Элла Грайфер. Глядя с Востока 61. Перевертыши

Loading



Элла Грайфер

Глядя с Востока

61. Перевертыши

Количество переходит в качество и явление

обращается в свою противоположность.

Советский учебник обществоведения

Знаю, что диалектика нынче не в моде. Многие ее отрицают, а некоторые даже утверждают, что именно она была философско-мировоззренческим основанием речей товарища Вышинского на незабвенных процессах тридцать седьмого. Только я не разделяю этого мнения. Методологическим образцом Вышинского считаю инквизиторскую классику (см. «Молот ведьм»), а Гегеля очень даже уважаю, несмотря на то, что прусская монархия ему представлялась венцом творения. Заблуждение более чем простительное, особенно, если припомнить, какие режимы венцом творения представлялись интеллектуалам двадцатого века…

Что же до диалектики, то эта теория вполне подтверждается практикой. В школе нам это доказывали на примере таблицы Менделеева, но я в химии слабовата, так что предлагаю примеры из другой области: Возьмем несколько политически значимых понятий, занимающих высокое положение на шкале ценностей современного, либерального, капиталистического, западного, демократического (нужное – подчеркнуть) общества и проследим, как по мере накопления количества менялось их качество – вплоть до обращения в собственную противоположность.

Свобода

Ох, сыночек мой родный, Ванюшенька,

Изболелась по тебе моя душенька!

Изболелася вся, исстрадалася,

Что судьба тебе сиротская досталася.

Уполонили меня, Ванюшка, силою,

Заточили в темницу постылую!

Убегала я семь раз – догоняли меня,

Да на семь замков запирали меня!..

Е. Шварц

А почему этого Джо зовут неуловимым? Его что,

никто не может догнать?

Нет, просто он никому не нужен.

Из старого анекдота

«Хижина дяди Тома» – это даже не молодость, это самое, что ни на есть, детство. Из тех самых книжек, которые всю жизнь помнят, но не перечитывают под страхом разочарования. С одной стороны это – мудро, с точки зрения художественных достоинств, с другой… Даже в не очень художественной литературе встречаются иной раз вещи, которые не воспринимаются в детстве, а информацию несут немалую. Основная мысль, конечно, была понятна и младенцу: люди всех цветов кожи имеют равное право на свободу и очень скверно (противно воле Божией!) кого-то этой свободы лишать.

Вся книга является, собственно говоря, одним большим, развернутым доказательством, как и почему это плохо. Эмоциональный момент этого доказательства (беззащитность хороших и безнаказанность плохих людей) воспринималась нами на полную катушку, но было там и кое-что другое. Не менее важное для автора – взрослой женщины – но нам недоступное по молодости лет. Вернемся же еще раз к полузабытой книжке и попытаемся определить, отчего, собственно, страдают ее герои.

От прямого насилия, физического или психического? Да, есть и такое, но… в общем-то, скорее как исключение. Самые ужасные страдания, по мнению Бичер-Стоу причиняемые невольникам несвободой, связаны с разрушением семьи.

Эта тема навязчивой идеей преследует нас с самых первых строк. Нет, ни мистер Шелби, ни работорговец, которому он вынужден дядю Тома продать, никого не бьют, не истязают, не морят голодом. Они всего лишь разлучают его с женой и детьми. Они хотят отнять у Элизы ее ребенка, а мужу ее его хозяин пытался навязать другую женщину. Не от жестокого обращения на побег решаются Джордж и Элиза – они спасают свою семью! Женщину, покончившую самоубийством, бросившись за борт с корабля, тоже никто пальцем не трогал. Наоборот, еще утешать ее пытался работорговец… увозя от мужа и отняв малыша… Прю-булочница оттого и спилась, что ее лишили близких, а маленькая Топси в Бога верить отказывается, потому что не знала своих родителей. Принципиальные противники поддержки беглых негров не решаются выдать Элизу, услышав горький вопрос: «Знаете ли вы, сударыня, что значит потерять ребенка?», а уж сцена на горке…

Годы спустя, познакомившись с американскими фильмами, поняла я, что сработана она – по классическим канонам типовой сцены вестерна: Свирепые индейцы нападают на лагерь переселенцев, а отважный ковбой с оружием в руках отстаивает свою жену и детей… Помните? Помните, как охотники за беглыми рабами настигают наших героев и предлагают сдаться, а доблестный Джордж отвечает им сверху: «Я – свободный человек! Здесь моя жена и мой ребенок! И первый из вас, кто сделает шаг вперед, получит от меня пулю в лоб!»

