Борис Э. Альтшулер: Рассказы разных лет

Loading

Борис Э. Альтшулер

Рассказы разных лет

Портрет отца

Соломон или Салик, как называли его друзья, остановился у двери с табличкой „Отдел кадров“. Постучал. Не услышав ответа, открыл дверь и просунул голову.

Инспектор Наталья Матвеевна, лениво повернулась и через сонную одурь, моргая белесыми ресницами, нехотя выдавила:

— А, это вы… Нет-нет, подождите в коридоре.

Салик отступил в коридор, в пыль, в духоту. Через полчаса, тяжело ступая, прошла Наталья Матвеевна с листком бумаги в руках. И снова потянулось томительное ожидание, столб пыли в солнечном луче прошёл уже добрых полметра. Не выдержав, Салька рванулся на лестницу покурить. Сделал это он крайне неудачно и чуть не зашиб бедного инспектора, мило болтавшего в коридоре с секретаршей.

Вскоре его вызвали. Наталья Матвеевна достала бланки, здоровущую амбарную книгу, печать.

— Подпишите здесь, здесь… и ещё здесь.

Наконец-то у него в руках был допуск к архивным материалам: попросту говоря, официальная бумага с места работы, заверенная всеми штампами и круглой печатью — волшебная бумага, которая откроет дверь в прошлое.

На улице нещадно палило, поэтому пришлось снять пиджак. Бросив взгляд на часы, Салик почувствовал голод и завернул в „Ниццу“. Там он сьел порцию мясного салата, выпил кофе с рогаликом и направился к остановке троллейбуса.

Архив в Задвинье резко выделялся на фоне маленьких домишек, трамвайной линии и зарослей кудрявых зелёных каштанов. На проходной у него забрали бумаги и отправили начальству. Начальство шлёпнуло штамп левом верхнем углу — и Салька вошёл в архив.

Фонд… Дело…

Набралась целая куча материалов военных лет: документы, книги, фотографии, листовки, афиши, приказы немецкого оккупационного командования. Работы предстояло порядочно. Пахнуло войной: казалось даже углы книг и края страниц покоробились от огня, обуглились, а не просто состарились в папках. Чем больше Салик копался в документах, тем более крепла в нём почему-то уверенность, что уж сегодня он точно найдёт что-то особенное.

Вновь вспомнилось сиротское детство. Сам этого не помнил, но знал, что был одним из самых маленьких выживщих узников Рижского гетто. Маленький Соломон чудом уцелел во время расстрельных акций. Мать разыскала его после войны, но, пройдя гетто, лагеря Штуттгофа и Бухенвальда, тяжело болела и прожила недолго. Сальку взяла к себе тётка.

Отец, отступавший с Красной Армией, попал в плен к нацистам где-то на островах в Эстонии, оттуда — в концлагерь Саласпилс, где немцы его в конце концов повесили.

Дома, в тощем альбоме с отвалившейся обложкой сохранились несколько фотографий матери, но только одна фотография отца, сделанная, как значилось вверху, в Риге в фотоателье на улице Дзирнаву в 1931 году. Она надломилась в нескольких местах, но лицо можно было ещё распознать.

* * *

Звенящая, неожиданная тишина после короткого, тяжёлого и безнадёжного боя давила на уши, мозг, стискивала грудь. Дымились стволы пулемётов, тряслись от напряжения руки и ноги у красноармейцев, а по пологому склону дюн уверенно поднимались немцы. Где-то на середине подъёма они спустили с поводков четырёх громадных овчарок. Вздумавших сопротивляться расстреляли на месте; оставшихся — человек двадцать пять — построили в шеренгу. Тяжело раненых деловито оттащили в сторону и добили выстрелами в голову.

— Ну и бойня, — c тоской подумал Салькин отец, стараясь не глядеть на трупы. — Не хватает лишь мясников разделать туши.

Несколько военопленных покрепче рыли могилы. Вдоль шеренги прохаживался самодовольный унтер-офицер с переводчиком:

— Жиды и комиссары, два шага вперёд!

Ни звука, только шумит морская волна невдалеке, да комарный звон. Тишина обволокла руки, ноги, душу, голову. Молчит шеренга.

— Жидов и комиссаров нет? Предупреждаю, ложь приведёт к смерти десятерых из вас.

Так, в тишине и страхе, военопленный Салькин отец оказался на короткое время в Центральной Рижской тюрьме. Его не выдали, но страх всё глубже въедался в душу. С каждым новым подаренным днём жизни он всё больше боялся при случае оказаться без исподнего.

Неделями не мылся в тюремной бане, был молчалив. Каждому, кто просил и не просил, отдавал свой паёк и что перепадало из довесков. Выносил парашу, драил пол камеры, доставал сигареты — и больше всего боялся умереть не повидав жену и сына.

