Александр Левинтов: КССР

Loading

Александр Левинтов

КССР

КССР — это Калифорнийская Советская Социалистическая Республика, последний остров и бастион советского образа жизни. Дальше уже идет Тихий океан, где — никакого образа жизни, ни советского, ни антисоветского. В Калифорнии живет больше миллиона русских и русскоговорящих евреев, украинцев, армян, молдаван, узбеков, белорусов и прочих нацменов. Самая древняя волна эмигрантов — остатки харбинской колонии в Китае после революции, самая последняя — украинские молокане, новые русские и программисты.

В России уже не найдешь образцов советской жизни, а здесь — пожалуйста: приезжай и изучай эту вымершую древнюю культуру.

Язык любви в гиперболах ненависти и презрения

Как и люди, язык наш одновременно и неизменчив в каких-то невероятно глубоких, потаенных структурах нашего национального сознания, и весьма динамичен, подвержен социальным влияниям, веяниям и переменам злобы дня, его ненависти и презрения к людям.

Я вразвалочку тороплюсь на собственный урок русского языка, и, тьфу-тьфу, никто, кажется, не догадывается, что я только делаю вид, будто учу этому языку кого-то — на самом деле я сам учу его.

— Слушай, -— догоняет меня парень из соседней команды учителей, спортивного вида молодой человек семидесяти двух лет, -— ты здесь решил на всю жизнь остаться?

— Да, ненадолго, -— отвечаю я, понимая с грустью, что уж этот-то на моих поминках и в моё, стало быть, почти отсутствие отобьет у меня девчонку, совсем еще молоденькую для своих шестидесяти.

В эпоху социальных потрясений язык развивается, в основном, за счет вторжений новых народных масс в устную речь. Они, эти поднятые со дна или из небытия “новые люди” приобретают право голоса не по какой-нибудь конституции, а в силу взятого ими места в обществе. Они властно диктуют не только новые идеи и правила социальной жизни, но и новые слова, новые речения, новую грамматику и произношение, еще вчера казавшееся захолустным или неприлично молодежным: новые идеи не могут выражаться в старых понятиях и словах.

В периоды социальных затиший вяло текущую динамику языка определяют профессионалы: лингвисты, писатели, педагоги. Они приводят в норму накипевшее и выкипевшее в революционной болтовне, придают новым речевым формам статус правильной письменной речи и ищут логику движения языка. Эти пуристы и охранники, вохровцы нашего родного, порой знать не знают правил предыдущей языковой парадигмы, относя все несовременное им к устаревшим нормам, а все новое клеймя варваризмами и вульгаризмами.

Так, по крайней мере, было до последней социально-лингвистической пертурбации в России. А что получится сейчас, никто толком себе не представляет.

Во-первых, эта революция подозрительно долго идет — уже более десяти лет. И когда кончится — неизвестно.

Во-вторых, она сопровождается компьютеризацией, когда скорость тарахтения по клавиатуре значительно выше корябания пером по бумаге и приближается к скорости болтания языком без костей. Это значит, что основная грань между письменной и устной речью исчезает и из коммуникации вовсе выпадает мышление, присутствовавшее хотя бы в письменной речи.

В-третьих, язык оказался в ловушке и западне средств массовой информации. Неожиданно для себя мы уже почти полностью вернулись в фараонские времена, когда речь использовалась почти полностью для команд. Вслушайтесь, например, в тексты наиболее популярных песен или политические речи и тексты. Там нет ничего, кроме призывов к действию (“помоги мне”, “голосуй или проиграешь” и т.п.) в императивной форме клип-эмоций, клип-требований, клип-обещаний и куцего как овечий хвост клип-будущего.

Наконец, мы переживаем сильнейшую атаку английского американского языка. Интернационализация русского языка вообще явление, исторически присущее ему, начиная с греков и варягов. Сейчас же — просто лавина американизмов, вводимых чаще всего зря и напрасно. Чем крах хуже и худосочней дефолта? Чем присвоение неточней приватизации, тут же, кстати, переименованной в прихватизацию? Зачем понадобилось называть “ваучером” то, что им не является?

Этот сумбур мельтешит в голове, слегка поспешающей на урок совсем не о том. Сегодня, помимо темы, указанной в учебнике и расписании, мы будем говорить о странностях субъект-объектных отношений в русской культуре и в языке.

У индейского племени навахо в языке отсутствуют слова благодарности по той простой причине, что для них помощь другим людям, взаимоподдержка — вещи естественные и обязательные, вовсе не требующие благодарности.

По примерно такой же причине в русском языке отсутствует непрерывная форма глагольного времени, описывающая постоянное или повторяющееся действие. У нас всё одно и то же и повторяется от раза к разу, от года к году, от царя к царю, от века к веку. Кто первым объявил перестройку? Царь Павел I в конце XVIII-го века. А потом, на рубеже 20-30-х годов Сталин использовал это слово. Правда, потом он употребил более резкое название этого периода: “коренной перелом”. Именно так и Горбачев изначально назвал то, что потом получило название перестройки. И впереди нас ждут новые перестройки и коренные переломы, новые обещания и ожидания, с новыми жертвами, естественно. Пока есть чему падать, оно будет падать в борьбе роковой, а когда уже нечему будет падать, тут-то всё и рухнет.

