Иосиф Рабинович: Мемуары

Loading

Иосиф Рабинович

Мемуары

Из книги «Зимний Миндаль»

Все пишут мемуар, а я что, рыжий?
И я, ребята, честно вам скажу:
Ну не ходил я с Визбором на лыжах,
Я вообще на лыжах не хожу!

Но кое-что постараюсь вспомнить. Стихоплетствовал с детства. Правильно кто-то сказал: все мы вышли из «когда был Ленин маленький». Однако бабуля моя, а она кончала гимназию, читала мне своих любимых Некрасова и Надсона. И все равно не прошел мимо «Былины о Янки-Захватчике и Ким-Ир-Сене добром молодце», написал ее по заданию учительницы литературы в пятом классе. Но в десятом уже зачитывался Есениным, Брюсовым и Блоком, если удавалось достать. (Пушкин и особенно Лермонтов пришли в восьмом-девятом классе.)

В самом начале оттепели, весной 57-го, у памятника Маяковскому читала свои стихи вся московская поэтобратия, от Евтушенко до школьников. И я, грешный, зачитывал что-то, уже не помню, что, вслед за Вознесенским — никакого пиетета к ним ни у кого не было — было некое братство и равенство.

Собственно, с этого времени я практически перестал писать — началась учеба на физтехе, а это дорогого стоило. Вернулся к этому занятию в предпенсионном возрасте, во многом благодаря знакомству с туристами (они там что-то поют у костра, и слова не всегда качественные, а в музыку не лез — не спец).

Но вернемся к молодости. В 1960-м я с друзьями пасся в «Комсомолке» — подрабатывал научно-популярными статейками. И вот однажды завотделом науки дядя Миша (удивительный мужик, имевший тогда всего Гумилева) сказал мне, что сегодня в Голубом зале «Комсомолки» будет выступать интересный грузинский поэт. Узнав, что это не Мухран Мачавариани (был такой очень неплохой поэт, его переводил Евтушенко), я через некоторое время засобирался домой. Проходя мимо зала, я услышал гитару и приглушенный голос. Я сразу же вошел и увидел Булата, поющего «Леньку Королева». Домой я пришел поздно — черноволосый и кудрявый Окуджава пел часа три. Поразили меня и песни, и реакция матерых журналистов, пьяниц и циников. Многие плакали почти что в голос. Так Окуджава вошел в мою жизнь, и не только стихами, но, позже, тонкой и умной прозой.

Лет через пять приятель, с которым мы неоднократно после работы обсуждали мировые проблемы за рюмкой чая, поставил мне катушку со словами: «Послушай вот этого нехренового парня». Сквозь шуршание потасканной «Кометы» послышалась фраза (пленка была на середине): «Но тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель!»

Так случилось, что через два дня этот нехреновый парень выступал на физтехе — у нас работала его теща, мать Людмилы Абрамовой. Он пел два часа, потом два часа сидели в лаборатории у моего приятеля и тоже пели и… (в лаборатории были запасы спирта). Вот тогда я понял, что Россия обрела нового ПОЭТА. Назвать Высоцкого бардом — это все равно, что назвать Рихтера тапером, так у нас обесценилось слово «бард». Тогда я, к стыду своему, не знал о Бродском, который есть ПОЭТ, перпендикулярный Высоцкому. Так вот, Бродский, человек весьма желчный и скупой на похвалу, боготворивший русский язык, сказал после смерти Владимира Семеныча: «Мы еще плохо представляем, что этот человек сделал для русского языка».

Мог увидеть вживую и даже пообщаться с Галичем, да Бог не расположил, попал в больницу, а потом уже было поздно.

Вот, собственно, и все. А с Визбором я на лыжах не ходил.

КУРЕНИЕ

(сочинение, писанное мной на курсах по освобождению от никотиновой зависимости) 

Тема: Каждый день от никотина погибает комплект пассажиров Ил-86. Но нам — на другой самолет, самолет жизни!

Курить я начал в 15 лет. Нет, попробовал в 11, но это не называется курить. Курить — это когда пачку в день. У меня тяжелая наследственность — я курильщик в четвертом поколении. Поэтому попробовал без каких-либо неприятных ощущений — ни кашля, ни тошноты. Зачем закурил — не знаю. В классе курили многие, но в основном двоечники. А я то, наоборот, круглый отличник, но с тяжелым (для учителей) характером. Возможно, в моем курении существенную роль сыграл пример отца. Его я в основном помню за столом с неизменной авторучкой в руке и «беломориной» в зубах. Сосредоточенный взгляд чуть прищуренных глаз с покрасневшими веками — отец был специалистом по сварке и еще в студенчестве на практике обжег глаза. Он сидит и напевает странные, порой, на мой взгляд, бессмысленные песенки, но он работает, и я это знаю. С самого детства мне был внушен как-то исподволь тот факт, что работа — это не место, куда ходят каждый день, а состояние человека — состояние естественное, достойное и очень важное.

Курение для отца, как я теперь понимаю, не было никаким кайфом — это было необходимое условие работы, вот от работы, от творчества он получал кайф. И это я потом понял тоже.

Милые, добрые дурачки, получающие кайф от курения, вам надо бросать немедленно, ибо этот кайф искусственный, это мусор цивилизации. На свете существует два истинных наслаждения, присущих только человеку, — это творчество и любовь. Когда я говорю «любовь», я понимаю под этим не торопливое совокупление, наподобие кроликов в клетке, а тот вихрь, что, сметая все на своем пути, делает мужчину ласковым ребенком, а женщину — смелой и безрассудной.

