Александр Шапиро
Обрубленное древо
Как-то неожиданно подкралось к Владимиру Павловичу чувство свободы. Той самой, которую он никогда не ждал, да и не думал о ней, пока однажды не уселся перед телевизором с газетой. Взял её вечером почитать, а там чего только не было понаписано про свободу. И хорошего: ходи себе на митинги, слушай и предлагай, протестуй, голосуй… И плохого: ведь так и до махновщины докатиться можно… Но всё же почувствовал он, а главное — поверил, что пришло, наконец, время осуществить семейную мечту, завершить то дело, которому столько лет жизни отдала его мать. Не простого, а тайного, в которое сам был посвящён ещё юношей. Но родители взяли с него тогда слово: никому и никогда, даже близким друзьям, ничего не рассказывать.
Задумавшись, убрал Владимир Павлович звук знакомой телепередачи, а бегущее изображение стало уносить его в прошлое… Появился отец, сидящий за кухонным столом. Вместе они обедали только по воскресеньям, и за трапезой он расспрашивал сына о школьных делах. Больше времени у него не было. Приходилось ежедневно навещать и престарелых родителей, живших отдельно, и тянуть свою семью. Поэтому он брал на дом любую работу, чтобы жена с сыном ни в чём не нуждались. Чтобы по вечерам в выходные дни могли спокойно сидеть за столом и обсуждать то важное, из-за чего крепко затягивались шторы на окнах. Но до полного отдохновения было далеко: любой стук на лестничной площадке поднимал маму с места. Она уходила на кухню, возвращаясь обычно с чашкой чая или кефиром для отца. Потом открывала входную дверь и который раз за вечер проверяла почтовый ящик, висящий рядом с лифтом…
Отец Володи работал инженером большого жилищного хозяйства. Он составлял какие-то проекты, приносил с работы домой тубы с чертежами и мог до поздней ночи чертить, записывать цифры и даже рисовать. Это нравилось сыну, который ещё ребёнком подходил к папе, и просил: «Нарисуй мне что-то про войну». Папа с удовольствием делал это, и постепенно у сына собралась целая папка с рисунками, изображающими сцены сражений, но не Великой Отечественной, а другой войны — 1812 года.
Офицеры в мундирах с оголёнными саблями, гарцующие на лошадях. Солдаты, готовые к штыковому бою, или застывшие у своих орудий. Особенно удавались отцу изображения лиц: гордых и смелых, одухотворённых важностью происходящего, сражавшихся за свою родину — отечество. Поэтому, объяснял отец, война получила такое название —Отечественная.
Вскоре Володя мог не только отличить в художественных альбомах редуты от флешей, но и объяснить значение слов: кивер, доломан, ментик… Рассказать о многих событиях той войны. Уже в школе изучил биографии русских и французских генералов и, погружаясь в героическое прошлое, стал сам превращаться в «героя», но непонятно какого времени… Потому что придуманный им мир в собственных глазах возвышал его над всеми. И он поверил в свою исключительность…
Раньше всех это заметили одноклассники. Равных Лодику, а так его называли домашние и друзья, знатоков историй, связанных со шпагами, рапирами, саблями, в школе не было. Но его заносчивость и пренебрежение к своим слушателям стала вызывать неприязнь к нему. Он всегда хорошо учился, но теперь, получив у доски отличную оценку, шёл к своей парте с приподнятой головой. Девочка, которой он хотел понравиться, вскоре прислала ему записку: «Не задавайся, форсун!». Даже Фимка, по прозвищу Долговяз, сосед по парте, стал получать отказы в скатывании контрольных работ по алгебре. Но Володино поведение стало совсем вызывающим, когда съев предложенную товарищем половину бутерброда на большой перемене, назвал того смердом. Это случилось после урока истории, тема которого была связана с событиями древней Руси.
— Что ты сказал? Повтори! — потребовал от него Долговяз.
— Смерд, — вот что я сказал, — потому что от тебя луком пахнет — смердит…
— А от тебя, чем пахнет? — парировал Фимка, — тоже мне князь выискался.
С тех пор Лодьку по-другому никто и не называл. Так и остался он «Князем» навсегда. Когда классная руководительница рассказала об этом родителям, они только удивлённо переглянулись между собой.
Рано ушёл в другой мир отец. Телеграмму о случившемся Володя получил на последнем курсе столичного университета. Скоро он распределился в один из институтов родного города. Прошли годы, Владимир Павлович стал самым молодым доктором наук, заведующим кафедрой этого же вуза, но кроме математики и дела, которым всегда была увлечена мама, его ничего не интересовало.
Из соседней комнаты послышался голос, прервавший его воспоминания:
— Лодик, — зайди ко мне.