Российская действительность — это сплошная инговая форма существования, чистый герундий: не действия, а деепричастия. Поэтому нам и не нужна эта форма.

Например, если меня как писателя спрашивают, что я делаю, когда не пишу, я обычно отвечаю: “пишу что-нибудь другое”. Монотонная непрерывность и повторяемость событий и действий вовсе не мешает нам жить разнообразно и в сплошных сюрпризах: фантазии человеческой нет пределов, особенно, дурной фантазии правителей России.

И всё продолжается и не кончается странная наша подмена субъектов объектами: “у меня есть деньги” — субъект в именительном падеже — деньги. А “я” лишь объект при них, обстоятельство места. “Его зовут Вася” — имя выступает как прямое дополнение к несуществующему и множественному субъекту, а сам человек по имени Вася — лишь указательное местоимение, описывающее имя Вася. “Ей двадцать лет” -— числительное стоит в именительном падеже и является подлежащим, субъектом, а та, что доросла до двадцати лет, так и осталась деталью своего возраста.

В отношении почти всех вещей и понятий человек в русском языке и русской ментальности — лишь подчиненное существо: функция денег, отношений, место встречи разных процессов и явлений.

И это унижение нашей субъектности, эта объективация человека в мир вещей тянется еще от Платона и его знаменитого пассажа о пещере, где сидят прикованные люди и смотрят на вещи как неясные тени идей, проносимых мимо пещеры снаружи.

И оттуда же тянется к нам парочка возвратных глаголов: влюбиться и жениться.

Влюбиться — вовсе не взаимодействие как это бывает с глаголами “встретиться”, “обняться”, “целоваться”, “знакомиться”. Влюбиться — действие одностороннее, но вовсе не на себя направленное. Влюбиться значит найти свою вторую половину, свое отражение, свое почти зеркальное отражение, в которое хочется смотреться и смотреться, непрерывно и всю жизнь.

Жениться — сугубо мужское, одностороннее действие (для взаимодействия есть другой глагол — пожениться). Жениться — значит придать своей любви устойчивое, необратимое, законосообразное состояние, узаконить свою вторую половину — жену, жениться — значит перестать быть холостым, пустым, заполнить себя и свою жизнь другим человеком и другой жизнью.

Молодые американские студенты ловят эти идеи в изумлении открывающегося перед ними необычного мира глубинной любви, любви, живущей на странном народе тысячи лет. А мне хочется плакать и обнимать от счастья любви каждого — и русского и американца, мне радостно осознавать, что, вот, такой неуклюжий и смешной мой английский открывает ребятам такой пронзительно стройный и возвышенный русский, в котором плевать мы хотели на свою субъектность, на всякие поновления и р-р-революционные изменения, потому что неистребимы в нас корни любви.

Алеша

Вообще-то его звали Сергеем, Серегой, Серым, Сергунчиком, но в глаза и за глаза зависла на нем эта странная кличка — Алеша. За особую беспечность, бесхитростность и доверчивость к людям и радиопередачам.

Так как по причинам необычайной одаренности и неизбежной при этом академической неуcпеваемости Алеша таки не закончил ни одного художественного заведения, а у нас на слово никто никому, ты бумагу представь, то в армии ему сначала доверяли красить только заборы, гальюны и газоны, потом -— членов Политбюро, потом — комсостав, потом девочек для прапоров, благо натуры в Вышнем Волочке, где проходила алешина служба, было навалом, штабелями и россыпью. Армия сделала Алешу навсегда худым, тихим и о чем-то задумчивым.

Как только разрешили, он начал молиться Богу, общался с разными духовными лицами и от них перенял манеру говорить с распевным церковно-славянским оканием, за что многие считали его антисемитом.

Пил он, как все, как мыльная опера — ни о чем и бесконечно долго.

По всем бумагам и анкетам он проходил как русский и что его толкнуло сказаться евреем и подать на пмж в Америку, не знает никто, но как-то это ему удалось.

В ночь перед эмиграцией сначала в кружале пили цинандали с хинкали, а потом собралось в уже неалешиной квартире пять-шесть таких же, просидели до закрытия метро и еще пару часиков, офонарели от напареули так, что Алеша еле прополз через шереметьевскую границу и чуть не остался на Западе, в московском дьюти фри шопе, а лететь надо было на север, через полюс, как Чкалову. В самолете ему не спалось и он все спрашивал у бортпроводницы, есть ли в Калифорнии Большая Медведица, без которой он просто не представлял себе жизни.

Как всякий истинно русский полуеврей, он был несчастливо талантлив — рисовал мрачно и профессионально, но картины не шли — не было имени. Тогда он открыл галерею старинных русских художников. Первой ушла картина Саврасова “Ленин и Ельцин в Горках. Грачи приземлились” (втор. пол. XIX — нач. XX вв.), потом пара картин Верещагина (70-е годы XIX в.: “Каплан и Монблан” и “III-ий Интернационал” по мотивам “Апофеоза войны”). Рисовал он по памяти, но так как нигде, кроме Москвы, Вышнего Волочка и Калифорнии, не бывал, то Балтийское море у него получалось скалистым, как Средиземное, а Крым больше походил на Сахалин. Ну, и что? И кому какое дело до этого в Америке?