Но творчество… Творчество — это совсем особое дело. Этот кайф доступен только избранным: нужно и образование, и, самое главное, искра божья. Но когда ты понимаешь, что вот оно, получилось: стало ясно, как устроено что-то на белом свете (архимедовская «эврика»), или закончена картина, симфония, поэма («ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!»), — то испытываешь такое блаженство… А вы говорите, курение.

Как-то уже давненько спросила меня в веселой кампании одна весьма милая дама с весьма выразительными формами:

— Скажите, пожалуйста, что за удовольствие вы получаете, когда курите, к чему это ближе, к алкоголю, сексу, гурманству?

Я ответил:

— Представьте себе, что вы, такая молодая, красивая и аппетитная, идете по городу в теплый солнечный день. Вы прекрасно выглядите, и все мужчины оборачиваются и провожают вас восхищенными и порой нескромными взглядами. Настроение у вас замечательное, и вдруг… Вы с ужасом чувствуете, что маленькая пряжечка на вашей спине, пряжечка, крепящая интимный предмет вашего туалета, расстегнулась. И все ваше прекрасное настроение насмарку. Вы испуганно озираетесь в поисках прибежища, где можно привести себя в порядок. Наконец, увидев телефонную будку, притаившуюся в глухом углу, вы забираетесь в нее и, пугливо озираясь, смущенная и покрасневшая, невероятными усилиями, судорожными движениями рук за спиной исправляете ситуацию. И выходите на улицу, снова уверенная в себе, такая молодая, красивая и аппетитная. Какое наслаждение испытываете от того, что застегнули пряжечку? Только то, что вернулись в исходное комфортное состояние. Так и я — сигарета возвращает меня в исходное состояние, кайфа я от нее не могу получить, от вас, к примеру, могу, а от сигареты нет.

Не знаю, моя это беда, вина или проклятие, но без табака творчество у меня не получается. Любовь получается, а творчество — нет.

Я и в «Ленинке» не любил поэтому работать. Только придет хорошая мысль, как бежишь в курилку. Сейчас мне седьмой десяток, я уже спускаюсь с вершины, и кокетничать мне не пристало. Я трезво оцениваю то, что удалось сделать. Удалось многое, хотя и не все, а у кого все? Летят в небесах лучшие в мире истребители, спроектированные на компьютерных системах, сделанных мною и моими ребятами, идут по жизни эти ученные мною ребята, сами уже седые и лысые. Компьютеры, за которые мы столько сил положили, доказывая, что они не лженаука мракобесов, а верные помощники человека, теперь в каждом ЖЭКе стоят.

И другое. Стихи, написанные мною, и песни на эти стихи — это уже плоды другого полушария мозга, гуманитарного, и от этого тоже кайф немалый. И дело не в аплодисментах, не в наградах и лауреатствах, хотя и это было за работу обоих полушарий, к сожалению насквозь пропитанных никотином. За все надо платить. Как платил мой отец, хотя и бросил курить в 76 лет, кстати, к тому времени, когда он практически перестал работать. Как платил Володя Высоцкий, даже большую, чем никотин цену. «Как хороши, как свежи были маки, из коих смерть схимичили врачи!»

Хочу, очень хочу освободиться от зависимости. Но творчество, творчество, творчество… Голова еще на месте, в сердце еще есть огонь и для творчества, и для любви. Очень хочу сесть на самолет жизни. Но, проработав долгие годы в самолетостроении, хочу понять, где он приземлится. И если выяснится, что это будет край размеренного здоровья ради здоровья, страна чистых легких и абсолютно чистых мозгов, я буду вынужден выйти на ходу и остаться в краю, где бродят «сукины сыны» и раздается радостный крик: «Эврика!».

КАК ОНИ ШАГАЛИ ОТ ВОЕНКОМАТА С БРИТЫМИ НАВЕКИ ГОЛОВАМИ

Чеканный шаг почетного караула у Вечного огня и высокие гости, оправляющие ленточки на венках и букетах под вспышки фотографов, вызывают у меня воспоминания раннего детства. Я маленький и ничего еще не понимаю. Мы уезжаем с мамой в эвакуацию. Июль. Волнение, я уже понимаю это. Но это еще не паника. Ощущение громадности обрушившейся беды еще не поселилось в умах людей. Еще бы. Ведь и едем мы ненадолго, потому как « врага разобьем малой кровью, могучим ударом». Если бы так думала только мама! Увы, многие военачальники и даже лучший друг детей и физкультурников — все так считали. А позор котлов, окружений и плена, и ужасы концлагерей и массового угона молодежи в Германию, и путь до Берлина, выстланный телами миллионов наших отцов, еще предстояло пережить, чтобы, заплатив эту страшную цену, передохнуть и снова строить самое передовое общество и славить родную партию.

Мы уезжаем, а у военкоматов толпятся мужчины, юноши, мальчишки. Они готовы защитить родину, как в Куликовскую битву, как при Бородино, как при Брусиловском прорыве. Какие чугунно упертые в свою идеологию мозги решили назвать Вторую отечественную войну империалистической бойней? Мальчики готовы отдать жизнь! Тут, конечно, и идеологическая обработка (Сталин сказал), но и просто мужской долг заслонить мать, сестру и девушку свою, коли такая есть. Именно этот летний призыв первым и ответил за все ошибки и просчеты высшего руководства. Ответил единственным возможным способом — лег, вернее, полег на пути фашистских полчищ. И враг дрогнул. Но Молох войны требовал новых жертв. И новых мальчиков также бросали в бой при обороне и наступлении, и они выстилали своими телами путь к Победе. Я не специалист, но даже в самом конце много наших ребят полегло только потому, что Берлин надо было взять к Первомаю, сделать родине подарок к празднику.