Когда-то прекрасная каштановая шевелюра поседела, грязные волосы сбились в колтун, он зарос рыжей клочковатой бородой, щеки ввалились. Хотя еле таскал ноги, глаза его горели лихорадочным напряжённым блеском. Некоторые заключённые его жалели и даже старались подкормить, но он так пугался, что сердце бешено вертелось колесом и потом не мог уснуть всю ночь.

Однажды утром за ним пришли, велели одеться. В камере понимающе переглянулись, у Салькиного отца вдруг отказали ноги, и тюремщики поволокли его по коридорам и по лестницам.

Привели в комнату непохожую на камеру пыток. Надзиратель опустил шторы. Вошёл оберштурмбанфюрер СС, долго смотрел на Салькиного отца, смеялся. Потом привели ещё одного человечика, тоже заключённого, распаковали ящик в углу, оказавшийся фотоаппаратом; заставили позировать на фоне грязной простыни. Сеанс длился долго, где-то часа три, так что даже и страх вроде бы поубавился. Под конец ему дали два куска хлеба и отвели назад в камеру.

Через недельку, когда страх вновь стал глодать его сердце, надзиратель, принесший в камеру баланду, притащил с собой свёрнутый в трубку лист бумаги. Он медленно развернул его и расхохотался до слёз.

На афише красовалась страшная морда на фоне живописно и аляповато выписанной горы человеческих тел, внизу на немецком и латышском было написано:

РУССКИЙ КОМИССАР-БАНДИТ!

СВОИМИ РУКАМИ УБИЛ 250 ЧЕЛОВЕК, ИЗ НИХ 50 ДЕТЕЙ. КАЗНЁН НЕМЕЦКИМИ ВОЙСКАМИ, НЕСМОТРЯ НА НАГЛЫЕ ПРОСЬБЫ О СОХРАНЕНИИ ЖИЗНИ.

И в самом низу:

СООБЩАЙТЕ НЕМЕЦКОМУ КОМАНДОВАНИЮ О ВСЕХ СЛУЧАЯХ БАНДИТИЗМА. СООБЩИВШЕГО ЖДЁТ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.

Физиономия действительно была отвратительной: отвисшаяся челюсть дебила, лицо в струпьях, отвратительные спекшиеся заросли волос, глаза с застывшей нечеловеческой болью и ужасом. Это был Квазимодо „тысячелетнего рейха“. Обречённый. Cмертник.

В камере стало тихо. Вскоре всех её обитателей перевели в концлагерь Саласпилс.

* * *

Громадная папка, завязки которой Салька с трудом распутал, хранила эту листовку-афишу. Развернув её, Салька вскрикнул, мгновенно узнав отца.

* * *

При помывке в лагерной бане естество выдала расу отца. Охранник-латыш действовал по инструкции, не оставляя заключённых без присмотра даже в душевой. Он-то и обнаружил еврейство узника. Вызвали начальника караула, офицеров охраны, позвонили коменданту и через полчаса тело, обдуваемое осенним ветром, качалось на виселице с выпавшим языком.

Рассказ был впервые опубликован под псевдонимом Дов Сафраи в литературном альманахе „Шамир“, Иерусалим 1976 г.

Дым без огня

Шероховатый гриф штанги плотно лёг в руки, потом пошёл на грудь, и, наконец, она довольно легко взнеслась над головой. Держать! Аккуратно опускать железо на место Ося не стал, а бросил жалобно звенящий металл на помост.

— Эх, хорошо! Сегодня уже сто десять килограмм!

Не обращая внимания на негодующие взгляды тренера, повторявшего что штангу надо аккуратно опускать на помост, он пошёл к станку поработать лёжа. Снял мокрую от пота фланелевую фуфайку, подложил её под голову, попросил ребят подстраховать сбоку, — и от души, со стонами и воплями, как это водится у штангистов, стал гонять снаряд вверх-вниз. Предплечья быстро затвердели, казалось, больше уже не сделать ни одного движения, но откуда-то ещё брались силы, пока перед глазами не появился блеклый, серый ситец. Оська гаркнул басом, мотнул головой; и ребята, страховавшие его, помогли поднять и положить штангу на стойки.

Осику девятнадцать, он надежда факультета по тяжёлой атлетике в своей весовой категории. Рослый, широкоплечий, с симпатичным лицом и умными глазами, парень пользовался успехом на курсе и в общеинститутском масштабе, особенно на танцах. Штангой стал заниматься три года назад не от хорошей жизни, а потому, что был тогда тощ, слаб и неуклюж. Ещё в старших классах школы, он брался за гантели и эспандер, но результат был курам на смех, толку никакого. Оставшись дома один, Ося иногда раздевался и подолгу несчастным взором неудавшегося Нарцисса изучал в зеркале свою фигуру, каждый раз находя в ней всё больше и больше изъянов.

