Александр Якобсон

Legion of Merit

Посвящается светлой памяти Зиновия Матвеевича Якобсона

Со старой затертой фотографии шесть на шесть сантиметров, напечатанной контактным способом, смотрят и улыбаются три высоких красивых человека в военной форме. Слева генерал армии Соединенных Штатов, справа генерал Красной Армии с недокуренной трубкой в руке, а посередине молодой гвардии майор. На обороте надпись карандашом. «Ческе Будеевице. Май 1945 г.»

* * *

Раннее утро четвертого апреля сорок пятого года. Штурмовые отряды закрепились на левом, северном берегу Дуная. Взлетела зеленая ракета, и заработали четыре паромные переправы. «Переправа, переправа. Берег левый, берег правый … Кому память, кому слава, кому темная вода. Ни привета, ни следа». Все случилось почти так, как описал поэт. Шестьдесят восьмой Белградский стрелковый корпус форсировал Дунай в районе австрийского города Гайнбург. Преодолев отчаянное сопротивление противника и двигаясь с боями по влажной пойме между реками Руссбах и Морава, в середине дня 11 апреля корпус вышел к линии железной дороги Вена-Братислава. Три дивизии, входившие в состав корпуса, веером расползлись по плодородной долине, а четвертая осталась во втором эшелоне. Утром 25 апреля, преодолев расстояние в 40-45 километров, передовые части вышли на рубеж Пацмансдорф, Маркерсдорф, где были остановлены эшелонированной обороной противника. Генерал-майор Николай Николаевич Шкодунович, командир корпуса, приказал перейти к обороне.

Личный состав корпуса был измотан в самой крайней степени. Тяжелые бои в районе Вены, форсированный марш на восток в район Гайнбурга, переправа чарез Дунай и двадцатидневный рейд с боями по Северной Австрии — не удивительно, что солдаты с энтузиазмом расчехлили саперные лопатки. Через несколько часов появились траншеи и окопы полного профиля. Землянки, крытые дерном, как язвы, вгрызались в сырую апрельскую землю. Многие ветераны корпуса подумывали о том, что здесь для них и закончится великая война. В обороне оно и спокойнее и сытнее. Но все это лишь солдатские мечты. Закончить победоносную войну, сидя в обороне, невозможно. Хотя, некоторым это удается. 26 апреля 1945 года из Москвы ТАСС сообщил, что Ливан, Сирия, Египет, Саудовская Аравия и Аргентина объявили войну и Германии и Японии.

* * *

Два офицера сидели в темноватом классе начальной школы в австрийской деревеньке Нидер Ляйс. На длинном столе, кафедрой возвышавшемся над рядами парт, были разбросаны крупномасштабные карты, разрисованные штабными. Некоторые были приколоты к аспидно-черной доске. Стекла в школе изредка вздрагивали в такт неспешной артиллерийской дуэли, идущей за окрестными холмами. Ординарец принес два стакана крепчайшего чая в серебрянных подстаканниках. Лысый, как колено, подполковник Джелаухов, начальник штаба корпуса, и начальник разведки майор Мовшиц, обладатель взъерошенной черной шевелюры, вели тихий разгов-ор.

— Борис, сейчас основная нагрузка ложится на тебя. — говорил Джелаухов — Редкий случай. Я ничего не знаю о противнике. Разведка фронта нас считает чужаками. Многие в штабе фронта вообще думают, что мы попрежнему принадлежим третьему украинскому, и он должен снабжать нас информацией. Ты сегодня, дорогой, и мои глаза и мои уши.

— Та, Ашот, оставь! Ночью за линию фронта пойдут четыре группы с заданием взять «языка». А я сегодня с утра по старой артиллеристской привычке опросил всех корректировщиков огня. Парни дебелые, опытные, с картами работают так, шо иному штабисту не мешало бы. По ответным действиям немца можно понять, шо их батареи расположены вот здесь и здесь.

Мовшиц встал и, косолапо переваливаясь, подошел к карте. Следом поднялся и Джелаухов.

Теперь мы можем рассмотреть их повнимательнее. Оказалось, что начальник штаба мелкий и тощий. Соплей перешибешь. Росточком не вышел, но говорит глубоким басом. По говору чувствуется Ростов на Дону. Из-под густых нависших бровей сверлят собеседника, как два ствола, чернющие глаза. На вид ему больше тридцати двух-тридцати трех не дашь, но на гимнастерке справа привинчен орден Кутузова второй степени. Полководческий орден.

