Александр Левинтов

Сознание и мышление

«И заповедал Господь Богъ человеку, говоря: от всякого древа в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него»(Бытие 2.16-17)

«Блаженны нищие духом…» — одна из самых загадочных заповедей Нагорной проповеди (Еванг. от Матфея, 5.3), которую можно понять так: нищий бедней неимущего, у него только — чужое, внешняя милость и милостыня. Блажен осознающий в себе духовное как не свое, не личное достояние, достижение и собственность, а как поданное. Нищий духом смиренен и благодарен ибо полученная милостыня и не отблагодаренная — как невзятая, благодарность же нужна не дающему («У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая»— Еванг. от Матфея, 6.3), а берущему; и блаженство — вовсе не в принятии милостыни, а в благодарности за нее.

Два древа росли в Эдемском саду: древо жизни в центре его, из того древа сооружен был Животворящий Крест, где-то в укромном углу и периферийной тени — древо познания добра и зла.

И вот по наущению человек взял не данное, вышел из центра Эдема, от древа жизни, и, взявши своевольно от древа познания незрелых плодов, утерял нищету духа и блаженство.

И взятое оказалось превыше его сознания, он продвинулся из рамок, границ сознания (со-знания, знания, разделенного с Богом, данного Богом), он двинулся в путь по-знания, самостоятельного и гордого, одинокого и неразделенного с Богом, он встал на путь мышления. И это было актом соблазна, совращения от блага или осилия блага самим человеком.

Сознание человека теоцентрично и антропоцентрично. Богъ избрал человека своим средоточием, сотворцом и учеником, подмастерьем. В центре мироздания — человек, Богъ же — все остальное, включая и эту геометрическую ничтожность и определенность. При этом, каждый человек — центр Бога, каждый, кто признает в себе человека, вочеловечивается. Когда деревенский батюшка объясняет крестьянам засуху в их деревне карой Божьей за грехи человеческие, он не лукавит и не впадает в манию величия своей глухой деревни: он искренне верит в антропоцентричность мироздания и ответственость каждого человека за все человечество и весь Космос. Здесь христианство смыкается с буддизмом, исламом и иудаизмом. На разных языках и по разному учат нас — одному.

Познание же, вмещающее в себя сознание как свободное пребывание в Боге и мышление как волеизъявление, своеволие и своеобразие пути одинокого, безбожного и грешного человека, уводит человека в укромные углы, в интим соблазнительных дерев, на периферию космоса и мира.

С тех пор, как соблазненный Адам ушел из-под сени древа жизни в тень древа познания, человек ощущает греховность, окаянность мышления и испытывает нужду в обратном пути, в возвращении, в покаянии, в том, что следует за мышлением, в метанойе. Покаяние — это путь к себе и Богу, назад, после окаянства мышления. И только после него. Во всех остальных грехах, вторичных и малозначимых, требуется раскаяние, то есть отказ от свершенного греха. В покаянии нет отказа от мышления, от него отказаться невозможно, иначе человек несамоопределяем — ни в сознании, ни в мышлении.

Но.

«Блаженны нищие духом», ибо не знают окаянства и покаяния. В этом они — сущие дети.

И каждый акт мышления и выхода в мышление — катастрофа. Моисей на горе Синай писал на скрижалях Десятисловие в бурю. Гаутама, для перехода из кшатриев в брамины, вызвал наводнения, землетрясения и извержения. Чьей и какою мыслью содеялись Чернобыль и Спитак?

Ведь Спитак — вовсе не тектоническая, а социальная катастрофа. В Калифорнии чуть позже произошло нечто равномощное и о нем заранее знали также, как и о Спитаке, однако в Армении — невероятные разрушения и неслыханные жертвы, в Калифорнии погибло всего, кажется, 17 человек, а все последствия были ликвидированы ровно через месяц.

Платон стал философом дабы породить мир, в котором невозможна казнь Сократа. Иисус, крещенный братом своим Иоанном, покинул мир в пустыню, чтоб не потрясти его своей одухотворенностью. 12 учеников-маловеров стали мыслителями и апостолами на пятидесятый день от Воскресения, а сама смерть Иисуса на кресте и последняя мысль Его «Или, или, лама савахфани» разодрала занавесь в Святая Святых, обернулась грозой и страшнейшим землетрясением.

И это все — данное, снизошедшее. Божий промысел, что должно именоваться, строго говоря, не познанием и мышлением, а благоразумием, словом, вызывающим «Тошноту» у Сартра и тошноту у всех гордых и своевольных охальников и окаянных.

Про них, окаянных и своевольных, — статья ростовского философа М.К.Петрова «Пентеконтера или в первом классе европейской школы мысли«. Пиратствующие и флибустьерствующие предприимчивые греки, фортунеи и ловители неверного счастья у чужих берегов и карманов, вынуждены были, терроризируя Восточное Средиземноморье, быстро соображать и предусматривать ситуации, предвидеть последствия. А предвидения — откуда им взяться? — так появились схемы мыслей и действий, проекты и планы, предположения и фундаментальные допущения о повторяемости событий (более фундаментальные, чем невразумительные речи пифии, терзаемой апполиническим оргазмом), стратегии и, наконец, собственно ситуации — модельное и типовое редуцирование жизни, отказ от холизма, ритмизация и алгоритмизация жизни, ее обрывочность, кусочность и подчиненность мысли…

Беспроблемное существование унизительно для человека — это прерывает размышления и, следовательно, назначение человека.

Тут я остановил свои размышления простым и мучительным вопросом: а мне — они даны или взяты мною? Что в них — заимствовано и, следовательно, вторично, и что — вменено мне и потому ощущается мною как мое, но не по собственности и принадлежности, а что во мне до меня? Иными словами — чему я раб в себе? Каким или какому размышленью? или, быть может, не размышленью, а способности и подходу к размышлению? — Чем дальше, тем сложней становится эта вереница вопросов.

Методологическая школа, к которой я имею честь принадлежать, учит и пестует различительные способности, чем тоньше, тем лучше. И, кстати, только этому и учит. Все остальное — гарнир, фурнитура, аксессуары. Главное — находить в однородном различия: в щели между почти неразличимыми — самые яркие миры. Нюансы между близнецами гораздо тоньше и богаче, чем топорные и очевидные расхождения между людь­ми неродными и дальними.

Но это — взятое мною. Немного, но взятое. А вот то, что меня сопровождает всю жизнь и, стало быть, мое неотъемлемое и вчиненное в меня, — соединение и сопоставление несовместимого. Чем невозможней, чем парадоксальней и глуше тупик — тем ярче, интересней и авантюрней. Где-то в далеком школьничестве, помню, написал сочинение «Коммунистический манифест К.Маркса и «Песня о Данко» М.Горького». А первой (и последней) литературоведческой статьей был студенческий опус под примерно таким названием «Фантастика и безжизненность женщин и пейзажей в творчестве Ф.М.Достоевского». Потом еще, кстати, был коньяк с ливерной колбасой по 56 копеек, по жаре, под детскими грибочками, в ходе предвыборной кампании на агитпункте неподшефного микрорайона. Ну, почему непременно надо было делать это в неподшефном микрорайоне?

Благоразумие и мышление — вовсе не проблема авторства. В конце концов все идеи — не наши. Они витают сквозь наш мир, цепляя то одного, то другого, то разом многих — «идеи овладевают массами». Дурные, надо сказать, идеи обычно овладевают массами. Но чаще идеи находят одиночек, становящихся их носителями. В тех случаях, когда человеку или «массам» доступна всего одна идея, например, идея «главное — нáчать» или «наличие товара определяется его ценой», мы видим idea fix и ее убогого горемыку-носителя, отмеченного этой идеей, порой до явности и очевидности отмеченного.

Человек и человечество пребывают в блаженстве, счастье и покое своего сознания и антропоцентрического мироздания и миросозерцания. Средством удержания этого центрального положения служат: религия (объединение людей под ту или иную новую веру, переобъединение людей) и церковь (круг, обеспечивающий конструктивно это объединение). Церковью коммунистической религии стала партия; кабы они строили свои райхрамы, горхрамы, облхрамы и ЦК-храмы круглыми, а не коробкообразными, глядишь, продержались бы на пару пятилеток дольше. Церковь без религии — нонсенс, нечто вроде неоязычников, религия же без церкви — апостольско-учительский, катакомбный, подпольный этап ее развития.

Но мы — не просто изгнанные из рая. Мы еще и сами себя, нет-нет, да и подталкиваем подальше от Эдема и древа жизни, от счастливого благополучия на острове сознания. Так случилось в начале ХI века, когда Росцелин выдвинул тезис «Universalia post rem» и выиграл тот печально знаменитый диспут: все смешалось и перевернулось в пещере Платона.

Так состоялся Ренессанс. Галилей и иже с ним сломали Птоломееву антропо-, тео-, гео-центричную картину мира, в очередной раз и решительно разъединив нас с Богом. Микельанджело в росписи Сикстинской капеллы утвердил и обессмертил своим гением это расхождение. «Сотворение мира» — не что иное, как противопоставление равновеликого Богу Адама. Все это (а также многое другое) было названо гуманизмом, названо совершенно справедливо и верно, ведь человек занял новое место в онтологии: центр оставлен за Богом, а человек расположился на периферии, вместе со своей жалкой матерью-планетой.