„Спортивная жизнь России“ публиковала чудо-комплексы для культуристов, и ребята, готовясь к лету, наращивали мышцы и силу, потели c гантелями, гирями и штангами в переоборудованных подвалах домоуправлений. Добрая половина борцов, дзюдоистов и боксёров тех лет, не говоря уже, конечно, о шахматистах, были евреями. По Риге безбоязненно разгуливали шестипудовые евреи-силачи и просто здоровенные качки. Некоторые попроще, повзрослев, становились, скажем, мясниками с незаконченным высшим. Если ещё и сегодня развезёт какого-нибудь бывшего спортсмена, то прикрыв глаза от удовольствия, он расскажет примерно следущее:

— После первого курса, летом, была колоссальная драка в ресторане „Лидо“ в Дзинтари. Дрались чем попало, милиция не вмешивалась, оцепила ресторан, стояла и ждала… Многие тогда удрали, так и не заплатив по счёту. Нас, вот не вру, было всего девять, а у них — мужиков тридцать. Мы потом два года не заходили в этот кабак.

На втором курсе была грандиозная драка на танцах в клубе полиграфистов. Одного из наших даже пёрышком ткнули в задницу. Еле успели довезти в в травмпункт 1-ой больницы…

Грандиозный эпос, культ силы и дружеской поддержки среди еврейских парней требовал к себе почтительного отношения и в освещённом центре, и в затемнённых вечерами клоповниках Московского форштадта.

Оська очень надеялся на штангу и, как показала практика, не без оснований: плечи раздались, грудь налилась силой. К удивлению сотрудников кафедры физкультуры, он пробежал тяжёлый кросс в лесу быстрее всех.

Башка у него работала неплохо, поэтому, немного разобравшись в приципах тренировок, стал сам составлять себе графики. Были и такие, которые ему завидовали: четыре раза в неделю ходит на тренировки, всегда в стиранном трико; обязательно приносит канифоль для ботинок и порошок магнезии для рук, долго моется в душе, при себе французская спортивная сумка.

Натаскав двенадцать тонн, Осик приоткрыл дверь, устало вышёл в маленький закуток, по дороге в душ несколько раз отжался на брусьях. В большом зале босоногие девочки всё прогибались и прогибались в художественно-гимнастических позах. Растерзанное пианино гудело, аккомпаниаторша сбивалась, но было всё равно красиво. Оська немного побалдел в дверях, взял со стула свою фуфайку, накинул её на плечи, вдохнул в грудь побольше воздуха, напрягся чтобы рельефнее выделялись мышцы, и вразвалочку, не спеша прошёл сквозь художественный строй гимнасточек-худышек, краем глаза отмечая произведенный эффект.

Потом, как обычно после тренировки, был долгий душ, трамвай, стакан томатного сока в магазине „Вина-воды“, недалеко от монумента Свободы, где зелёная от времени и злости Милда упрямо поднимала над городом три коньячные звёзды, символ бывшей латвийской державности. У основания монумента, по бокам на барельефах, мощные мускулистые мужчины рвали цепи, маршировали с ружьями, старомодно душили друг друга в схватке — всё в стиле довоенного национального псевдоклассицизма.

Оська любил Ригу за острый ритм готики, зелень и уют бульваров, чистоту улиц. Любил посидеть около старинного красивого дома или церкви, полюбоваться на витражи окон и мозаику кирпичной кладки, чудесные фасады домов. Было на что смотреть, — весь Старый город и почти весь центр представал великолепным архитектурным ансамблем, воздвигнутым с немецкой добросовестностью, точностью и аккуратностью.

Он загулялся в центре и пришёл домой поздно. Мать, выбежавшая к порогу, почему-то сказала:

— Слава Богу, пришёл…

— А разве я должен был где-то остаться?

— Ради Бога, Осик, что cлучилось? Мы с отцом чуть с ума не сошли.

— Ма, можно внятно, чтобы хоть что-то понять?

— Чего ты там натворил? — в свою очередь спросил отец. — Милиция приезжала. На милицейской машине. Два здоровых жлоба. Оставили тебе повестку. Ну-ка, раздевайся. Обойдутся, — сегодня никуда не пойдёшь. А если заявишься сейчас в милицию, тебя ещё до утра продержат в кутузке для выяснения. Утром пойдёшь, а сейчас иди спать.

Ночью маме стало плохо, она несколько раз пила лекарства, тревожно шепталась в темноте с отцом. Утром пораньше, вместе с отцом, дав маме обещание звонить из всех телефонов-автоматов, поехали в отделение милиции, которое оказалось на другом конце города, недалеко от спортклуба.

* * *

По вонючему, прокуренному коридору бегали взад-вперёд размалёванные машинисточки, разгуливали изнывающие от безделья и собственной значительности менты, а на скамейках ёрзали тунеядцы, проститутки и всякая шпана, чувствовавшая себя здесь дома.

Нашли взъерошенного курильщика-следователя, подписавшего повестку. Отца в кабинет не пустили.

— В чём дело? — cразу полез в бутылку Ося.

— А ты разве не знаешь? Вчера вечером в раздевалке спортклуба вашего института украли три меховые шапки…

— И?!

— И? Читай „и“… Прочитаешь, — будем говорить.

Следователь протянул бумажки, в которых две падлы с латышского потока, из секции баскетбола, писали, что в краже шапок они подозревают Осика.

