Наум Брод: Энциклопедия

Loading

Наум Брод

Энциклопедия

Когда-то очень давно я зацепил своим вниманием статью в «Энциклопедическом словаре» о ком-то, кто родился в конце девятнадцатого века и умер в 1954 году. Теперь, стоит этому ничтожному факту всплыть в памяти, как он запускает воображение и вот что получается.

Я представляю, что речь шла о члене-корреспонденте каких-то наук — это достаточно распространенный уровень достижений, чтобы попасть в такое собрание, — и что у него был отец, не меньшая знаменитость, а даже большая, значит, о нем тоже была статья, но на нее я не обратил внимания. Наличие такого отца нужно мне, чтобы жизнь его сына, члена-корреспондента сделалась более протяженной, чем та, которая была отмерена датами рождения и смерти. Дело в том, что статьи о знаменитых отце и сыне обычно соседствуют и тогда жизнь каждого из них я мысленно могу продлить за счет жизни другого — так, как если бы механически складывал сами площади статей. (Один из моих самообманов, заглушающих мысли о скоротечности собственной жизни).

То столетие, в котором началась жизнь члена-корреспондента, выглядит таким же унылым и разреженным, как тогдашние проселочные дороги, если на них смотреть издалека и сверху (с какого-нибудь сарая). В основном они пустынны, одна-две телеги в день. Машин нет; как вид транспорта, которым можно наполнять такие проселки, машины появятся лет через пятьдесят. Ближе к концу столетия плотность населения увеличивается (примерно так, как накапливается народ у какого-нибудь выхода), потому что, во-первых, увеличится само количество людей; во-вторых, уже много чего будет изобретено, это все сгрудится к порогу между столетиями.

Термин «порог» употреблен мной почти в прямом смысле. Столетия, начиная с девятнадцатого и туда дальше, в «глубь истории», я представляю в виде разных пространств, выстроенных впритык один за другому. Некоторые похожи на кинопавильоны, только значительно больше, глазу не ухватить ни стен, ни крыш; некоторые — на открытое место, что-то вроде степи, в разных точках которой одновременно происходят «исторические события». (То, что в театре называется «симультанность»). А в двадцатый век я попадаю так, как будто выхожу из павильона на улицу — сразу окунаюсь в простор, шум, суету. Может, спустя какое-то время, отойдя в прошлое, он тоже оденется в какую-то оболочку, но пока так.

Общая тональность пространства, представляющего предыдущее столетие, кажется мне мрачной из-за так называемого «технического прогресса». У человека, получившего советское толкование истории, он ассоциируется с потогонной системой: забитая станками и людьми мануфактурная фабрика, грохот, смрад, надзиратели и склоненные над мануфактурой головы, так, что лиц не разглядеть. Конец девятнадцатого века — это место скученности вот таких безликих людей («простых») вперемежку с философствующими франтами, а мимо них трусят последние экипажи и вприпрыжку носятся первые автомобили, уже перешедшие из объектов испытаний в предмет роскоши. Толпы людей привлекают сюда, к порогу открывшиеся возможности: то ли отдать себя в рабство мануфактуры, то ли с шиком прокатиться по улицам — в экипаже или автомобиле.

В этой толчее я могу встретить еще молодого отца члена-корреспондента. Так как ему (отцу) предстоит когда-нибудь оказаться в словаре, то из толпы он должен выделяться — видом аккуратного оптимиста. Оптимизм поможет ему добиться цели, аккуратность оградит от мести людей за успех. (Наш член-корреспондент еще не родился). Сейчас он (отец) спешит на встречу с кем-то, уже много чего добившимся в этой жизни, чтобы, с одной стороны, проявляя вежливость и хорошие манеры, взять от него что-то полезное для себя, с другой — со свойственной возрасту самонадеянностью, но так же вежливо, в мягкой форме изложить с в о й взгляд — на жизнь вообще и на проблему, которая скоро станет главным содержанием его жизни. И все ему принесет, в частности обеспечит место в «Большой советской энциклопедии» и даже в более узком кругу избранных — «Энциклопедическом словаре».