Гуманизм Ренессанса породил науку, сайентизм и атеизм. Прошло всего лишь два века — и Ницше заявил с одра умалишенного сверхчеловека: «Бог умер!» А с ним вместе закричали об этом Богоубийца Кириллов, прочие заратуструющие смердяковы, сизифы, великие инквизиторы…

Опустел центр. Вихри мышления захлестнули нас и не дают успокоиться и пристать ни к одному берегу. Мы вышли на окраину и опушку — в омиусианство (единоподобие), забыв свое омоусианство (единосущие) в центре. Сознание — это выпавшее из покоя активное бытие, либо бытие — это оставшееся в покое от сознания. Для слепого — что чистый лист бумаги, что исписанный: слепой спокоен на сей счет. Так и нам этот лист: что сваренный и нарезанный зэками, что изготовленный вольными. Слепому для различений не хватает чувства света, нам — метанойи.

Видимый мир мы видим, невидимый — скорее слышим. В том невидимом духовном мире мы молимся, часто даже не имея образа Того, кому молимся и от кого слышим. Голос Сверху, внутренний голос — это все из слышимого и невидимого. Блаженный говорит: «Мне голос был», а образ Говорящего не обязателен либо вовсе дорисовывается и приписывается тому или иному духовному персонажу. Он, образ, не обязателен, хотя и не исключен. Иконы, скульптуры, вообще образы и изображения невидимого мира — индульгенция нашему насквозь языческому сознанию, и потому так яростно пресекались они в иудаизме, исламе и раннем христианстве (иконоборчество). Слово, Логос, логика — не от мира сего, не от видимого мира. Нас потрясают слова этих блаженных — шизофреников, чокнутых, юродивых, пророков — и их глубокая убежденость в говоримом ими и неопровержимая логичность услышанного ими и поведанного нам. Метанойя — опыт погружения в невидимый, но слышимый мир изнутри и свыше. В этом ее спасительность.

Мышление порождается трагедиями и порождает трагедии. Осознав это, я перестал понимать радостный пафос и оптимизм вокруг «нового мышления». Если оно и возникло, то лишь как заключительный акт нашей социальной трагедии, нашего семидесятилетнего последнего дня Помпеи. Прожить несколькими поколениями под падающими с неба камнями и идолами — как не возникнуть «новому мышлению»? Но если оно возникло — то лишь как пролог к новой трагедии: возможно, краху и банкротству сайентизма, возможно, краху и банкротству производственно-потребительской цивилизации, возможно, краху и банкротству социализма, возможно, экологическому, культурному, христианскому крахам и банкротствам… Возможно все, «anything goes», как любил говаривать элегантный анархист мышления П. Фейерабенд.

Однажды я затеял подготовить статью: «Диагноз — ВТШ» (вяло текущая шизофрения). Статья представляла бы собой два параллельных текста из набора цитат, никак не комментируемых: справа — строки из стихов И.Бродского об СССР, слева — выписки из его истории болезни. Стихов И.Бродского я нашел много, хотя они у нас тогда почти не издавались, а вот история его ВТШ оказалась законопаченной не в той психушке, где он «лечился», а в спецпсиххране института Кащенко, где хранится пуще Кащеева яйца, вероятно потому, что это вовсе не медицинский диагноз, а приговор; статья не состоялась, да и журнал, заказавший ее, более не существует. А жаль.

Мышление — это блуждания и парения, неупокоенность, искания, это — метод, если понимать под методом путь. Мышление — редкое, экзотическое, обуревающее состояние человека, и многие, прошедшие через шабаш мышления, жалуются на болезненность пережитого и перемысленного ими. Хорошо рисково и весело попиратствовать на просторах мышления, ветрено и солоно от мыслей-брызг, дух захватывает от вздымающихся в пенной оторочке и уходящих в бездны глыб онтологем, свищут и пляшут мелким бесом силлогизмы, большие и малые посылки, прочая чертовщина логик, безумие, безумие и бесстрашие охватывает мыслителя, выходящего на опасный край своей экзистенции, на предельную периферию своего Я и своего мира: «все могу!».

…Вы никогда не задумывались, почему бичи, бомжи и проститутки, эти отребья и охвостья общества, так несомненно тяготеют к вокзалам, портам, аэропортам и метрополитену? Чем притягивает их к воротам в пучины и дали движений и путей? Дервиш точно знает цель своего блуждания и ценит именно эту цель. Православный странник и пилигрим западного христианства видят ценность и цель в самих блужданиях по неясно очерченным святым местам. Буддистский странствующий монах может вовсе никуда не двигаться, ценя лишь само намерение к становлению на путь: ему важнее скитаний повернуться к ним лицом. Чем глубже в историю, тем субъективней и неопределенней цели и ценности нашего пути, тем он абстрактней и возвышенней. Куда мы все бредем?

ДВЕ РЕФЛЕКСИИ

В шестидесятые в Московском методологическом (тогда — логическом) кружке произошел раскол: молодой математик Владимир Лефевр стал требовать переориентации работы кружка с теории деятельности на рефлексивное управление.

Упорствующий в своих требованиях бунтарь покинул сообщество и почти в одиночку, с очень коротеньким шлейфом последователей, продолжил свои разработки в избранном направлении. Он успел издать две небольшие монографии, в том числе «Конфликтующие структуры», был даже выдвинут на премию ЦК ВЛКСМ для молодых ученых, но сам снял свою работу с конкурса, опубликовал статью в «Вопросах философии» «Формальный метод исследования рефлексивных процессов» (1971)…и еще несколько статей, и, в конце концов, в семидесятые годы уехал в США, где довольно быстро стал признанным авторитетом по проблемам рефлексии. Его работы «Алгебра совести» (1982), «О.62», «Космический субъект» (1996) и другие составили кортеж новой, математизированной психологии. После перестройки В.А. Лефевр стал появляться в России, лично и публикациями на русском языке, например, «Рефлексией» (2003), усилиями В. Е. Лепского создан регулярный семинар-конференция по рефлексивному управлению.

В конце 70-х-начале 80-х лидер ММК Г.П. Щедровицкий вынужден был признать необходимость рефлексии в деятельностном подходе и тем самым пересмотреть всю свою теорию деятельности. Созданные им и кружком организационно-деятельностные игры (ОДИ) в основе своей строились как рефлексивные. Рефлексия стала знаменем системо-мыследеятельностного подхода и игротехнического движения. Новые генерации методологов и игротехников уже не различали взгляды В.А. Лефевра и Г.П. Щедровицкого, считая обоих благоговейной классикой.

И как-то затерлось и забылось, что речь идет о двух совершенно разных по своей природе рефлексиях.

Рефлексия В. Лефевра — рефлексия сознания. Она присуща любому субъекту и в этом смысле тотальна для всего человечества. Рефлексия доступна и присуща любому сознательному существу или носителю сознания (например, космическому субъекту). По сути, рефлексия сознания может быть синонимизирована с совестью (в английском языке conscience означает и сознание, и совесть).

Согласно И.Канту и В. Лефевру сознание всегда эгоцентрично: оно выталкивает человека в центр мироздания и заставляет взять на себя, в пределе нравственного императива, всю полноту ответственности за этот мир. Между И. Кантом и В. Лефевром необходимо также поместить Ф. М. Достоевского и Ф. Ницше, позиции которых в этом вопросе находятся в том же ряду, а также Дж. Буля, создавшего алгебру, которой и оперирует В. Лефевр в своих теоретических построениях и моделях.

Всеобщность сознания и рефлексии позволяет (и математику В. Лефевру, и писателю Ф. Достоевскому) говорить о возможности точного описания рефлексивных переживаний и переживаний совести человеком, а, следовательно, о возможности рефлексивного управления: ведь, если сознание, совесть, рефлексия прихотливы и непредсказуемы, то и управление ими невозможно.

Помимо всего прочего, такое понимание и представление о рефлексии практически напрочь уничтожает свободу совести: человек действует не своевольно, а в твердом соответствии с этическими законами, независимо от того, знает он о них или не знает (точно также все мы действуем в точном соответствии с законами Ньютона, независимо от оценок, полученных по физике в девятом классе, а также с законом тезаврации денег, который вообще никогда не проходили и не сдавали).

Это посягательство на нашу внутреннюю свободу, как правило, вызывает бури протеста и неприятия, постольку поскольку задевает самую интимную и болезненную струну: «так кто я — Бог или червь смердящий?»). Введение внутрь себя некоей этической универсалии похоже на уязвление и изгнание Христом бесов: кому охота избавляться от собственных прихотей и своеволия, да еще под напором бездушной и бездуховной математики? И, кроме того, это уравнивает человека со всеми другими субъектами сознания, ведь в той или иной степени и звери и птицы обладают сознанием, следовательно им доступна рефлексия сознания и совесть.

Наиболее неприемлема идея рефлексии сознания для атеистов или неверующих, поскольку со-весть есть признание совместности знания человека с некоторым абсолютным носителем Добра и зла, диалогичности и со-вести и со-знания.

Ситуация усугубляется тем, что, по сути теории В. Лефевра, ничего другого в сознании, кроме этических оснований поступков и принятия решений, не рефлексируется и рефлексии не поддается. И в этом смысле со-знание и со-весть просты и примитивны до убожества и полной математизации.