Поначалу его картины шли на-раз-хват: каждому покупателю хватало одного раза, чтобы больше в алешиной галерее не появляться. Но потом он набрел на золотую жилу — картину Крамского-Водкина “На троих”. Тут была и охотничья версия, и рыбацкая, и профорг-парторг-начальник, и особая тройка, и даже Старшинов с братьями Майоровыми. Как он только ни рассаживал и чем только ни потчевал своих излюбленных персонажей!

Те американцы, что подустали в понимании формальных абстракций мира, и те, что никогда этой мазни не понимали, раскупали алешиных классиков критического реализма и натур-психологизма по мере их создания. Одна дама долго стояла перед “Царь Борис увольняет Чубайса”, интересовалась кремлевским интерьером и зарплатой обоих, но картину все-таки купила, по $19.95 за квадратный дюйм.

Эмиграция стала постепенно заполняться рутинной борьбой за существование, переходящей в достаток средней руки.

Чтоб жизнь не казалась медом, Алеша женился, но свою Марусю (Марию Изабеллу Амарилью Гарсия-и-Мендоса Санчес) ни капельки не боялся, потому что совершенно не понимал ее мексиканского, да и не интересовался. Детей же пугался панически, даже в зародыше. Бить он свою жену не бил, но поколачивал на православные Рождество и Пасху, в счет будущих огрехов. На все ж её претензии отвечал всегда коротко и устало:

— Понимала бы ты чего!

И это делало их жизнь дружной и бесскандальной.

К устному экзамену на водительские права он долго и тщательно готовился — почти целый день не пил, но все равно не сдал и махнул рукой, решив, что до всего можно дойти своим умом и своими ногами.

Единственное, по чему он скучал и горевал основательно, была баня. Все эти джакузи, сауны и спа вызывали у него отвращение, особенно, когда в парилку вваливался уже и без того потный от разных железяк негр, в спортивной одежде и кроссовках, разворачивал газету и начинал шуршать всеми ее пятьюстами страницами.

— Такого уже не отмоешь, — обреченно выходил Алеша из сауны, открывал пиво и под тихий бульк вспоминал шальные Зубаревские и неистовые Машковские, раннее морозное воскресенье, запах вяленого веника и хруст соленого рыночного огурца для изгнания вчерашнего перед парилкой.

С годами Алеша с удивлением заметил, что на родине давно бы уже откинул копыта, а здесь даже не постарел. “И чего б мне сразу здесь не родиться?” — недоумевал он, наливая себе и Марусе по последней, на сон грядущий, и с этой мыслью отходил в сны — с березками, очередями за чем-нибудь нужным только в утомительном кошмаре, давкой в метро и несостоявшимися картинами.

Андрюша

Новым русским Андрюша пробыл всего четыре месяца, быстрее, чем кончился данный ему кредит и срок его возврата. И сумма-то была пустяковая — каких-то несчастных девятьсот тысяч долларов, если не считать процентов, а кто ж их будет считать, если база кончилась.

Схема была по-русски простой и беспроигрышной. Кредит был взят под торговый договор с американским торговым домом фармацевтической фирмы Йорк, торгующей аспирином (за договор пришлось отвалить ребятам ящик “Абсолюта”). Кредит составлял 3% в месяц или, что то же самое, 43% годовых. Такой процент пришлось выпаивать в лучшем московском коммерческом кабаке. Полученный кредит Андрюша тут же перевел под 12% в месяц в раскручивающуюся пирамиду из Волгограда, с выплатой этих процентов без капитализации, но сразу. Грабительский откат волгоградскому брату в Израиль составил 12%, то есть один месяц. Короче, Андрюша получил 60% от суммы кредита, вычел расходы на “Абсолют”, выпаивание, прием волгоградского гостя и прочую белиберду, а остальное, что-то около 530 тысяч гринов перевел в Америку и обзавелся гостевой визой для себя и своей семьи.

За два месяца до возврата кредита Андрюша с женой и детьми благополучно покинул прокуренный и испитой самолет, выполнявший рейс по маршруту Москва — Сан-Франциско. Сама собой мурлыкалась грустная детская песенка:

пусть бегут неуклюже
кредиторы по лужам…

Пошли мытарства — покупка машины, дома, устройство детей в школу, всякие гавайские острова и лас-вегасы, получение водительских прав и прочая никем неоплачиваемая суета. Пришлось купить еще один домик, разделить его на несколько квартир и сдать в аренду, чтобы хоть как-то начать сводить концы с концами. Но они все равно не сводились усилиями жены и детей. А тут еще эти русские лоеры по натурализации.

Первый документ, который Андрюша получил в Америке, был SSN. В нем значилось имя Andrew Ivanova. Андрюша с этим пасквилем помчался к чертовым бюрократам. Чертов бюрократ оказался очень симпатичной мулаткой с сильным испанским акцентом, но Андрюша тогда еще не знал, что это — испанский акцент, он просто еле-еле въезжал в ее смазливый щебет:

— У меня последнее имя без “а” на конце.

— Вы разве не русский? У всех русских на конце “а”. Например, Казанова.

— Он — итальянец.

