, на мой взгляд тянет не на одну «чушь», а минимум – на три!

    Но если серьезно, то впервые у меня есть повод для критики, впрочем ошибаться могу и я сам. Все, что Вы пишите о Мойнихеме – абсолютная правда, и то, что он восстал против эстаблишмента и был сломлен, как и другой великий ирландец Маккарти – все так. Но это не вся правда, на мой взгляд.

    Мойнихен был честным человеком и ужаснулся монстру, но монстру, созданному его руками, ну или при его самом истовом участии. Так что давайте дорисуем картину до истинной полноты. И то, что он бросился разрушать дело своих рук, когда понял, что натворил — не снимает с него ответственности ни на йоту.

  2. Трудно не согласиться с автором. Несомненно, выход из клоаки негритянского гетто — просвещение. Однако, просвещение требует не меньшего желания и упорного труда просвщающего и просвещаемого. В противном случае — мартышкин труд. Вэлфер — волшебница-щука из известной сказки. Подозрение автора в расизме — сущий бред! Без труда не вынешь рыбку из пруда! — верная русская пословица. Заинтересованность в статус-кво тех, кто «пилит государственный пирог», налицо. Вопли левых либерастов-феминисток и прочих леваков не выдерживают критики. Содержание нежелающих учиться и работать, а только получать удовольствие (секс, наркотики, алкоголь) за счет граждан, создающих материальные ценности, несправедливо!! Выход — предложить конкретному либерасту содержать хотябы одного (одну) конкретного вэлферника. До упора! Государство, в котором темнокожий гражданин стал Начальником Объединённых штабов, Госсекретарём и даже Президентом, при всём желании назвать расистским, — явный перебор.

Обсуждение закрыто.