— Я их тоже подозреваю! — заорал он после чтения. — Пусть засунут себе это… Я о краже вообще ничего не знаю! Я что, похож, по-вашему, на вора? Кто же это меня, ворующего, видел?

— Ты на меня, парень, не кричи, — устало ответил милиционер. — Вроде нет. Справки я о тебе навёл. Но объяснительную пиши. Пиши подробно.

— Подозрение — это не доказательство! Но других даже и не подозревают, — вот в чём дело. Они выше этого и таких объяснений не пишут!

— Садись — не кипятись. Пиши. Мне тут минуток на десять выйти надо, а ты пока пиши.

Оська побледнел от злости, но сел за стол и заскрипел пером по бумаге. Старый хрен с нашивками, тоже, небось, следователь, полез с советами:

— Вспоминайте, всё вспоминайте, чтобы потом не пожалеть… Может, у вас алиби есть? Дело-то серьёзное, в институте об этом уже знают. Я следователем двадцать три года и знаю твёрдо: нет дыма без огня.

Часа через два следователь вернулся. Оську, наконец, отпустили, и он вышел в коридор бледный, покачиваясь от пережитого. По дороге домой, в трамвае, отец молчал и внимательно слушал излияния сына, а потом сказал тихо и мрачно:

— Со спортклубом кончай. Будешь дальше тренироваться — ещё какую-нибудь гадость пришьют, места себе потом не найдёшь. Антисемиты ведь — не дразни ты их.

Оська встрепенулся и стал орать, что ему плевать, что он никому ничего не должен, но из самых глубоких уголков его юной души уже поднимался липкий страх. Оба они, сын и отец, зашагали быстрее, но страх больше не отставал, не имея ни малейшего желания оставить Осика в покое.

Впервые опубликован под псевдонимом Дов Сафраи в израильском журнале „Неделя в Израиле“ от 3 августа 1977 г. 

Виза 

Позвонили из ОВИРа, — а на другой день он получил оттуда ещё и повестку. На этот раз долго ждать в коридоре не пришлось, — сразу приглаcили в комнату. Строго одетая блондинка среднего возраста прочла ему документ, из которого следовало, что его советское гражданство аннулировано и разрешен выезд в Израиль на постоянное место жительства. Документ, с которым он должен был оставить СССР в течение десяти дней, был маленькой розовой бумажкой с паспортной фотографией.

Итак, наступил час разлуки! Он обязан оставить родину с её лесами, озерами и морем, красивыми женщинами и хорошими друзьями. Но как это сделать? У него нет денег, у родителей нет денег, друзья по их словам давно разорены, а подпольные банкиры, перекачивающие своё состояние за бугор, хотели железобетонных гарантий в Риге и в Израиле.

Это было странное и новое чувство безденежности, унижения и разбитости, но знакомые диссиденты успокоили: деньгами на выезд помогает посольство Нидерландов в Москве, представляющее интересы Израиля в СССР. Согласно этой информации голландцы дают кредиты эмигрантам по заданию еврейского государства. Безпаспортному и лишённому гражданства Давиду теперь ещё оставалось съездить в Москву для получения транзитных виз на розовой бумажке-визе с фотографией. Билет на ночной поезд в Москву он купил без проблем, назад в Ригу было необходимо возвращаться на самолёте.

Вечером Давид уже сидел в ночном поезде Рига-Москва с авантюрным планом устроить свои дела за один единственный день, а после обеда ещё и успеть вернуться домой. Утром поезд остановился в центре столицы. Давид спустился в метро и первым делом поехал в Калашный переулок получать транзитную визу в посольстве Королевства Нидерландов.

Перед голландским посольством стояла огромная гудящая толпа. Все чего-то хотели от голландцев, от mijn hart[i], как их звал в одном из фильмов Пётр Первый. Уже при одной мысли о том, сколько он должен будет выстоять в этой давке, стало плохо. Но дела продвигались лучше и быстрее, чем это можно было предположить на подступах к воротам. Давида с розовой визой направили к дежурному у входа и пустили на территорию посольства. Он вошёл в холл, где уже сидели многие, необычно молчаливые и суровые безродные космополиты, ожидавшие своей очереди.

Довольно быстро подошла его очередь. Моложавый, быстро лысеющий голландский дипломат сидел за столом с русской секретаршей и весело трепался. Когда Давид вошел в комнату, то от волнения забыл заранее подготовленный текст и стало сложно говорить. После просьбы остаться наедине с голландцем секретарша поднялась и вышла из комнаты. Теперь стало совсем непросто строить фразы, — он переходил с немецкого на английский. Немного успокоившись, начал рассказывать голландцу о своих финансовых трудностях. Тот слушал с высокомерностью всезнайки.

— Да-да, конечно… Откуда у Вас информация о том, что мы финансируем эмиграцию? А…, „Голос Израиля“…, „Голос Америки“… Нет, это не совсем верно. Eсть, правда, особые случаи когда мы помогаем. Но у вас же большая семья, родственники.