— Так ведь Россия — часть Италии. Мы еще в школе проходили, как Америка вместе со Сталиным из СССР и Англией воевала против Германии, Италии и Японии. Я хорошо помню, что русские были за Гитлера.

— Сталин — русский!

— Вы уверены? И чем вам не нравится быть как Казанова?

Эта мысль Андрюше очень понравилась и он махнул рукой на училку новейшей истории в какой-нибудь прожаренной мексиканистой Тапачуле и на букву “а” в конце своей фамилии. Главное — теперь можно было легально работать.

Для начала он пошел развозить пиццу. Он научил хозяина чахлого бизнеса базовым схемам динамического маркетинга и основам кросс-культурного менеджмента. В меню появились пицца-борщ (по старинным русским рецептам и особо любимая Иваном Грозным перед убийством своего сына Алексея), “кремлевская” (с черной икрой, квашеной капустой и солеными огурцами), пицца по-горбачевски (из ливерной колбасы), а также сверхдиетичный супер-салат “Архипелаг ГУЛАГ” из сухарей и моченого гороха — ошеломляюще быстрый сброс веса гарантируется самим KGB! Потом появились — рэп-пицца для тинейджеров, сладкая обезжиренная пицца “мыльная опера”, пицца с воблой для ТВ-болельщиков-пивососов, гей-пицца и специальная противозачаточная пицца для всяких love stories.

Андрюше же принадлежала идея бесплатного пива после третьей кварты и платного туалета после второго его посещения. Доходы пиццы резко подскочили, а Андрюшу пригласили на работу в крупную фирму по производству мелкой фурнитуры для джинсов и женского нижнего белья. Кончилось это плачевно — годом тюрьмы (“за неосторожное обращение с финансовыми инструментами” — он ими просто накалывал своих клиентов), и Андрюша решил завязать с американским бизнесом — уж больно тот рискованный.

Теперь Андрюша ездит в Россию. Его приглашают для улаживания дел при закрытии этих дел. Независимый (все-таки не свой — из Америки человек!) эксперт, он приглашает всех кредиторов в приличный цековский пансионат, расставляет этих кредиторов в очередь (“хочешь получить весь долг — становись последним, хочешь быть первым — получи свои 5% от тобою вложенного”). Делает он это очень аккуратно, на индивидуальном уровне, с пятницы до воскресного вечера. Разумеется, каждый сует Андрюше барашка в бумажке. В воскресенье вечером публике сообщается, кто, когда и сколько получит. Естественно, начинается ропот и бухтение, на что Андрюша невозмутимо сообщает, от кого и сколько он получил отступных, комиссионных и подарочных, включая будущего банкрота. Это сразу прекращает все дебаты и все понимают, что каждый отдал непоследнее и получит должное.

Одно такое дело по примирению должников и кредиторов приносит Андрюше 100-150 тысяч гринов чистыми. Три-четыре поездки в Россию обеспечивают скромное, без излишеств, существование в тихом уютном городишке к северу от Золотых Ворот и обучение детей, которые, кстати, очень быстро забыли те двести русских слов, что знали, но зато запомнили сто пятьдесят американских слов, необходимых для получения диплома в Стэнфорде, Беркли или каком-нибудь другом здешнем университете.

Каждое воскресенье он ходит в местную православную церковь, и деловые партнеры уже привыкли к его “и слава Богу, что у нас все океюшки”.

Аркаша

Аркаша, на котором джинсы сидели как на бульдозере, решил вернуться на историческую родину любимых штанов, в Калифорнию. Хотя и в Москве ему было не хуже всех. В школе по немецкому у него была твердая тройка, а потому он решил, что это все-таки легче переделать в английский, чем в иврит, от одного вида которого бросало в изморось, впрочем, второго вида уже не было.

Первое, что Аркаша понял в Калифорнии: надо худеть и бросить есть. Он и бросил. Через пятнадцать минут весь их дом уже знал, что Аркаша бросил есть и стремительно худеет. К полудню о том, что Аркаше хорошо, знал весь город. Вечером Израиль был потрясен сообщением, что Аркаша уже почти парит и летает, потеряв последние остатки веса, а поздно вечером (по-калифорнийски), то есть за час до будильника пол-Москвы встало на трудовую вахту — Аркаша невесом и чувствует себя на верху блаженства.

Ночью Томка, Аркашина законная, разбудила деверя свистящим страхом: “Ездра Иезекилиевич, у нас на кухне вор!”. Шурша неприкрытой грудью о китайский халат, Томка со своим пророческим деверем, прошедшим со взводом связи во время войны от и до, почти бесшумно ворвалась на кухню. Вспыхнул двухсотсорокасвечевый свет. Беременный мухомор, ослепленный этим чертовым Эдисоном, выронил в кастрюлю с борщом здоровенную кость и, дыша зависшей на носу капустой, выдержав трагическую паузу, истек истерикой:

— Ну, что вы все считаете?! Я, что, — мало зарабатываю?

На этом процедура похудания закончилась и более не возвращалась: кость, как и прежде, стала доставаться Аркаше в положенное обеденное время, а не вместе с москвичами, посредине местной ночи.

