София Юзефпольская-Цилосани

Стихи

* * *

Мы выйдем на сушу — и тьма удлинится
на каждую видимую частицу
лица, говорят — биллионы частиц
живут в каждом взмахе в длину ресниц,
и вся эволюция — место разбоя
от яблочка рая — до старого Ноя.
От яблочка глаза — до яблочка рая
узнаешь меня? Я звезду заклинаю…
Мы встретимся, небо качая на спинах,
губами, как реками, впадшими в глину,-
в пустыни, ссыпая в дубленую кожу,
столетия всех одиночеств — до дрожи,
до в сердце капели, что пела в начале,
когда мы купели в моря укачали.
И счастье — в стихии, и глупое горе.
Я — Слово в сорочке.
Меня вы любили —
нагое.

ИЗ ЦИКЛА ВИВАЛЬДИ. ЗИМА

Вивальди рыжим помелом
священнодействует над храмом,
на небе — солнечном, —
и гамом
снежинки каждой скрип и пот
на свет он вымел — чтоб лучился,
согнал гармонией в аккорд,
и утвердил, как звонкий лед,
законом радости и смысла.
А снег идет сквозь дымоход
туманов, сосен, лет сплетений.
Он рушит, рушит все забвеньем,
он чист, как сумерек восход,
он чист, как островок из леса,
но магией метлы оркестра
священник кланяется. Он
и снег ведет нам на поклон,
И снег заставил. Только тесно,
как в шубном гардеробном детстве,
метелям в радости его.

И вот они опять — в окно, —
лишь кружева от бальных платьев,
сезонов, сцен, судеб, надежд
останутся в руках невежд —
снежинок дворника Вивальди,
священника всех детских партий
в метели синей с помелом.

МОЕМУ КОРОЛЮ

“На одного маленького ребенка не хватило в мире любви.”
Марина Цветаева
“У меня нет достоинства, у меня только 200 сирот.”
Януш Корчак

Доктор, война уснула,
Ира уснула, кукла,
к синим губам раздутым,
пальчик прижала, уксус
выскоблил звезды на досках, —
докторская гигиена.
В этом сиротском доме
чище б для дочки — стены.
Чище бы там, Марина,
где до последнего всхлипа
в синем — не ждали смерти,
в чести — не верили нимбам.
Там, где летят дети
с поезда под откосы,
не лебедята — клином:
там — не живые кости.
Просто поход на остров,
птичий веселый щебет.
Ждет здесь детей в гости
не золотая лебедь.
Это не Эльба — тосты
за гениальное детство
здесь не уместны,
детям —
верится просто в место,
где навещается мальчик,
брезговавший рыбьим жиром,
детский король-неудачник,
глупый,.. а Доктору — миром
всем предлагали волю.
Волю — ты слышишь, Марина,
в снежном твоем подмосковьи,
в горьком твоем дыме ?
<волю — побег— паспорт >
Слышишь Отказ, где сказка
длилась — до самого газа,
там — где и ангелы в масках,
там — где Архангелам — сера
там — где от моря — корчит,
мечется сердце в перьях
вовсе не Лед — а квочек.

С ним бы наркоз — синька.
С ним — не до сфер. Кроток.
Там — не до звезд. Треблинка.
С девочкой — Матиуш Корчак.

Моему Королю.

ШУТ ВЫБИРАЕТ САМ

Шут выбирает сам и грязь и князя.
И маску и морзянку — даже мази
для лиры и царя,
и их погост,
не дрогнув мускулом лица:
его ведь нет — он толст
и груб — и смотрит косо на престол.
Шут выбирает сам, как посмешней укол
вкатить под сердце и царю и черни,
шут выберет — не быть,
чтоб Гамлет стал заметней.
Чтоб руки воздевали к небесам
в полете самых горних вдохновений,
шут выбирает смех и телеса,
и в тень — себя распнет. С его лица —
пусть длится бытие — в трагическом похмельи.
В его ж небытии дрожит свобода,
как корка черствая чужого небосвода,
ему — расплатой — от господ и дам.
Он шут. Он выбирает это сам.