Это вот самое и есть свобода. Не богатство. В доме Сен-Клера рабы как сыр в масле катаются, наряды хозяйские напяливают безнаказанно, но… все же они – рабы. Не власть. На плантации Саймона Легри, где хозяин каждый вечер по углам чертей ловит, надсмотрщик – царь, и бог, и воинский начальник, но… все же он – раб. Свободный мужчина обеспечивает и защищает свою семью, свободная женщина заботится о муже и детях, а свободный ребенок слушается своих родителей, любит и почитает их. И не только в том, выходит, главное зло рабовладения, что это – неправильные, уродливые отношения между белыми и черными людьми, но и в том, что извращает оно нормальные, необходимые человеческие отношения в среде самих черных.

Свободный человек – это тот, кто несет ответственность за себя и близких. Так понимает свободу Гарриетт Бичер-Стоу, и все ее единомышленники, и даже ее оппоненты. Оппоненты так прямо и аргументируют – нельзя мол, черным, свободу давать, потому как народ они по природе своей безответственный, а она им в ответ – это, мол, все неправда… Но мы не о расизме сейчас. Мы сейчас – о свободе.

А вернее – о том, как представляла себе свободу эта наивная миссис и все ее современники. Потому что какая же это, на фиг, свобода, если невозможно надоевшую работу в любую минуту на три буквы послать, а вместо этого думать приходится, как прокормить семью? Какая же это свобода, если бросить партнера нельзя, как только разонравится? Какая же это свобода, если от этого приставучего, хныкающего создания ни днем, ни ночью покою нет? И какая же это свобода, если отсталые родители не дают круглосуточно слушать музыку или с компьютером играться, а требуют уроки учить?

Короче говоря: по-нашему, по-современному не тот человек свободный, кто имеет право брать на себя ответственность, а тот, кто имеет право ее на себя НЕ брать. Не тот, кто на взаимном уважении строит отношения с другими людьми, а тот, кто вовсе их не строит. Потому что любые отношения – это обязательства, а обязательства требуют усилий. И не всегда так можно, как хочется, а надо иной раз и как надо. Настоящая-то свобода – как точно выразили герои незабвенного 68-го – это когда «запрещается запрещать». Когда все за так, и с кем захочешь, и под любым кустом. Когда дети совсем не слушаются родителей, а потенциальные родители вовсе не рожают детей.

В идеале это – свобода горьковского Ларры: никто не имеет власти над ним, потому что сам он ни к кому никакого отношения не имеет. Он, правда, персонаж сказочный, а потому физически и психически способен выжить в столь идеальном состоянии, и даже самоубийство ему заказано. Реальные же люди, достигнув сего идеала, чаще спиваются, как Прю, или кончают счеты с жизнью, как та женщина с парохода.

Дядя Том на Бога надеялся, а нынешним свободолюбцам, вроде как, не о чем Его и просить – за что боролись, на то и напоролись. Джордж на бунт решился, а эти против кого бунтовать – и то не находят… Нет над ними никакого злого хозяина, а на поверку выходит – живут-то как рабы.

Справедливость

Начальник не всегда прав, но он всегда начальник.

Американская народная мудрость.

Мы наш, мы новый мир построим –

Кто был ничем, тот станет всем!

