Инна Рос

В поисках утраченного

О “вольной реконструкции” Нины Воронель “В тисках — между Юнгом и Фрейдом”

Перекормлен современный читатель, что и говорить. Мало того, что ряды его редеют, так еще и за счет некоторой части перебежчиков в лагерь пишущих. Еще чуть-чуть, и появится профессия — читатель. Востребованная. И будут писатели (про поэтов уже вообще молчу) гоняться за читателями, заискивать и задабривать. И пиарщиков будет все больше, но пиарить уже будет не для кого.

И вот на фоне столь радужной перспективы так радостно сознавать, что остаются авторы, которые интересны и еще как нужны бескорыстному читателю, пока еще не исчезнувшему. Они как Арарат во время потопа. Твердь средь зыби водной. Есть куда плыть ковчегу. Нина Воронель как раз пример такого писателя. В книгах которого увлекательность “Трех Мушкетеров” сочетается с универсальностью “Приглашения на Казнь”. А ее новый роман — «реконструкция» — пример такой книги. Три в одной. Три рассказчицы, три поколения, три времени — захватывающее чтение. Серьезное и хулиганское. И детективное. Ибо отыскивать на шестой части суши следы столпов психоанализа, порожденного в Вене начала 20–го века Зигмундом Фрейдом — не детектив ли?

Каждый раз ее персонажи поражают своей телесной ощутимостью и психологической убедительностью. А дети и подростки — это вообще что-то. И Клаус из “Готического Романа”, и Лолита из романа “Глазами Лолиты”, и теперь вот Лина со своей Сабиной. Но по порядку.

На конференции в Нью-Йорке в 2002 году профессор из Новосибирска, в годах уже, Сталина (имечко-то!) попадает на Манхеттене на просмотр фильма о пациентке К. Юнга и ученице З. Фрейда Сабине Шпильрайн. Фильм, как триггер, переключает сознание Сталины (Лины) и запускает поток воспоминаний, разнося в щепки давнюю плотину, блокировавшую в памяти мучительные картины детства в Ростове, где ее спасала Сабина. Из этой отправной точки действие протягивается в прошлое почти вековой давности, а также в будущее, вплоть до 2011 года.

И с таким вкусом к мелочам и деталям, ярко и выразительно показана жизнь героев книги во всех проявлениях. И без нажима на кошмары 30-х годов. Парализующий “ужас” тех лет одомашнивается, и от постоянного вопроса, крутящегося в голове: “как там у меня на спине, там нет креста?” просто отмахиваются. Но к чести персонажей, меловой крест на спинах (Б. Брехт, “Страх и нищета в Третьей Империи”), не становится обиходом их жизни.

Характерны символы жизни тех лет в “Союзе Нерушимом”. Главный из них — исчезновение. И людей, и даже их портретов, вместо которых на стенах остаются предательские пятна, маскируемые подвернувшимися картинками. Исчезают родители Лины, ее отчим, девочка Ира с семьей, новый муж приемной мамы-Вали (тетки), а затем и мама-Валя. Погибает соседка “Шурка, такая веселая, такая умелая, такая живая”. И, наконец, исчезает сама Сабина.

Символичен крюк, с которого, по ходу, вместо сверкающей люстры, долго болтающейся там “в черном мешке” и проданной в конце концов за еду, однажды повисает тело мужа Сабины — Павла. Который, пробыв как-то целый день на допросе “у них” (в НКВД), с трезвостью обреченного, получившего крохотную отсрочку, по-видимому, решил сам свести счеты с жизнью. И он предпочел показать истязателям язык, хотя и свисающий как “перекрученная посредине сарделька” (жутковатая деталь), чем стать предателем своей семьи, к тому же замученным и изувеченным.

Символична магнолия в Ботаническом саду, “равнодушная природа, красою вечною” сияющая, это воплощение мечты о прекрасном и невозможном. Готовая быть и ориентиром на пикниках и прогулках, и пристанищем ребенку, у которого отняли последнего и самого близкого в жизни человека. Помостом, с которого Лина смотрит, как “вдалеке справа ползла какая-то серая змея”, навсегда уносившая ее Сабину. Эта торжествующая, полная жизни магнолия, именно теперь покрывшаяся «огромными белыми цветами”.