EN ARANJUEZ CON TU AMOR

Аранхуэз,
я устала тебя возрождать из пепла и дали,
ночи свернулись в моих ладонях,
как лепестки бледной розы, они покрыты эмалью.
я ношу эту брошь на груди слишком долго —
эту огромность розы в ночной амальгаме.
Одиночество. Роза стала слишком тяжелой для платья.
Я снимаю его с себя, и оно засыпает на стуле.
Прижимаясь к стенке, в темноте
я перетираю щебенку памяти пустыми глазами.

АЛХИМИЯ ДЕТСТВА. НАТЮРМОРТ

Вещи,
писать я хочу иногда только вещи,
так же, как Андерсен в сказках,
как розовый куст
вырос из трещин
в зеленной макушке на чайнике утром —
и в розовой меди, —
воду писать,
ту, что тоненькой кожей
яблоко, лопаясь, солнышку дарит,
и вате из дыма — подснежник;
пыль и парчу
ту, что свет заморозила в вспышках
кобальта памяти,
в ясных алмазах из комнаты детства, не знавшей
вещи бездушия:
все описать,
что шагреневой кожей лиловой
в старой шкатулке хранилось годами;
беззвучно и ломко, —
треск хрусталей,
и фарфора грeмучесть в безделке.
Суть вещества у невинной души, что — в вещице…
Все — чем сей мир обернется, вернется
и взглянет с буфета,
живопись жизни рассыплет по комнате заново начатой жизни,
жизнь разложив на столе ожерельем желанья волшебным,
веер испанский, и фрукты, и полную чашу,
женственность бархата, шнур золотой и тесемку,
все — что вернет одиночество — сердцу, и мягко подстелет.
Сердце пробудит в младенце. Я радуюсь вещи,
будто бы розе… еще не бывалой на свете.

АКРОБАТИК

Я ширОко летала по вере.
Зритель думал — какая грация
в кружевных комбинациях нервов
акробатика. Акробатится.
И на стенки я позже лезла
по камням пирамид и склепов.
И сказалось. Так стало тесно,
что запнулись пространство и небо.
Птичек, лучиков им не хватало…
А во мне засыхала утроба.
И в гробницы я лезла, как в скалы.
И с мышами молилась богу.
И в предбаннике с пауками
c свидригайловым мыло делила —
чтобы пламя воду лакало.
И — как Каин — тебя я любила.
Авель, Авель — мой милый Агнец!
Что ты знаешь о ярости Бога?
Этот танец — ах, этот наш танец,
эта сцена — не шире порога.

ПОПРОБУЙ ВОДУ СКРИПКОЙ ЗАГРЕСТИ

Попробуй воду загрести руками —
узнаешь меру всех объятий — на глоток.
Судьба, однако, это водосток.
Сплав ливней… Сеть заплечная с мечами…
Сечь смыслов… причитанья смыслов почв.

— Но что же станет с нами? С нами? С нами?
— Что станет с звездной почкой и смычком?
Лишь хлябь бемолью плещет под ногами.
Лишь мох-бемоль — фа — соль — ля— ми— ре-сон.

Простимся. Нет. Умрем. По одиночке.
Тишь. Крыш окатыш. Катим в смур да в сырь.
Расстанемся. И на пюпитре ночки
нам смерть разложит бархатный псалтырь,
и память патокой потянется из бочки
к губам. В подвалах сна — костей и тьмы
игра веселая. Во мглистых крючьях-клочьях,
там — за окном — чуть выше — мрака зодчий —
над чашечкой листа — задумал две осы
вглубь заточить — смычком, в алмазный глобус
в алмаз зрачка, как в первозданный космос,
в Антарктику, в поющий льдиной полюс, —
В Созвездье Ос.
Не спрашивай о чем я…
Фа-до-ре-ми-ля спи.
Я ни при чем,
Попробуй скрипку починить мечом.
Попробуй скрипкой горе замести.

Ну что ж. По веточкам. В секундный мегаполис.
Качнуло время волнами листвы.
И скрипки серп, как золотистый колос,
разрезал ось двойной осы-звезды,
былинку взрезал, на бессмысленность и совесть
разъял вопрос, озябший до струны,
до жара-жала ос — вопрос о смысле.. повесть
смычка звенит о ярости вины.