В идеологии методологии Г.П. Щедровицкого лежит идея элитарности мышления, его недоступности всем и всяким. Одна из любимейших и наиболее цитируемых фраз его и его учеников: «Мышление среди людей также редко, как бальные танцы среди лошадей, и также нужно людям, как эти танцы лошадям».

Согласно Г.П. Щедровицкому, мышление и деятельность принципиально «безлюдны», лишены сознания и всех связанных с сознанием реальностей: эмоций, чувств, сантиментов, страстей, «психологии», озарений и пророчеств. Человек может вступить в пространство мышления и в пространство деятельности, но это для него необязательно. Более того, вступая в мышление и деятельность, человек всегда оказывается на периферии того и другого, будучи, в масштабе времени и организованности, лишь периферийным элементом. Элитность пребывания в деятельности и мышлении определяется не продолжительностью этого пребывания и даже не центральностью положения, а захваченным человеком плацдармом мышления и деятельности. В этом смысле поле деятельности, мышление и рефлексия мышления безопасны и предоставляют возможность своеволия, «озорства», а, если называть вещи своими именами, то блудливости, которую и демонстрируют наиболее продвинутые и отпетые из числа игротехников и метедологов. Изворотливость на периферии мышления и деятельности делает субъекта непредсказуемым ни в мышлении, ни в рефлексии по поводу этого мышления, рефлексивное управление в этом случае перестает быть управлением и превращается в искусство жонглирования и манипуляций: кто кого переманипулирует и перекукловодит.

Рефлексия мышления, по Г.П. Щедровицкому, есть «мышление мышления», поток мышления, ортогональный рефлексируемому потоку мышления. Мышление без мышления мышления не существует и превращает мышление в «думание», в бесплодные потуги мысли.

При всей невозможности, с точки зрения В. Лефевра, рефлексии мышления и деятельности, такая рефлексия существует. Здесь следует пояснить, почему рефлексия мышления и деятельности, по Лефевру, невозможна.

Если человек не имманентен мышлению и деятельности, если они существуют сами по себе, безлюдно и надлюдно (или межлюдно), если язык мышления (методологические схемы) отделим от носителя этого языка, человека, то исчезает субъект рефлексии, он становится необязательным, либо рефлексия приобретает черты причудливой лжи тем, кто, принципиально отсутствуя в деятельности и мышлении, рефлексирует свое принципиальное присутствие в них

Рефлексия мышления, независимо от ее теоретической обоснованности или необоснованности имеет практику, существующую более четверти века, вполне успешную в решении многих интеллектуальных задач и проблем. Если в природе незаконное существовать не может, то в человеке может существовать все, в том числе и незаконное. Такова удивительная природа человека. Правда, вполне возможно, что настанет день, и то, что сегодня называется рефлексией мышления, окажется чем-то другим, а, с некоторой долей вероятия, подобное можно предположить и о рефлексии сознания.

В отличие от рефлексии мышления, рефлексия сознания, в принципе, просто в силу возможности ее математического описания, технологизируема. Это означает, что она вполне может быть массово репродуцирована, если на то появится спрос и нужда, например, в сфере воспитания и образования.

Страшно представить себе школу-конвейер будущего, где клонам будут ставить совесть.

Функциональная типология рефлексий

В методологической практике сложились две принципиально различные концепции рефлексии.

Первая: рефлексия есть рефлексия сознания. Ее создателем и наиболее последовательным представителем является В.С. Лефевр. Собственно, все его творчество посвящено рефлексии сознания и даже выход его из Логического кружка (так в 60-е назывался Московский Методологический Кружок, ММК) был связан с его позицией относительно рефлексии и рефлексивного управления как субъективной работы сознания в противовес господствовавшей тогда в кружке установки на изучение деятельности, мыследеятеятельности как бессубъектной организованности. И хотя Г.П. Щедровицкий многократно говорил о рефлексии сознания, например: «Итак, рефлексия есть представление в сознании того, что и как я делаю» (Г.П. Щедровицкий, «Организация, руководство, управление», т.1, М., 2003, стр. 156), весь пафос его размышлений и рассуждений — о рефлексии мышления.

В современной психологии эти два фундаментальных понятия до удивления не разведены и часто путаются. Г.П. Щедровицкий совершенно справедливо упрекал своих коллег и оппонентов в этой понятийной неряшливости, пытался обсуждать различия между мышлением и сознанием, но, честно говоря, часто сам сбивался на их синонимию.

Тем не менее, можно достаточно уверено утверждать, что, за исключением В.А. Лефевра и его адептов, все методологи придерживаются концепции рефлексии как рефлексии мышления.

При этом надо сразу же отказаться от биохимической и биоэлектрохимической природы сознания и мышления не потому, что этот взгляд на себя неверен, а потому что он противен и унизителен, так как приравнивает наши мысли и чувства к нашим экскрементам.

Сознание человека теоцентрично и антропоцентрично. Бог избрал человека своим средоточием, сотворцом и учеником, подмастерьем. В центре мироздания — человек, Бог же — все остальное, включая и эту геометрическую ничтожность и определенность. При этом, каждый человек — центр Бога, каждый, кто признает в себе человека, вочеловечивается. Когда деревенский батюшка объясняет крестьянам засуху в их деревне карой Божьей за грехи человеческие, он не лукавит и не впадает в манию величия своей глухой деревни: он искренне верит в антропоцентричность мироздания и ответственность каждого человека за все человечество и весь Космос. Здесь христианство смыкается с буддизмом, исламом и иудаизмом. На разных языках и по разному учат нас — одному.

Познание же, вмещающее в себя сознание как свободное пребывание в Боге и мышление как волеизъявление, своеволие и своеобразие пути одинокого, безбожного и грешного человека, уводит человека в укромные углы, в интим соблазнительных дерев, на периферию космоса и мира.

Человек и человечество пребывают в блаженстве, счастье и покое своего сознания и антропоцентрического мироздания и миросозерцания. Средством удержания этого центрального положения служат религия и церковь/ Нравственный императив Канта — о сознании и его антропоцентричности.

Сознание — это выпавшее из покоя активное бытие, либо бытие — это оставшееся в покое от сознания.

Мышление порождается трагедиями и порождает трагедии Каждый акт мышления и выхода в мышление — катастрофа. Мышление — это блуждания и парения, неупокоенность, искания, это — метод, если понимать под методом путь. Мышление — редкое, экзотическое состояние человека, обуревающее им. Хорошо, рисково и весело попиратствовать на просторах мышления, ветренно и солено от мыслей-брызг, дух захватывает от вздымающихся в пенной оторочке и уходящих в бездны глыб онтологем, свищут и пляшут мелким бесом силлогизмы, большие и малые посылки, прочая чертовщина логик, безумие, безумие и бесстрашие охватывает мыслителя, выходящего на опасный край своей экзистенции, на предельную периферию своего «я» и своего мира «все могу!»

Тут важно отметить, что сознание и мышление, а, следовательно, рефлексия сознания и рефлексия мышления не противоположны друг другу — они разные. И эта их непротивоположность, но разность позволяет положить их как два разных основания типологии рефлексий.

Попробуем восстановить наиболее употребительные функции этих двух рефлексий:

 

Рефлексия сознания		Рефлексия мышления
функция	описание функции	функция	описание функции
рефлексивное бесплодие	«эффект сороконожки» и форма индульгенции лени	топическая рефлексия	основные формы рефлексии, задаваемые вопросами «где я?», «что это?» и «как это сделано?»
творческая рефлексия	всегда ретроспективное или текущее сопровождение любого креативного акта или процесса	онтологическая рефлексия
совесть	рефлексия в координатах Добра и зла, сведение прошлого, настоящего и будущего в актуальное текущее	логическая рефлексия
рефлексивное управление	В. Лефевр: «я думаю, что он думает, что я думаю», возможны многочисленные варианты из-за введения модальностей (число сочетаний — несколько сотен)	ретроспективная рефлексия	темпоральные формы рефлексии: в прошлом времени она позволяет оцениваь и передавать опыт, в настоящем — управлять, в будущем — проектировать
эмоциональная рефлексия	самоконтроль и самоорганизация	текущая рефлексия
		проспективная рефлексия
нормативная рефлексия	рефлексия сравнений собственных действий нормативным	нормирующая рфлексия	порождение норм мышления в ходе мышления
………….		управляющая рефлексия	рефлексия самоуправления
		рефлексивное понимание	понимающая рефлексия не нормирует рефлексируемый материал, не проспективна и не ретроспективна, она всегда и по принципу актуализирована, как актуализировано и само понимание, рефлексивное понимание — проблематизация понимания и средств понимания
		понимающая рефлексия
		рефлексия включения	Оестествление-обискусствление позиции в ситуации
		рефлексия исключения
		………….

 

Число функций и рефлексии сознания и рефлексии мышления принципиально неограниченно. И в этом — могучий потенциал рефлексии, ее бесконечное разворачивание, свобода рефлексии.

Разрабатываемая здесь типология рефлексий начинается с нулевого типа:

Рефлексия сознанияРефлексия мышления	Нулевая функция
Нулевая функция	Труп

Дальнейшее разворачивание типологической таблицы предполагает, что любая другая функция равноудалена от нулевой — тут нет и не может быть иерархии, усложнения, соподчинения функций. Они все самодостаточны и не могут быть заменены или поглощены одна другой. Они — разные.