И вот 1418 дней и ночей ужаса позади. Города и села полны инвалидами — они мозолят глаза, и их стараются выселить от глаз подальше. Нравы огрубели, и в ходу скабрезные шутки про инвалидов: «Без рук, без ног на бабу скок. Нет, не коромысло…»

Везде полно и сирот, чьи отцы погибли на фронте. Но есть и другие категории отцов. Сейчас речь не о тех, кто в плену оказался, а о тех, кто пропал без вести. И таких — очень много. Их дети ущемлены в праве на компенсацию родины, а вдруг родитель в плен немцам сдался. Среди без вести пропавших много мальчиков ранних призывов. Их матери тоже не совсем правильные матери погибших. А ведь, например, многие московские дивизии народного ополчения (и ленинградские тоже) погибли почти полностью, и значительная часть именно пропала без вести — немцы наступили и закопали в общие ямы трупы. А сколько их, безымянных, по лесам Новгородчины, Псковщины, Смоленщины? Один Мясной бор чего стоит! И кто их ищет? Энтузиасты-поисковики да черные копатели. Конечно, государство оказывает поддержку поисковикам, и ничего, кроме искреннего восхищения и благодарности нынешним мальчикам, возвращающим память о своих ровесниках 41-го года, высказать нельзя. Но государство, оно должно не помогать, а ДЕЛАТЬ, а мальчишки пусть помогают бескорыстно, как и сейчас. Мне могут возразить: государство — это офисы, планы, сметы и пилеж бюджетных средств. Ну, а ежели так, то круг замкнулся, и мне уже точно не дожить до окончания Великой войны моего детства, то есть до того дня, когда будет похоронен последний ее солдат. Ибо до этого дня войну нельзя считать оконченной.

МЕРТВАЯ ГОЛОВА

Когда я вышел из машины, ночь распахнулась передо мной, как развесистое дерево, накрыв меня россыпями мерцающих звезд. Их далекий и холодный свет подчеркивал мою слабость и ничтожество. Если садовая бабочка живет день или два, то это мало что значит для окружающей жизни, за исключением, возможно, другой бабочки… Было прохладно, и моя нога привычно ныла к похолоданию. Опираясь на трость, отошел от машины и глядел на светящееся море, был поздний август. Ехать никуда не хотелось Особенно туда, куда ехать было надо. Что за мерзкое понятие «надо», повторил я вслух неведомо для кого — кругом ни души. Выругавшись в пустоту, я вернулся к машине и сразу заметил ее. Большая жирная ночная бабочка Мертвая голова сидела на самой середине лобового стекла. Видимо, она послужила последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, и я с неизъяснимой злобой ударил по ней тяжелым набалдашником трости. Стекло треснуло и поползло. Осколков, конечно, не было, но как раз напротив лица водителя образовалась дырка. В таком виде ехать нельзя, с облегчением подумал я. Обратный путь до ближайшего автосервиса занял немного времени, но нужного стекла не оказалось, и пришлось ехать домой.

Уснул я мгновенно. Утром встал, побрился, принял душ и, сварив кофе, включил ТВ. Дикторша в черной блузке со скорбной улыбкой сообщила о теракте в Н-ске, куда я собирался вчера. На экране жутко смотрелись развалины дома, где проживал человек, встреча с которым так тяготила меня вчера… Спасатели в апельсиновых жилетах суетились в развалинах, санитары сновали с носилками, укрытыми чем-то белым. Покрывало соскользнуло, обнажив чью-то запрокинутую безжизненную голову, которую тут же прикрыл один из санитаров. Я щелкнул пультом, допил кофе, съездил в автосервис, заменил стекло и поехал к Алине, позвонив ей из сервиса. Мы провели восхитительный день.

А еще говорят, что бабочка…

НУ, НЕ ВИДЕЛ Я НАПОЛЕОНА

Шло веселое заседание в одном московском литературном клубе, официальная часть закончилась, все сидели за накрытыми столами — ели, пили, что бог послал, вернее, что с собой принесли. Говорили о разном — о чем говорит на таких тусовках весьма разношерстная компания? Да обо всем! Рядом со мной оказалась симпатичная юная особа, явно не принадлежащая ни к пишущей братии, ни вообще к богеме, — как потом, оказалось, пришла она с подружкой, пишущей «японские» стихи, а та увлеклась литературными спорами и оставила бедняжку на произвол судьбы. Никого тут не знающая, она с радостью разговорилась со мной. Уже и не припомню, с чего начали, но только я в разговоре упомянул, что дважды в жизни видел живого Сталина, на демонстрации в школьном детстве. Серые глаза девушки округлились, потом в них явно блеснули чертенята, и она с улыбкой сказала:

— Вы, наверное, и Наполеона видели?

Мы вместе посмеялись над ее шуткой, и вечер покатился дальше. Но когда я проводил свою собеседницу до метро и двинулся в сторону дома, странная мысль пришла мне в голову. Вот ведь они не знают многих мелочей, из которых была соткана жизнь моих ровесников, а они им могут быть интересны, из разговора с соседкой по столу я понял это. О таких мелочах историки не пишут, такое встречается в мемуарах, но, помилуй Бог, писать мемуары я не собираюсь, не академик, не герой, чай! А вот маленькие отдельные картиночки из ушедшего моего века хочу предложить своим внукам и их ровесникам, — надеюсь, они им понравятся и многое прояснят.