Начальник разведки еще моложе. Ему нет и тридцати. Здоровенный детина, ростом под метр восемьдесят пять. Эдакий местечковый богатырь в хромовых сапогах сорок седьмого размера. Глубоко посаженные, большие, черные глаза, наполовину прикрытые темными веками, смотрят спокойно, но с озорством. Нос крупный. Про такой нос на черниговщине говорят «за сим гривень сокира». Тяжелый, выдающийся вперед, подбородок занимает почти треть лица. Таких крупных и широкоплечих молодцов бабы любят. На помятых орденских планках можно рассмотреть и Боевое Красное Знамя и орден Красной Звезды и Отечественной войны. А уж медалей не перечесть. Бухарест и Будапешт, Белград и Вена видели этого хлопца.

— В основном отвечают 105 миллиметровки. Сдается, шо это пехотные войска, а не горные стрелки, — продолжил Мовшиц.

— Тем хуже, — мрачно заметил Джелаухов.

Независимый наблюдатель, ежели бы такой присутствовал в данный момент в этом пыльном и темноватом классе, несомненно удивился бы ряду обстоятельств беседы молодых людей, сосредоточенно переносящих реперы и азимуты с планшета полевой сумки Мовшица на трехверстку, висящую на стене. Видно было, что они знают друг друга давно, и с глазу на глаз младший зовет старшего просто Ашот, а тот его Борис. И это удивительно, так как в их личных делах, бережно хранимых начальником особого отдела полковником Юшковым, Джелаухов именуется Христофором Михайловичем, а Мовшиц зовется и того хуже, Ароном Мордехаевичем. Видать не хочет молодой полководец, атеист и член ВКП(б), чтобы сослуживцы звали его «светом Христовым». Лучше уж так, как за пределами Нахичевани Ростовской кличут любого армянского мальчика — Ашот. Да и мама Мовшиц, славная Мария Евсеевна, позаботилась о своем младшеньком и, чтобы оберечь его от злого ангела, дала ему двойное имя Арон — Барух. Барух по еврейски «благословенный», а Арон, известное дело, брат Моше.

Они еще несколько минут басовито гундели про угол возвышения и угол горизонтальной наводки, применительно к 105 миллиметровой гаубице и про сектор обстрела немецкой батареи, стоящей за высотой 308. Потом Джелаухов сказал:

— Наверное, ты прав. Ты все-таки, в отличие от меня, дипломирванный артиллерист.

И действительно, на погоне Мовшица над одинокой майорской звездой поблескивали перекрещенные пушечки. Еще одна загадка, как артиллерист стал пехотным разведчиком. А может и есть в этом смысл. Артиллерист — аристократ сухопутных войск. Он и высшую математику учил и внутреннюю и внешнюю баллистику. С такой головой проще разобраться в дебрях оперативного искусства.

Офицеры попрощались, и Мовшиц вышел в корридор, спустился вниз, прошел мимо спортивного зала, где за импровизировнными столами работали офицеры штаба, Радисты и телефонисты колдовали над своей техникой. «Заря, заря, я первый, я первый. Ответьте первому…».

В коридоре ему повстречались две девушки телефонистки. Ира Мельниченко и Валя Сычева тянули за собой свои вечные катушки. «Здравствуйте, Борис Матвеевич!» -тонкими голосами пропели они. Он кивнул им. Валя побежала вперед, а Ира задержалась и, подняв голубые глазищи, спросила: «Ну, как себя чувствуете? Хинин принимаете?»

— Все нормально, особой нужды нет.

— Вас там Степан ищет.

— Кто ищет, тот всегда найдет.

Она кивнула и побежала следом за подругой.

— Удивительное дело — подумал Мовшиц, взглянув вслед худенькой девушке, туго перетянутой по тонкой талии грубым армейским ремнем, — еще и толком штаб не развернули, а эти красотки уже и причесаться и постираться и погладиться успели. Видать, после вчерашнего марша и спать не ложились. И чулки на них не от старшины в резиночку, а фильдекосовые, трофейные.

На ступеньках школы он столкнулся со Степаном, ординарцем.

— Товарищ гвардии майор, разрешите обратиться, — и, не дожидаясь какого-либо разрешения, продолжил:

— Я устроился. Уговорил квартирьера. Тут рядом. Уже все перенес.

— Сиди дома, я тебя найду, — буркнул Мовшиц и, сев в штабной виллис, сказал водителю, — в штаб девяносто третьей дивизии.

Виллис сперва закашлял, потом взревел и скрылся за углом школьного садика.

Закончив установку телефонов, Ира и Валя уселись вдвоем на один огромный готический стул в конце коридора и, обнявшись, чтобы не свалиться с него, начали тихую беседу. Каждую секунду их мог вызвать начальник связи корпуса майор Николай Алфеев

— Все сохнешь по своему Борис Матвеичу? — Не без подковырки спросила Валя.

