Иосиф Рабинович: Зимний миндаль

Loading

Иосиф Рабинович

Зимний миндаль

Старый миндаль на углу у Морской,
Что ж ты, приятель, расцвёл так не к сроку?
В цвете твоём мало толку и проку,
А впереди-то морозец лихой…
Ты розовеешь, отринув смущенье.
Ждёшь ли орехов? Я думаю, нет.
Так для чего же неистовый цвет
И предрождественское нетерпенье?
Скрипнув в ответ узловатою ветвью,
Прочно держась на корявых корнях,
Старый миндаль мне с улыбкой ответил:
Просто цвету, пока пыл не иссяк!
Это у юности времени много,
Юность-то может дождаться весны,
Тот же, чьи годы уже сочтены
И недалёко свидание с Богом,
Пусть поторопится не упустить
Эту возможность свою — расцвести!

Вот и сумел я судьбу превозмочь:
Взял и расцвёл в новогоднюю ночь!
И в голове нету думы о том,
Буду ли я и что будет потом…

В БОЛЬНИЧНОМ ХОЛЛЕ

Больница. Противно, плохо, тоска. Безнадега и погода под стать настроению.

Утро, спускаюсь в холл на первом этаже покурить. На диване сидит парочка: парнишка, несколько взлохмаченный, и девочка-шатенка с нежной белой кожей и серыми глазами. Оба очень молоды — лет двадцать, не более. Парень явно пришел навестить девушку — он в бахилах на массивных кроссовках, а она в теплых носочках и тапочках. Видимо, парень принес ей какую-то вкуснятину — рядом на диване топорщится чем-то круглым, похожим на дыню, зеленая пластиковая сумка. Девушка явно рада — и тому, что он пришел, и гостинцам. Они сидят рядышком и смотрят друг на друга.

Выхожу из курилки — сидят ребятки и о чем-то своем беседуют. Наверху меряют давление, кого-то везут на операцию, снуют врачи и сестры. Сосед по палате собирает суточную мочу. Другого соседа спустили из реанимации. Выжил, и слава богу! Обычные будни человеческих страданий.

После обеда спускаюсь вниз — курить. Чудо: моя парочка на своем месте — лопают бананы. Она держит его за руку. Успела собрать волосы резиночкой.

А наверху смотрят новости — полицейские насмерть забили подозреваемого, и главная новость дня — пропал президентский кот Дорофей. Видимо, хозяин уехал в Нью-Дели за дипломом почетного доктора, и Дорофей, затосковавши, дал деру в Индию.

Казенного ужина сегодня не получается — как раз приятельница пришла навестить меня. Спускаюсь вниз — разочарование, нет моей парочки. Сегодня нет посещений, наверх не пускают, потому приглашаю гостью в больничное кафе, там хорошо варят кофе и много всяких напитков и десертов. Заказываем в баре «Американо» и салатики и идем к столику. И тут… вот они где, голубчики — пьют облепиховый компот с плюшками. Он что-то рассказывает подружке — та заразительно смеется. Они одни тут — мы и прочие посетители не существуют, только они во всем прекрасном и ужасном мире. Оставляем их посреди вселенной, провожаю гостью и на лифт.

Соседи смотрят телевизор — теперь нашли пуд наркотиков, поймали банду, напавшую на ювелирный магазин. Кто-то делает питьевую воду из водопроводной, а премьер рассказывает фермерам, как выросло сельхозпроизводство и как еще вырастет.

В Интернете радостная новость — президент сообщил в твиттере, что, по сведениям источников, близких к Дорофею, кот жив, здоров и всем доволен. Великая штука Интернет — из далекой Индии президент может мониторить судьбу Дорофея, и слухи о ней — высокие технологии высоких отношений.

Как уж тут не закурить — вниз на лифте и… да, да, да! Родненькие мои, вы на месте. В пустом почти холле на том же диване. Он положил ей голову на колени, и она теребит его вихры.