И символична серо-зеленая змея, сперва “без головы и без хвоста” — “поток немецких войск”, а потом это змея, голова которой “очень быстро исчезала, и оставался только хвост, равномерно ползущий за головой” — толпа евреев, бредущая на смерть. Но, кстати, может, и нет — старик с авоськой и завтраком, видимо, не случаен — оставалась у некоторых надежда. И так недвусмысленно прозвучавшее: “Любое положение может стать хуже”. Кто не прошел через это — может ли роптать, упрекать, стыдить — мол, не сопротивлялись, шли на убой…

Возможно, что не такая уж редкость в интеллигентной среде предреволюционной России молодая Сабина “зачарованная культурой Европы и совершенно отошедшая от еврейских традиций”. Тогда в моде были революционные настроения и идеи ассимиляции, как, впрочем, и конкурирующие с ними идеи сионизма. От Хавы Шолом-Алейхема, которая крестится ради любви, до героев Багрицкого и антигероев В. Жаботинского.

И талантливая бунтарка из очень богатой еврейской семьи, оковы и условности которой ее давно тяготят и мешают осуществиться ее “основному инстинкту”, становится пациенткой Юнга и Фрейда, разыгрывая истерию, а заодно и глубокомысленных ученых, исследующих причины и подоплеку оной с энтузиазмом первооткрывателей. Ее случай, который “стал хрестоматийным”, оказывается просто симуляцией. Ненавязчиво так теория поворачивается курьезной своей стороной. А “основным инстинктом” ее оказывается страсть к идеалу — мужчине чуждого темперамента, но неодолимо влекущего интеллекта. И сама страсть, как волокна перекрученного морского каната, намертво переплетена, слита с интеллектом, игрой которого создана еще и будоражащая теория любви, причем любовь Сабины и Юнга “замечательно укладывалась в рамки этой теории”. Возможно, что на самом деле каждый из них, как заметил бы Э.Фромм, “нуждался в драматизме жизни и переживаниях; и если на высшем уровне своих достижений он не находил удовлетворения, то сам создавал себе драму разрушения”. Но именно о Сабине в результате развязки этой драмы он мог бы сказать, что “любовь — это черта характера”.

В 3-ей части искушенный автор, опытный драматург, делает гроссмейстерский ход, и “ружье, висящее в 1-м” действии, начинает стрелять. И на передний план выстреливается персонаж, вскользь упомянутый в самом начале. И это гораздо естественнее и, пожалуй, экономичнее, чем, например, придумывать, натягивать бесплотного персонажа. И поручать ему якобы независимый взгляд сверху, как это делает Маркус Зусак в нашумевшем романе “Книжный Вор”, вводя Смерть как главного рассказчика, да еще поэтически столь изощренного. И вообще, отсылка читателя к популярному со средних веков в германской культуре сюжету: “Смерть и Дева” (от А. Дюрера до Ф. Шуберта, не говоря о более поздних), мне представляется неоправданной романтизацией образа смерти, пандемию которой, небывалую по масштабам и цинизму, устроили в 20-м веке нацисты. А там речь именно об этом. Но это к слову.

А читателя захватывает новый водоворот событий. Полукровка Лилька (“Зигфрид” в трактовке Сабины, мечтавшей о еврейско-арийском отпрыске от Юнга) становится соавтором не только в научной работе Лины, но и в рождающихся на глазах у читателя воспоминаниях о жизни Сабины. “Она сыграла в моей жизни примерно такую же роль, какую Сабина сыграла в ее — хоть и без такого трагического оттенка”, — в записках о Лине признается Лилька, которая перехватывает эстафету автора и начинает играть роль его “диббук”а (двойника).

Но вся манера записок Лильки уже совсем другая. И речь персонажей, острые диалоги, полный юмора сленг и то, что называется ментальность. Настолько, что даже читатель, привыкший к полистилистике нынешних прозаиков от В. Пелевина до А. Дмитриева, и к мозаичности вообще уже несцементированной современной беллетристики, например, М. Шишкина или Д. Быкова — все равно удивится. И, ведомый ласковой и лукавой рукой автора, обнаружит, что любовные приключения очаровательной Лильки не менее остросюжетны и держат внимание с не меньшим напряжением, чем жизнь и смерть героев в первых двух частях книги. Вдобавок она лучше, чем маститые голливудские кино-деятели, “реконструировала” обстоятельства последних лет жизни и трагической гибели Сабины. И с помощью воспоминаний Лины подтвердила тот факт, что отнюдь не в синагоге, как утверждает знаменитый фильм Кроненберга, а в Змиевской балке Сабина была расстреляляна нацистами вместе с 23 тысячами других евреев.

И символы 3-ей части — не исчезновение, а стягивание, собирание камней, пазлов памяти. Не крюк, а кремний. Компьютерный диск. Носитель не физической, а виртуальной субстанции — информации.

