Лев Мадорский: Когда один в поле воин

Лев Мадорский

Когда один в поле воин

Одна из хорошо усвоенных с детства привычек — «ходить в ногу». Это важное умение целеустремлённо вырабатывали у советских подданных, ещё со времён Маяковского: «Кто там шагает правой? Левой, левой, левой». Шли годы, и ходьба в ногу стала всеобщим правилом. Даже не правилом, а требованием, необходимым условием нормального существования. За шаг в сторону или ходьбу не в ногу увольняли, штрафовали, сажали в психушку, а в сталинские времена расстреливали. Помню как на скучных и обязательных к посещению собраниях (комсомольских, профсоюзных, до партийных дело не дошло), я усаживался где-нибудь сзади, утыкался в заранее приготовленную книгу, отключался и только в конце сосед толкал в плечо: «Поднимай руку! Ты что, воздерживаешься?». И я поднимал, не имея понятия за что голосую. Воздержаться от голосования в те времена было высшей формой протеста.  До «против», как правило, дело не доходило. Находились, конечно, особенно в послесталинские времена «чудаки», вроде Валерии Новодворской, Натана Щаранского, Андрея Сахарова, или той «великолепной семёрки», что вышла с протестом на Красную площадь после событий 1968 в Праге, которые ничего не боялись.  Но про них было мало что известно простому обывателю. А из тех, кто знал, подавляющее большинство считало, что у этих ребят «крыша поехала». Немало было и таких, которые  искренне верили, что все кто против, шпионы, враги, агенты империализма…

Об одном таком «чудаке» с поехавшей крышей, Михаиле Поляцкине (он жив, фигура  довольно известная и потому я изменил имя и фамилию), хочу рассказать…

Миша родился в Москве 30 августа 1956 года. Дату запомнил хорошо по двум причинам. Во-первых, в этот же день 30 лет назад (такое случается не часто) родился и его отец, Игорь Поляцкин, с которым много лет проработал в одной музыкальной школе. Во-вторых, первого сентября, в день начала занятий и после двойного праздника, Игорь, который, вообще-то, практически, не пил, являлся на работу крепко под шафе. В первый школьный день приходили многие родители, бабушки, дедушки  Сильно выпивший педагог бросался в глаза и портил имидж школы. Однако, директор, Иван Александрович, бывший военный дирижёр, окончивший войну в чине подполковника, долго и безуспешно пытавшийся ввести в музыкальной школе военную дисциплину, ему это прощал: «У человека особые обстоятельства. Святое дело».

Игорь воевал, на фронте вступил в партию и до самой смерти (он умер в конце 90-х) сохранил не только красную книжечку, но и веру в коммунистические идеалы. Эту  убеждённость в непогрешимости дела Ленина и в чистых помыслах верных ленинцев он передал сыну. Единственным, но весьма существенным диссонансом, нарушавшим светлую и гуманную политику CCCР, по мнению Игоря, был антисемитизм. Причём, не бытовой, а самый что ни есть государственный: евреев не брали на работу в элитные учреждения и не принимали в престижные институты. А если принимали и брали, то небольшой процент. Чем престижнее институт или учреждение, тем меньше процент.  Но и тут Игорь находил оправдание. То самое, которое испокон веков бытовало на Руси: царь — батюшка не знает, что творят его бояре. «Товарищ Брежнев, — говорил мне Игорь, — понятия не имеют обо всех этих безобразиях».

Свои убеждения Игорь передал единственному сыну. Я познакомился с Мишей в середине семидесятых, когда начал работать в одной школе с Игорем и был приглашён на двойной день рождения. Мальчику исполнилось 15 или 16 лет и я уже был наслышан о его исключительных способностях к точным наукам. Худенький, небольшого роста, в очках, с аккуратной причёской, он не производил впечатления еврейского пай-мальчика, отличника и маменькиного сынка. Напротив, в доброжелательном, слегка ироничном выражении, с которым он принимал поздравления, крепком пожатии руки, в чём-то ещё неуловимом, чувствовался независимый и уверенный характер человека, умевшего за себя постоять. Да и за столом, среди взрослых Миша (он пил уже не сок, как другие дети за столом, а лёгкое красное вино) удивил меня умением не только слушать говоривших, но и самому во время и по делу вставить слово. Тот день рождения мне запомнился как раз репликой Миши.

Разговор за столом, как это нередко бывало в то время, когда собирались вместе носители неправильного пятого пункта, зашёл о случаях антисемитизма, которых в жизни каждого из нас было предостаточно.

— Представляете, пришёл на днях к учёному секретарю в один НИИ, чтобы узнать нельзя ли у них диссертацию защитить, — рассказывал, накладывая себе салат и похихикивая, как будто речь шла о скабрезном анекдоте, один из гостей, полный  молодой человек с типично еврейской       внешностью. — Там старичок сидит. Вида вполне интеллигентного. Так он даже на документы не взглянул. Сразу заявляет: «Думаю, что в нашем институте у Вас не получится». «Это почему же?» — спрашиваю. — Так этот старичок-боровичок заявляет, вы не поверите, лепит прямым текстом:                      «Потому, молодой человек, что у Вас неблагоприятная генетическая информация». — «А как, — спрашиваю, — у этого товарища обстоит с генетической информацией?- И на портрет Карла Маркса показываю, который прямо над ним висит. — Все смеются. — А он? — А что он? Молчит. Набычился, побагровел, в бумаги уткнулся и молчит.