— В последние месяцы я не работал, и у меня уже нет никаких сбережений.

— Ищите резервы, ваша семья должна вам помочь. Вы просто обязаны как-то уладить свои дела. Очень сожалею…

Потрясённый Давид вышел в коридор. Многие из фигур, подпиравших стены коридоров посольства и улицу перед ним, торчали здесь уже несколько дней или даже недель. От кого-то за версту несло зверьём: люди давно не брились, не мылись, находились в не совсем ясном правовом статусе с ожиданием финансового чуда и просроченным выездом. Без денег они не могли вернуться к семьям в Среднюю Азию, на Кавказ, в Прибалтику или на Украину.

Среди посетителей было много горских евреев из Азербайджана, Дагестана и Чечни. Эти оставили свои старые насиженные земли Хазарского каганата, где уже пережили татаро-монгольское нашествие, правление халифов, эмиров, Османов и русского царя. Сейчас с ашкеназийским обозом все оставляли матушку Россию. А Давид всё ещё не знал где же ему взять проклятые деньги. Ведь только один железнодорожный билет до Вены стоил около восьмисот рублей! Выхода нет — oн должен обязательно ещё сегодня уладить дела в Москве и вернуться домой в Ригу. Поэтому с горя стал искать коллег среди мужиков, потерянно подпиравших стены коридора посольства и предложил всем вместе взять такси для получения транзитных штемпелей в визах и разделить при этом оплату автомашины.

Так они и сделали. Это была разношерстная компания: горский еврей, который вставлял в русскую речь слова своего странного иранского языка; грузинский еврей из Тбилиси в огромной кепке, которую не снимал с головы, — и молчаливый русый и голубоглазый парень из-под Воронежа.

Грузин в машине сразу же стал на ломанном русском языке допрашивать блондина. Он был убежден в том, что парень шпион и агент КГБ. Это было уже чересчур. Давид спросил парня.

— Ты еврей?

— Да. Из-под Воронежа.

— Из Воронежа? Живут там вообще евреи? — cпросил грузин.

— Мы живем в Каменной степи, в большой деревне за городом…

— И вы из этой деревни? Существуют ещё такие деревни?

— У нас существуют. Есть, например, ещё и деревня „геров“ на Кавказе. Но мы уходим из России. Здесь больше нельзя жить по еврейскому Закону, по Торе. И всё время драки. Из соседних деревень мужики приходят нас бить…

— Тебя-то как звать?

— Элиазар.

— А что стояло у тебя в паспорте?

— Элиазар.

— Да нет, я думаю в графе „национальность“?

— Русский.

— Так ты русский?

— Нет, я еврей. Русские зовут нас „жидовствующими“.

— Ах, вот оно что! Ты относишься к еврейской русской секте.

— Мы настоящие евреи, не хуже тебя. Мы верим в Бога по еврейскому Закону. Я обрезан и еду в Ашкелон к тете Саре.

Грузин не выдержал и тоже вмешался в разговор:

— Ты говоришь на идиш? Ты кто: ашкеназ или сефард?

— Мы — жидовствующие, мы — евреи…

— Хотите выбраться из России и пару лет назад перешли в иудаизм?

— Дядя Моисей и тетя Сара сказали мне, что мы уже как минимум тысячу лет евреи…

— Так почему же у тебя в паспорте стоит „русский“?

— Я не знаю. Возможно потому, что мы русские, верующие в Бога по Закону Моисея. В деревне мы живем и молимся по-еврейски и по-русски…

* * *

Первым на очереди было посольство Австрии. Несколько месяцев назад на территории альпийской республики палестинскими террористами был совершен налёт на поезд еврейских эмигрантов из СССР и грузин явно боялся повторения такого сценария. Он что-то долго и нудно говорил скучающему и вежливому австрийскому чиновнику, который, похоже, мало что понимал из его слов. Давид немного помог в косноязычной коммуникации и положил конец словесному извержению кавказца.

Чехословацкое посольство уже обедало, поэтому наступила вынужденная пауза. Надо было ждать ещё полчаса. Все пятеро, включая шофёра, который с интересом пялил глаза на пёструю, наспех сколоченую группу, перекусили что-то в громадном кафе. Особенно Элиазара шофёр буквально сверлил взглядом. Он всё никак не мог понять как такой русак мог оказаться в семитской компании жгучих брюнетов.

Самым сложным и неожиданным оказался визит в польское посольство, где было очень много людей и, похоже, никакого порядка. Толстый лысый чиновник, которого они наконец нашли, молча показал на часы. Было ещё время посещений, но лысый отрицательно покачал головой: нет, уже ухожу… Скучающе, совершенно откровенно и не стесняясь, он взял взятки по пять рублей от каждого из них и пропечатал, наконец-то, польские печати транзита в визах.