Интернационал

Лет эдак 20, а то и более назад попалось мне на глаза пастырское послание Папы Римского к «Международному дню мира» (вот ведь – и такой, оказывается, есть!). Ничего особенно мудрого оно не содержало, а содержало просто общепринятые тогда (да в значительной степени и сейчас) на сей предмет воззрения. Лейтмотив: Обеспечить мир можно лишь при условии соблюдения справедливости. Уже тогда эта идея показалась мне подозрительной, но особого стимула углубляться тогда не было. Тогда были цветочки. Ягодки появились позже.

Справедливость можно определить как соответствие некоего решения или действия принятым в данное время, в данном месте правилам игры. Подчеркиваю: время и место. В другое время или в месте другом то же самое действие, решение или приговор суда будут, в смысле справедливости, оцениваться совершенно иначе. В одном обществе привилегированное положение обеспечивается по праву рождения в определенном сословии, в другом – по праву обладания определенными дипломами (а между прочим, врожденные способности индивидуума столь же мало можно ставить в заслугу ему самому, как и папу-монарха). В Европе при разводе ребенка, как правило, оставляют матери, а в странах ислама – при прочих равных – скорее отцу. В средневековом цехе никто не счел бы несправедливостью передачу секретов мастерства со всеми соответствующими преимуществами, прежде всего собственному сыну, а вот на современной кафедре…

В разных странах, народах и культурах, на разных ступенях развития общепринятые правила поведения – различны. От арабов несправедливо требовать соблюдения прав человека, также как европейцам нелепо навязывать шариат, и уж вовсе издевательски звучит в Африке призыв к патриотизму, ибо госграницы колонизаторами нарезывались без всякого учета этнической принадлежности и интересов местного населения.

Рабин и Перес со своим ослосоглашением на том и погорели, что палестинские выгоды своим европейским аршином пытались мерить. Полсотни лет с арабами дело имели, а все усвоить не могли, что другие цели у них и другая система ценностей… Да, вероятно, и не по глупости, а потому, что признавать различия народов и культур было неприлично, неэтично и негигиенично. Не пускали с такими идеями в приличное общество. В последние десятилетия, правда, вышло тут послабление, но пережитки еще встречаются, причем на самом высоком уровне. Как вам, к примеру, нравится такое изобретение, как комиссия ООН по правам человека? Известно, что существуют эти права в одной-разъединственной изо всех на свете культуре, но соблюдение их почему-то непременно требуется от всех других-прочих. Тут уж не знаешь, что большим издевательством над здравым смыслом считать: То ли навязывание этих самых прав Индонезии, то ли поручение индонезийскому представителю контроля за оных соблюдением где-нибудь в Финляндии… Что в лоб – что по лбу!

Зато в рамках одного, отдельно взятого общества, соблюдение справедливости – типа за синекуру не платить, за связи не продвигать, за взятки не прописывать – действительно весьма способствует сохранению мира и согласия, причем в одном-единственном специфическом и абсолютно необходимом аспекте. Ее основная функция – оправдание неравенства.

Справедливая плата за труд – это предоставление его совершающим некоторой суммы благ, коих не совершившие лишены. Справедливое наказание за преступление – это ухудшение жизни преступника в сравнении с жизнью честных людей. Справедливое решение суда по гражданскому иску – это присуждение спорных прав одной стороне в ущерб другой. И покуда игра идет по правилам – неравенство оправдано, общество с ним согласно и может существовать, а люди, его составляющие, – мирно взаимодействовать между собой. Не важно, писаное ли то право, или неписаные обычаи, а важно, что в отношении их существует консенсус, так что каждый примерно знает, чего ожидать от партнера.