Не горизонтальная змея а вертикальная башня, которую строит сумасшедший Юнг на острове как символ фаллоса, об идею которого его, как незадачливого юнгу (случайно ли Сабина так его называет?) шандарахнул висящий на нем камень христианских запретов. Правда, однажды сбросив этот камень благодаря Сабине, и вкусив от запретного плода, он очень скоро вошел во вкус сексуальной терапии вереницы последующих пациенток и научился абстрагироваться от дискомфорта терзаний по поводу нарушения брачных уз.

И уже не магнолия, а двойной горшок с кактусом, где героиня второпях прячет неопровержимое доказательство измены, улику, которая постепенно превращается в средство приворота — не зелье, а скорее вылье.

Из того же “ружья, висящего в 1-м” действии, выстреливается на сцену автор картинок, когда-то заменивших на стене портреты скрываемых родственников. Гений-портретист, беспризорник 20-х годов Васька Пикассо, спасенный было еще молодой и вдохновенной Сабиной, но вскоре вышвырнутый вместе с ней ОГПУ— шными хозяевами — жизнь в клочки. Ссылка, штрафбат, оторванная рука.

Не случайным персонажем оказывается и Лев Аронович, еще во 2-ой части вернувшийся из партизанского отряда, хирург-супермен, превращенный в калеку в застенках МГБ в разгар эпидемии чумы о “врачахубийцах” в 1952-53 годах. Не случайным, ибо его сын — наследник генов отца и матери, оказывается обладателем внутреннего стержня и эстафеты преемственности. И становится постепенно героем, побеждающим в 5-летнем любовном марафоне виртуоза-спринтера с бархатными глазами и шаткими ориентирами.

На примере любви Сабины наглядно показано, как ярки и губительны были страсти, как они были притягательны, когда еще сильны были табу и запреты. Интересно, что для образов мужчин в качестве табу чаще всего выступала служба / дружба, реже — осознание своих каких-то дефектов и альтруизм. Радомес, отец Клод Фролло, Сирано, Вертер, князь Мышкин и, наконец, уже в 20 веке, женатый и некоторое время сопротивлявшийся Юнг. А женщин, в основном, губила безответность их влечений. И, конечно, брачные узы и нормы приличия. Впрочем, губило это, если они упорствовали и попадались, или афишировали. И это “упоение… бездны мрачной на краю” придавало роковой оттенок женским образам, расколошматившим либо души, либо судьбы о зазубренные края глубинно-каменных страстей, разгорающихся в застенках запретов, как пламя в печке с задраенной дверцей. От жены Потифара и Федры в древности до Гретхен и двух Катерин (из “Грозы” и из “Мценского уезда”), Настасьи Филипповны и Анны Карениной. Огонь этот часто раздувался до болезненных состояний, обозначенных, наконец, “комплексами” во времена Фрейда и Юнга. Хотя не скованные предрассудками господа с давних времен порой находили особую пикантность в жизни неким коллективом от 3-х и более персон, видимо, объединяя свое “бессознательное” в “коллективное”. Иногда даже как вызов проповедям аскетизма, характерным для христианской культуры. Кстати, монашество, особенно, женское, наряду с моногамией, пусть и условной, тоже бросило свою копейку в копилку демографических проблем современного западного мира, которые привели к нынешнему раcкладу.

В раскрепощенном современном мире психоаналитики-практики Фрейд и Юнг, вернее их последователи, хочешь-не-хочешь, вынуждены адаптировать и методы, и понятия к теперешним пациентам. Ну, например, «идеал-я« трансвестита или “эдипов комлекс” ребенка, выросшего в семье геев. И дабы не пасовать перед реальностью, вероятно, остается им черпать из запасов философов-метафизиков Фрейда и Юнга.

А на примере Лильки продемонстрировано, что в принципе можно избежать болезненности в вопросах секса. Особенно, если у героини “маленькие нежные ножки”, которыми автор наделяет как Сабину, так и Лильку, а мужественный герой — умен и богат. И даже если на хвосте его сидит “нонешняя” уже ФСБ — остается еще надежда.

В романе Нины Воронель все так зримо, что просится на киноленту. Получилось бы кино и ярче, и полнее, и правдивее — все же персонажи исторические — чем голливудская продукция в духе Кроненберга. Но пока такого кино нет, яркие впечатления, напряженный интерес и несомненное удовольствие, плюс еще роскошь смаковать детали — ждут именно читателя.