Программа-минимум была выполнена, но теперь Давид был разорён. Билеты на поезд и оставшиеся деньги на самолет, налоги и под конец взятка для поляка съели почти все его тощие финансы. Трое из группы оставались в Москве у родственников и знакомых. Горский еврей решил завтра ещё раз пойти в голландское посольство, чтобы всё же постараться взять заём у королевского банка Нидерландов для эмиграции своего клана.

* * *

Назад в Ригу Давид должен был лететь с какого-то малоизвестного аэродрома. В справочном киоске ему указали на аэродром Быково, название которого москвичи почему-то произносили как Быкóво, — на окраине и в другом конце громадного города.

С этого аэродрома улетали относительно небольшие пропеллерные самолеты. Было ещё светло, но билеты продавались только на завтрашний утренний рейс. Маленький бетонный зал ожидания без стульев и скамей был забит пассажирами, которые как и Давид остались здесь на ночь. Ими были люди со всех республик и областей Союза, — в том числе какие-то немощные бабули, выглядевшие очень больными и слабыми, многочисленные дети различных возрастов, — самые маленькие бесконечно плакали и писали. Кругом было громко и вонюче.

До Давида всё ещё не доходило, что распределение пассажиров на ночь в бетонном зале ожидания без дверей и с сильным сквозняком было окончательным. Один, особенно закаленный гражданин СССР, лежал, издавая ароматы „Московской“, как индийский факир, на ребристой батарее отопления из тонких металлических пластинок и храпел.

Напротив ещё один зал-клетка из бетона и стекла. Внутри чудесные мягкие и широкие кресла международного стандарта, но входная дверь заперта, и на ней на цепи громадный амбарный замок. Все попытки найти ответственного для того, чтобы отомкнуть замок и переспать в таком кресле, были обречены на провал. Никто ничего не знал и ни за что не отвечал. Какой-то неизвестный закрыл ночью аэродром, а ключ к чёртовой матери выбросил.

В грязном киоске, сбоку от входа в небольшой аэровокзал, было ещё светло. Молодежь Быкóво обнаружила дешёвое „Советское шампанское“, киряла и орала. Вечерний вытоптаный пятачок у киоска источал ароматы мочи и блевотины.

Давид вернулся в бетонный зал, где изобретательные советские факиры уже массово улеглись на все без исключения ребристые батареи отопления. Поэтому сейчас он, как и все остальные пассажиры, сидел на бетонном полу, втиснутый между людскими телами в крохотную нишу у стены, которую ему уступил сердобольный инженер по сельскому хозяйству из Астрахани.

Сон был очень беспокойным, но в пять-тридцать он поднялся на небольшой пропеллерный самолет, который летел в Ригу. Через шесть с половиной часов, после многих остановок в различных городах, машина приземлилась в Латвии, в тогдашнем рижском городском аэропорту Румбула, который после его эмиграции почему-то закрыли и перепахали, как и вообще почти все его воспоминания об исходе.

Бриллианты

Уличное кафе неподалёку от антверпенского собора Богоматери не представляло собой ничего особенного. Всё кругом походило на Старую Ригу с её серыми в сером тонами. Похожее ощущение было у меня уже в прошлом, особенно когда я приезжал в Бремен — „мать городов ганзейских“ — по архитектурному примеру которого, говорят, и была выстроена латвийская столица. Я пью кофе из чашки c трещиной, — половина содержимого которой уже просочилась в тарелочку. Мои глаза устремлены на стодвадцатитрёхметровую башню собора Богоматери. В нём храняться громадные алтарные фрагменты кисти Рубенса.

Здесь у собора, между Пеликаанстраат и Схупстраат, на трёх улицах около Главного вокзала, сохранилось то, чего больше нет ни в одном европейском городе: добровольно, уже многие столетия, существует последний Еврейский квартал Европы: тогда ещё почти двадцать тысяч евреев, двадцать синагог, восемь школ, четыре бриллиантовые биржи, банки, бесчисленное множество гранильных и ювелирных мастерских. После войны здесь было намного больше евреев, потом люди стали уезжать в Израиль и в США. На трёх еврейских улицах старинного фламандского города через руки специалистов проходит больше половины бриллиантов, добытых во всём мире. Еврейский квартал, этот анахронизм, существует сегодня добровольно, — никто строго религиозных евреев, харедим, туда не загонял, они отделились от окружающего мира сами.

Город Антверпен на реке Шелде очень стар, он известен с VII-го века, когда завершилось Великое Переселение народов. C XIV-го века был членом Ганзейского союза, где постоянно боролся за власть и влияние со своим вечным соперником, другим прекрасным фламандским городом — Брюгге.

По преданию, в античные времена на реке поселился злой гигант Друон Антигон, который терроризировал округу таможенными поборами. На бой с ним вышел римский воин Сильвиус Брабо, победил гиганта, отсёк ему после битвы руку и бросил её в Шельду. Отсюда, из саги, и пошло название этого города, которое в переводе с нидерландского означает „бросать руку“[1]. Кроме этой легенды существуют и другие, но все с тем же ампутационным сюжетом.