Они сидят здесь почти полусуток — она гладит его по волосам, они одни среди всего мира, среди продажных полицейских и политиков, среди воровства, бандитизма, наркоторговли и прочей мерзости. И покуда они сидят, есть еще надежда на хороший исход. Потому что, когда исчезнет любовь, надежды уже не останется. И над миром прозвучит истошное «МЯУ!» кота Дорофея…

МАРШ ЧЕРНЕЦКОГО

Напротив Патриарших прудов со стороны Садовой до войны стоял дом. Дом как дом, его коллеги до сих пор стоят вдоль Вспольного переулка, а ему не повезло — немецкая фугаска угодила прямо в него, остались развалины. Этим взрывом выбило стекла в нашей квартире. и некоторое время мы жили в полумраке с фанерой вместо стекла. А на месте дома после войны затеяли новостройку — причем сразу две. Стройку обтянули колючей проволокой — строили пленные немцы, их каждый день привозили откуда-то на грузовиках под конвоем часовых с собаками. Мы ходили глазеть на них, как же, живые фрицы, фашисты, хотя многие из нас, и я тоже, видели исторический марш пленных по Москве в 1944 году. Конечно, среди пацанов ходила байка, что среди строителей был и тот пилот, что разбомбил дом в 41-м. Якобы направили его сюда, чтоб восстанавливал, сукин сын, то, что порушил. Конечно, это сказка, но нам тогда казалось это правильным и справедливым наказанием.

Видимо, немцы работали споро, и стройка длилась недолго. Я заканчивал первый класс, когда ограждение убрали и оба дома предстали во всей красе: серый шестиэтажный многоподъездный лицом на Садовую и белый трехэтажный красавчик об одном подъезде, похожий на кремовый торт, львы на воротах, кованые решетки, — в общем, этакий Версальчик. Между домами был проходной двор, но кованые ворота никогда не были закрыты, хотя в дома вселилось высокое военное начальство: недаром большой дом звали в народе генеральским, а малый — даже маршальским. Невольно возникает сравнения с «элитным» жильем нашего времени — все за забором с видеокамерами и мордоворотными охранниками. А живут-то там, прости господи, какой-то зам. префекта и вице-президент банка. Отец моего одноклассника, жившего в этом доме, был Главкомом химических войск СССР, а мы к нему запросто ходили. Но это так, к слову пришлось.

Мы любили гулять на Патриках, так все называли Патриаршие пруды, хотя официально они числились Пионерскими вместе с Большим и Малым Пионерскими переулками. Но и все пионеры тоже говорили Патрики. И вот однажды иду я по аллейке, думаю о чем-то о своем, и вдруг меня окликают:

— Молодой человек, идите-ка сюда!

Я оглянулся — на скамейке сидел старый человек в светлой шинели и генеральской фуражке. Густые, черные, с обильной сединой усы и смуглое лицо делали его чем-то похожим на Сталина. И звал он именно меня. Я подошел и уставился на него, не понимая, в чем дело.

— Как звать тебя?

Я представился.

— В каком классе учишься?

— Во втором.

— Задачку по арифметике решишь?

— Какую?

— Полторы селедки стоят полторы копейки. Сколько стоит десяток селедок?

Дробей мы еще в школе не проходили, пропорций тем более, но бабушка просветила меня кое в чем уже, и еще во мне хватало нахальства и здравого смысла. И я, не мигая, довольно быстро ответил:

— Десять копеек.

Седые усы приподнялись, старик довольно хмыкнул, видимо, он ждал иного исхода своей шутки.

— Ты молодец. Придешь домой — скажи родителям, что генерал Семен Чернецкий тебя похвалил.

Я понял, что свободен, попрощался и пошел, конечно, не домой — у меня было полно своих ребячьих дел. Вечером я поведал бабушке о встрече с генералом. Она сказала:

— Правильно решил.

А потом сердито добавила:

— Что за манера приставать к чужим детям!

Семен Чернецкий, главный дирижер Советской армии и автор двух сотен маршей, умер через пару лет после нашей встречи. Он и тогда уже был частично парализован после инсульта. Все это я узнал из Википедии. Как и то, что на Параде победы в 45-м году сводным оркестром дирижировал он. Оркестр исполнял и его марш — марш Чернецкого. Его и сейчас играют иногда на парадах. И когда я слышу, как диктор объявляет это с телеэкрана, мне всегда вспоминается детство, Патрики и полторы селедки.