В общем виде эта типологическая матрица выглядит следующим образом:

 

Рефлексия сознанияРефлексия мышления	Нулевая рефлексия	Рефлексивное бесплодие	Творческая рефлексия	совесть	Рефлексивное управление	Эмоциональная рефлексия	Нормативнаярефлексия	…..
Нулевая	труп
Топическая
Онтологическая
Логическая
Ретроспективная
Текущая
Проспективная
Управляющая
Нормирующая
Рефлексивное понимание
Понимающая
Рефлексия включения
Рефлексия исключения
…..

 

В принципе можно заняться поиском коннотатов, но, в силу обилия типов, занятие это кажется достаточно бессмысленным, особенно, если учесть, что человек обычно переживает одновременно несколько рефлексивных состояний.

Каждая рефлексирующая личность, каждый субъект рефлексии — это сложный букет разных рефлексий сознания и мышления, букет ситуативно изменчивый, конфигурируемый спонтанно и по большей части неподконтрольно.

Вместе с тем, можно утверждать, что каждая рефлексирующая личность стремится к ограниченному числу типов рефлексии — и этот излюбленный, фаворитизированный выбор представляет собой устойчивую конфигурацию личностного, психологического, сознательно-мыслительного портрета, постольку поскольку рефлексия есть то, без чего то, что было, не было, и без чего то, что есть, отсутствует, и без чего то, что будет, не будет.

Методология и рефлексивное управление. Г. Щедровицкий и В. Лефевр
(из книги «Краткий курс элементарной философии») 

Ни на сайте философского факультета МГУ (www.LebensWelt.org), ни на сайте института философии РАН (www.philosophy.ru) не нашлось места для обоих.

Странное явление представляла собой советская марксистско-ленинская философия.

Во-первых, она вынуждена была опровергать, считать ложной и противоречивой любую философскую мысль или систему. Независимо от того, когда эта мысль или система возникла: до, во время или после марксизма. Постулат о тотальной ошибочности всей философии, за исключением марксистской не мог не привести к полному отрицанию философии, с одной стороны, и полному непризнанию марксизма философией, — с другой.

Во-вторых, принцип партийности философии породил абсолютную бессовестность философов. Будучи аспирантом, я ходил на семинар по философии в институт философии АН СССР. Доктор философских наук рассказывал нам о философии естествознания, в частности, о философских проблемах генетики, а я тем временем листал тоненький реферат его докторской диссертации, защищенной всего несколько лет тому назад. Диссертация была посвящена разгрому генетики как буржуазной лженауки.

Наконец, в-третьих, цензура на чтение, захоронение мирового культурного наследия философии по спецхранам и книгогноилищам породили жуткое невежество советских философов, знавших о собственно философии почти исключительно по цитатам или дистиллированным переводам.

В конце 40-х-начале 50-х на философском факультете МГУ, самом затхлом факультете, где готовили робких, но нахальных бойцов идеологического фронта, способных держать оборону только против самих себя, в крайнем случае, против своих сограждан, для которых не то что философская, любая мысль — крамола и преступление, сама собой сколотилась небольшая группа студентов, озабоченных последним пунктом тезисов К. Маркса о Людвиге Фейербахе: «Ранее философия только объясняла мир, ныне философы призваны переделать его». Вопрос был поставлен предельно просто: как философия может переделать мир? Для начала эти отщепенцы пытались понять: «Капитал» К. Маркса — это метод размышления или результат размышления?

Гонимые, преследуемые за выпендреж и крамолу, они прорывались к своей истине, теряли одних и находили других, перемещались по философскому и городскому андерграунду. Они в конце концов прорвались к такой практике философии, которая в состоянии изменять мир.

Для этого им пришлось на себе протаскивать всю тяжесть и громаду человеческого философского опыта: самостоятельно, а не под чутким, изучать Платона и Аристотеля, Николая Кузанского и Галилея, Канта, Фихте, Гегеля, современную философию, логику, психологию, педагогику. Свои семинары они тщательно записывали — в конце 80-х я участвовал в транспортировке их архива. Для этих целей был нанят бортовой КАМАЗ грузоподъемностью 12 тонн.

Семинар этот назывался изначально Московский Логический Кружок, позже — Московский Методологический (ММК). Среди его участников наиболее интересными и даже выдающимися личностями были: А.А. Зиновьев, М.К. Мамардашвили, Г. П. Щедровицкий, В. А. Лефевр. Вторым эшелоном шли такие известные философы, культурологи, психологи как Дубровский, Алексеев, Генисаретский, Розин, Рапапорт, Гущин, В. Зинченко, Давыдов и др.

Уникальность этого явления, оказавшегося вне рамок официальной советской философии и потому ставшего философским феноменом, заключается не только в том, что им удалось пройти свой путь, но и оказаться встроенным в общий поток мировой философии, стать ее частью, пусть пока и не особо признанной мировым философским сообществом.

Данный опус заканчивается рассказом о методологии, точнее, рассказами о двух представителях этого направления: Г.П. Щедровицком, бывшим моим учителем, и В.А. Лефевре, с которым я поддерживаю ныне более или менее устойчивый контакт. 

Г.П. ЩЕДРОВИЦКИЙ

Выходец из советской номенклатурной элиты, Г. Щедровицкий (1929-1994) сначала учился на физфаке МГУ, затем перевелся на философский. В книге «Я всегда был идеалистом» он объясняет этот переход не вполне правдоподобными мотивами; скорей всего, физика требовала гораздо большей усидчивости и старательности (бедной родственницы вдумчивости), любви к математике — ничем подобным Г.П. Щедровицкий не обладал. Хороший спортсмен, хороший организатор, прекрасный полемист — что делать с этим среди дифракций Френеля и Фраунгофера, не спорить же с ними, не гоняться же за ними на лыжах, не придумывать же их заново?

К основным направлениям его философских интересов следует отнести:

— содержательно-генетическую логику, деятельностную логику, теорию деятельности;
— герменевтику и философию интерпретаций;
— эпистемологию, когнитивную философию и философию знания;
— методологию науки;
— психологию педагогики, детскую и педагогическую психологию;
— системные, в частности. системомыследеятельностные представления;
— методологию оргуправления (организация, руководство, управление — ОРУ);
— методологию работы с будущим (проектирование, планирование, прогнозирование, программирование, прожектирование, сценирование) как часть ОРУ.

Методология рассматривалась им уже не как философия, а как следующий за философией и наукой шаг интеллектуального развития человечества.

Философская работа Г.П. Щедровицкого не может быть описана как философская система (хотя он, вероятно, возражал бы против этого). Это — программа философских и методологических работ, рассчитанная, как он любил повторять, на ближайшие пятьсот лет.

В 1984 году перед ним и его кружком встал мучительный выбор, масштабы последствий которого определялись масштабами всей его программы. Необходимо было решить: существовать ли методологии самостоятельно и независимо от игротехники или стать частью собственной практики, влиться в игротехнику ее теоретико-обосновывающим «филиалом». Что бы ни было решено в теории, на практике выбор был сделан по второму варианту. Игротехника, одним концом зацепленная за методологию, а вторым — за так называемые социальные запросы и «злобу дня», стала больше социализироваться, чем методологизироваться и, возможно, это может пошатнуть все пятисотлетнее сооружение.

Одной из важнейших и наиболее острых философско-методологических проблем ММК и, в частности, Г. П. Щедровицкого, является противопоставление искусственного и естественного. Дело здесь не только в борьбе против естественно-научного подхода к человеку и обществу, но и гораздо глубже, — к самому расчленению понятий естественного и искусственного, поскольку рефлексия как оселок этой проблемы все время ускользает от этого противопоставления и, относительно мышления и всей мыследеятельности, все время оказывается и искусственной и естественной, и внутрь-положенной и одновременно вовне-управляющей. Эта мучительная антиномия так и осталась клином, разрушающим все деятельностную теорию, а также теорию и идеологию оргуправления.

Г.П. Щедровицкий был гениальным Учителем. Высокий, стройный, он обладал демонически притягательным обаянием, особенно действовавшим на женщин (чем он часто пользовался), он умел очень ободряюще поддержать новичка, вдохнуть в него энтузиазм и пыл, внушить обаяние и веру в себя. Тем, кто стал учеником, он мог поручить какой-нибудь гигантский проект, превышающий силы и возможности ученика, но оказанное доверие компенсировало недостаток сил — и ученик выполнял непосильное для себя задание. Так, мне, например, было поручено выполнение теоретических разработок регионального развития. Подобно Гурджиеву, Г.П. Щедровицкий категорически расставался со своими учениками чуть раньше того, как те окончательно встанут на ноги. При этом каждый раз ситуация разыгрывалась им таким образом, что ученики уходили от него в самостоятельное плавание сами, с гордо поднятыми головами, с легкой горечью и обидой на учителя, с улыбкой мудрого учителя, провожающего ученика, переступающего порог.

При первой же встрече Г.П. Щедровицкий поражает любую аудиторию абсолютным, завораживающим бесстрашием, граничащим с наглостью и самоуверенностью, логикой, противостоящей любым авторитетам, стереотипам и штампам. Не было такого предложения, на которое он бы ответил отказом: по его мнению, методология всесильна и готова решать любые проблемы, любого уровня и в любые сроки.