К языку местному Аркаша так и не привык, все ожидая, что, вот, наконец, они тут все бросят дурить и заговорят по-человечески. Слабые попытки лопотать по-немецки (а в голове осталось только две фразы “Хенде хох!” и “Геен шпацирен!”, но обе почему-то всегда оказывались неуместными) ни к чему не привели, и Аркаша, скрипя новенькими мостами, пошел учить английский.

Ну, выучил. Ну, заговорил. А в Калифорниии — жуткая текучка кадров и населения. Те, что понаехали — не понимают аркашиного английского. И говорят:

-— Аркаша, ты лучше по-русски говори. Оно нам понятнее. чем твой английский.

Как тут не запить от ностальгии по родному английскому?

И Аркаша стал пить. Благо есть что и куда.

Однажды просыпается, а кругом — белым-бело от стыда, головной ломоты во всем теле и жуткой жажды там же.

— Что ж я, гад, вчера так нажрался? Ведь это ж надо — даже не помню, с кем, где и зачем? Ведь я — скотина последняя, хуже последнего трефного борова. Ведь у меня жена, и отец. И теща. И сынуля. А я — паразит несчастный. Иностранцы кругом. Увидеть могут. Вот позорище.

— Па, па, почини велик. Ведь ты обещал.

(вот же гад я, сынуле родненькому еще в Москве обещал велик починить. Через две границы пацан велик волок. А я, мразь, лежу, вот, и рукой пошевелить не могу) — Сейчас, сынуля, сейчас, я сейчас встану, отвертку на кухне найду, и мы твой велик враз… Вот, видишь я уже встал. И зубы даже не буду чистить, а на кухню сразу, за отверткой.

А на кухне — открытка: “дорогой Аркаша, тыры-пыры, поздравляем тебя с днем рождения, словом-за слово, ногой по столу, желаем тебя всяческого”, а под открыткой — малохольные, один кошернее другого, селедочка под луком в фирменной семейной заливке, капустка родная, квашеная, пара бутербродиков с красной, и не самой дешевой там, а с настоящей, нашей, камчатской, глазастой, как одесская фемина, и, разумеется, бутылочка. Не полгаллоная, конечно, но и не пролетарская четвертинка какая-нибудь, а вполне увесистая семисотпятидесятиграммовка — скупая мужская доза.

-— Па, а па? А велик?

-— Вот я щас все брошу и буду велик чинить! Уроки выучил, паршивец?!

Без машины в Америке, как в колхозе без мата — дня не проживешь. Аркаша сдал экзамен на права, потому что инструкторы устали его принимать и пустили Аркашу на самотек, на растерзание хайвэй-патрулю и шустрым электрокарам на парковках. После всех и всяческих штрафов, судов и воскресных школ движения Аркаша понял, что разом больше трех нарушений делать нельзя, четыре — это только в самых крайних случаях, ну. а пять, — это уже когда действительно надо, вот так надо. И за рулем лучше не пить, лучше до или после.

Не привыкший застегивать ремень безопасности в Москве, здесь он часто забывал его отстегивать, а, согласитесь, неудобно подниматься на третий этаж, когда за тобой волочится этот драндулет выпуска 1981 года.

Так как по алгебре у Аркаши была все-таки круглая четверка, то он объявил себя программистом и устроился поначалу в какую-то американскую компьютерную контору, где, хотя и прилично платили, но надо было что-то делать, а Аркаша никак не мог понять, что. И тогда он открыл свой бизнес по русификации мексиканских компьютеров для Китая. Оказалось, что если там кое-что выбросить, то они русифицируются сами и очень хорошо идут на оптовой ярмарке в Митино.

Это приносило иногда по две-три копейки в месяц — и никто не приходил и не предлагал своей защиты от рэкета, никакая налоговая полиция не вваливалась в скромный аркашин офис “Хали-гали интернэшнл”. Дело стало расширяться — он открыл почти бесплатную школу компьютерных знаний и английского языка, где всего за четыреста долларов с каждого четыре раза в неделю рассказывал анекдоты и смешные истории из жизни компьютеров в Америке. Позже открыл еще бюро переводов и вовсю занялся переводческой деятельностью: посылал и принимал переводы в рублях и долларах, переводил их из валюты в валюту и друг в друга, И на этом валютном дисбалансе как-бы сам собой купился домик в спальном районе.

Когда Аркаше торжественно вручили права гражданства, он собрал самых близких друзей и заявил: “Вот хрен теперь демократы дождутся, что я за них пойду голосовать!” И не пошел.

Последний опенок тысячелетия

У нас на полуострове в эту осень дожди не часто и все больше по ночам. Негрибной год. Зато опят после таких тоскливых ночей с дребезжащими, как старость, холодными дождями — пропасть. Особенно по пням, что вокруг меня. Раньше это были огромные калифорнийские сосны, загораживавшие мне горизонт и лезущие своими канифольными лапами прямо на балкон, а теперь стало больше света и далей, исчезли стрекотуньи-белки, а на пнях растут гвардейские опята, бравые, с лихо закрытыми шляпками, на высоченных белейших ногах, что твоя распоследняя топ-модель. Накосишь утром с одного пня килограмма два-три за пять минут, потом часа два с ними разбираешься, засолы им устраиваешь — зима спросит строго: прикатит парой приятелей, выставит на стол черносмородиновый “абсолют” и тут же “а закусывать чем будем?”. Или дама знатно-чопорная заедет на минутку или ночку в мое арендованное неимение, коньячишка хлебнет, лимоном поморщится, “а вот ты хвастался грибками своими”. А то и вовсе банда гостей налетит пожать руку невеликому писателю, хлопнуть с ним галлон-другой водовки, “ты нас баснями не корми, в прошлый раз белые тебе очень удались”.