По молниям — до грозовых коряг
мне плыть.
Войны попробуй этот стяг
ты клинописью нотною отмыть.
Попробуй море скрипкой залечить.

Ужо. Нажалившись, смычком — тебе: прости,
шепчу сама — и тут же ясной речью,
я становлюсь, рыданье вырвав из судьбы.
Под шалью тишины — твои скрижали-плечи
укачивают плач — им долго нас нести…
до звездных ос, до самой оси звезд…

Попробуй космос скрипкой загрести.
Попробуй скрипкой мне ответить на вопрос.

МОДИЛЬЯНИ

И выплеснулась тишина голубая из звона
зрачков — и душа избежала парома Харона.
По стеклам озер — Модильяни — по глади, по-пьяни.
Вот, Чур! — и в тебя тишина голубая заглянет.
И в ней захлебнешься, как в колбе из плеч и из шеи.
В том звоне, что лилии тише — их стебли, их шелест.
Но все же всплывая с другой стороны из озерной сей тиши
в моря, ты глазами услышишь, как выше и выше,
и глубже и дальше — кругами расходятся стоны
морей. И глаза — их причалы, и долгие длинные формы
русалочьих истин, и хрупких ракушечных амфор осколки…
Его страстотерпиц текучие лики, нанизанные на иголки
зрачков, что невидимы, как в пелене Василисков.
Иконописные души — в века уплывают в голубеньких мисках…
Здесь все преходяще. Как дети играют, —— замри, Модильяни! —
за росчерком тонким овала — в веселом печальном сияньи.

ВЕТЕР

трудно трудно быть ветром
тугая плоская пыль
расправляет свои капуциньи
пустые крылья
и танцует в нем,
воображая себя
оживающим временем,
люди подставляют ему свои зажмуренные
приклеенные лица
и думают о горизонтах
небытия
обрывки газет устраивают
рабочие демонстрации
в воздухе
и вычерчивают иероглифы тщеты
и распада…
и они — выцветают…

-— А Птицы? —
ты скажешь.
-— А птицы?

Но я не знаю, любят ли птицы ветер.

Помню — его любили плечи и грудь одного подростка
в 10 вечера,
на темной, маленькой улице
провинциального городишки.
Но тогда так же шел дождь.

Зачем мне все это? —
наверное, беспокоится ветер,
облизывая сухие губы.
Ведь никто не спросит меня
кто я,
откуда я появился и куда исчезну?

Да он и сам ничего не знает об этом.

Трудно, когда в твоем сердце
поселится ветер.

Зачем мне все это?

ОСЕННИЙ СОН

Где-то тихо ходит сон,
где-то кот поет,
потом
мы с тобой
под этой крышей
тишиной и печкой дышим.
Это первое — потом
мы, возможно, здесь живем,
в тон — не в тон —
капелью тонкой
время капает сквозь створки
то ли ставен,
то ли света,
падает на стол, на пол,
в свечи на резном буфете,
в тень от лета, в угомон.
Слышишь? Словно в пруд стоячий,
в жар немой… как охрой плачет…
Хрупкой охрой. В жар от печи
время куталось, и плечи.
В осень канул жар небес,
спрятал охру в дОлгий лес…
Спутал все — со всем — в клубок.
Путал все и изнемог.

ИДИОТУ. НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ДОСТОЕВСКОГО

Извлечь звучанье рельс
с пропыленных мозгов,
как книжку с полки,
и сложить зимы пасьянсы…
в углы из Достоевского, в вагон
с глазами узнаваний всех прекрасных,
и их листать, листать, как магистраль
моей судьбы, задуманной до всплеска
ножа Рогожина, и думать: в чем закон
любви — на всех,
где даже двум так тесно,
двум женщинам, всего-то только двум…
Как тесно на Олимпе — знают Боги.
Ах, сумасшедший друг,
мой милый князь,
камелии цветут в моей берлоге
и в ноябре…
но крестик обменять
мне с кем..
на сей изъезженной дороге?

***

Простыла в небе глаз — без радужек, и ради
узрения моей души одним тобой, —
моделью листика — на ало-мятной вате
подстилки площадной и мостовой,
аортой крови — в сутолке и грязи.