— Вот уж и нет.

— Рассказывай. Так глазки и загорелись.

— Абсолютно ничего. К тому же он высылает аттестат жене и сыну.

— Сегодня высылает, а завтра кончит высылать.

— Зря так думаешь. У евреев с этим строго. Гуляй с кем хочешь, а женятся только на своих.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

— Брось ерунду говорить. Я на фронте скоро полтора года. И евреи, и армяне и татары, да и наши русские, как увидят смазливую хохлушку, так и все на свете забывают.

— Может кто и забывает, да мне-то безразлично.

— А кто заботу о нем все проявляет? «Хинин принимали, хинин не принимали?»

— Глупая ты, Валюшка. Я для победы стараюсь.

— Рассказывай. Для победы. Кого над кем?

— Ничего ты не понимаешь. Я после радиошколы попала в Одессу. Шкодунович меня в штаб взял. Я всю Ясско-Кишиневскую операцию у него в предбанниках просидела. Меня Мовшиц потряс. На оперативных совещаниях Шкодунович что про противника ни спросит, он все на память помнит. И какие части и фамилии командиров, что немцы, что румыны. Составы частей. А главное, что ни скажет, что немец будет делать, все сбывается. Его Шкодунович обожает. Такой рзведки, как у нас в корпусе, во всем третьем украинском фронте нет.

— Он, говорят, в академии Фрунзе в Москве учился?

— Учился, да не доучился. Их в сорок втором досрочно выпустили. А здесь вошли в Румынию, он малярией заболел. День пробыл в медсанбате и сбежал. Еще бы, хозяйство-то какое, на час не оставишь. Я вижу, он весь желтый ходит, когда приступ, на него страшно смотреть. Я присмотрелась, гляжу, он ужасно неухоженный и неприспособленный. Порошки, что доктора прописали, не пьет. Говорит, я эту горечь проглотить не могу.

— Еще бы. Небось мама одним цымесом кормила.

— Не знаю, чем его мама кормила, но я знаю, что без разведки нам воевать нельзя. Я, сама понимаешь, порошки ему давать не буду и портянки стирать тоже.

— А правда говорят, что он портянки заматывать не умеет?

— Не знаю. Короче, в хозвзводе служил мой земляк, Степа Таращук. Парень — золото. Из многодетной семьи. Хозяйственный, все умеет. Спокойный, непьющий. Я к Шкодуновичу. «Николай Николаевич — говорю — разведка-то наша загибается». «Я — говорит — и сам замечаю, что дело плохо. Но как помочь?» Я говорю: «ему нянька нужна». «Это точно, — говорит, — он как младенец. Только за такого младенца я готов полштаба моего отдать». «Это, — говорит, — точнейший прибор разведки». Я говорю: «Николай Николаевич, точнейший прибор в ящике на четыре пружины подвешивают. Есть у меня парнишка на примете, может Борис Матвеевичу денщика дать, вроде няньки». «Денщика, не денщика, а ординарца могу приставить. Присылай своего парнишку».

— Фу, как все прозаично. — сморщила хорошенький носик Валя. — Я думала, у тебя роман. Думаю себе, у Ирочки моей Боря. Значит Алфеев свободен. Можно проработать вопрос. Подкатилась здесь, когда от Вены чапали, хотела поставить вопрос ребром. Ан гляжу, ребро-то торчит не в мою сторону. Любит он тебя.

— Любит, не любит, плюнет, поцелует…

— Чудачка ты, Ира. Тебе 23 года. Вокруг тебя столько мужиков, все орлы, цвет поколения. Война на исходе. Начнется новая жизнь. Вернемся в Россию, а там полно девок, которым сейчас восемнадцать, девятнадцать. А мужиков нет. Вот цена тебе и мне и упадет. Сегодня надо действовать.

Тут их тихую беседу прервал начальничий голос Николая Алфеева со стороны лестницы: «Валя, Ира, телефон начхиму!»

Обе вскочили и убежали.

Два дня подряд разведчики уходили в ночь, но контрольных пленных, как в приказах именуют «языков», так и не добыли. А на третью ночь две из четырех групп притащили по «языку». Один был Вульфмайер, рядовой егерского резервного полка. Попался он по глупости, когда группа захвата вышла на его дозор, он бросился бежать, его догнали, заткнули пасть и притащили за линию фронта. Второй же был рыбой покрупнее. Унтер по фамилии Владич был хорватом и сперва изображал из себя перебежчика. Но тут же стало ясно, что он просто дизертир, который под шумок хотел пробраться из Австрии в Хорватию.