Засолка грибов — дело небыстрое, обстоятельное, грязь потом еще полдня убираешь — есть время подумать о чем-нибудь опять невеселом.

Не знаю, как другие, а русская культура из-за своей бабской природы, что очень верно заметил Розанов, сам себя часто клявший бабой, очень оказалась податлива на американское стерильное бескультурье.

Тут надо сразу сказать, с чего это Америка бескультурна, шансы-то у нее всегда были, как и у всех прочих.

Американская модель демократии строится на порочной идее равенства. Как общество ни строй, а оно всегда будет иерархичным и по сути своей не предполагает равенства. Как квадрат ни мни, а круг из него не получится, всегда какая-нибудь иррациональная бесконечная малость напакостит. Вот дали в шестидесятые этническое равенство — ничего, кроме заунывного рэпа это Америке не принесло. Чуть позже милые дамы добились оглушительных успехов в своем равенстве с мужчинами — институт семьи порушили, и весьма основательно. Это особенно на иммигрантах чувствуется: редкая супружеская пара выдерживает испытание сексуальным равенством.

Шанс же стать культурными американцы утеряли (кажется, окончательно) совсем недавно, добившись очередного равенства: решено жить всем примерно поровну и примерно по сотне лет. Вся страна бросилась к штангам, кроссовкам и станкам по поддержанию физических кондиций. Пошли всякие оздоровительные диеты и комплексы, здоровье и долголетие стали ведущей и даже единственной национальной и личной ценностью. Все остальное — мелочи, которыми можно пренебречь.

Раньше, что в Америке, что в России (СССР), что в Европе, девушка, например, считала, что если молодой человек не знает Хемингуэя (Фолкнера, Достоевского, Шекспира, Сальватора Дали, что такое акмеизм или хайдеггерианство), то с ним и делать нечего. Теперь же, если у него пять-десять фунтов лишнего веса, то она на него и не посмотрит. Поджарая, от борзых до легавых, нация помешана на собственном похудании настолько, что никто не смотрит на цену продуктов, только на количество калорий в каждой чайной ложке поглощаемого вещества.

Выбор еды, дома ли, в ресторане ли, калькулируется на калории. Поэтому жрать все это не хочется. Американец или американка облизывает ложку не потому, что вкусно, а что это некалорийно. Он или она думает при этом: “слава Богу, пронесло мимо свининки, а то пришлось бы лишних два часа бежать завтра в клубе здоровья на месте, но в гору” и жмурится не столько от полученного удовольствия, сколько освободившись от неполученного самоистязания.

Ясно, что в таких условиях селедочка, сальце, грибочки, борщец, сметанка — все оказывается либо слишком острым, либо жирным, либо вкусным. Нет, уж лучше пожевать в задумчивости о собственном бессмертии травы, похрустеть морковкой для ясности взгляда на свое светлое будущее, запить пару поливитаминных капсул стаканом обезжиренного сока.

Мужскому представителю других культур и этносов эта американская манера глубоко противна и даже отвратительна. Женщины же, в силу своей приспособляемости, быстро начинают подражать всему этому. Они, в контраст мужчинам, не противоставляются всем этим обстоятельствам, а слепо и охотно бросаются в обмоложение и оздоровление, веря женским журналам с неистовостью исламского фанатика. И требуют от своих растяп соответствовать новым стандартам здоровья и долголетия. И предпочитают ходить в разводках, чем терпеть рядом с собой нестандартное и недолговечное существо.

Физические кондиции отодвинули в американском общественном сознании все остальное, и без того весьма жидкое, как стул дистрофика. И до физкультпривет-эпохи духовная жизнь американцев не блистала, а теперь она и вовсе свелась к жеванию поп-корна в кинотеатре и воскресным гимнопениям в церкви. А без духовной составляющей всякая культура — лишь набор ритуалов и вещей.

Культура, в отличие от технологии, транслируется от поколения к поколению чрез систему образования. Это еще Платон утверждал, что необходимо одновременно и мусическое (художественное, творческое) и гимнасическое (построенное на повторении одних и тех же упражнений) образование, идея эта настолько очевидна, что в ХХ веке к ней вернулся Гадамер с его бильд-образованием и форм-образованием. Американцы же как-то, не заметив сами, оставили в заводе лишь форм-образование, доведя его до технологического совершенства и духовного вакуума: к этому их, помимо всего прочего, подтолкнула идея непрерывного совершенствования. И все бы ничего, кабы Америка была какой-нибудь рядовой страной, где можно было бы провести столь рисковый эксперимент. Так ведь на Америку теперь весь мир равняется. И недалек тот день (а, может, он уже настал?), когда никому не понадобятся нежные и наивные письма Макара Девушкина, когда будут гнить на корню неиспользуемые никем опята, когда московская, или, не дай Бог, тюменская девочка скажет своему возлюбленному:

— Пельмешек? Да ты с ума сошел! Давай лучше пробежим по морозцу пару миль, глядишь еще на недельку дольше проживем, мой миленький!