Без неравенства в обществе жить нельзя. При принятии решения за кем-то должно оставаться последнее слово, иначе взаимодействия попросту не получится. Право каждого на получение всяческих благ должно быть строго оговорено и отлично от прав других, иначе жаждущие их насмерть передерутся даже раньше, чем блага иссякнут за полной невосстанавливаемостью. Не зря советовал Сент-Экзюпери кинуть тем, кого хотите поссорить, общую подачку: подачка – вещь не заслуженная, право на нее – у всех и ни у кого…

Для выживания общества и каждого из его членов, иерархия необходима. Но поскольку лекарство – горькое (особенно для того большинства, что внизу), пилюля подслащивается «справедливостью» – он, дескать – тот, что сверху, он не просто, он – по заслугам туда попал. Каждое общество в каждый данный момент каким-то образом для себя решает, что старше мастью: происхождение ли от вчерашнего разбойника или сегодняшний талант «великого комбинатора», или еще какие-нибудь общественно полезные добродетели…

Универсального критерия для этих «заслуг» в природе не существует, так что любое решение в принципе уязвимо для критики. Как встал перед европейцами вплотную вопрос: Кто же это дворянином-то был, пока Адам пахал, а Ева пряла? – так, значит жди французскую революцию! Ту самую, что иерархию происхождения заменила иерархией личных заслуг. Но и под эту подкопаться можно не хуже. Сейчас уже со всех сторон разговоры идут, что труд, дескать, не самое главное в жизни. Вон и у Аристотеля сказано, и в средневековье писали, и вообще, сколько можно природные ресурсы разбазаривать и искусственные потребности создавать…

Рациональное зерно во всех этих рассуждениях безусловно есть, да только вот забывают наши теоретики, что и изобилие, и комфорт, и научно-технический прогресс никогда не были целью этой самой конкуренции в борьбе за заслуги, что они ее, пусть и важный, и очень даже ценный, но все-таки… побочный продукт. Куда важнее, что именно в процессе производства материальных благ создается в нашем обществе иерархия, оправдывается неравенство. И без «гамбургеров» можно на свете жить, и без автомобилей, и без атомной бомбы, и без отпуска у пирамид, а вот без признанных правил игры в обществе жить нельзя, хотя… обосновать или оправдать их, по большому счету, невозможно.

Справедливость может существовать только покуда в ходу представления, что место человека на иерархической лестнице, в числе прочих параметров его бытия, определяется некой сверхмудрой, сверхъестественной силой (Бог, Судьба, Звезды, Карма, Инопланетяне – нужное подчеркнуть). По мере ослабления веры в сверхъестественное какое-то время держит привычка, традиция, общественный консенсус, впитываемый без рассуждений с молоком матери. Но страшный, возможно, на самом деле смертельный удар наносит ему мультикультурализм.

Подобно материи и антиматерии, по отдельности создающих жизнеспособные миры, а при столкновении – только взрывную аннигиляцию, сопоставление разных «справедливостей» наглядно демонстрирует, что все они, сколько ни есть, всегда были шиты белыми нитками. Рационально-то, на самом деле, ни единой из них оправдать невозможно, и уж тем более невозможно сотворить общество, в котором равно справедливыми почитались бы разные иерархические лестницы.

Поколения, которым предоставила история свободный выбор между различными системами ценностей, густо насыщены всяческими художественными и научно-техническими открытиями, ибо первое и необходимое условие всякого открытия – нетривиальный, традицией не обусловленный взгляд на вещи, но, с другой стороны, в них же явный перебор политических радикалов, да и просто безнравственных, асоциальных типов. Достаточно вспомнить итальянцев эпохи возрождения или евреев-ашкеназов периода интенсивной ассимиляции.

Нынче между двух стульев проваливаются французские арабы и немецкие турки, а превращение мультикультурализма из проблемы, подлежащей решению, в подлежащую достижению цель в ту же ловушку сталкивает и молодежь «коренных» национальностей, ибо, пытаясь обрести самую, что ни на есть, правильную, единственно верную и для всех подходящую справедливость, ни к чему другому прийти нельзя, кроме как к идее всякой справедливости противоположной – к идее полного равенства.

Что полное равенство неосуществимо – понимает каждый, как в принципе неосуществим любой идеал. Но движение в этом направлении дало уже множество многообещающих результатов: уравнение труженика с бездельником, преступника с жертвой и гомосексуальной пары с нормальной семьей, сами понимаете, весьма способствуют гармонизации отношений между членами общества. В лучшем случае, на смену легальному бизнесу приходит черный рынок, судебно-правовую систему заменяет кровная месть, а пенсионеров завтрашних предполагается содержать за счет сегодняшних иммигрантов. В худшем же… как сказано в популярной книжке Биби Натаньягу: «Слабого никто не станет жалеть».