Рядом со мной сидят орущие и повсюду — даже на лице — татуированные матросы-англичане; упитанные, очень громкие, положившие на стулья свои шикарные рюкзаки и вечно считающие доллары американцы; высохшие от недоедания немцы, постоянно свёртывающие вонючие самокрутки с марихуаной.

В стороне от всей этой братии, как райские павы, сидят смуглые индийцы в дорогих костюмах, шёлковых сорочках, блистающих ботинках, жующие поджаренных до хруста цыплят с перцем или фалафель. Почти все они приехали сюда вначала поодиночке, а потом скопом из Паланпура, западноиндийской столицы обработки и торговли драгоценных камней. Фламандцы называют этих индийцев „Jains“, а те, молча и таинственно, контролируют уже добрую половину торговли алмазами и бриллиантами в Антверпене. Многие из них купили себе самые дорогие виллы в городе. В отличие от евреев Jains кичатся своим богатством и выставляют его охотно на всеобщее обозрение. В свои руки они захватили огранку дешёвых бриллиантов, евреи занимаются сложными работами с большими камнями.

Африканцы обделывают делишки с анонимными и нелегальными „кровавыми алмазами“, которыми финансируют свои войны на Чёрном континенте, в парках и на улице. Но это опасно, так как в конце такого бизнеса на свежем воздухе можно получить под ребро нож и остаться без кошелька или сумки.

Скуповатые фламандцы сидят в обеденный перерыв перед мастерскими, жуют картофельные чипсы и бутерброды, запивая их колой. Они глазеют на иностранцев из более чем сотни стран, живущих в их городе и дёргающихся от избытка энергии и денег. И уверены в том, что в один прекрасный день, когда все пришельцы чудесным образом исчезнут, наступит, наконец, время фламандского национального торжества.

Наиболее толковые, однако, понимают, что такое торжество будет равносильно новому разгрому Антверпена и его бирж. В 1940 году, когда вермахт захватил город, нацисты стали искать еврейское сокровище, которое им было срочно необходимо для финансирования войны. Потомки старых антверпенских семей бриллиантщиков, занимавшихся этим бизнесом уже многие поколения и столетия, были депортированы в концлагеря. Другие, поумнее и посчастливее, заблаговременно перебрались в подмандатную британскую Палестину и спаслись. Их предприятия стали фундаментом израильской бриллиантовой индустрии.

Большинство торговцев алмазами и бриллиантами — строго ортодоксальные евреи в чёрных кафтанах и широкополых шляпах марки Borsalino, постоянно бегущие куда-то со своими чемоданчиками, прикованными наручниками к запястьям. Согласно Галахе они обязаны совершить за день 613 „мицвот“![2] Они и питаются особо, кошерно, в своих ресторанчиках или бегут перекусить домой в перерывах. До вечера, однако, ещё много работы.

После войны бельгийское правительство было очень заинтересовано в быстром восстановлении разрушенной алмазной промышленности и торговли бриллиантами. Бельгийцы пригласили евреев вернуться и освободили продажу алмазов и бриллиантов от налогов. Для сохранения анонимности клиентов по старой сефардской традиции им дозволено записывать их в книгах под условным именем „дон Педро“. 1200 еврейских фирм платят городу и государству немалые налоги.

По улицам Антверпена фланируют молодые женщины с потухшими глазами, погоняемые сутенёрами. Там, где блестят бриллианты, цветёт и проституция во всех её формах. Раньше в пивных у Главного вокзала, c бардачками этажом выше, уже к полудню настроение было как на картинах Брейгеля, — с музыкой из автоматов и пытающимися танцевать забулдыгами. Сегодня всё ремонтируется, обрастает мрамором-гранитом и стоит больших денег.

***

За соседним столиком сидело несколько громких людей, говоривших по-русски. Русским было и содержание разговора: деньги!

— Вы, блин, должны нам ещё лимончик баксов! — cказал один из них, здоровый барыга с толстой золотой цепочкой на бычьей шее — с крестом, в малиновом пиджаке и оттопыренным мизинцем. Рукой с громадным золотым будильником и пальцами, унизаными толстыми кольцами, он повёл перед носами двух, как потом выяснилось, русско-еврейских эмигрантов, перебравшихся в Бельгию.

— Мы с вами давно уже рассчитались! — ответили евреи. — Это было при свидетелях. Вы продали, мы заплатили. О кей?

— Не-а! — сказал амбал. — Оказалось, мы продешевили. Так что с вас ещё лимон.

— Вы, что, считаете, что мы отойдём в сторону и напечатаем вам так, между делом, миллион долларов? Мы вам ничего не должны, всё было заплачено при покупке. О кей!? Кроме того, где мы найдём вам деньги? Алмазы давно проданы…

— Тогда берите нас к себе компаньонами. И вам хорошо, и нам приятно. А то…

Здоровенный амбал провёл ребром ладони у себя по шее.