Методология создала свой собственный язык — язык схем. Он оказался более универсальным, чем обычный язык. Самым частотным словом этого языка является субъект, изображаемый человечком (идея этого схематозоида принадлежит В. Лефевру). Я знал примерно два десятка грамматически различных значков-человечков: только голова — это чистый субъект, с ручками-ножками — действующий, с основанием — имеющий позицию, со звездочкой — рефлектирующий, со стрелкой у головы — обладающий целями, с небольшим табло — мыслящий, с тремя строчками у головы — коммуницирующий, и так далее.

Схемы имеют два основных статуса — онтологические и организационно-деятельностные. Первые выражают некоторое представление, вторые — логику и\или волю действия. Возможно, когда одна и та же схема читается дважды — и как онтологическая и как организационно-деятельностная, однако чаще это — две ортогонально расположенные схемы, чтение или движение по которым создают методологическое пространство.

Обычное методологическое сообщение представляет собой серию схем, движение по которым и создает динамику изложения.

Пожалуй, самым выдающимся достижением методологии является та самая практика, в которой методология в состоянии переделывать мир. По-видимому, идея этой практики была подсказана «Игрой в бисер» Г. Гессе, хотя сами игры органично выросли из методологический семинаров. Громоздкое название игр — организационно-деятельностные — довольно быстро породило аббревиатуру ОДИ, знакомую каждому методологу.

Что представляют собой эти игры?

На этот вопрос до сих пор не получено достаточно вразумительного ответа, несмотря на многочисленные попытки, в том числе и попытки самого Г.П. Щедровицкого.

Прежде всего, это — имитация социо-культурной, социально-производственной, социально-политической или иной социальной проблемной (=не разрешимой обычными средствами) ситуации. Эта имитация является предметным содержанием методологической проблемы. Игра, таким образом, решает всегда две проблемы: внутреннюю, методологическую, и внешнюю, социальную.

Ядро игры — ее оргпроект и программа, где с разной степенью генерализации и детализации прописана последовательность и характер обсуждения, движения по решению поставленных проблем. Непременным процедурным элементом игры является рефлексия хода игры. Рефлексивное сопровождение — это, в общем, третье направление в игре.

Участники игры разбиваются на группы (принудительно или добровольно, это зависит от оргпроекта и степени диктатуры руководителя игры), каждая тема сначала обсуждается в группах соответственно с тематической направленностью каждой группы. Материалы групповой работы выносятся на пленарное заседание, где происходит конкурентная борьба разных докладов и подходов. Эти конфликты позволяют в рефлексии зафиксировать движение по решению проблем (если этого не происходит, оргпроект игры ревизуется и переиначивается).

ОДИ оказались весьма органичны конфликтному по своей природе советскому обществу и позволили решить огромное количество локальных и частных проблем (во второй половине 80-х годов в стране действовало около трехсот команд, каждая из которых проводила в среднем по десять игр в год). При средней численности участников каждой игры примерно в сто человек, за пять лет играми ОДИ было охвачено, ориентировочно, около полутора миллиона человек. Гораздо более важным результатом ОДИ стало то, что благодаря им, произошло общественно значимое и заметное изменение мышления. Так называемое «новое мышление» возникло, разумеется, не в недрах ЦК КПСС и не усилиями разрозненных диссидентов, а мощным фронтом ОДИ.

Перестройка, совершенно справедливо названная А. Зиновьевым «катастройкой», лишь на некоторое время приостановила игротехническое движение. Сейчас оно вновь набирает силу и вновь превращается в социально значимое и социообразующее явление. К сожалению, собственно методологическое содержание ОДИ в настоящее время сворачивается из-за отсутствия достаточного интеллектуального потенциала и нехватки теоретически и методологически ориентированных лидеров.

В.А. ЛЕФЕВР

Если Г.П. Щедровицкий — прежде всего онтолог, платоник (и уж затем — фихтеанец, гегельянец и т.д.), то В.А. Лефевр — логик, аристотельянец (а уж затем картезианец, кантианец и т.д.).

Они во многом противоположны, даже внешне: В.А. Лефевр приземист, необщителен, немного косноязычен, во всяком случае, не краснобай, совершенно нетеатрален. Первый — типичный московский интеллигент, второй — питерский. Лефевр до сих пор отзывается о Щедровицком с явной досадой и затаенной обидой.

В. Лефевр провел детство в Ленинграде и попал в блокаду. Ему с матерью чудом удалось бежать из города весной 42-го. В эвакопоезде он очень боялся, что его выкинут из вагона, как это происходило со многими другими попутчиками. Только много позже он понял, что это освобождали вагон от трупов. Этот жизненный опыт, этот ужас потом будет сказываться на его творчестве всю жизнь.

После эвакуации в Алма-Ату он оказался в Москве. Учился в 9-ой школе, где психологию ему преподавал Г.П. Щедровицкий.

Психология стала профессией Лефевра, но учился он в МГУ, на мехмате. В Московском логическом кружке пробыл недолго: уже в середине 60-х он покинул МЛК. Причина — его первые разработки идей рефлексии и рефлексивного управления (позже принятого на вооружение в армиях СССР и США). Сама идеи рефлексии сильно противоречила теории деятельности Щедровицкого и была органически несовместима с ней. Только много позже Щедровицкому удалось совместить рефлексию с теорией деятельности, сильно транформировав эту теорию. Кто-то должен был покинуть кружок — ушел Лефевр. Им были опубликованы в СССР две тоненькие книжки (одна из них — «Конфликтующие структуры»), после чего он эмигрировал (в начале 70-х) в Америку.

Здесь, в Ирвайнском университете (Южная Калифорния) им были написаны книги, сделавшие его знаменитым, порой скандально знаменитым.

В начале 19-го века Джон Буль математизировал мышление и формальную логику Аристотеля. Так возникла булева алгебра. В конце 20-го века эту алгебру использовал для математизации сознания Лефевр. Собственно, в этом и заключается его заслуга.

Философия Лефевра основывается на предположении единства природы человека и природы Космоса. Он верит в наличие некоторых всеобщих и всеохватных универсалий и неподвижных констант мироздания, диктующих и определяющих существование мира. Его философию я воспринимаю как фаталистическую, в которой даже воля — описуема, предсказуема и математизируема. Определенность мира — кому-то такая онтология в радость и успокоение («наконец-то, возможен порядок!»), кому-то — нож в сердце («еще этого мне не хватало!»). Все дело в том, как мне кажется, что для одних людей их внутренний мир помещен в объемлющую рамку гигантского внешнего мира, а для других рамкой внешнего мира является их сознание. Именно поэтому имеются и яростные противники предельной до невыносимости онтологии Лефевра и столь же яростные его последователи, равнодушных же нет.

Им написаны «Формула человека», «0.62», «Алгебра совести», «Космический субъект», статьи по алгебраической интерпретации музыки и другие работы. Наиболее нашумевшей работой была «Алгебра совести», где рассматриваются две этические парадигмы, порождающие два принципиально различных общества — конфликтное и компромиссное. Одна этическая парадигма строится на утверждении, что компромисс Добра со злом есть зло, другая — что компромисс Добра со злом — Добро. Типичным обществом первой парадигмы является западное, типичным обществом второй — советское.

В обеих этических системах действуют одни и те же персонажи: «святой», «герой», «обыватель» и «лицемер», но только моделируют они прямо противоположное поведение.

Книга «0.62» посвящена обоснованию «золотого сечения» (0.62) в этике: асимметрии Добра и зла. Формула Достоевского «граница между Добром и злом проходит через человека» получила в этой работе математическое подтверждение и даже четкое выражение. В целях опровержения этой теоретической модели другими исследователями был предпринят эксперимент. Довольно большому числу людей было предложено рассортировать сто совершенно одинаковых предметов на «хорошие» и «плохие». Не имея никаких внешних критериев, испытуемые отсортировали 62% хороших и 38% плохих. Позже этот эксперимент был проведен еще несколько раз и давал все тот же результат.

В «Космическом субъекте» доказывается (с помощью все той же булевой алгебры), что космические субъекты действительно существуют, что они действуют по единому этическому принципу, что все они представляют собой своеобразные «тепловые машины», и что второй закон термодинамики есть, в буквальном смысле этого слова, физико-математическое выражение нравственного императива И. Канта.

Работы В. Лефевра перенасыщены математикой, но являются при этом философскими по своему смыслу.

Покинув СССР, Лефевр был вынужден распрощаться со своей мечтой-идеей об организации и проведении рефлексивных игр. Возможно, этим объясняется его непроходящая неприязнь к Щедровицкому и его ОДИ.

Оба имеют огромный шлейф последователей и учеников в России. Уже несколько лет в Москве в разных аудиториях проходят чтения памяти Г. Щедровицкого и международные конференции лефеврианцев по рефлексивному управлению.

Мне кажется, оба они задали важные, возможно, ключевые направления философии в России и, быть может, в мире.

Методология Щедровицкого может стать началом философии управления и социального инжениринга. Уже сейчас многие «щедровитяне» успешно освоили пиар-технологии, работают в банках и других финансовых институтах, проводят крупные социальные проекты и эксперименты, создают образовательные структуры и технологии.