На этот момент он еще сохраняет в членах бодрость и упругость (спортом всерьез никогда не занимался, только за компанию), но к его следующему состоянию — я его вижу только два раза — пройдет достаточно времени, чтобы заметно изменить его. Он уже будет нагружен лишними килограммами и собственной значимостью — в обществе и профессии, которой посвятил эти годы. (Члену-корреспонденту уже двадцать с чем-то). Помимо ожидавшихся (естественных) изменений в его фигуре можно будет заметить и кое-что, незапланированное природой: его голова будет втянута в плечи явно больше, чем это приличествует возрасту и званию. В таком положении голова закрепляется в тех случаях, когда человек пребывает в постоянной готовности к компромиссу. Немного от склонности к рассуждениям, когда за тебя уже все решили, немного от ожидания удара. Как-никак это уже двадцатые годы двадцатого столетия. Известно, что это за годы в нашей стране. И какие качества, помимо выдающегося ума должны были быть у его обладателя, чтобы выжить. Впрочем, чем бы человек ни обладал, он мог выжить и мог не выжить. Людей, уничтожающих других людей, не интересуют никакие качества…

1954 год член-корреспондент встретил в своей квартире, четырехкомнатной, обязательно с паркетом в крупную плитку, просторным холлом со стеклянными дверями и большой кухней. Одна из комнат заставлена полками с книгами до потолка, тяжелым столом, двумя громадными креслами из кожзаменителя и разной сувенирной мелочью — как-никак поездить пришлось много, всюду друзья или хочется думать, что друзья. Квартиру он приобрел сам, она не перешла к нему по наследству от знаменитого отца, когда-то, в том еще мрачном времени владевшего квартирой на …(называется любая из улиц в центре старой Москвы). Собственная квартира — зримое свидетельство того, что человек умеет чего-то добиваться в жизни своими силами. Может, юный членкор, тогда еще никто, так же глупо рвался к самостоятельности, как это делают многие в таком возрасте; может, он был настолько хорошо воспитан, что знал: «всему свое время», в том числе и самостоятельности. В любом случае такая шикарная квартира, тем более полученная от государства, — это хороший итог для члена-корреспондента, сына более знаменитого папаши (и более талантливого).

Я застаю его в самом начале 1954 года, но не на самой встрече Нового года, а числа 2-го января (день смерти в словаре не указан), когда уже отошла головная боль после новогоднего застолья (вряд ли он много выпил, вряд ли он вообще когда-либо помногу выпивал; может, один раз, как свидетельство бурной молодости… или так: молодости, якобы прошедшей так, как должно быть в молодости — был один раз, когда он явился домой с пьяной улыбочкой, которая, выпей он чуть больше, могла бы выявить его глубинную сущность, разительно отличающуюся от того, что в нем воспитали, Но этого «чуть» не произошло. Можно сказать, его вовремя вытошнило, после чего его лицу вернулось прежнее выражение хорошо воспитанного молодого человека, слегка подернутое страданием от недавних желудочных спазм) —…

…— итак, 2-го января, утром, но не в восемь утра, как обычно, а чуть позже — около десяти… объясню, почему не в девять и не позже десяти. Когда ты приступаешь к делам после десяти, в организме начинает накапливаться сожаление, что ты запоздал, совсем немножко, но для слабой психики достаточно, чтобы сказать себе: «Ну, сегодня уже начинать не стоит». Это я про себя, из своего опыта, — может быть, член-корреспондент так не рассуждает… не рассуждал, может, у него была не дюжая воля, но речь идет о специфическом дне — второй день года, уже не конец того и еще не начало этого, действие привычных закономерностей ослаблено неопределенностью. А если до девяти, есть опасность несоответствия того, что ты собираешься делать — напомню, что настрой на работу пока не очень серьёзный,— с тем временем, которое ты собираешься на это потратить. Опять же сужу по себе и всех ленивцев вроде меня; у настоящих, серьезных членов-корреспондентов таких проблем быть не может. Но в этот день, 2-го января 1954 года почему бы не позаимствовать у ленивцев их соблазнительную праздность? Почему не побаловать себя, не расслабиться, не поиграть в легкомысленность? Во всяком случае, я очень желаю этого члену-корреспонденту, потому что знаю, что его ждет в скором будущем. И даже придумал ему погоду, соответствующую наслаждению остатками жизни. Это должен быть зимний день с голубым небом, солнечный — небо должно быть голубейшее, чтобы на это кто-нибудь обратил внимание. А снег белейший. За окном не должно быть машин, чтобы не пачкать снег и не нарушать интровертности. Я думаю, что и с тем и с тем проблем не было: окна в квартирах таких достойных жильцов выходят во двор, на детскую площадку, а в это время она еще пуста и вся припорошена выпавшим ночью снегом. Для полноты картины он должен был тихо-тихо, нежно-нежно «ложиться на землю»(цитата). Но это уже тогда черт-те какой апофеоз жизненных достижений! Это уже будет не только перебор в литературе — это уже будет слишком жестоко по отношению к члену-корреспонденту: знать, чем для него закончится этот год, и начинать с такой эстетической высоты…

Ладно, 9 часов 40 минут… Еще сумеречно, домочадцы досыпают самое сладкое. Кстати, кто там среди домочадцев? Если ему под 60, то с домочадцами, способными подыграть его настроению, могут быть сложности. Это жена, во-первых. Вряд ли он садится за рабочий стол с мыслями о том, чтобы «сберечь сон любимой». На любимую она уже не тянет, во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы в его глазах она оставалась все еще любимой. Не потому, что там уже нелюбовь — просто всему должна быть своя мера, не хотелось заставать его сюсюкающим. Мне мой герой больше нравился бы таким, который будет рад, что на пути от своей постели к рабочему столу он никого не встретил.