— Я тут, — подошёл профессор к столу, за которым сидела мама, сортируя какие-то карточки. — Рядом лежало несколько старинных книг с золотым тиснением на обложках.
— Опять ты в этой красной клетчатой рубашке, — придирчиво посмотрела она, —американский ковбой со Среднего Запада! Тебе что, одеть больше нечего? Неля не нагладила рубах? Я же просила её…
— Но я не знаю где они.
— Да в шкафу висят, — в вашей комнате, — где же им ещё быть? Когда она с детьми приезжает?
— Скоро, — ещё пять дней осталось.
— Ну, слава богу! — Обувь свою в прихожей сложи, наконец, в ящик. Сколько можно напоминать тебе. И давай ужинать, только руки не забудь помыть.
Спустя час они сидели за столом в маминой комнате напротив друг друга и привычными тихими голосами обсуждали её очередную находку:
— Вот тут мы поместим новую веточку, — аккуратно прочертила мама карандашом новый штришок, — это середина восемнадцатого века. Семья Ставицких из Тульской губернии. Поместные дворяне, жили в своём родовом имении.
— Подожди, мама, — я сегодня такое прочитал, что пока не могу до конца осмыслить…
— Это с твоей-то головой?
— Я вполне серьёзно, — повысил голос Лодик, — разве ты не понимаешь, что пришло новое время? — Ну почему мы должны теперь скрывать наше генеалогическое древо? От кого и зачем? Я хочу, чтобы Павлик с Никитушкой знали своё прошлое и гордились им! Через несколько лет они окончат школу и должны знать о наших знаменитых предках-дворянах. Среди них были офицеры, чиновники, учёные… Люди, принесшие славу России, не в этом ли честь нашего рода?
— Конечно! — в тон ему продолжила мама, — а разве я против? Твой разговор как раз к месту, но давай продолжим его без патетики… Хотя гордиться нам действительно есть кем… Помнишь, месяц тому ездила я к золовке. Хоть и старше она меня всего на год, больше не увидимся мы с ней — больна очень. Но то, что поведала, что раскрыла как на духу в этот раз, ни отец твой, ни я не знали. А ведь, сколько лет прошло… Только теперь, провожая, протянула два конверта:
— В большом, — объяснила она, — копии документов и статей, новая информация о брате. А в обычном письмо, которое храню много лет. В нём описание того, что касается родных твоей мамы… Признаюсь, очень виновата, что не передала его раньше, но клянусь — и сейчас не хочу отдавать его тебе… Тут воспоминания старшей сестры, Клавдии, которые она отдала мне на хранение ещё одиннадцать лет тому, за неделю до своего ухода из жизни. Но и она просила, чтоб я держала этот конверт при себе, до моих последних дней… Просто знаю, кто скоро явится ко мне со своей косой…
Мама повернулась в сторону, опустив голову на согнутую руку, лежавшую на столе. Стали сжиматься её пальцы и вздрагивать плечи, пока Володя не подошёл к ней. Наклонившись, он поцеловал маму в затылок, а она, не ожидая такой ласки, подняла к нему свою голову с заплаканными глазами…
Лодик растерялся. Никогда раньше он не видел маму в таком состоянии. И сейчас не понимал из-за чего она расстроилась, но чтобы поменять её настроение, решил продолжить беседу:
— Мама, — я давно хотел спросить, — почему наше древо выглядит как бы обрубленным с той стороны, где должна быть твоя ветвь?
— Я ожидала этого вопроса, — ответила она ещё дрожащим голосом, — ведь тебе известны наши предки только с папиной стороны. А то, что мама моя умерла, когда мне было всего три года, наверное, слышишь впервые… И отец пропал ещё в гражданскую войну. Меня, сироту, взяла к себе его сестра, молодая девушка, на руках у которой осталась и младшенькая Зина. Сколько помню её, работала портнихой, и тянула нас… Когда я подросла, Клавдия рассказала, что родители мамы покинули свою деревню давно, и больше о них ничего не известно… А отец мой погиб, сражаясь за белых… Наказала строго-настрого молчать об этом.
Я окончила университет, после которого некоторое время работала в школе. Но представь себе, что кто-то написал моей директрисе письмо: «У вас преподаёт дочь белогвардейца…». Помню, как она вызвала меня в свой кабинет, а я сидела напротив неё и дрожала от страха, ожидая ареста… Лидия Петровна долго смотрела на меня, прежде чем сказала: «Только за эту четверть я получила шесть подобных писем на твоих коллег… Все они анонимны, но я обязана сообщать о таких сигналах в органы…».