Рефлексивные разработки Лефевра могут и будут иметь самые неожиданные продолжения в самых различных направлениях: военных, дипломатических. образовательных, творческих.

Оба направления имеют интенции к своему сферному оформлению, подобному антропософии Р. Штайнера. Нет сомнений также в том, что оба они останутся интеллектуальной и философской экзотикой.

Два класса европейской школы мышления 

В конце восьмидесятых годов в советском центральном философском журнале «Вопросы философии» публикуется статья ростовского философа Петрова «Пентеконтера или в первом классе европейской школы мысли«, наделавшая тогда порядочно шуму. В статье производится историческая реконструкция следующего, примерно, содержания: греки, придумав вместо финикийского круглого, управляемого лишь ветрами и волнами, судна удлиненную пятидесятивесельную лодку пентакантеру, оснащенную парусом, произвели ментальную революцию — им удалось соединить слово (кормчего) с делом (гребком воинов-гребцов), а также резко увеличить скорость мышления благодаря увеличению скорости хода.

По мне, так Петров здесь кое-что недостроил. Дело в том, что на этих пиратских судах стали возникать разного рода мятежи и заговоры. Заговорщиков, несогласных с львиной долей кормчего (эмпороса) в пиратской добыче, Феогнид, современник Гомера, называл фортунеями — искателями удачи. Фортунеям необходимо было не только тщательно продумывать детали мятежа, но и перехватывать у эмпороса знания и искусство кораблевождения и руководства боем. И все это под жесткую связку слова и дела: «раз-два» и мах веслом.

Вот тогда-то фортунеи и поняли, что мышление свободно. И от слова и от дела. Что оно, собственно, единственная свобода, потому что все остальные свободы вторичны относительно нее.

Это-то и было первым классом европейской школы мышления.

Английский клуб — второй класс этой же школы. Именно поэтому позволительно будет утверждать, что он возник в античной Элладе. И первым спикером его был, по-видимому, Сократ, принципиально не бравший платы за свои поучения, в отличие от софистов, и предпочитавший, если верить Платону и Ксенофонту, симпозиумы: многочасовые мужские беседы в полулежаче-полусидячем положении, под разведенное красное вино, орешки и сухофрукты. Они, например, чтоб не напиваться «как вчера», придумывали пари на самый лучший тост за любовь («Пир») или сочиняли прекраснейшие мифы («Протагор»). И, между прочим, определяли ход и направление мыслей на ближайшие по крайней мере две с половиной тысячи лет.

Чем же отличается второй класс европейской школы мышления от первого?

Слово, оказывается, тоже свободно

Английский язык, а, стало быть, и менталитет предельно глаголизирован — он весь переполнен глаголами и отглагольными формами, а потому логичен и рассудительно-рассудочен. Вот эта-то английская манера разглагольствовать и заглаголивать свою речь и довела их до того, что жизнь для них — действие, action, для нас же — просто дыхание, вибрация (от греческого fibro — дыхание).

Русский язык прямо противоположен английскому по этому основанию — он глубоко онтологичен, образен. Это у нас от греков. Нам внятна фраза Гераклита «Дом человека Бог». У нас можно, например, сделать так:

Эх, дороги.
Пыль да туман,
Холода, тревоги,
Да степной бурьян.

Здесь даже не национальные — конфессиональные различия. Вот два лучших русских поэта девятнадцатого века: один — потомок эфиопа, из древней восточно-христианской нации, другой — не то шотландца, не то португальца, то есть с корнями в истошно западных конфессиях. Я взял наугад первые попавшиеся, хрестоматийные примеры, наиболее частотные стихи, те, что сразу приходят на ум:

православные стихи	католико-пуританские стихи
Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку з а н е м о г	С к а ж и — к а, дядя
Кавказ предо мною, один в вышине с т о ю	В ы х о ж у один я на дорогу
Во глубине сибирских руд х р а н и т е	П о г и б поэт, невольник чести
Тятя, тятя, наши сети п р и т а щ и л и	Я  н е  у н и ж у с ь пред тобою
У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все х о д и т	Когда в о л н у е т с я желтеющая нива

Ну, и так далее. Один прячет глаголы в самый дальний угол, другой — выставляет их на первое место.

И так как жизнь-action не менее, чем наполовину бессмысленна, то во спасение себя англичанам пришлось придумать и найти нечто, где бы можно было недействовать. Так возникла ментальная потребность в клубе.

Но были тому и другие основания.

В ходе Столетней войны произошло отделение Англии от всего европейского материка, острова пустились в автономное плавание. Потеряв ученые и учебные связи с европейскими университетами, прежде всего с Сорбонной, Оксфорд и Кембридж вынуждены были пойти своим путем. А следовательно, отойти от дел, окуклиться и противопоставиться бурлящей в action островной жизни. Так началась война «town contra gown» («город против мантии»), а университеты превратились в крепости. Мысль и слово вступили в конфликт с тотальным делом и обособились в элиту и избранность.

Ценность обособленности и недоступности стала национальной, ученые же прибавили к этому то, что обособление приобрело мыслительно-коммуникационный, образовательный (в самом широком смысле этого слова) характер.

Этот разрыв, по-видимому, остро переживался и не нес в себе желанной благодати и благостности бытия. Town изнемогал в протестанстской, однообразной и унылой аскезе industria, трудолюбия. Gown не менее исстрадался от аскезы discipulus (ученического послушания) — ведь знания всегда иерархичны и требуют иерархий социального устройства, что неприемлемо ни при мышлении, ни в коммуникации. Мы, между прочим, тем и милы Богу, для того и созданы, чтобы мыслить и тем самым порождать вместе с Ним духовность и чтобы находиться с Ним в диалоге, а не только в послушании (дисциплине).

И, чтобы вывернуться из угла, в который они загнали себя сами, англичанам надо было придумать нечто, компенсирующее их трудолюбие и дисциплинированность. Рано или поздно они должны были сказать себе: в жизни должно быть нечто противоположное и равномощное (по ценности) трудолюбию и дисциплине. Что-то должно было встать и встало. Английский юмор, английская свобода и английский клуб — вот три институции, воздвигнутые в противовес собственной замкнутости и ограниченности. Так они и установились и сохранились в этом триединстве до наших дней, неразделимые и обязательные друг для друга. Они задали новый смысл существования англичанина и одновременно произвели закрепление отдельного существования мысли и слова от дела. Клуб превратился в отглагольную форму английского образа жизни, стал своеобразным причастием, даже аскезой причастия.

Итак, английское общество разрывалось между сугубо индивидуализированным трудолюбием во имя спасения и строго иерархизированным строем знаний и компетенций. В подобной обстановке общественная жизнь становится неустойчивой и непредсказуемой, ей не хватает конструктивов и реперов. Английское общество взрывается то в Пороховом заговоре, то в смуте Барнеби Раджа — английский бунт тяжел, кровопролитен и ужасен. Впрочем, все бунты таковы, однако английский кажется уж чересчур необузданным (как русский — чрезмерно пьяным, французский — садистским, итальянский — фанатичным, германский — зверским, африканский — насильственным, китайский — покорным вождям).

На Континенте, в ненавистном и вызывающем зависть Париже формируется элитарный клуб энциклопедистов и другой, разночинский клуб политических говорунов — якобинский (впоследствии, при Гизо и Тьере, принявший более умеренные и позитивные формы). Англия пошла по тому же пути. Это ведь только русские считают, что общий ход всегда и изначально порочен и надо непременно идти своим путем, а потом удивляются своей отсталости и нетудазаеханности.

Клубная форма оказалась взаимоприемлемым компромиссом между индивидуальностью и личной свободой с одной стороны и государственной иерархией, с другой. Более того, именно клубу принадлежит честь превращения государственной машины в средство обеспечения личных свобод.

Это по сути. А по форме клуб оказался прекрасной институализацией общественных отношений, закреплением идей, противоположных и французским идеям равенства и германским идеям государственности. Англо-клубный принцип общественных отношений можно было бы выразить следующим образом:

-каждый имеет право быть услышанным, если ему есть, что сказать.

В этой формуле нет ни германской гегемонии большинства, ни французского нигилизма одиночки (французская демократия как основа всей современной континентальной демократии держится на принципе «мнение одного всеобще, если нет другого, противоречащего ему»).

Такая организация общественной жизни позволила англичанам сделать почти невозможное и явно недоступное другим европейцам: становясь государственным политиком, человек не перестает быть общественным деятелем. И это блестяще доказал клубный гений Черчилль.

Что отличает стратегию от политики? — Черчилль, подобно Периклу, до конца выдерживал собственные моральные принципы. Стратегия — не политическая дальнозоркость, а нравственная устойчивость в политически шатких ситуациях. Однако это — вовсе не резонерская нравоучительность, а обдуманность и обговоренность в клубе своей позиции.

В подобной клубной рефлексии пребывали по вечерам (то ли с чаем, то ли с пивом) в течение многих лет три английских профессора философии. Мало кто знает, чего и как они там преподавали, но всем известны детективы Честертона, сказки о хоббитах Толкиена и эссе Льюиса о любви, дружбе и баламуте.