ОДИН И МНОГО

(записки бывшего первоклассника)

Ох, как хорошо знать иностранный язык, хотя бы английский. И так, чтоб поговорить можно было и даже Шелли в подлиннике почитать, а не то что мой одноклассник Славка Чекрыжов, про которого говорили, что английский он знает на уровне «тыс дыз». Именно так он произносил сакраментальное сочетание ”this is”, с которого начинался в третьем классе у нас английский.

Жаркий, засушливый первый послевоенный год. И салют Победы, и счастье тех, у кого отцы вернулись живыми (ох, далеко не у всех) уже позади. А у меня счастье — сегодня в школу иду. Школа — дело серьезное, так бабушка объяснила и сосед Вовка, он на пару лет старше, нахватал двоек, за что был порот дедом, через стенку слышно было.

Родители тоже готовились — папа съездил к своему директору школы, к тому времени бывшему какой-то шишкой в МосгорОНО, посоветоваться, куда отдавать первенца. Тот узнал папу и посоветовал и школу, и учительницу, что принимала в том году «первачков». Мне было сказано, что у меня будет строгая, но очень хорошая учительница.

Мама тоже не сидела без дела — из папиного старого костюма выкроила мне перелицованный костюмчик для школы — китель и бриджики чуть ниже колен. Что до бабушки, то она спокойно объясняла мне известные ей гимназические принципы поведения. Купили мне новенький портфель из главного советского кожзаменителя — кирзы, букварь и все принадлежности.

1 сентября бабушка повела меня в школу, надо было Садовое кольцо переходить. Неприятности начались сразу по приходу, правда, ни я, ни бабушка о них не знали. Замечательная учительница скончалась в ночь на 1 сентября, и директор в спешке заменил ее другой. Я и сейчас помню, что звали ее Тамара Дмитриевна. Первый урок — знакомство, рассказ, как надо сидеть, да это все знают, проходили…

Второй урок был уже предметным — арифметика. Тамара Дмитриевна нарисовала мелом на доске кружочек и спросила:

— Ребята (а учились мы без девочек), сколько здесь кружочков?

Мой шустрый одноклассник протянул руку и ответил:

— Один.

Для меня это было ясней ясного, но учительница сказала ему:

— Молодец, Чекрыжов!

Вот люди уже пятерки получают, а я зеваю, дело-то вроде простое. Учительница нарисовала девять кружочков и снова спросила:

— Сколько?

Я тут же поднял руку и бодро заявил:

— Девять!

Учительница взглянула на меня как-то странно и, о ужас, сказала:

— Не девять, а много.

Сами понимаете, свет для меня померк, — значит, двойка. Что было на уроке после — не помню, я все время пересчитывал чертовы кружочки на доске, и все выходило — девять.

Уроки кончились — я вышел к бабушке и не решился признаться в позоре. На расспросы отвечал в основном на впечатлениях вводного урока, и бабуля не заподозрила моей лжи.

Дома уже ждали нас родители, отпросившиеся с работы, чтобы отпраздновать приобщение сына к знаниям. Они так гордились мной, ведь я уже читал и умел считать. Я глядел на улыбающихся маму с папой, и тут бабушкины уроки нравственности возымели действие — не мог я обманывать этих счастливых и любимых мною людей. Поэтому я просто разревелся и повинился, что схватил двойку. Вовкин пример говорил мне, что я достоин порки, хоть до той поры был непоротым. Отмечу, что в этом статусе пребываю до сих пор. Без всякого волнения папа попросил рассказать все, как было. Я изложил как на духу и закончил словами:

— Папа, там, честное слово, было девять кружочков!

И тут, к моему изумлению, родители и бабушка расхохотались. Но отец быстро успокоился и внятно объяснил мне, что не все дети умеют считать и им сначала надо рассказать, что такое один и что такое много. Объяснял папа всегда доходчиво — он уже тогда был доцентом Бауманского. Поэтому я охотно поверил ему, что двойки у меня, наверное, никакой нет и не надо лезть вперед — пусть другие осваивают то, чему меня бабушка научить успела.

Вот с той поры я и не привык лезть вперед за наградами, особенно если для этого нужно локтями толкаться. И уж, конечно. запомнил, что девять, в отличие от одного, — это много.

СТАЛИН И Я

Первомайские демонстрации моего детства — ощущения праздника в, в общем-то, серых буднях послевоенной Москвы. Собственно, других демонстраций я и не видел — после детства и до самой пенсии ни разу на них не ходил. Причем именно первомайские, помню — в холодные и промозглые ноябрьские дни мама не отпускала меня с отцом (простудится ребенок).

Первомай славен был для детворы необычными праздничными игрушками, в больших количествах наделанных различными артелями к празднику. Там были опилочные мячики на резинках, свистульки уди-уди, разные красные флажки и воздушные шары. Но не это было для ребят главной фишкой Первомайской демонстрации — главной была возможность увидеть товарища Сталина. Увидел — значит, не зря сходил, нет — жди удачи в будущем. Вот о двукратном везении своем и веду я речь.

Демонстрация тянулась порой по полдня. Колонны трудящихся медленно, с остановками, тянулись от места сбора к Красной площади. Мужчины курили и говорили о своем, молодежь танцевала — кое-кто приходил с баяном, дети тоже не скучали — девчонки успевали на стоянках расчертить мелом на асфальте классики и попрыгать вволю. Молодежь, в основном парни, играли в «жучка» — тот, кто водил, просовывал левую руку под правую подмышку ладонью наружу, а правой прикрывал на манер шор глаза. Кто-то из остальных лупил его по ладони, и бедняга должен был угадать, кто. Угаданный занимал место водящего, а коли не угадал — терпи под оплеухами, пока не угадаешь.