Был конец июня сорок первого года, и спасла меня, как ни странно, война. Начались первые бомбёжки — кому я была тогда нужна…
Скоро ушла добровольцем на фронт, где после курсов стала медсестрой. Но меня тоже ранило, и в сорок третьем я попала с госпиталем в Узбекистан. Там меня и комиссовали, а возвращаться некуда — в городе моём ещё были немцы. Так до конца войны проработала счетоводом в местном колхозе. Мужа, отца твоего, на общем собрании в посёлке, где жила, встретила — и влюбилась. Он тоже воевал, и после тяжёлой контузии долго долечивался, а потом остался ремонтировать сельхозтехнику в МТС.
Однажды гуляли мы с тобой в парке, я тебя ещё молоком кормила. Делились с папой воспоминаниями. Он и поведал, что предки его воевали ещё в 1812 году, а он ничего толком не знает о них. А что я могла рассказать о своих родных?.. С того времени и запала мне в голову мысль при первой возможности начать поиск наших родственников.
— Ты уже работала?
— Да, — служащей в банке, — оттуда и на пенсию вышла. Мы после войны приехали в папин город, где ты родился, но в школу всё равно не пошла: боялась, чтобы случайно не разворошили прошлое. Потом в свободное время стала собирать сведения о наших родственниках: писала письма в разные инстанции, ходила по архивам, библиотекам, съездила в деревню, где родители мамы жили… Там, как мне рассказали, через год после революции случился пожар. Ничего, кроме выжженной земли, на которой вырос новый посёлок, не осталось.
Но по линии твоего папы — результат перед тобой. Сам знаешь, сколько набралось документов, фотографий… Какое древо выросло, роман написать можно…
— Поэтому я и хочу показать его твоим внукам, — тем более что мы сейчас живём в свободной стране, где можно ничего не скрывать. — Мы даже можем выпустить то, что собрано, отдельной книжкой!
— А ты уверен, Лодик, что нам это нужно? Я знаю, что многие люди стали заниматься своей родословной, ищут и находят свои корни. Это замечательно, и дай им бог успеха. Но я сейчас говорю только о печатном издании и нашей семье.
Ты стал доктором наук, но жизнь тебя ничему не научила… Во Франции свобода была связана с гильотиной, а на Руси с топором… Неужели ты забыл, как поступал в аспирантуру? Скольких нервов мне это стоило! Тебя вывезла национальность, но ни один из твоих друзей-евреев не прошёл… Копали под них, не под тебя. А если бы нарыли про твоего деда, моего отца?!
Да, в стране поменялись вывески, но никуда не исчезли старые кадры. Ведь их опьянение вседозволенностью, служение уже непонятно каким идеалам осталось прежним … Нужны десятилетия, чтобы выветрить всё это…
Я вижу, что гордость породила в тебе слишком большое тщеславие. А ты подумал, что через несколько лет твои дети будут поступать в вузы? Но через несколько дней после знакомства со своей родословной о ней узнают все их друзья. Можешь в этом не сомневаться. И независимо от того, кто будет у власти, о ней узнают и там, где не надо…
Сейчас действительно другое, но снова смутное время. Ребят уговорами и запретами не удержишь, а службистам станет известно, что они из дворян, а их прадед имел отношение к старинному княжескому роду…
— Вот это новость! — восторженно вырвалось у сына. — Раньше ты мне ничего не говорила…
— Потому что сама не знала, — это Зина, тётушка твоя, собрала доказательства. — Они в большом конверте. Только я сначала хочу перепроверить все данные.
Давай лучше вернёмся к тому, что сегодня больше беспокоит меня. Или ты думаешь, что твоим детям, да и тебе, узнав об этом, власти где-то не перекроют кислород и дадут возможность кичиться своим происхождением? Но что оно даст тебе, какие привилегии? Разве превосходство в наше время должно вытекать из понятия «превосходительство»? В чём?
Ты знаешь, сколько лет я занимаюсь генеалогией нашей семьи. Помнишь, как мы всего боялись, потому что это было опасно. И мы должны гордиться своими предками, но не их происхождением, а делами… Перипетии их ушедших жизней давно стали историей. Не только нашей, семейной, но прежде всего государства, которому они служили «не жалея живота своего…». И когда я читаю о принесенной ими пользе, узнаю о подвигах, совершённых на благо Отечества, то понимаю, что собранные мной документы не должны быть спрятаны у меня в комоде, а переданы для изучения специалистам-профессионалам. Чем больше современников узнают о наших предках, тем больше будет оснований по-настоящему гордиться ими…
Но кому это надо, государству не до этого… В стране идёт постоянная борьба между разными партиями. Какая идеология восторжествует, кто придёт к власти после следующих выборов?