Модель румянца, — стыд немыслимый — в распаде.
В точильне — не моей — божественности строк,
струится ток, волшебных звуков ток, —
но мне за пазуху души его некстати.
О, проще! И шумливей был мой бог!

Он жизнь на празднике флажков —
в их флюгерграде —
пролил фольгой цветных дождей в листву.
Что стыд листве? — хлопушки красок по холсту.
Натурщицей — измазанной в помаде —
душа, что дитятко, обнажена на маскараде
мольбертов уличных…
а зодчий на ветру
пустых пространств, зрачком усталых глаз
из листьев осени, как парус на лету,
раскладывает время, как пасьянс
над площадью зимы,
и красок хмель во рту…

* * *

Морей декабрьская фиалка
на хрусте сумерек, на белом.
Флаконы лун в руках, в объятьях
у старой груши, и Вселенным
попахивает сном и раем
по окoему, окoему…
Какая нежная, — какая! —
Фиалка в море убеленном.
Монмартр не знал картин подобных.
Париж шумит, как перепелка.
На вертело взошел с поклоном
Париж— приятель, здесь же елки
дремучесть на море в фиалку
пролили песней Hебелунгов.
Монмартр и лес германский в гальке
смешали плеск свой. Снова — юнгой —
в морях ночных — плывут к фиалке,
чтобы помножить страсть на снасти
влюбленной юности, но тайна —
в соленом бархате ненастья —
фиалки сердце, море мочит
все кисти серебром — да в сере.
Но не попасть им в грудь цветочку,
как я попалась в смерть по вере.

ДОЖДЬ В ПРИМОРСКОМ ГОРОДКЕ

Дождь в приморском городке:
дым на небе, пальма, крыша.
Я тебя уже не слышу,
море в звездном далеке.
Жарко — я уже не слышу:
серый дождик — серой мышью,
и летучей на виске,
удочку судьбы отвесной
в рыбу-сад закинул, песню
плесень съела немотой,
что прозрачною водой.
Плачут сети, гальку вяжут,
ничего нам не расскажет
больше море у ворот,
дождь насквозь сквозь сад идет…

ХОЛОДНО

Ну как не стыдно. Этот бисер. Вздор. Стекло.
И детские стихи. Их глупая игра.
Когда закат. Когда зимой. Когда корою лоб.
И седина. И воск. И всем домой пора.

И холодно в распахнутом окне.
И даль — опять. Но не в моей уж пелене.
А так — ничья. Хоть крутит слов веретено
Душа, забывшая разжечь очаг во тьме.

АНГЕЛ. РОЖДЕСТВЕНСКОЕ

Все пройдет, —
в соломоновый перстень
елка снова огни ворожит,
плачет ангел, как бога наместник,
там, где ангелов нет ни души;
не дыши, лишь храни снежным даром
суть фантазий, ведь вечность — едина.
Вскормит зведочка синим паром
Исаака, овечьего сына.
И потом — поколенно — по снегу.
(Бедер сломанных будет сколько?)
Лапкой птичьей по звездному следу
путь к младенцу прочертят колья.
Из колечка — в пророковы б строчки!
Чья же искорка нас догонит?
Все пройдет, — не грусти, хороший! —
Ангел будет бороться с Алешей,
с Сашей, Яшей, — тебя не тронет.

В ИСКУССТВЕ… MANIFESTO

В искусстве мне важнее перегон
вагонов, рельсы ржавые, пространство,
подозреваемое между первым дном
и тайным дном у чемодана, и лекарство,
что принимает человек, сидящий за столом
меня напротив. Мной любимо в перспективе
открыть круговращение столбов,
и день, прошедший словно в негативе,
и рябь под окнами квадратов и углов
от занавесок, и летящий мне навстречу
лес темный — проводница, как Вергилий,
чтоб чаю принесла и сбросила на плечи
сырое одеяло — в сон застылый,
чуть матовый, ночного света хруст,
за лязгом времени чуть запотевший диск
с секундной трелью, — бесполезный визг
всех тормозов, но боле из искусств
предпочитаю то, где липнет мокрый лист
пощечиной к стеклу вагона, где на бис
колес выходит запылавший куст.