Вот так, с играми, песнями и разговорами, колонна наша тащилась медленно через кумачовую Москву. Над головами несли лозунг, естественно, белым по красному: «Работники советской высшей школы…» — и далее призывалось чего-то неустанно крепить и совершенствовать. Высшая школа — это к тому, что отец преподавал в знаменитом Бауманском институте, потому и крепить надлежало нечто соответствующее. Воодушевляли ли кого-то эти призывы? Думаю, что не многих. Современному юноше эти картины покажутся, наверное, бредовыми. А зря. И сегодня, когда смотрю по ТВ некие грандиозные сборища, современные полит-шоу, и слышу, как толпа скандирует слоганы и имена, с усмешкой вспоминаю события шестидесятилетней давности.

Но вот уже и Красная площадь, вернее, Манежная, и серьезные дядьки в синем направляют колонны мимо Исторического музея. Конечно, хотелось быть в первой колонне, поближе к Мавзолею, но мечтать не вредно — нам достается третья или четвертая. Тоже неплохо — кто-то топает прямо рядом с ГУМом, бедняги… Родители сажают детей на плечи, но я великоват уже, и папа просто приподнимает меня. Глаза обращены к трибуне, и вот среди маршальских мундиров цвета «жандарм» я различаю фигуру в светлом кителе с отложным воротником. Это Он, я даже знаю, что такой китель называется «сталинка». И всё — по площади мы проходим быстро, многие оборачиваются, чтоб еще разок взглянуть. Но мы уже прошли Минина с Пожарским, и Василия Блаженного, и Васильевский спуск. Разношерстной толпой — колонны смешались — топаем к ближайшему открытому метро, папа покупает мне мороженое, прощается с сослуживцами — и домой.

День прожит не зря, Первомай удался, послезавтра в школе могу с гордостью рассказать, что видел товарища Сталина, ведь он стоял на трибуне не все время, отдыхать уходил, а мне вот повезло. Не врать же, как Ленька Кошкин, осмеянный за то, что в прошлом году похвалялся, а Сталина и вовсе не было. Об этом нам поведал толстый Толик, счастливчик, генеральский сын, просидевший с отцом весь парад на гостевой трибуне.

В общем, видел и был счастлив вполне. Откуда мне было знать о Ленинградском деле, которое было в самом разгаре, и о деле врачей, что только еще готовилось тогда…

А Наполеона я не видел, признаюсь честно.

КАК Я НЕ ХОРОНИЛ СТАЛИНА

За вождя, за отца, за учителя
В голос воет советский народ,
И мальчишечка в сталинском кителе
Свою первую клятву дает.

У жизни свои причуды, и самая противная — то, что она, жизнь, кончается, и всегда не вовремя. То есть, когда ты еще способен понимать и двигаться, тебе всего мало, и конечность жизни кажется нонсенсом, именно здесь и сейчас. И он — мой тезка, почти полубог, державший в своих когтях огромную страну и не только ее, — очень даже хотел, наверное, жить если не вечно, то долго. Кстати, о тезке. В детстве меня многие спрашивали: «Тебя назвали в честь товарища Сталина?» Я неизменно отвечал, что в честь дедушки моего, и эта была чистая правда, в этом не было никакой фронды, просто бабушка приучила не врать. Заметьте, в разговорах к слову «Сталин» всегда прибавлялось слово «товарищ», это соблюдали даже дети — не из страха, а просто так привыкли, так слышалось с репродукторов радио и в разговорах взрослых. Я знаю, что были семьи, где Сталин был вовсе не товарищ, но и там детей берегли и при них о таком ни гугу.

И вот он умер, несмотря на старания медиков, хоть и остался без академика Виноградова после дела врачей, несмотря на «заботу» заклятых друзей-соратников, умер практически на руках безграмотной охраны и коменданта, охваченных смертельным ужасом — умирал бог и хозяин.

Вся страна сразу же оделась по Стендалю: красное и черное — других цветов не было. Траурные марши, хвалебные публикации (Великий полководец, Корифей науки и пр.) и море слез. И что самое ужасное — это были искренние слезы, людей мучил вопрос: «Как же теперь? Что с нами будет?» Вся страна, от пионера до пенсионера, стояла на траурных митингах, где клялись, клялись, клялись…

В нашей пионерской школьной дружине тоже готовились. Зинаида Сергеевна, преподаватель истории СССР и конституции СССР (был такой предмет, между прочим) и по совместительству секретарь парткома школы, озаботилась кандидатурой пионера для траурной речи и клятвы на траурном сборе. Какая сила заставила ее остановиться на Рабиновиче с явным пятипунктовым изъяном, хоть и круглом отличнике, представить себе не могу и поныне. Она вызвала меня и очень серьезно сказала: «Иосиф, поручаю тебе выступить на траурном сборе дружины с речью по поводу кончины товарища Сталина, напиши текст и покажешь его мне, я поправлю, и постарайся выучить его наизусть. Ты же можешь, мне учительница литературы сказал». Я, конечно, проникся серьезностью задачи.

Придя домой, принялся сочинять свой погребальный спич. Пришедший с работы отец, как я позже понял, отнюдь не разделил моей эйфории по поводу поручения. Он-то знал, что слово не воробей, поймают — вылетишь! Но, просмотрев мой черновик, не нашел, видать, ничего опасного и дал добро переписывать набело. К Зинаиде я шел спокойно — папа одобрил, и этого было мне достаточно. Поэтому, когда она, прочитав мое творение, сделала только одно стилистическое замечание, я не удивился, сунул в карман бумагу и пошел домой учить текст.