И тут началась мазохистская, одновременно, грустно-весёлая истерия. Истории, случаи, примеры из жизни посыпались один за другим, как из рога изобилия. На эту, горячую для потомков Авраама тему, почти у всех было что рассказать. Как в коммуналке пьяный сосед ломился в дверь с топором: «Жиды, убью» и старенькая бабушка с семилетним внуком, находившиеся в квартире, прыгнули зимой в сугроб из окна второго этажа… Как из списка ехавших за рубеж на симпозиум учёных чиновник из КГБ вычеркнул фамилии Зак и Гольшдмидт, которые должны были делать главные доклады и, вообще, были единственными специалистами в делегации. Остальные ехали, так сказать, для сопровождения… Как при поступлении в институт, один профессор, не еврей, а самый что ни на есть русский, отказался ставить заниженную оценку евреям-абитуриентам и от участия в приёмных экзаменах был отстранён.

Рассказ о совестливом профессоре-интернационалисте, как я заметил, Миша слушал с особым вниманием. Тогда и прозвучала та самая реплика, о которой я упомянул. Даже не реплика, а тост. Мальчик неожиданно для всех встал и произнёс тост негромко, но чётко, не стесняясь, абсолютно по- взрослому:

— Я, возможно, наивно, верю, что в нашей стране есть справедливые законы, которые дают возможность евреям чувствовать себя равными среди других народов. Другое дело, что эти законы не всегда соблюдаются, с одной стороны, а мы, евреи, не умеем свои права защитить, с другой. Думаю, что в этом  проблема. Предлагаю выпить за то, чтобы евреи научились защищать свои права.

Мы выпили, в душе посмеявшись над, как нам казалось, наивным мальчиком. Но, как позже выяснилось, оказались не правы.

На следующий год после того запомнившегося дня рождения Миша окончил школу и решил поступать в институт. Для поступления мальчик выбрал два самых престижных вуза. Учитывая его склонность к точным наукам, это были физический факультет МГУ и физико-технический институт, или, как его называли, Физтех. К счастью, в Физтехе экзамены проходили немного позднее, чем в МГУ. В том и в другом институте профилирующими предметами были физика и математика. В том и другом институте Миша получил по физике и математике тройки. Как по письменному, так и по устному. Конкурс был большой и тройка по профилирующим предметам являлась непроходным баллом. Вот тут-то всё и начиналось. Юный борец  за права организовал защиту по высшему разряду: на устном экзамене все вопросы и ответы записывались на диктофон, на письменном, во избежание фальсификации,   решения задач дублировались на отдельном листе. Более того, после экзамена Миша попросил двух абитуриентов расписаться на этом листе под словами: «Подтверждаю, что этот черновик Михаил Поляцкин попросил меня подписать сразу после письменного экзамена». И указывались дата, время, адреса и телефоны подписавших.

Все записи Миша через адвоката (Игорь уверял, что 16-ти летний мальчик действовал  абсолютно самостоятельно) передал в специальную, аттестационную комиссию, которая существовала при министерстве образования. Потянулись тягостные дни ожидания. Никто из знавших про эту затею не верил в успех. Все понимали, что члены комиссии получают указания из того же источника, что и преподаватели принимающие экзамены. Но случилось невероятное. Через пять недель, когда уже начались занятия в вузах, радостно-возбуждённый Игорь влетел в класс и, не обращая внимания на игравшего ученика, протянул мне помятый, видимо, уже читанный — перечитанный лист с печатью: «Ты не поверишь! Получилось!» И я прочитал, примерно, следующее (цитирую по памяти): «Аттестационна комиссия министерства образования СССР, рассмотрев предоставленные материалы, считает возможным изменить оценки Михаилу Игоревичу Поляцкину с 3 (удовлетворительно) на 4 (хорошо)».

Это, повторяю, было невероятно. Как говорил один из героев Чехова: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Что-то в системе не сработало. Может быть, нашёлся ещё один совестливый профессор-смельчак, не желавший указаниям подчиниться. Может устные ответы и письменные решения Миши были гениальными.  Может, какой-то другой сбой. Не знаю. Миша поступил в МГУ. Впоследствии стал хорошим физиком. От своих юношеских политических идеалов отказался. Более того, в восьмидесятые годы стал диссидентом. Да и сейчас он, по характеру борец, среди лидеров оппозиционного движения в России. В 90-ые годы его дочка поступила на тот же факультет МГУ, что и папа. Но на этот раз всё обошлось без аттестационной комиссии.  Евреев сейчас принимают во все вузы. Только, как выразился Жванецкий: «Где евреев взять?».