Допрашивал его лично Мовшиц с переводчицей гвардии старшим сержантом Зоей Фельдман. Увидев эту пару, Владич скис, поняв, что его шкуре грозит реальная беда. Борис и Зоя прошли с Третьим Украинским фронтом Югославию и знали, что там творили хорваты с гражданским населением, сербами и евреями, еще до прихода немцев.

Оба языка сообщили, что оборону держат две хорватские дивизии и одна немецкая — 104-я егерская. Дальше показания «языков» решительно расходились. Вульфмайер заявил, что воинский дух защитников рейха высок и отступать они не собираются. Владич же сказал, что ему точно известно от кума, который служит в штабе, что после падения Мюнхена, западная группировка в северной Австрии собирается капитулировать и сдаваться американцам. Мовшиц немедленно сообщил об этом Джелаухову. Сведения вскоре подтвердились из другого источника. Нужно было действовать быстро и решительно.

Наблюдатели сообщили, что в расположении противника начались непонятные телодвижения. Командир корпуса отдал приказ свернуть оборону, выдвинуть из резерва 52-ю дивизию с целью нанесения удара по южной части группировки, где егерская дивизия граничила с австрийцами. Остальные дивизии корпуса должны были срочно организовать наступательные порядки и гнать врага на северо-запад, где он должен угодить в когти или основной группировки второго украинского фронта маршала Малиновского или подходящей с запада третьей армии США генерала Паттона.

Не успев как следует укрепиться на оборонительных рубежах, войска начали быстро ликвидировать еще не устоявшийся быт, вытягиваться в новые колонны, занимать новые места в этом многотысячном множестве людей, именуемом стрелковый корпус.

И снова по обсаженным липами дорогам потянулись танки, студебеккеры, офицерские виллисы и мотоциклы, полуторки, волокущие полевые орудия, пеший и конный люд. Снова замахали обтрепанными флажками худенькие бойцы комендантской роты — военные регулировщицы. Снова низко и оглушительно ушли под высоким голубым австрийским небом хвостатые штурмовики бомбить кого-то за горизонтом.

Мовшица, пытавшегося на своем харлее по обочине объехать медленно движущуюся колонну, остановил вестовой и передал пакет. Предлагалось срочно явиться в распоряжение начальника штаба. Он проехал еще полкилометра, и регулировщица указала ему просеку, куда следовало свернуть. За поворотом маячили антенны корпусной радиостанции и каски бойцов боевого охранения. Из штабного фургона спустился Джелаухов и, как-то странно посмотрев Борису в глаза, сказал:

— Генерал ждет тебя.

Никогда, дорогой читатель, вас не охватывало чувство удивления и восторга, когда дирижер симфонического оркестра умудряется добиться того, что первые и вторые скрипки, альты и виолончели, медные и деревянные духовые, контрабасы и ударные звучат как один прекрасный и многоголосый инструмент? Так вот умножьте все это на пятьсот, добавьте хитрого, умного и беспощадного противника, пот и кровь, жару и стужу и многое другое и вы хоть немного поймете жизнь командира стрелкового корпуса.

Генерал Шкодунович был профессиональным военным. Посылать людей на смерть было его ремеслом. Главное в этом ремесле было то, чтобы добиться результата при минимальных потерях. Он любил и жалел солдат, знал, что от его хитрости, трудолюбия, изворотливости, умения шевелить мозгами, находить неожиданные решения зависит жизнь множества людей. Себя он не берег, сколько ни умоляла его об этом в письмах Софья Казимировна — жена и верный друг.

Он любил этих молодых парней, которые составляли его основное окружение. Он был старше большинства из них всего на десять— двенадцать лет, но чувствовал себя человеком из другой геологической эпохи. Он помнил спокойную дореволюционную жизнь в купеческой Твери. Помнил энтузиазм гражданской войны, куда попал шестнадцатилетним мальчишкой. Довелось ему испытать на своей шкуре позор и унижения ежовской Лефортовской тюрьмы. Они же бывшие комсомольцы, курсанты и выпускники военных училищ, смотрели на него как на доброго и мудрого отца. И он на самом деле был таким.

Шкодунович обратил внимание на Мовшица еще осенью сорок третьего при формировании корпуса в Пензе и во время первых боев в Донбасе и при освобождении Харькова. Военная косточка, профессионал, феноменальная память и, главное, потрясающая интуиция. Соображает быстро. Умеет облегчить задачу подчиненным, тем что очень четко формулирует, что он хочет от них. По настоящему оценил он его во время Ясско-Кишиневсой операции. Разведданные были добыты так профессионально, отличались такой точностью и систематизированы так умело, что наступающие части сумели разрезать противника как сало ножом, прецизионно отделив немцев от румын. Первые оказались в предназначенном для них котле, а вторые, начисто лишенные пагубного немецкого влияния, впали в паническое состояние и обратились в бегство.