Солидарность

Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,

Потому что – рабочий ты сам

Б. Брехт

Я рад, что в огне мирового пожара

Мой маленький домик сгорит.

М. Светлов

«Активное сочувствие каким-нибудь мнениям или действиям, общность интересов, одинаковый образ действий или убеждений» — так определено это понятие в словаре иностранных слов. Классический пример солидарности – совместные действия при защите общих интересов. Например, стачка или сбор по небастующим предприятиям денег в фонд поддержки бастующих. Прежде было это, наряду с булыжником, грозным оружием пролетариата. По мере вымирания этого последнего подвида гомо сапиенсов в развитых странах основными носителями забастовочной активности стали чиновники, но и в этом случае солидарность остается важнейшим побудительным мотивом, наряду, конечно, с зарплатой, которую доблестные забастовщики, в отличие от пролетариев, всю стачку получают исправно. Вроде бы, само собой разумеется: «Свой своему поневоле брат», «Рыбак рыбака видит издалека», и даже самый завзятый антисемит не возразит рабби Гилелю на утверждение: «Если не ты за себя, то кто же за тебя?»

И все же, оказывается, срабатывает это правило далеко не всегда. Необходимо, как минимум, одно дополнительное условие: Принадлежность к «своей» группе должна осознаваться как ценность, лишиться которой совсем не хочется. Семейная поддержка, атмосфера дружеского круга, родной язык… да мало ли бывает стимулов. Многовоспетая пролетарская солидарность возникла, не в последнюю очередь, из марксистской иллюзии, что именно за этим классом будущее, и значит, принадлежать к нему стоит. Если же эта принадлежность осознается как невыгодная, постыдная, затрудняющая жизнь или хотя бы бесполезная, ни о какой солидарности речи быть не может. Наоборот – «товарищи по несчастью» вызовут скорее ненависть, самим существованием своим бестактно наступая на любимую мозоль. Новоиспеченного интеллектуала, как правило, не слишком радует визит деревенской родни, а самые неистовые антисемиты получаются, как известно, из выкрестов.

Рассмотрим для примера неплохо изученный нами в советской школе «Второй этап российского освободительного движения». Помните: «Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию», разночинцы, ее услышав, тут же все побросали и самоотверженно пошли в народ… Так тому, вроде бы, и быть надлежало… Ну, а ежели приглядеться? Достаточно «Колокол» хоть пару раз открыть, чтобы убедиться: агитация Герцена революционной нисколько не была. Была там острая критика прошлого царствования, разоблачение чиновничьей коррупции и произвола, но звал-то Герцен к реформам – отнюдь не к топору. Однако, не в агитации даже тут дело. Любая агитация немного стоит, если нету в наличии достаточного количества людей, готовых на нее откликнуться. Так откуда же взялось в России столько бескорыстных идеалистов, что университеты бросали, карьерой жертвовали, только бы страждущему народу подсобить?

Сознаюсь честно – в школьные годы этим вопросом я не задалась. Пришел он ко мне совсем недавно вместе с ответом: купленным по случаю уценения томиком журнальной публицистики Николая Лескова. С тревогой и болью пишет затравленный леваками «реакционер» об отчаянном положении, в котором оказались выпускники университетов пореформенной России: учили их на чиновников, а реформы резко сократили число вакантных мест. Само по себе, конечно, дело благое, но дипломоносцам-то, в результате, податься некуда. Купцы их, как «социально чуждых», не нанимают, дворяне тоже не заинтересованы в челяди, которой нельзя помыкать… Право же, издевательски звучит на таком фоне призыв Достоевского «потрудиться на народной ниве». Эта самая нива в центральной России к тому времени и потомственных пахарей прокормить уже не могла, целые уезды отхожими промыслами жили, жен-детей месяцами не видели… а тут «работяги», что не знают, каким концом соху в землю втыкать…