Дружно и в ногу с Европой входила Англия в рынок: первая биржа в Брюгге возникла еще в 13 веке, но волна бирж пошла много позже, после победы протестантизма в северной Европе: 1531 год — Антверпен, 1549 год — Лион и Тулуза, 1558 год — Гамбург, 1566 год — Руан и Лондон, 1608 год — Амстердам. В 1820 году из собраний в кафе Anwerp в Лондоне возникает знаменитая Stock Exchange. Вступление в биржу стоило всего 100 фунтов (плюс 20 ежегодно), однако необходимо было поручительство и рекомендации еще трех членов биржи — подлинно клубная организация.

В отличие от континентальных бирж Лондонская (а за ней и все англо-саксонские) принципиально независима от государства.

Если вспомнить другой рыночный институт — страхование, то история Lloyd’а — история пари в припортовом кабачке: доплывет или не доплывет то или иное судно из Кейптауна, Сиднея или Калькутты. В то время, как континентальные купцы заключали фьючерсы и опционы на грузы чая или пряностей, спортирующие англичане, никак не занятые и не участвующие в этих перевозках, самым клубным и бездельным образом спорят о судах, на которых везут эти грузы. Мало того, еще тщательно записывают не только случаи прибытий и кораблекрушений, но и ставки пари. Пока не накопилось статистики на целый Lloyd.

Если вспомнить борьбу англичан против Ганзейского союза, то мы опять столкнемся с некоторой спортивностью этой истории. Пока английская королева не уничтожила всесильный Stahlhof в Лондоне, пока незадачливый Кабот в поисках Америки северо-восточным образом не открыл Архангельск и новый путь в Россию, английские купцы вполне обходились внутренней торговлей. Но вот появились гарантии — и сразу возник Society of adventurers (Союз авантюристов — первая предпринимательская праклубная структура). Потом именно этот Союз возглавит движение английского промышленного и торгового империализма и колониализма.

Под прикрытием английской короны английские пираты грабили испанские галеоны, и самые отчаянные головорезы получали маршальские жезлы.

Это с трудом влезает в русскую голову, но англичанин привык к гарантиям не только своей островной жизни (на нашей безграничной равнине тамбовский волк тебе товарищ и «Тайга-закон, медведь-хозяин»), но и к гарантиям короны и государства (наше государство либо вообще ничего не гарантирует, либо, как это было в советский период, беря на себя все гарантии, запрещает своим гражданам любые риски).

Английский образ жизни, противостоявший по большей части французскому и, в целом, континентальному, строился в этом пространстве гарантий (а европейцы и французы, в частности, изощрялись в привилегиях, льготах и фаворитизме). Не будем забывать, что именно английский образ жизни, породивший игру рисков в гарантированной оболочке, дал нам клуб и спорт — странную организацию жизнедеятельности, построенную на рекордах: улучшении предыдущих результатов при их повторении.

В российскую жизнь английский клуб и английский спорт вошли вместе с угарным увлечением Байроном. Разумеется, и то и другое быстро переродилось на нашей грешной. То, что стоит на Тверской и называется ныне музеем современной истории России (а еще совсем недавно — революции), московский Английский клуб, быстро стал обыкновенным Дворцом Культуры московской знати и растерял жидкий сегмент англоманов в Москве, где гораздо сильней были французские и немецкие традиции. А спорт превратился в способ перехода с социального дна на верхушку общества за счет собственного здоровья.

Клуб преобразился в отглагольную форму английского образа жизни, стал своеобразным причастием, даже аскезой причастия. Нынешний англичанин, воспитан ли он в викторианском стиле или только что сорвался из джунглей обеих Индий, немыслим и не мыслит себя вне клубных структур.

Более того, он существует в трех клубах одновременно: клуб, в который он вхож, клуб, куда его никогда не пустят, и клуб, куда он не пойдет ни за что.

Веря в святость и необходимость частной жизни («мой дом — моя крепость»), англичанин вместе с тем желает быть причастным и к общественной жизни, при этом вовсе не производственным или иным деятельным, глагольным образом — ему важна ментальная, сословная, коммуникативная причастность. На многообразии возможностей социализации и способов вхождения в общество построена современная система общего образования в Англии. Англичанин готов нести аскезу причастия, то есть соблюдать довольно нелепые и порой обременительные ритуалы (например, не плевать на пол или пользоваться носовым платком, что особо должно раздражать американцев, признающих исключительно частную жизнь).

То, что для русских ерунда, для англичанина — герундий существования. Возникшая и оформившаяся отглагольно, английская грамматика жизни нашла себе в клубе самоудовлетворение, самоуважение и способ онтологизации, придания жизни смысла, значения и, следовательно, содержания.

Европе же английский клуб дал второй урок школы мышления, доказав, что слово свободно также, как и мысль. Особенность этой школы, как и всякой культуры вообще, заключается в том, что нам никогда не наскучит ни в одном из ее классов. Когда мы попадем в третий, десятый и даже двадцатый класс европейской школы мышления, мы не покинем античный симпозиум, английский club и все то, что нам еще предстоит.

Понимание и мышление 

Тема понимания и мышления — традиционная проблематика методологических обсуждений и размышлений. Настоящий обзор имеет скорее образовательное, чем конструктивно-теоретическое значение, во всяком случае жаждущие новизны, тем более — скандальной или эпатажной новизны вряд ли удовлетворят свою жажду и потому могут не беспокоить себя чтением этого небольшого и скромного эссе.

Вопрос соотношения и различий между пониманием и мышлением традиционно рассматривается в схеме мыследеятельности, состоящей из трех основных слоев: мыследействия, мысль-коммуникации и мышления.

Понимание в этой схеме никак не отражено, но предполагается, что оно ортогонально этой схеме, пронизывает ее всю (трудно представить себе мышление, коммуникацию и действие, не окрашенные пониманием.

Вместе с тем, можно выделить две плоскости, секущие эту схему и отражающие основные структуры понимания.

В порезе между мысль-коммуникацией и мыследействием в глубину уходит ситуативное понимание — понимание, позволяющее нам взаимодействовать более или менее согласовано. Это понимание не выходит за пространственно-временные рамки ситуации, эфемерно и неповторимо: в любой другой ситуации придется строить новое понимание, даже среди одних и тех же персонажей.

Здесь же располагается и уходит вглубь эмпирическое понимание, сугубо индивидуализированное. Основанное на личном опыте каждого, а потому бесполезное в коммуникации: каждый помнит и ссылается только на свой опыт. Назвать эмпирическое понимание пониманием можно с большой натяжкой: это скорее сканирование по понимаемому с позиций опыта (было или не было уже такое либо подобное, похоже или не похоже это на предыдущее или кажется невероятным и невозможным и так далее). Эмпирическое понимание — самое массовое и распространенное, настолько, что можно утверждать: люди пребывают в тотальном взаимонепонимании. При этом, каждый старается считать свое понимание самым правильным: то ли в силу продолжительности опыта, то ли его свежести, то ли драматичности.

Так как ситуативное понимание эфемерно, а эмпирическое сомнительно и потому, что и то и другое — банально, то можно пренебречь этим пониманием, оставив его для коммунальных склок, сцен ревности и строителей многочисленных и разнообразных Вавилонов.

Значительно важней и существенней понимание, уходящее вглубь разреза между мысль-коммуникацией и мышлением.

Это понимание, возникающее, как правило, в промежутках между рефлексивными паузами (можно даже сказать, что рефлексия возникает в условиях непонимания), также стратифицировано и устроено более сложно, чем квазипонимание первого рода.

В тончайшем переходе от мысль-коммуникации к мышлению можно выделить два типа понимания — интуитивное (ага-эффект) и процессуальное.

Первое, в общем-то, неинтересно, поскольку неповторимо, неописуемо и, подобно озарению, необъяснимо.

Усилиями Шляермахера, открывшего герменевтический круг, Гуссерля, разработавшего идею и понятие метафизического эпохэ, Хайдеггера, введшего в философский и герменевтический оборот Dasein и Gegnet, а также других немецких философов, филологов и герменевтов, в немецкой ментальности сформировалось понятие понимания, которое характеризуется, прежде всего, процессуальностью.

Понимание — это процесс, достаточно бесконечный и неисчерпаемый. Стояние в кругу («нельзя понять целое, не понимая каждого фрагмента этого целого, но нельзя понять ни один фрагмент целого без понимания этого целого» — так примерно сформулировал Шляермахер проблему герменевтического круга) предполагает, разумеется, что «глубина стояния» определяется культурным багажом и кругозором попавшего в этот круг: чем сложней и многоуровневей культурное наследие субъекта понимания, тем больше слоев понимания может быть открыто ему.

Хайдеггеровское присутствие в Gegnet, в es gibt понимаемого поглощает все время этого субъекта. Очарованный собственным пониманием, субъект понимания оказывается в поставе Dasein, «со-бытия» — от метафизического замолкания гуссерлианского эпохэ до пристального внимания к очевидному в философии повседневности А. Шюца.