И в то же время этот Мовшиц — большой ребенок. И, видимо, любимый ребенок. Веселый и беззаботный, озорной и бесшабашный. Бессменный чемпион по биллиарду и стрельбе из пистолета. Как хорошо было бы общаться с ним или, допустим, с Ашотом-Христофором в мирной жизни. Пить пиво и играть в преферанс где-нибудь в Сочи. Но нет. Война.

— Товарищ генерал, майор Мовшиц прибыл по вашему приказанию.

— Садитесь.

Генерал выдержал паузу. В предбаннике нудно бубнил радист: «Вихрь, вихрь, ответьте седьмому!». Дверь открылась, и вошел Джелаухов со сложенной гармошкой картой в руках. Он разложил ее на столе и остался стоять.

Генерал провел ладонью по усам, как будто хотел заткнуть себе рот, и сказал:

— Сейчас начальник штаба нам все расскажет.

Джелаухов откашлялся и начал:

— Ситуация изменилась. В Праге началось восстание. Кто его поднял, пока не ясно. Командование фронта приказало нам поменять маршрут следования и двигаться на Прагу. По состоянию на данный момент передовые части корпуса могут пересечь чешскую границу только 8 мая утром. Это в лучшем случае.

Он замолчал и посмотрел на генерала.

Тот откинулся на спинку стула и сказал:

— Наверху недовольны, что части фронта уже не встретятся с американцами на территории Германии.

Слушатели хорошо знали своего генерала и по тому, как он сказал «наверху недовольны», стало ясно, что речь идет не о штабе армии или фронта, и даже не о Толбухине и не о Малиновском.

Наступила пауза.

— Что скажет разведка? — спросил генерал.

Мовшиц молчал. Джелаухов сел и, тыча пальцем по карте, продолжил:

— Ближайший немецкий город — это Брайтеберг. Городишко маленький, тысяч на десять. От австрийской границы до него меньше километра. От нас больше восьмидесяти. До Бад Леонфельда дорога в гору на перевал. Местность закрытая. Если выделить танковый батальон, то дорога займет порядка четырех часов. Это в лучшем случае. На подъемах скапливаться нельзя. В случае заварухи один танк подобьют — закроют дорогу всем. На перевалах нужно ждать всех отставших. Хорошо, если в Леонфельде мост цел, а то придется искать брод. Надо учесть, что это Богемский лес. Какие осколки немецких частей там бродят, мы не знаем. Батальон должен будет высылать группу разведки да еще с саперами. Противник, отходя, все минирует. Темнеет около семи часов. Ночью придется двигаться еще медленее. Короче, когда наши там окажутся, американцы будут уже на австрийской стороне.

Джелаухов закончил, извлек из кармана галифе носовой платок, снял фуражку, вытер сперва кожанную подкладку ее, а затем лысину.

Снова наступила тишина. Только за стенкой нудно бубнил радист: «вихрь, вихрь, ответьте седьмому»…

Мовшиц почесал подбородок. В его глазах появился хитроватый огонек. Он посмотрел на начальника штаба, потом на генерала.

— Ну, говорите, — сказал Шкодунович.

— Товарищ генерал, батальон надо отправлять, и чем скорее, тем лучше. А самим очень малыми силами, порядка отделения разведроты, двинуться на Крумлов, пересечь чехословацкую границу и сразу двигаться на северо-запад. Там как раз зона ответственности второй хорватской дивизии. То, шо нам про них известно точно, шо нашим они сдаваться не будут ни за шо. Плен и депортация в Югославию для них равносильно смерти. Единственный шанс уцелеть — это сдаться американцам. Так шо там, скорее всего, чисто. На той стороне тоже Богемский лес и дороги в основном грунтовые, вдоль просек. За два часа можно добраться до немецкой границы, а там до Брайтеберга меньше семи километров. Двигаться надо немедленно.

— Что скажете, полковник? — спросил генерал.

— План рискованный. И неясно, кто сможет его выполнить в срок. Времени-то у нас вобрез.

— Если взять отделение Худякова и виллис с пулеметом, то можно проскочить незаметно. — добавил Мовшиц.

— А кто во главе?

— Пойду сам. Ребята будут чувствовать себя гораздо увереннее. В данном случае это важно.

— Кроме вас что-ли некому? — спросил генерал

— Корпус на марше. В составе сил фронта. С работой в течение двух дней справится капитан Владимиров, мой заместитель.

Снова наступила томительная тишина.

— Ваше мнение, Христофор Михайлович, — спросил Шкодунович.