По свидетельству Лескова, несчастные люди деклассировались, спивались, бродяжничали… Естественно, принадлежность к образованному обществу, к высшему сословию (диплом дворянство давал!) ценностью быть для них перестала, так что идея объединения, взаимопомощи практически не посещала их. Зато появилась идея совсем другая: Жизнь, которую оказались вынуждены они вести, была для них тяжела, унизительна, абсолютно невыносима, а стало быть (решили они), люди, в течении многих поколений этой жизнью живущие, пребывают в состоянии перманентного бедствия, и их надо немедленно спасать. Что невыносимость ситуации для них самих в немалой степени обусловлена ее непривычностью, их неприспособленностью, отсутствием вокруг друзей и родни, правдолюбцам нашим в голову не пришло, и не представляли они себе, что другие люди эту самую жизнь воспринимать могут совершенно иначе.

Не то чтобы «простой народ» был всем всегда доволен, не то чтобы не видел проблем и не хотел перемен, но до полного отчаяния доходили простые люди в общем-целом не чаще, а как бы еще и не реже аристократии, а главное – проблемы и желательные перемены представляли себе крестьяне совсем иначе, чем разночинцы. Все попытки найти общий язык неизменно заканчивались «диалогом глухих», но это «освободителей» не останавливало. «В народ»-то им идти все равно пришлось, бо «в общество» – не брали, но не в пример приятнее это было в роли спасителей, а не в роли потерпевших крушение.

Обвинение этого самого «общества» во всех смертных грехах – узнаваемая реакция лисы на виноград, но интересно, что и своего брата-интеллигента не больно жаловали. Щедрин «пустоплясом» его величал, Ильич «говном», эмигрантские публицисты в революции его обвиняли, а советские, наоборот тому, в мелкобуржуазном либерализме… В общем, товарищ по несчастью ассоциировался однозначно с унижением, о котором совсем не тянуло лишний раз вспоминать.

Такие настроения всю интеллигенцию российскую захватили с того времени всерьез и надолго, включая тех, кто сам лично в тяжелую эту ситуацию не попал. Известно, что Желябов был из крестьян, а Перовская – и вовсе из губернаторов, но общему направлению противостоять нелегко (вспомните, как печальна оказалась судьба того же Лескова!). Позже часть наших идейных борцов подалась, отчаявшись, в террористы, часть марксизмом утешилась, а часть занялась, в конце концов, действительно полезными для народа делами – учить и лечить стала крестьян… но это уж потом, и мы сейчас – не об этом. Мы – о том, что в мозгах достославных народников ситуация опрокинулась ровно с ног на голову.

На самом деле было их положение отчаянным и трагическим: утрата социального статуса, средств к существованию, своей среды, а видели они себя героями и благодетелями, добровольно и великодушно всем этим пожертвовавшими ради «страждущего народа». Воображали себя сильными, приходящими на помощь слабым, а на самом-то деле были слабыми, как всякая малочисленная группа в новом для нее культурном поле, среди множества «аборигенов», что были и остаются на нем хозяевами. Дебатировался у них, между прочим, вопрос, должны ли они стремиться в духе своей идеологии крестьян перевоспитать, или, наоборот тому, в ихнем духе самим перевоспитаться (см. знаменитую концепцию «народа-богоносца). Важным шагом в этом последнем направлении можно считать одобрение еврейских погромов, в т.ч. и со стороны тех из народолюбцев, что сами были евреями… Догмат о непогрешимости трудового народа!..