Еще кто? Дети уже взрослые, с вечно недовольными, не любящими мордами. Слава богу, что давно живут отдельно — между прочим, в квартире, добытой так же его трудами, — приходят редко и каждое их посещение приносит не радость, а разочарование, что так все поспешно, ни за что не цепляясь, с легким раздражением от необходимости приходить. Да не приходите вы, черт вас дери! Мне достаточно моей неистребимой любви к вам, чтобы она еще нуждалась в поддержке вашими визитами. (Может, он считает себя более счастливым в семейной жизни, но опять же мне приятнее было бы знать, что он думает именно так, как я написал — между счастьем и глупостью слишком тонкая перегородка; если бы я своем герое знал что-то более наверняка, можно было бы ему доверить быть счастливым, не рискуя представить его глупцом).

И внуки. Они уже в таком поганом возрасте, когда дедушки-бабушки занимают свое место уходящего поколения и они (внуки) относятся к этому с пониманием умничающих недоумков.

Сам он об уходе, скорее всего, еще не думал. Во всяком случае, сейчас его мысль направлена только на содержание текста перед глазами. Я дарю ему еще больше: текст его может удовлетворить. Главные мучения с текстом остались до встречи нового года. Так он себе тогда наметил, и вот удалось. Как почти все в его жизни. А теперь он с удовлетворением графомана водит карандашом вдоль напечатанных строчек, убеждаясь, как все получилось складно. И не зря.

Все, что заслуженно им его трудами, воспитанием — пришла, наконец, благодарность отцу, царствие ему небесное! — является к нему почти полным ответом на вечный вопрос «в чем смысл жизни». В эти прекрасные минуты совсем не хочется вспоминать, как ему приходилось уворачиваться от ужасов жизни, извиваться, «быть себе на уме», в чем он, кстати, преуспел больше, чем отец, потому что менее талантлив — и, слава богу, будь у него таланта чуть больше, он бы запросто мог не дожить до светлого одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, 2 января.

Похоже, что на протяжении двух жизней — отца члена-корреспондента и его самого — год 1954 самый светлый. Хотя и связан с печальным событием — смертью члена-корреспондента не запомнившихся мной наук (что, собственно, и неважно). Правда, то, что он последний, знаем только мы — читающие о нем и пишущие о нем, а сам член-корр может пребывать в замечательном заблуждении, что «все еще впереди». Не обязательно ведь, что он долго болел или как-то готовился к уходу. «Настал тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год», — мог даже радостно произнести член-корреспондент со смачным предвкушением запланированных на этот год удач. Мне кажется, похожее настроение в это же время должно было быть у большинства населения планеты. Что-то такое случилось в человеческом сознании в 54-м году. Может, людям надоело перманентное борение между собой и им потребовалась передышка. Или, наоборот, собственные достоинства числа «1954» подействовали благотворно на сознание человечества. Цифра «4» отличается постоянством в нейтралитете; цифра «9» похожа на борца суму, а весомость и сила излучают в окружающее пространство спокойствие и доброжелательность. Такое соседство справа и слева нейтрализует чванливость и самолюбование цифры «5». А эгоцентризм Единицы усмирен доверием быть впереди.

(Сам я, честно говоря, по поводу своего 1954 года ничего радостного и светлого вспомнить не могу Мне 15 лет, переходный возраст: все противно и я, наверно, всем противен. Жили мы впроголодь, я ходил в шароварах со штанинами разной длины — первая попытка матери самостоятельно обшивать семью. Изменения в стране — «оттепель» — тоже задели только вершки сознания: я еще слишком недоразвит, чтобы быть приемником общественных настроений. Тем не менее, издалека этот год мне тоже видится светлым промежутком между детством и последующей жизнью).

В 11 утра наступает пик.

Итак: 2-е января, 11 утра, небо голубое, за окном белый снег. Солнышко. (Не уверен, что этот день и на самом деле был солнечным).

Всё!

Лучше ничего больше не будет.

* * *

Мое воображение никогда не продлевает жизнь члена-корреспондента до конца. Может, это помогает мне сохранять иллюзию, что в любой момент я могу зайти в его дом, подняться на лестничную площадку его квартиры и обнаружить, что дверь не закрыта, потому что меня уже ждут.

Print Friendly, PDF & Email