Джелаухов молчал. Он посмотрел на Мовшица и ответил очень тихо и очень низким голосом:

— Реально, план Борис Матвеича — это единственное, что у нас есть.

Шкодунович несколько секунд смотрел куда-то вдаль, мимо своих собеседников. Потом поднялся во весь свой могучий рост. Встали и они. Черная щетка усов под курносым носом генерала из буквы Л превратилась в дефис.

— Приказываю, приданному танковому батальону совместно со стрелковым подразделением овладеть городом Брайтеберг. Во время следования поддерживать режим радиомолчания, связаться с штабом корпуса после выполнения задания или в случае вступления в бой с противником. Саперной роте действовать по указанию командира батальона полковника Васильева. Начальнику штаба немедленно подготовить соответствующий приказ. Разведгруппе…

 

Два виллиса, один открытый, а второй с танковым пулеметом на треноге, перекатываясь с боку на бок, съехали с шоссе и выехали на грунтовую дорогу, уходящую в лес. Мовшиц, сидевший рядом с водителем первой машины, снял фуражку и достал откуда-то из-под ног солдатскую каску. Повертев ее в руках, он водрузил ее на голову, сразу сделавшись неотличимым от водителя и трех автоматчиков, сидевших сзади.

С задней машины посигналили.

— Андрюха! — закричал сидящий рядом с водителем Худяков, — у тебя палка плохо привязана, сейчас потеряешь.

— Шо це за палка? — спросил Мовшиц

— Да древкó от флага. Вы же сами приказали флаг с собой взять, так товарищ старший сержант полотнúще сняли, сложили и за пазухой сховали, а древкó к моей машине привязали, да видать плохо.

Солдат произносил слово «древко» с ударением на последнем слоге, а «полотнище» на предпоследнем.

Первый виллис остановился, водитель пошел привязывать древко.

Двинулись дальше. Дорога все круче шла в гору. Сосновый бор сменился буковым подлеском. Молодые деревья уже начали покрываться свежими листочками. За поляной снова потянулся сосняк, но весь выжженный пожаром, похоже после бомбежки. Деревья стояли голые, как мачгы. Кое-где рыжели остатки хвои.

Машины спустились в лощину и оказались в недавно покинутом расположении воинской части. Судя по указателям, здесь стояли хорваты.

Брошенные снарядные ящики, картонные коробки из-под консервов, примятая хвоя там, где раньше стояли палатки. Это, в общем-то, нормально при срочной передислокации. Острому глазу разведчика бросилось в глаза другое. Ужасное состояние сортиров. Канавки для стоков никто не чистил давно, человеческие фекалии где попадя. Это характеризует боевой дух воинства лучше любых сообщений «языков».

Теперь главное не въехать в арьергард противника. Путешественники свернули на юг ближе к австрийской границе, и дорога полезла еще круче вверх.

Карта, часы и показания спидометра говорили о том, что давно пора быть перевалу, но за каждым поворотом дороги открывался новый путь наверх. Не хватало только заблудиться. Водители прибавили газ. Антенна рации на первой машине качалась во все стороны в бешеном непонятном танце. И вдруг за очередным поворотом серпантина путники увидели седловину. Через 15 минут они уже были на ней. Сверху открылась широкая панорама, изрезанной полями долины. Обе машины остановились. Перегретые двигатели дышали жаром. Мовщиц и Худяков приложили к глазам бинокли, первый свой цейсовский, трофейный, десятикратный, второй — гомзовский восьмикратный. Однако ратушу Брайтеберга в долине первым обнаружил Худяков. «Вон они, милые» — сказал он. Теперь городишко было видно и без бинокля. Проехали еще метров пятьсот и наткнулись на каменный столб со львом на щите. Граница Чехословакии.

Спускались серпантином на высокой скорости. Пронзительно скрипели тормоза на поворотах. Солнце клонилось к западу и путники представляли собой идеально освещенную цель. Надо было торопиться.

Влетели на полной скорости в городишко. Мимо низких оград и газончиков выехали на ратушную площадь. Все вокруг выглядело вымершим. Мовшиц снял каску, надел фуражку и побежал вверх по ступеням ратуши. Тяжелая дверь оказалась запертой. Рукояткой ножниц для перекусывания колючей проволоки солдаты взломали замок, и четверо вошли в ратушу. Остальнные с автоматами на изготовку остались на улице.

Внутри дома царил полумрак и запах мытых с опилками кафельных полов. Мовшиц и Худяков поднялись по широкой леснице на второй этаж и уткнулись в стеклянную дверь балкона. Она была не заперта. Худяков крикнул что-то вниз и расстегнул пуговицы гимнастерки. Он достал сложенное кумачевое полотнише и расправил его. Снизу, топая сапогами, прибежал младщий сержант держа в одной руке автомат, а в другой двухметровую палку. Они натянули полотнище на древко и привязали флаг к балясине балкона.