Я уже стара, и век мой недолог, но за тебя, семью твою, беспокоюсь… Не думаю о возврате репрессивного прошлого, но не исключаю, Лодик, такой «достойной привилегии» для вас, как места поселения в Сибири… Его там хватит на всех… Поэтому я против издания книжки, о которой ты говорил. Не пришло ещё наше время, не наступило…
Лодик только сейчас заметил, что мама говорит с ним, сидя на диване, облокотившись на подушку. Несмотря на преклонный возраст и седину редких волос, она сохранила живость ума и ясный взгляд морщинистого, но ещё красивого лица.
— Я вижу, ты устала, — поднялся сын из-за стола, — давай договорим завтра.
— Очень устала, но хочу сейчас рассказать тебе из-за чего уже столько дней не нахожу себе места… Не могу больше держать в себе то, что прочитала, распечатав конверт твоей тёти …
Из рассказов сестёр отца я знала, что мои мама с папой познакомились на каком-то литературном вечере — места их оказались рядом. Были они студентами, долго встречались и хотели пожениться, но родители с обеих сторон были против этого брака. Это только укрепило желание влюблённых быть вместе, поселившись на съёмной квартире. Только недавно прошла революция и началась гражданская война. В городе стало неспокойно, а мама была в положении… И отец перевёз её в дом к сёстрам. К тому времени его старики перебрались за границу с намерением, устроившись там, вернуться за детьми, но связь с ними резко оборвалась… А папа, дождавшись моего рождения, ушёл в белую армию.
После перенесенных переживаний, мама тяжело захворала… Больше всего её мучило отсутствие всякой связи со своей семьёй. Позже, в более зрелые годы, я часто рассматривала единственную фотографию, которую она положила в чемодан, покидая родной дом. На ней были мой дед в шляпе, с длинной с бородой, который сидел рядом с бабушкой в платке. А вокруг стояли их дети: мама в тёмном платьице почти до пят, две её сестры, и брат в ермолке с длинными прядями волос на висках. К сожалению ни одного имени на обратной стороне написано не было…
Их деревня находилась не так далеко, верстах в пятнадцати от нашего города, и сестра папы, Клавдия, видя душевные страдания мамы, решила съездить туда, «чтобы навести разрушенный мост». По тем временам сделать это было сложно. Тем не менее, она договорилась с извозчиком, который бывал там. Правда, он предупредил, что из-за погромов да поборов местных жителей в селении почти не осталось.
Дальше прочитаю тебе воспоминания самой Клавдии: «Когда с основного тракта мы свернули на просёлочную дорогу, то, доехав до околицы деревни, увидели клубы чёрного дыма, и запах пожарища стал залетать в ноздри. Мимо нас проскакало несколько кавалеристов, а затем остановилась бричка, из которой выскочивший офицер подбежал к нашей подводе:
— Кто вы, мадам, и куда изволите ехать? — очаровательно грассируя, спросил он по-французски.
Светом полуденного солнца отливали его погоны, а улыбчивое лицо выражало любознательное почтение. Я представилась. Сказала, что еду к родственникам разжиться продовольствием.
— Сожалею, но вы опоздали. — Там пожар, как видите. Разворачивайтесь обратно, тут находиться опасно.
Офицер уехал, а за ним показалась группа всадников. В это время странный гул докатился до нас. Я прислушалась и распознала в нём голоса… Это были дикие крики людей, слившиеся воедино. Мне показалось, что я нахожусь в аду: стало видно играющее на ветру пламя, раздавался треск падающих строений, а главное — казалось, страшные стоны перекрывали весь остальной шум.
Один из солдат спешился и, помогая моему кучеру развернуть испугавшихся лошадей с подводой в обратную сторону, похвастался, кивнув в сторону зарева:
— Это мы подожгли нехристей в чёрных лапсердаках. Утром наша разведка обошла дома — ихних на всю деревню семей десять осталось. Остальные жители дёру дали, а этим бежать было некуда — кругом наши заставы на дорогах. Собрались они в одном дворе и молились своему богу.
Попросили мы их поделиться с нами провиантом, но они не дали — мол, самим есть нечего… Тогда поручик приказал закрыть всех в амбаре, и примерно наказать… Ну, мы соломы понатаскали, двери все напрочь заколотили, и пустили им петуха… Ветра, правда, не ожидали, а он перенёс огонь на соседние хаты. Жаль, столько добра сгорит теперь к чёртовой матери…
Когда я вернулась домой, то сама надолго слегла, но невестке и сестре не сумела открыть такую правду… Сказала, что все жители покинули деревню из-за пожара… ».
— Теперь и ты знаешь, кто обрубил наше древо, — закончила чтение мама.
— Но почему эти бандиты так зверски поступили с людьми! — Закричал потрясённый Лодик, — за что их сожгли?!
— За то, что они были евреями, а среди них находились и наши родственники…