Я потом ещё пару раз встречал на улице этих бедных ребят, бегающих по городу в поисках денег и защиты от русских бизнесменов-бандитов. По-видимому, какое-то решение было всё же найдено. Рассказывали, что израильтяне повстречались с русскими и как-то на высшем уровне сумели уладить конфликт. Кто-то дискутировал вечером в пабе об алмазах КПСС, каждый размером не менее десяти каратов. Но теперь уже даже не эти громадные алмазы и бриллианты будоражили воображение специалистов. Из Австралии поступили жутко дорогие и очень модные партии „fancy“ — красных, жёлтых, зелёных и фиолетовых бриллиантов, — вызвавших в Антверпене ажиотаж. Всем бриллиантщикам вдруг захотелось иметь только цветные камни.

В довершение ко всему на рынке появились искусственные алмазы по советским технологиям, которые вывезли сюда эмигранты из научно-исследовательских институтов. Некоторым даже удалось привезти на Запад уникальные машины для создания искусственных драгоценных камней. Распознать искусственные алмазы для непрофессионала не очень просто. Стали рассказывать даже о модной кремации тела и создании бриллианта из человеческого пепла. Это так удобно: не надо расставаться после смерти, а усопший партнёр всегда с тобой на пальце…

* * *

Когда я следующим летом вновь заехал к друзьям в Антверпен, то застал моих знакомых в жуткой депрессии. Полиция напала на след контрабандистов драгоценных камней из России, шли судебные процессы, налоговое управление проводило реквизицию имуществ, а один из наиболее солидных банков бриллиантщиков объявил о банкротстве. Люди шептали, что русская мафия отмывает бриллиантами „чёрные“ деньги. Многие местные евреи куда-то поуезжали, общины синагог стремительно теряли прихожан.

Я сидел снова в том же уличном кафе, что и год назад, пил из той же треснутой чашечки кофе, протекавшее на блюдечко, — и вновь глядел на собор Богоматери. Мужчина за соседним столом заговорил со мной:

— Скажите, я ведь видел вас здесь в кафе год назад? Вы не были знакомы с мужчинами, которые вели переговоры с русскими?

— Нет, я тут проездом. Турист из Германии.

— А я почему-то подумал, вы были вместе с этими шмоками…[3]

— Да нет, — сказал я. — Это у меня физиономия такая шпионская.

— Обоих парней в конце-концов убили. Они были вынуждены взять русских в компаньоны, а потом их убили.

И тут у нас началась свистопляска: мафия-шмафия, банкротства, полиция, прокуратура. А наш бизнес живёт доверием; никакой прокуратуры, никаких судов, — у нас свои собственные суды чести. Если кто-то кого-то обманул или проворовался, то его имя, фотография и персональные данные вывешиваются на чёрной доске наших бирж и вводятся во все компьютеры. Больше ему среди нас, бриллиантщиков, делать нечего. Но тут на нас навалилась какая-то напасть, просто какие-то звери, жуткие убийцы…

— Вы же считали совершенно нормальным покупать алмазы по дешёвке. Так чего же хотите? — ответил я. — Совсем тихо такая супердержава, какой была CCСР, не умирает. Вы можете спокойно считать, что она ещё раз, уже после своей смерти, пёрнула здесь у вас в уютной Фламандии.

Мы помолчали немного после этих моих грубых слов, заплатили за кофе и разошлись.

1998–2013

 


[1] „Hand werpen“ (Ant-werpen). — бросать руку (нидерландский)

[2] Богоугодных добрых дел согласно Галахе (иврит)

[3] Еврейское ругательство

 


[i] Моё сердце (нидерланд.)

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Борис Э. Альтшулер: Рассказы разных лет

  1. Уважаемый Лев,

    спасибо за интерес и на добром слове. Рад что рассказы прочитали.
    Давно это всё было — и как время летит…
    Желаю вам и вашим близким успехов в Новом году. Шана това веметука!

  2. Лёгкие, симпатичные зарисовки. Ассоциируются у меня с небольшими этюдами, из которых потом художник делает картину. Спасибо, Борис

  3. Дорогой Марк Фукс,

    спасибо вам за очень для меня лестный коммент.
    Всего вам и вашей семье самого доброго в Новом году!
    Шана това веметука!

  4. Б.Э!
    С Вашей помощью совершил прыжок в шестидесятые-семидесятые.
    Море ассоциаций и воспоминаний. Цепная реакция.
    Спасибо за доставленное удовольствие!
    М.Ф.

  5. Уважаемые коллеги Соплеменник и Юлий Герцман,
    большое спасибо за ваше внимание к моим коротким рассказам.
    Честно говоря, уже не считался с комментами, т. к. в настоящее время в Гостевой идут другие оживлённые дискуссии.

  6. Превосходные зарисовки! Метко схвачено, хорошо записано.
    «Клоповники московского форштадта» потребуют дальнейшего разговора (если жизнь нас пересечет) с постановкой философского вопроса: «А ты кто такой?) и привлечением интеллектуальных аргументов вроде хватания за лацканы.

Обсуждение закрыто.