ИНТЕРВЬЮ У ЖЕЛЕЗНОГО ШУРИКА

Стенная газета нашего аэромеханического факультета «Стрела» была, пожалуй, похлеще институтской многотиражки по своей популярности. Когда мы вытаскивали из кухни, переоборудованной под редакцию, рулон ватмана длиной в полтора десятка метров и торжественно несли его в институт, за ним немедленно пристраивалась цепочка читателей, стремившихся поскорее добраться до статей и рисунков. Их спешка была не напрасна — газету снимали, и не раз. Партком бдел неустанно, особенно его секретарь, доцент кафедры истории КПСС. Однажды, просматривая стихи про любовь (номер был к 8 Марта), он плотоядно облизнул свои мокрые губы старого развратника и сказал:

— Понимаю, все мы смертники…

Видимо, различие между смертниками и смертными в истории КПСС не рассматривалось.

Но газету мы делали с охотой и радостью — придумывали самые необычные ходы и затеи.

Когда в 1958 году игрался матч на первенство мира по шахматам между Ботвинником и Смысловым, решили сделать репортаж с него и взять интервью у ведущих гроссмейстеров. Сказано — сделано, и мы с моим другом Игорем Вателем отправились в тогдашний Дом Кино (нынче там театр «Ромэн»), где и проходил матч. Поначалу гроссмейстеры обалдевали, узнав, что интервью берут у них для стенгазеты. Но нахальство — второе счастье, к тому же я распинался, что наш физтех чуть не поголовно играет в шахматы (это, кстати, было недалеко от истины), и нам удалось захомутать двух солидных гроссмейстеров — Петросяна (будущего чемпиона мира) и Авербаха.

Естественно Игорь снял наши беседы, чтоб не возникло сомнений в подлинности их. А вот с фотографиями зала было намного хуже — съемки там были категорически запрещены по требованию участников матча. Но кому запрещены? Фотокорам больших газет и журналов с их громоздкой супертехникой? Да! А нам с компактным «Зорким», вынутым из футляра и спрятанным в кармане Игоревской куртки, — всегда пожалуйста. Вспышка нам не требовалась — аппарат был заправлен сверхчувствительной пленкой для аэрофотосъемок. Вот Игорь и щелкал потихоньку в зале, прикрытый моей спиной, а когда подошли сердитые дядьки, я начал с ними беседу в фойе, вызывая огонь на себя, а Игорь тем временем растворился в толпе. Вскоре мы нашли друг друга и покинули Дом Кино от греха подальше. И в СССР была только одна газета, в которой был снимок зала в момент игры. Это была наша «Стрела».

Поэтому неудивительно, что весной того же года (предстоял очередной съезд ВЛКСМ) редакция решила, что необходимо взять по этому поводу интервью у первого секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Шелепина, да, у того самого железного Шурика, впрочем, это прозвище он получил после, когда Хрущев назначил его главным гебистом.

Фигура была очень номенклатурная, и попытка комсомольцев из стенгазеты пробиться к нему была явной авантюрой, но когда тебе 19 лет, все выглядит совсем не так мрачно.

Итак, я направился в ЦК комсомола, оставив Игоря в институте. Я всегда старался беречь его и делал это, как умел, все 20 лет нашей дружбы, пока проклятая болезнь не убила этого умницу, тонкого и ироничного человека — спасти его было нельзя.

В здание ЦК комсомольцев пускали по комсомольскому билету, так что я прошел легко и мог гулять по трем этажам свободно, вроде как все свои, братишки. А секретари сидели на четвертом, и тут-то стояла охрана, и меня завернули, никаких разговоров. В великой тоске плелся я по третьему этажу, решил закурить, чтоб успокоиться. В здании не курили, но я увидел балкон, вышел на него и торопливо затянулся. И тут…. Тут я увидел пожарную лестницу с балкона на балкон. И она, конечно, вела на четвертый этаж. Стоит ли говорить, что я немедленно поднялся по ней. Попав в заветную обитель комсомольских вождей, я начал оглядываться, смотреть на таблички и судорожно искать нужную. За этим занятием я и был отловлен неким субъектом. Кто он был по должности — не знаю, но он выслушал мои сбивчивые объяснения, я даже пытался ознакомить его со списком вопросов. Пожалуй, я не струсил, но приготовился к неприятностям: времена, конечно, были оттепельные, но все же…