Все трое вернулись в корридор. Неожиданно дверь одной из комнат отворилась, и вышел высокий, худой, седой, штатский человек в очках.

Он посмотрел воспаленными глазами на военных и, определив Мовшица как старшего, обратился к нему:

— Ich bin der Bürgermeister of Breiteberg. Main Name ist Wulf. Hanz Wulf.

— Breiteberg haben die Truppen der Roten Armee eingenommen. Ich bin ein Millitärkommendant der Stadt. Main Name ist Major Mowschiz. Verfügen, damit alle sich befindend in der Stadt die Waffen sofort abgegeben haben­ — отчеканил Мовшиц хорошо выученную заранее фразу.

— Zum Befehl, Herr Major— ответил Вульф.

— Спросите его, товарищ майор, чего он запертый сидит.

— Да дверь-то на задний двор открыта, они видать через парадный вход не ходят. Товарищ майор, связь с первым налажена.

Странный звук проник с улицы. Как будто урчало в животе гигантского зверя. Вышли на балкон. На востоке ничего, а на западе над голыми рядами лип поднялся столб серой пыли. Шум крепчал и вскоре превратился в оглушительный рев. И вот на площадь, извергая струи синего дыма из выхлопных коллекторов, выкатился зеленый с белой звездой шерман.

— Первый, первый, я — волна, — торопливо залопотал радист на заднем дворе, — мы на заданном месте. У нас все в порядке. Американцы на подходе. Наших пока не вижу. Конец связи.

Один за другим шерманы выкатывались на площадь. Командиры танков, высунувшись из люков по пояс, разглядывали красный флаг на балконе ратуши с недоверием и оживились только тогда, когда Мовшиц с Худяковым показались на ступенях у входа.

Победные крики заглушили рев моторов. Танкисты в черных комбинезонах, снимая на ходу шлемы, прыгали на мостовую. Не поймешь, то ли чернокожие, то ли просто чумазые. Улыбки, обьятия. Союзники встретились. Начало появляться гражданское население. В основном детвора.

На площадь выкатил джип с пятью офицерами в полевой форме. Дверца открылась, и легко соскочил на землю немолодой, но поджарый генерал. Он снял каску и пригладил рыжие с сединой волосы. Это был никто иной, как трехзвездный генерал Стаффорд Лерой Ирвин, известный под кличкой «Рэд» — рыжий. Он подал Мовшицу руку, потом они обнялись, и генерал сказал:

— I promised General Patton that I will present the first Russian officer, whom I will meet in Germany, to rewarding the award Legion of Merit.

У самого генерала Ирвина орден Легион Почета блестел фиолетовой планкой на груди.

Только ночью, ревя моторами, вошел в Брайтеберг танковый батальон полковника Васильева. В городишке стало совсем тесно. Танками американскими и советскими были заставлены все улицы. Началось настоящее веселье.

Васильев, покрытый сажей и пылью, но тем не менее веселый и рот до ушей, при свете каких-то факелов бросился к Борису и закричал: «Уже полдня как пьянствуете. Мне Худяков все рассказал. Хитрый Мовшиц задами и огородами вывел без единого выстрела прямо в Германию. А мы настрелялись с этими гадами вдоволь у моста. Это чистое везение, что обошлось без потерь. Оно конечно, кураж у них не тот. Знают, потрохи, что Бавария под американцами».

Затем вдруг серьезно и устало: «Поедете в Крумлов в танке. Дорога опасная, на перевалах немцы или хорваты, черт их разберет. Комендантом этого Брайтеберга назначу кого-нибудь из моих лейтенентов. Шкодунович ждет Вас».

* * *

Со старой затертой фотографии шесть на шесть сантиметров смотрят и улыбаются три высоких красивых человека в военной форме. Слева генерал армии Соединенных Штатов, справа генерал Красной Армии с недокуренной трубкой в руке, а посередине молодой гвардии майор. На обороте надпись карандашом. «Ческе Будеевице. Май 1945 г.»

В Чешских Будеевицах, в городском театре произошло вручение наград союзникам. Американские офицеры получали ордена Красного Знамени и Отечественной Войны, а офицерам Красной Армии вручили единственной американский орден, который может получить неамериканец, орден Легион Почета — Legion of Merit. Руководство Третьего Украинского фронта одобрило награждение майора Мовшица Арона Мордехаевича американским орденом за его боевые заслуги и личную храбрость. К ордену прилагалась фиолетовая муаровая перевязь и посеребренная сабля. Тут на площади рядом с театром и сфотографировал всех троих трофейным Роллейфлексом подоспевший корпусной фотограф.