На следующий день мальчишка в черном кителе с отложным воротником в тщательно выглаженном красном галстуке стоял на сцене актового зала и чеканил казенные расхожие слова. Жизнь не сохранила этой бумажки: хотя бабушка бережно собирала все мое разнообразное творчество, не нашел я ее в семейном архиве. Но и посейчас помню «пронесем знамя Ленина-Сталина», «будем верны заветам», «клянемся не отступать» и многое в таком же духе. Когда я закончил в гробовой тишине, старшая пионервожатая крикнула: «К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» — и зал как то вразнобой выдохнул в ответ: «Всегда готовы!»

Учительница после назвала меня молодцом, но тут передо мной уже стояла другая проблема — я собрался пойти на прощание с вождем в колонный зал. Удивительно, что мама отпустила, возможно, сработали воспоминания, как она в моем возрасте ходила на такое же действо, но с Лениным. Тогда все прошло нормально, не считая мороза, поэтому я оделся потеплей и пошел с ребятами.

Уже у Пушкинской началась толкучка, и нашу команду невольно разбило на две половинки. Мы двинулись по Никитскому бульвару к Никитским воротам, а остальные — к Петровке. Возле улицы Герцена мы наткнулись на полный затык и, с сожалением, пробравшись назад, вернулись домой.

Дома мама, которой уже сообщили по телефону об ужасе, творящемся в центре, немедленно конфисковала мою обувь и заперла на ключ — она знала про мое упрямство. Так я и не попал на прощание. А вторая половинка нашей компашки была рассеяна. Трое, перелезая через заборы во дворах и чердаки, добрались-таки до Колонного зала, а четвертому не повезло — его затолкали насмерть на Трубной, где была главная давка. Мертвые хватают живых, и усопший тиран утащил с собой в могилу больше тысячи своих подданных. Так что мне повезло — не хоронил я лучшего друга детей и физкультурников…

Прошло без малого тридцать лет, и страна уже прощалась с «дорогим товарищем Леонидом Ильичом Брежневым». Как уж повелось, по всей стране шли траурные митинги, но горя не было — в толпе уже травили анекдоты и гадали, кто будет приемником. Но не это поразило меня. На митинге нашего огромного оборонного завода речь держал секретарь парткома — кандидат наук и лауреат Госпремии. И читал он речь… по бумажке, присланной из Отдела агитации и пропаганды. По всей стране, от Чукотки до Бреста, барабанили этот текст взрослые дяди, а ведь тогда я, мальчишка, читал свое. Вот уж воистину история повторяется в виде фарса, и в этом, может быть, и есть главная трагедия.

А Сталина с той первомайской демонстрации я больше никогда не видел, ни живого, ни мертвого, потому что за те восемь лет, что он лежал на пару с Лениным, пока Хрущев не приказал вынести его, я так ни разу и не удосужился посетить Мавзолей.

МИШКА И ГИТЛЕР

На похороны Мишки народу набралась целая толпа, и это несмотря на сволочную погоду. Мужик он был очень хороший и разносторонний — талантлив во всем. Кончил физтех, но в науку не пошел, хотя и мог бы. Стал учителем физики, но каким! И дело не в самом предмете — физике. Сколько поколений его учеников пришло проститься… И еще он писал песни, такие, что трогают самые сокровенные струны души. Профессиональные композиторы считали его ровней. Эти песни и сейчас поют и, думаю, будут петь долго, потому что они о главном — о человеке и его переживаниях, о жизни.

Мы с ним были не особенно близки, виделись не часто и вот теперь уже и не увидимся. Стоим у его гроба, он лежит какой-то умиротворенный, с окладистой седой бородой — отрастил на пенсии. А в глазах моих — румяный круглолицый брюнет с монгольскими скулами и неизменной улыбкой.

Уже на поминках узнал я историю, почти фантастическую, но это было. В пору нашей студенческой юности была у нас такая забава — мы просчитывали, через сколько рук мы касались или здоровались с известными людьми, в основном с соотечественниками, конечно. Толстой или Рахманинов, например. Не помню, играл ли Мишка в эту игру. Думаю, что нет, потому что у него был такой вариант, что другим и не снилось. Впрочем, по порядку…

Был ноябрь 1940-го. Отношения СССР и Германии были самые теплые, по крайней мере, внешне. Посольство СССР в Берлине готовилось отмечать 23-ю годовщину Великого Октября. Мишкин отец, сотрудник посольства и, как водится, немножко (а может, и не немножко) разведчик, тоже готовился.

К 7 Ноября отложили все дела, сотрудники с семьями при полном параде собрались в зале — ждали высоких гостей. Обычно в день главного национального праздника страны ее посольство посещают ответственные чиновники страны хозяина. Чем важнее и лучше отношения, тем выше обычно бывает чин гостя. Но тут ситуация сложилась просто запредельная — визит нанес сам рейхсканцлер, да-да, тот самый бывший ефрейтор и неудавшийся живописец. Ему представили весь коллектив посольства, и высокий гость медленно двинулся вдоль ряда дипломатов и их жен и детей. Внимание Гитлера привлек хорошенький круглолицый черноглазый карапуз, жавшийся к маминой юбке. Чем понравился заядлому расисту этот совсем не арийский мальчик с монгольскими скулами — не знаю, только Адольф остановился и ласково потрепал малыша по головке. Сам Мишка этого не помнил, но старшая сестра запомнила все до подробностей.