Герлс (из серии «Новички в Америке»)

— Дан, ты тут уже несколько лет живешь, объясни мне, пожалуйста, почему в Америке нет симпатичных девушек?

Мы сидим в ирландском пабе, откуда с тех самых пор, как встретились, так и не выходили, ну, разве что студентам что-нибудь свеженькое рассказать или пиццу по местным миллионеристым старушкам развести. Там на парковке, наверно, уже такое настукало…

— С чего ты взял, что здесь нет симпатичных девушек?

— У меня столько холестерину недавно нашли — и всего за двеннадцать баксов, Не знаешь: никому холестерин не нужен? Куда мне столько? Как-то иду по улице — а навстречу, ну, ни одной симпатичной. А в Москве — помнишь?

— Особенно по весне. После спячки, что ли? А чего с этим холестерином делают? Если не наркотик, поспрашиваю. А кого ты вообще встречаешь, когда по улице ходишь?

— Надо бы еще пару заказать. А то опять закроют, как тогда. Слушай, а ведь я на улице вообще никого не встречаю. И не толкается никто. Куда они все подевались?

— Мало ты еще живешь в Америке, тут, брат, у всех почти машины.

— Ты не думай, что я только в нашем пабе сижу. Я, правда, и на улице бываю. И в машины заглядываю — у меня на хорошеньких нюх, если какая есть, то я ее в инкассаторском броневике разгляжу.

— Ну, там-то их точно нет. В других местах, наверно, искать надо. Мне моя как-то сказала, что мне в приличном месте делать нечего, а она всегда так говорит, когда где какой курятник. И когда только эти жены кончатся?

— Заклятье и чары спадут после первого же поцелуя еще не спящей красавицы.

И как только выдался свободный денек (паб закрыли на смену интерьера, чем им прежний не понравился?), я отправился по местным приличным местам.

Захожу в театр — а там моложе Кащея Бессмертного вообще никого нет. Я в кино — там пусто, только попкорном торгуют неизвестно кому. В музей сунулся, а там японцы с японками мал-мала-меньше. И все одноглазые, а вместо другого — у кого фото, у кого видео. Решил толкнуться в рестораны — что есть хорошего, то уже занято каким-нибудь мужем, а что свободно, то пусть уж лучше будет свободным.

В полном отчаянии захожу в магазин, в нем шинелями торгуют и всякой клиникой.

Тут-то я и увидел в упор звериный оскал развитого капитализма. Стоит такая, с ногами от ушей, вся из себя трепетная и ждущая. Я на ватных пуантах к ней:

— Мне бы шинель номер 5.

А она так томно:

— Вам в поллитровке или четвертинку возьмете?

И не надо, а взял. Иду, покачиваясь, а навстречу — клинический отдел: сама из черного мрамора, глаза — как у симментальской коровы, со слезою и голос — настоящий французский хрип:

— Clinique, coman sava?

Надышался там этой парфюмерии с косметикой, выхожу весь из себя безумный, без копейки валюты — настоящий влюбленный. Неделю потом сох по всем продавщицам разом.

Так что теперь-то я знаю, где прячутся лучшие девушки Америки.

Русский пикник

Когда я разрезал затейливый конвертик, зазвонил телефон:

— Старик, это ты? Это я. Что делаешь в субботу?

— Обычно по суб…

— Вот и хорошо. Приглашаем тебя с женой на пикник на лоно природы. Запоминай дорогу.

— А что брать с собой?

— Что-нибудь для всех и какой-нибудь гриль для себя

— А выпивку?

— Мы решили: хватит! Это будет совершенно безалкогольное парти.

Пока мы говорили, я прочитал послание — это было приглашение на это же парти и от него же. Вечером мне позвонило еще человек восемь, а утром на автоответчике висело еще полдюжины обсуждений предстоящего пикника. Предстояло нечто грандиозное.

Мой фордик шел по хайвею целых два с половиной часа, хотя я выжимал из него его душу, хрупкую, как мост “Жигулей”. По лесу уже плыл аромат подгоревших сосисок. На поляне стояли в каре четыре стола. В центре каре — огромный мусорный бак. Столы ломились.

— Человек человеку — волк, а русский русскому — русский. — Ко мне обращался совсем незнакомый мне господин. Я понял. Мы отошли в сторонку и хряпнули по чуть-чуть.

Вообще-то, я очень сговорчив, особенно по части нехорошего.

— Поехали голосовать, Я сам тебя отвезу в консульство, и твою жену, и твоего тестя.

Этого человека я тоже не знал и мы решили заменить выборы президента по маленькой.

Не прошло и пяти минут, как ко мне подъехал удивительно несимпатичный человек, которого я где-то видел, но очень смутно. То ли он мне неуд поставил в университете тридцать лет назад, то ли вчера перехватил парковку.

— Не люблю я эти эмигрантские разговоры о том, кто кем был. Никаких перспектив. Только с тобой и можно поговорить по делу.