Притом, что самому-то народу ни помощь их, ни, тем более, руководство, на фиг не нужны! Не понимает он их, не доверяет им, от себя прогоняет и выдает полиции, а они все липнут, как банный лист к пятой точке, все талдычут об сочувствии к его страданиям, об солидарности с его борьбой… Не со СВОЕЙ борьбой, то есть, за СВОИ интересы, а как бы вовсе бескорыстно, во имя интересов ЧУЖИХ. И делают они это, вроде бы, из чистого гуманизма – вступаются, вроде бы, за униженных и оскорбленных, а приглядеться – так примазываются к тому, кто посильнее, в надежде, что он пригреет, признает их за своих. Явление – известное со времен царя Гороха, только вот не приходило никому прежде в голову именовать его иначе как ренегатством… ну, карьеризмом, на худой конец. Лишь с конца XIX века в России, а в Европе – где-то с середины XX солидарность понимать начинают именно так, и никак иначе.

К примеру, «солидарность» Европы с «третьим миром». Лет тому около пятнадцати познакомилась я в Германии с некой левонаправленной благотворительно-просветительной организацией, горой стоявшей за правое дело развивающихся стран. Была там одна сильно революционная деятельница, что все время на передовую рвалась, а местные кадры (на Филиппинах там, или в Южной Африке) все ее норовили спровадить назад в Европу, объясняя вежливо, что слоны не требуются в ихней посудной лавке. Были «специалисты» по экономическому развитию, создатели сувенирно-производственных кооперативов на соплях и кофе по «справедливым» ценам. Покупали их продукцию только леваки-интеллектуалы, у которых деньги водились лишние, а с отбытием «развивальщиков» и коллективы, разумеется, разваливались мгновенно…

Поглядела-поглядела я на всю эту кипучую деятельность, а после, со свойственной мне бестактностью, возьми да и спроси: «А чего это вы, братцы, ерундой занимаетесь?» Кое-кто обиделся, другие сказали, что это у меня от советского воспитания, третьи с пеной у рта отстаивали сувениры как главное средство подъема экономики, и только один-единственный раз услыхала я дельный, честный ответ: «Да ты что, не видишь разве? Мы же их боимся!»

В Израиле мне, к стыду своему, такого ответа ни разу услышать не довелось. …А чего это вы так усиленно защищаете права арабов, смущенно замолкая всякий раз, как заходит речь об обязанностях? Чего это вы на всех «двусторонних» встречах так сочувственно киваете под очередную литанию «палестинских страданий»? Война – не фунт изюму, но кто же виноват в том, что она не кончается? Чего это вы на всяких солидных международных симпозиумах не бросите ни разу в физиономию очередному соплипорожеразмазывающему мученику «Эль-Аксы» простое и ясное: «Врешь!»?

Им это не докажешь?.. Все равно не поверят?.. Положимте, что так. Но тебе-то тогда зачем старательно делать вид, что веришь им? Дай ответ!… Не дает ответа. Снова и снова принимается лепетать, что они-де слабые, они-де несчастные, им-де надо помочь… А может, вместо того, чтобы цепенеть, как кролик перед удавом, осознать, наконец, простой и вполне, кстати, объяснимый факт: «Я их боюсь»?

По прежним-то временам солидаризироваться принято было не с теми, кого боишься, а с теми, что поймут тебя легче (по причине общих проблем) и поддержат охотнее (ради собственных интересов). Так что шансы на выживание увеличивались для обеих сторон. А нынче самая-то модная солидарность – это собственными интересами, как минимум – пренебрежение, если не прямое предательство. Демонстративное бескорыстие – даешь мировой пожар, и мой, чтоб дом в нем самым синим пламенем (да со всей родней, что внутри)! Себе, значит, без пользы.

Ну, а тем, к которым примазываешься, им-то как от этого – хорошо? Да, вроде бы, тоже не очень. Они свои интересы и понимают, и отстаивают по-своему. В лучшем случае, пошлют тебя по-хорошему на соответствующие знаки алфавита, в менее благоприятном – сыграешь при них роль слона в посудной лавке, а в худшем… Если хватит у тебя сил навязать им свои взгляды и методы решения проблем, так устроишь своему обожаемому богоносцу хорошую коллективизацию…

***

Такая вот диалектика, для которой даже Гегеля нам не надо. Хватит вполне и Джорджа Оруэлла. Помните: «МИР – ЭТО ВОЙНА!»?

2005

  

Print Friendly, PDF & Email