Процессуальное понимание представляет собой рефлексивное понимание (РП), встроенное, сложно вмонтированное в понимающую рефлексию (ПР) и потому более углубленное.Прежде всего, следует указать, что ПР — рефлексия, направленная на понимание. ПР не нормирует рефлексируемый материал, не проспективна и не ретроспективна, она всегда и по принципу актуализирована, как актуализировано и само понимание. Грамматически это значит, что ПР — несовершенное настоящее (а совершенное настоящее в русском языке явно отсутствует), она тянется и тянется, пока неожиданно не исчезает от ага-эффекта понимания (этот эффект и акт понимания вовсе необязательны). В этом смысле ПР имеет столько же уровней и слоев, сколько и понимание.РП — понимание, сопровождающееся рефлексией процесса и средств понимания. В сочетании с ПР оно создает самозатягивающийся узел, наворачиваясь на каждый новый виток ПР еще одним уровнем рефлексии этого витка. Именно из-за этого свойства — в целях самозащиты сознания — РП чаще всего отключается, а потому явление РП гораздо более редкое и экзотичное, нежели ПР.

Что происходит с пониманием, когда включается РП? Понимаем ли мы в это время? — Маловероятно. Если РП честное, то оно по сути своей рефлексивности становится проблемным, оно возникает там и тогда, где и когда понимание наталкивается на проблему и останавливается, фиксируется, как непонимание.

Понимание и визуально и по сути очень напоминает Млечный Путь (это все лишь гипотетическое предположение, но за ним уже многое стоит: мир, по-видимому, устроен точно также, как и мы, либо мы собой повторяем мироздание и меняемся вместе с меняющимися онтологиями, порождающее нас-порождаемого нами мира): та же звездная пыль искр понимания, та же гигантская и сложная спираль, если смотреть не в узком спектре понимания, а со стороны (например, со стороны знаний). Монады понимания по природе своей — понятия. Для ПР они — то, что открывается нам по мере понимания, продукты и результаты понимания. Рефлексия щедро — до безрассудности — разбрасывает их и делает наш понимающий путь туманным из-за обилия роящихся понятий, смыслов, семантических атомов. В РП бытие, стоящее за этими понятиями, уже практически неразличимо и несущественно, оно, за счет своей перфектности, может быть каким угодно: инфинитивным, прошедшим или предстоящим, но только не настоящим. Настоящее для РП — понимаемое во всем своем несовершенстве.

Подобно тому, что мысль есть средство и продукт мышления, средством и продуктом понимания является понятие. Это позволяет сформулировать следующее правило:

Мысль, не порождающая другую мысль, порочна, понятие, не порождающее другое понятие, не понятие.

В этом механизме заключено предназначение человека — постоянно и бесконечно размышлять и понимать.

Мысль, следовательно, представляет собой крупинку идеи, ухваченную и присвоенную себе человеком. Любая идея бесконечна и безразмерна, во всяком случае в сравнении с возможностями охватить ее человеком или человечеством. Мы должны с особой благодарностью относиться к этой неисповедимости идей, обещающей нам наше бессмертие и бессмертие Разума.

Понимание же дано нам как старт и сопровождение мышления. Именно поэтому мы можем выделить ситуативное (топическое) мышление как разовое или квазиразовое явление и мыслительный процесс. Из топического мышления может (но совершенно необязательно происходит) мыслительный процесс. Отличие акта мышления (топического мышления) от мыслительного процесса выражается в формуле «он думает, что он мыслит».

В мыслительном процессе можно выделить три основных слоя, расположенные над ситуативным мышлением. Мышление, содержащее в себе только логические построения, бессодержательно, как любая формальная или математическая задача. Это — «пустое» мышление. Образцом такого «пустого» мышления является «Топика» Аристотеля. Мышление, ориентированное только на онтологические представления, лишенное логики. Это мышление можно считать интуитивным — оно очень близко поэтической деятельности и творчеству вообще. Обычно оно парадоксально и тем привлекает нас. Логические пустоты завораживают, как бездны. Наконец, собственно мышлением является мышление, базирующееся на топическом и включающее в себя и онтологические представления и логические конструкции.

Система единиц понимания включает в себя:

— семы (фрагменты слов, обладающие первичными значениями)

— понятия (и стоящие за ними слова)

— тексты (и, прежде всего, жанр, то есть происхождение текста)

В системе единиц мышления можно выделить:

— понятия (или категории как антиподы и антитезы понятий)

— мысли (индивидуализированные обрывки и фрагменты идей, даваемые нами с частотой нашего дыхания — примерно четыре секунды на одну мысль; некоторые, например, А.А. Зиновьев, полагают, что они еще более обрывочны и сумбурны)

— дискурсы (мыслительные тексты).

И, наконец, несколько слов о средствах понимания и мышления. При этом, понимание цикличности и понимания и мышления (достаточно вспомнить герменевтический круг Шляйермахера) обуславливает тот не совсем очевидный факт, что понимание выступает в качестве средства и результата мышления, а мышление — в качестве средства и результата понимания.

Итак, средствами понимания, на наш взгляд, являются:

— память
— воображение
— интендирование (потенциал, имеющий вектор интереса или наклонности к чему-либо)
— понятия

Средства мышления порой весьма сходны со средствами понимания:

— язык
— схемы
— знания
— целевые установки и мотивации
— понятия, категории, дефиниции.

На этом можно прервать ход размышлений, на время, надо полагать, недолгое.

Приложение.
Отклик на статью В.А. Лефевра «Что если Платон был прав?» (электронный журнал «Рефлексивное управление», №1-2, 2010, стр. 23-33)

Как и все статьи и книги В.А. Лефевра, этот текст взрывоопасен и проблематизирует некоторые сущностные основания, а, равным образом, и нерефлексируемые стереотипы и представления, например, о природе сознания и мышления, о связи между работой головного мозга человека и сознанием, говоря более общо, о современной онтологии (если она вообще существует) и онтологии Платона.

Так случилось, что в настоящее время онтологические представления, особенно в российской ментальности, особенно в философском и методологическом сообществе, в значительной степени дефрагментированы. Онтологическая ишемия, усугубляемая фасеточным характер знаний и сведений Интернета, резко отличает современную генерацию от представителей первой половины 20 века, всего 19 века и, тем более, античного «Великого Поколения», к которому относились Сократ, Платон, Ксенофонт, Перикл, Алкивиад, Протагор, Софокл, Аристофан, Геродот и многие другие, по выражению Аристотеля, «славные и избранные».

Возвращение нас В.А. Лефевром в тематику и проблематику той эпохи — уже достойная уважения работа и попытка. При этом, автор обосновывает свои суждения со свойственной ему строгостью логизированного дискурса.

Испытывая чувство солидарности и согласия с автором при чтении данной статьи, должен заметить, близкие ему идеи уже давно витают в этом направлении, не такие строгие, более поэтические или, выражаясь прозой, метафорические.

Вот некоторые из них.

Этимологически понятие «пространство» (Ῥὲα) и «вещь» (ρὲα ) очень близки: реальность есть пространство, заставленное вещами, которые вещают нам нечто о себе. И это пространство зримо нами, «очеловцами» («Кратил» Платона), ощутимо дано нам, в отличие от универсумально-духовного мира идей, выступающего в качестве символа относительно реальности (слово «символ» в греческом языке означает «половинку»: и «половинку» порванного Зевсом андрогина, поиски которой и есть любовь, по «Пиру» Платона, и «половинку» продукта (его описания, включая цену), которая и превращает продукт товар, более общо — переводит хозяйственную деятельность в экономическую, являющуюся символической, относительно хозяйства, действительностью). При этом Платон, в отличие от Росцеллина (11 в.) утверждает (и это еще раз воспроизводится в статье В. А. Лефевра): идеи прежде вещей. Европейская цивилизация и школа мышления именно при Росцеллине и благодаря его победе в изнурительносм схоластическом диспуте живет в тенетах номинализма: «вещи прежде идей», «непоименованное не существует» и другие максимы, превращенные в нерефлексируемые фигуры и стереотипы…

По моему убеждению, вторичность социо-культурного мира вещей подтверждается, помимо всего прочего, еще и тем, что без подстилающего его универсумально-духовного мира идей, вещам нечего вещать о себе, по крайней мере, ничего идейного, идеального и истинного. «Онемевшие» вещи превращаются в предметы, а человек среди этих предметов — в опредмеченный биоид (грамматически — всё верно, если бы в «опредмеченного биоида», то за ним признавался бы статус одушевленности, предметы же, в отличие от вещей, принципиально не могут обладать таким статусом).

И тогда возникает — пока даже не гипотеза, а лишь метафора — мысль о том, что есть мысль. Мысль — это фрагмент самостоятельно существующей идеи, ухваченный человеком, а потому окрашенный интеллектуальными особенностями этого человека. По поводу одной и той же идеи, даже одного и того же фрагмента идеи может существовать неопределенно большое число индивидуальных мыслей, характеризующих как саму идею, так и тех, кто помыслил о ней.

И в заключение данного, весьма нестрогого и неполного, отклика.

Психофизический закон Фехнера:

E = K*lg(I) + C

где:

E –интенсивность ощущения
K — мультипликативная эмпирическая константа
I — интенсивность раздражителя
C — добавочная эмпирическая константа.

(при увеличении уровня раздражения в геометрической прогрессии сила ощущений возрастает в арифметической = умножение усилий дает приращение эффектов) весьма успешно используется в рекламном бизнесе. В грубой и упрощенной форме он звучит здесь так: «приумножение расходов на рекламу дает приращение объема продаж».