Иногда я начинаю себя контролировать. Через час суеты под елками я спросил одного из новых своих корешей:

— Но ведь мы не доедем до дому!

— А жены на что?

Это меня насторожило. Дело в том, что слоняясь в ожидании очередного ангажемента в кусты, я невольно подслушал спич меж дам:

— Пока мужики секретничают, давайте вмажем потихоньку, все равно нам сегодня машины не водить.

Я поискал глазами жену и не нашел. Потом она, конечно, появилась, но вся какя-то растроенная или раздвоенная и я перестал ее видеть и попадаться ей на глаза.

— Пошли к водопаду!

Оказывается, ради его осмотра мы сюда и собрались.

Толпа повалила вверх по ручью. Впереди шли пионеры, наши дети, отчего по всему лесу стоял треск вновь прокладываемого пути.

В водопаде купался кто-то из наших, совсем голый, как в вытрезвительском душе.

— Старик, вот она — ностальгия!

И мы все полезли туда же, кто успев хоть немного раздеться, а кто и плюнув на эти предрассудки.

Под женский визг и щекотку я потерял очки, но заметил это только утром.

Чтобы было веселей, мы спели “из-за острова на стрежень”, приплетя в качестве припева “Happy birdsday to you”. Особенно жалостно получилось с персианской княжной и кто-то заплакал.

Отогревались мы уже в открытую. Один чудак, кажется, профессор из новосибирского Беркли, откупорил полугалонный баллон с “Seven up” — оказалась чистейшая газированная водка (далеко раздвинула наша наука горизонты свои).

Пока мы обсыхали, солнце куда-то село. Мы еле нашли свои машины и, чтобы не растеряться на хайвее, построились фронтом в три ряда и под “броня крепка и танки наши быстры” погнали по ночному хайвею в неизвестном до сих пор направлении.

Письмо другу (из серии «Новички в Америке»)

Быстро выпитое считается безалкогольным.

Сколько я ни объяснял полицейскому эту простую истину, он меня все равно штрафанул. Это случилось в нашем даунтауне[1]. Не путай его с чайнатауном, где полно китайцев и кореек[2].

Сначала все было хорошо. Мы поехали в местный хозяйственный. Там барахла всякого — и все пронумеровано: инсталяция[3] номер один, номер два, … инсталяция номер сто… Тыщи инсталяций! И обои висят, таких веселеньких размерчиков, что обхохочешься. Я приценился — чуть не заплакал.

Здешние бусинесмены и манагеры любят пофорсить и пыль в глаза пускать. Надо ж такое придумать — хозмаг назвать “Модерн Артс”. Будто и впрямь там только современные артикулы — да я там такого старья навидался!

Ну, мы с горя, что обоев не купили в той лавке, поехали на гарбажку[4]. Чего там только нет! Одно плохо — ничего хорошего, зато дешево. Потом заехали в макдональдс[5] — совсем как наш. А, говорят, у нас нечего перенимать — вот, содрали же они у нас макдональдс.

Чуть не забыл, зачем пишу. Слушай, сделай мне еще один цветной ксерокс драйвер лайсенза[6] , а то у меня тут деэмвишник[7] опять отнял корочки. Фамилию можешь ставить любую — тут все равно никто наших фамилий и имен прочесть правильно не может. Ничего серьезного не случилось: у меня после вчерашнего, как обычно, ты знаешь, настроение редко бывает, ну, я и не выдержал: немного усугубил. И чего-то где-то сбил, но не насмерть.

Скоро суд. Все говорят, надо адвоката. Тоже мне, нашли фрайера, платить лойеру.

Ладно, пока,
Синцерелю вармли и кардиарли —
Эври твой Санёк.


[1] даун-таун — город дураков.

[2] корейка — женщина без грудинки.

[3] инсталяция — это такая железяка для канализации и для других ремонтов сантехники и электрооборудования.

[4] торговля мусором, индивидуальная трудовая деятельность с целью получения нетрудовых доходов.

[5] картонно-бумажная фабрика, если порыться, то в их таре можно найти что-нибудь из съедобного.

[6] помнишь? Так у американцев паспорт называется.

[7] тот же гаишник, но на очень крутой тачке, DMV — дорожная милиция, а V, кажется. не расшифровывается и ставится, чтоб отличить от ДМБ (дембель).

Читайте продолжение здесь

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Александр Левинтов: КССР

  1. Прочёл и понял, какой Довлатов хороший писатель.

  2. Понравилось. Очень.
    Ю.Г. прав.
    Разослал друзьям. Текст можно разбирать на цитаты.
    М.Ф.

  3. Не знаю, по мне так первая новеллка расползается как тесто. Что-то все в кучу намешано. А мне этот автор запомнился как тонкий стилист.

  4. Просто замечательный по талантливости треп! Глубоко завидую.

  5. Дорогой Александр. Привет тебе от Семена Ханина. Чем молодеешь, тем талантлтвее пишешь!

    1. Привет, Семен!
      Рад твоему появлению. Помнится, когда-то мы гоняли преф у метро «Ленинский проспект», хорошая была компания!
      Мне странно читать отклики на написанное почти двадцать лет тому назад. Всё это валялось как ненужное, а теперь оказывается — читабельно.

Обсуждение закрыто.