Теперь покинем парадный зал посольства и заглянем в скромный кабинет, где через несколько дней Мишкин папа писал очередное донесение, в котором, как впрочем, и в предыдущих, убеждал руководство, что верить этой гадине нельзя. Наверное, он употреблял более дипломатические выражения, но смысл вкладывал именно этот. Старания молодого энергичного сотрудника не остались не замечены центром. В январе 41-го его с семьей отзовут в Москву, где и влепят большой срок за то, что сеет панику и дезориентирует партию и правительство. Через полгода жизнь представила кровавые подтверждения правоты молодого сотрудника, но это ни на йоту не изменила его судьбу, к тому же Мишкину маму с ним и сестренкой выслали из Москвы, по-моему, в Вологду.

А отец пережил и лагерь, и ссылку, и даже дожил до хрущевского реабилитанса. Иначе сына репрессированного ни за что не взяли бы в наш режимный институт. Сына-то взяли, а отец был сломлен всей жизненной трагедией и прожил недолго — институт Мишка кончал уже сиротой. А ведь все началось с того, как гадина Гитлер погладил его по головке.

ПЯТЬСОТ ЭСКИМО

С днем рожденья поздравит
И, наверно, оставит
Нам в подарок пятьсот эскимо!
Песенка крокодила Гены

Лето 64-го выдалось жарким. Мы с приятелем на пару снимали дачу — у обоих были грудные дети, и мы решили, что две молодые мамы с двумя пацанами — проще, чем одна с одним. Правда, приятель мой, помимо своих компьютеров, еще занимался планеризмом и однажды совершил вынужденную посадку где-то под Воронежем. Сам не пострадал, да и планер не сильно попортил, но неделю проторчал там, пока его не вывезли вместе с подраненным планером. Вот тут мне пришлось окучивать большую семью — продукты и прочие хозяйственные заботы.

Но мы были молоды, дружны и не очень-то обращали внимание на такие мелочи — вся жизнь впереди, интересная и счастливая, так верилось нам, еще бы, мы кончили лучший институт в мире — физтех — и учились там же, в аспирантуре. С физтехом связано еще одно яркое воспоминание этого жаркого лета.

На полочке за стеклом моего книжного шкафа стоит необычная медаль — прямоугольник размером чуть более спичечного коробка. На нем профиль — барельеф человека с мужественным лицом, излучающим мудрость и достоинство. Под барельефом факсимиле — ПК. Это подпись великого физика и одного из отцов нашей альма-мамы — Петра Леонидовича Капицы.

В то далекое лето ему исполнилось 70 лет и отмечался юбилей. Мне сказали, что со мной хочет поговорить наш ректор. Я позвонил — ректор попросил подумать про оригинальный подарок академику-юбиляру. Мы тогда играли в КВН на союзном уровне и считались спецами по оригинальным шуткам. Юбилей должны были отмечать в институте Капицы 8 июля, а 10-го предстоял банкет у него на даче.

Ничего хорошего в голову не приходило, но помогла жара. Дед Капица, так звали его студенты, был специалист по глубокому холоду, ну, там, где жидкий кислород, и азот, и гелий… А что, если подарить ему мороженое — такой здоровенный торт заказать с хохмическим рисунком и надписью? Нет, торт — это как-то по-купечески, не пойдет. А вот мороженое — да не простое, а здоровенное, например эскимо с полено? Это должно пойти — и текстик к эскимо вырисовывается… Ну, звоню я ректору — тот в полном восторге и обещает завтра подогнать ко мне студента-КВНщика с деньгами и чтоб помогал.

Директор фабрики мороженого, Тамара Филипповна, милая и интеллигентная не по должности дама, встретила нас очень приветливо, быстро прониклась идеей, сказала, что ей ясно, как сделать, и угостила мороженым. В жару, свежее, с консистенцией густой сметаны клюквенное мороженое из красивых тарелок серебряными столовыми ложками — это, доложу вам, поэма экстаза, именины сердца! Далее Филипповна сказала, что ей просто стыдно брать для фабрики деньги за подарок такому человеку, но бесплатный выезд с территории был сложен, и мы заплатили в кассу какую-то пустяковину — за несколько кг мороженого для банкета якобы. Замечу, что директор была директор, а не хозяйка и не имела прав дарить народное добро. Вы скажете, а как же тянули это добро с фабрик и заводов многие начальнички? Так это были воры, а Филипповна была честной служащей.

После всех дел позвонил я ректору и сказал, что к банкету эскимо будет, а студента я отпускаю на юбилей — поздравлять академика.

Реакция ректора была неожиданной:

— А нас с вами кто-нибудь уже приглашал на банкет? Нет, подарок нужен сегодня, прямо на чествовании в институте, — и он положил трубку.

И я вернулся к Филипповне с виноватым лицом. Она была в ужасе, но быстро собралась и тоном, не допускавшим возражений, сказала:

— Снимайте свой модный пиджак, мойте руки, и за работу!

Рассказ о том, как вытащили из морозилки гильзу (больше полпуда клубничного пломбира), как я долбил ножом дырку под палочку, выструганную в столярке и продезинфицированную (что за эскимо без палочки), как вручную поливали расплавленным шоколадом из тазика в тазик, пока не нарос слой в целый сантиметр — получился бы длинным, не рассказ, а целая повесть. В общем, эскимо было изготовлено, обернуто в розово-золотистую фольгу, упаковано в бумагу и уложено в фанерную бочку с сухим льдом. Великодушная хозяйка пожелала мне удачи и велела вывезти груз на электрокаре за ворота, она искренне сокрушалась, что нет у нее машины и она ничем помочь дальше мне не может.