Они стоят рядом и улыбаются в объектив. Они веселы и счастливы и никто из них не знает, что их ждет впереди…

 

Генерал-лейтенант Стаффорд Лерой Ирвин продолжит служить в Австрии. В 1951 году он демобилизуется по состоянию здоровья. 23 ноября 1955 года он скончается в возрасте 67 лет от ишемической болезни в частной клинике города Эшвил, штат Северная Каролина.

Генерал-майор Николай Шкодунович после войны продолжит службу в должности заместителя начальника военной академии имени Фрунзе в Москве. Трагически погибнет в авиакатастрофе под Белградом 19 октября 1964 года.

Подполковник Борис Мовшиц будет служить после войны заместителем начальника по учебной работе Кемеровского высшего военного училища. Летом 1955 года два курсанта, фамилии которых автору не удалось узнать, сбежали из Кемерово в Израиль. Руководство военного округа и училища организовало погоню, но догнать беглецов посланным отрядам не удалось. Их засекли на иранской границе местные пастухи и сдали пограничникам. Курсантов ждал трибунал. В результате служебного разбирательства Мовшиц и его начальник получили по строгому выговору, а Мовшиц еще и задержку в присвоении очередного звания.

Подполковник Мовшиц подал в отставку. Его уговаривали не делать этого и непосредственный пачальник и прилетевший из Ростова Джелаухов, и звонивший из Москвы Шкодунович. Больше всех уговаривала его забрать рапорт об увольнении жена и мать двоих его дочерей Ирина Мельниченко, служившая когда-то вместе с ним в шестьдесят восьмом Белградском стрелковом корпусе. Уходить в отставку было тем более неразумно, что оставалось всего полгода до выхода на полную пенсию с зачетом военных лет. Но Мовшиц уперся и ничего слышать не хотел. Рапорт был подписан. Семья переехала в Донбасс поближе к родне жены. Началась жизнь гражданская, непривычная и неустроенная. Борис работал на случайных работах, заместителем директора института по хозчастии, директором кинотеатра, чиновником в управлении кинофикации. Он ходил в гражданской одежде и только в День Победы надевал неподъемный китель с одиннадцатью боевыми наградами, среди которых сиял пятью ласточкиными хвостами и тринадцатью белыми звездами на синем эмалевом фоне американский Легион Почета.

С возрастом характер героя портился. Особенно, когда после тридцати пяти лет совместной жизни умерла Ирина. Как-то сосед-гаденыш завел разговор о том, что евреи воевали в Ташкенте. Борис сорвал со стены саблю и кинулся на обидчика. Случился скандал. Вмешалась милиция. Дело удалось замять, в результате чего саблю пришлось отдать в краеведческий музей, благо Борис освобождал этот город от немцев с войсками Третьего Украинского фронта и в музее был небольшой стенд, посвященный ему лично.

7 марта 1986 года Борис Мовшиц скончался от инфаркта на руках у младшей дочери.

* * *

Осенью 2011 года на военной базе Рамат Давид, что в Галилее, в одной из казарм сидели три прапорщика и два старших сержанта-сверхсрочника. Один из прапорщиков читал вслух отрывки из газеты «Маарив», остальные обсуждали услышанное. В газете пережевывался очередной конфликт между министром обороны и начальником генерального штаба армии обороны Израиля. Одна пара синих штанов поддерживала министра, а две пары синих и две пары бежевых были на стороне начальника генштаба. Гиль, обладатель синих штанов и сторонник министра, сложил газету и сказал, завершая дискуссию:

— И вообще наш министр — солдат номер один и у него есть высший американский орден.

— Это какой же?

— Легион Почета.

— Подумаешь. У моего деда тоже есть такой орден, и этот орден лежит у меня дома.

Все повернулись в сторону старшего сержанта Каспи, сидевшего на столе, и раскачивавшего ногами в армейских ботинках. Черные волосы. Тяжелый, выдающийся вперед, подбородок. Таких крупных и широкоплечих молодцов бабы любят.

— Ты врешь — сказал Гиль. — Этот орден дают только генералам.

— Не только. Хочешь я завтра принесу его и покажу тебе?

— А может ты его купил?

— Такое не купишь. Да у меня есть и удостоверение.

— А как же ты провез его через русскую таможню? — спросил прапорщик Арье — я знаю, что ордена не разрешают вывозить.

— Я был маленький. Мама спрятала ордена деда в железный игрушечный паровозик. Украинская таможня и не заметила.

— За что же твой дед получил этот орден?

— Он воевал с нацистами…