Ну, словил я такси и помчался в Капицынский институт, где в это время студенты поздравляли «деда» с шутками и прибаутками, все время намекая на подарок, который вот-вот… Хотя уверенности в «вот-воте» у них не было.

Когда я подлетел на такси ко входу в институт, народ уже расходился, но мальчишки ждали меня и, подхватив бочонок, понесли его прямо в зал, где еще стоял академик. Рядом топтался ректор с потерянным лицом, но, когда он увидел ребят с бочонком, расцвел как невеста.

— А вот и наш подарок, — ребята подтащили бочонок к ногам академика.

— Что это такое? — изумленно спросил тот.

— Мороженое с шампанским, — ответил расцветший ректор.

— Тогда несите его в мой кабинет, выпьем и закусим!

— Про шампанское разговора не было, — шепнул я ректору.

— Значит, надо достать!

Ребята сгоняли в ближайший магазин, благо он был рядом.

И вот уже мое эскимо, обставленное бутылками с шампанским, тащат в кабинет Капицы. Компания подобралась что надо — полдюжины академиков во главе с президентом, довольный ректор, смеющиеся студенты и я.

Короткий хлопок заставил всех вздрогнуть — это разлетелась одна из бутылок, поставленная на сухой лед. Но все обошлось без травм, и мы благополучно добрались до кабинета юбиляра.

Бокалов у знаменитого физика не оказалось, но он, великий экспериментатор, нашел простое и оригинальное решение.

— Ну, что? Членам президиума — по пробирке, а студентам — на всех общую колбу?

Так и сделали. И подняли нашу посуду и за юбиляра, и за физику. А вот закусить эскимо не вышло — слишком крепко оно заморожено было.

— А давайте-ка съедим его у меня на даче! Приезжайте все на банкет, — сказал академик.

Надо было видеть в этот момент лицо ректора — мечта сбылась! Потом юбиляр достал из стола юбилейную медаль — их было сделано всего 40 штук для награждения друзей и коллег. На обратной стороне шилом перочинного ножа он нацарапал: «КВН Физтеха от П. Капицы 8 VII 1964 г.» — и вручил ее нам. Ректор сказал, что это будет переходящий приз и так далее, но держал-то медаль я и положил ее в карман, полагая, что заслужил ее честным трудом на фабрике. Кстати, предложил я академику отвезти эскимо на временное хранение на фабрику, но он с улыбкой ответил, что если в лаборатории глубокого холода не смогут сохранить подарок, то он всех там поувольняет. И сохранили — сутки поливали мое эскимо жидким азотом. А на дачу к семье я добрался только к ночи.

А потом был и банкет на даче академика. И было больше сотни народу за столами на лужайке. И тамадой был авиаконструктор академик Туполев, а замом у него — знаменитый артист и писатель Ираклий Андроников, он то и правил столом от имени Туполева. Мы слушали шутки одного из отцов атомной бомбы академика Харитона, хор докторов наук в драных тельняшках, спевших «блатную» песню о Капице. Затем мы повторно прилюдно вручили эскимо. К концу вечера дошла очередь и до него.

Сохранилось эскимо прекрасно — увольнять никого не потребовалось, напротив, возникла проблема с разделкой. Но физики-экспериментаторы решили ее блестяще — на чурбан положили белую скатерть, и один из профессоров, засучив рукава крахмальной сорочки, рубил эскимо топором, который предварительно протерли спиртом. Все брали куски салфетками и ели как могли — было очень весело. А в сторонке академические внуки отколупывали от обрубка шоколад…

Я смотрю на медаль в моем шкафу. Господи, почти полвека прошло. Время безжалостно — очень многих героев этой истории уже нет на свете. Да и мне сейчас больше, чем Капице тогда. Многое изменилось, пришли новые люди. Старший из двух физтехов, нобелевский лауреат 2010-го, во времена того банкета еще ходил в детский сад. А медаль стоит и напоминает мне о молодости, о друзьях, о любимом физтехе. Медаль потускнела от времени, и, наверное, надо бы ее почистить. А может, и не надо?

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Иосиф Рабинович: Мемуары

  1. а почему Вы не допускаете, что физтеховцы учебу назвали именно «на физтехе», чтобы не спотыкаться на неблагозвучной и непроизносимой паре «в-ф»?

    1. а почему Вы не допускаете, что физтеховцы учебу назвали именно “на физтехе”, чтобы не спотыкаться на неблагозвучной и непроизносимой паре “в-ф”?
      ===============================================
      Уважаемый Игорь!
      Во-вторых, я, скорее всего, неудачно пошутил, т.к. заметки (в целом) мне понравились.
      Но, во-первых, допустить в тексте можно многое. Однако принято писать:
      училась в МГУ, на биофаке.

    2. НА ФИЗТЕХЕ принято именно так говорить — видимо с тех пор когда (1946-1951) он был формально факультетом МГУ. Я ещё застал простыни в общежитии с клеймом ФТФ в 1956 году

  2. Прекрасный поэтичный текст истинного учёного и КВН-щика, о серьёзном — с улыбкой и просто. Жаль, что нет образцов песенного творчества автора.

    1. Песни написанные на мои стихи разными композиторами (по уровню в том числе) можно посмотреть и послушать тут
      http://my.mail.ru/mail/jcekz/audio

      А за похвалу спасибо.

  3. «… с этого времени я практически перестал писать — началась учеба на физтехе, а это дорогого стоило…»
    Правильно сделали; учёба В физтехе «дорого стоит».

Обсуждение закрыто.