Но он не потащил меня в комендатуру, а отвел к завотделом комсомольской печати и сдал с рук на руки. Вот тут и началась воспитательная работа. Он просмотрел мои вопросы и начал:

— Вопросы грамотные и разумные, ничего не скажу, но что за методы работы? Ты копируешь худшие образчики поведения желтой прессы. (Братишки — они всегда на «ты».) Лазать через балконы и окна, подсматривать в замочные скважины — нет, это не наш стиль. Такой вуз серьезный, а ты… И пойми ты, дело не в субординации. На носу съезд, Первый занят подготовкой отчетного доклада — есть ли у него время для тебя? Ваш вуз ведь под Москвой, в области, вот и надо тебе в обком обращаться — они могут полностью ответить на твои вопросы. Иди, и чтоб больше этого не было. Надо кончать с буржуазными замашками в журналистике. Кончать окончательно и бесповоротно! Понял?

Так и сказал: «кончать окончательно». Я понял, что не вышло с Шуриком. Расстроенный, поплелся с Лубянки на Колпачный переулок — обком был недалеко. И там первый секретарь обкома меня не принял — был в отъезде. Но мне уже было все равно. Я взял интервью у второго секретаря — какой-то тетки, фамилия которой стерлась в памяти. Обычная «комсомольская богиня», гляньте на Валентину Матвиенко или бывшую главную пионерку Людмилу Швецову и получите представление. Коллеги по «Стреле» встретили меня без упреков, а факультетский секретарь парткома, тот самый, даже удивился и сказал: «Второй секретарь обкома? Это почетно для нашей газеты».

Так и не удалось мне взглянуть в глаза человеку, который сдал своего благодетеля Хрущева, а потом копал под следующего благодетеля — Брежнева, правда, тот упек его на низовую работу.

Вот каким был комсомольский вожак нашей юности.

ВТОРАЯ ДРЕВНЕЙШАЯ

Про нашу стенгазету я уже поминал вроде. Казалось бы, мелочь, ан нет — именно там и обрел я своих лучших друзей, тех, с кем шел я по жизни, ощущая их плечи, слыша биение их сердец. А то, что не дошли многие из них, в том нет ни моей, ни их вины.

История с газетой получила в 1959-м неожиданное развитие. В институт пришло письмо из «Комсомольской правды». Обычное такое письмецо: «Мы знаем, что в Вашем институте хорошо работает стенная и многотиражная печать (ничего такого они, естественно, не знали). Приглашаем Вас (дату не помню, но дело весной было) к нам в редакцию, в Отдел науки и техники». Из всего института откликнулась только наша «Стрела», из других (МИСИ, МХТИ, других подзабыл) пришли именно многотиражки. Им хорошо — в портфеле умещался комплект за пару лет. А нашей пятерке пришлось каждому тащить с Долгопрудной здоровенный рулон. Но тащили, как выяснилось, не зря. Рулоны развернули, и журналисты «Комсомолки» принялись хохотать над пародией на фантастику Ефремова, особенно им понравилась фраза: «Раздался грохот — верблюды стали, аккумуляторы сели». После этого редактор отдела науки распорядился поставить пародию в воскресный номер и подготовить к печати несколько статей по науке из наших рулонов, а нас самих пригласил сотрудничать в отделе. И не только нас — строителей и химиков тоже.

Так началось наше сотрудничество в «большой» журналистике. Для многих это стало потом профессией. К примеру, ныне здравствующие обозреватель «Комсомолки» Леонид Репин, писатель и драматург Владимир Губарев, живущий в США публицист Семен Резник и ушедшие — космический обозреватель « Известий» Борис Коновалов и главный редактор журнала «Химия и жизнь» Владимир Станцо. Отдельно надо сказать о недавно ушедшем моем друге Юре Пухначеве. Он был сразу всем: блестящий преподаватель математики в родном физтехе, обозреватель в «Науке и жизни», писатель — популяризатор науки, тонкий книжный график, полиглот и прочее, прочее… Настоящий энциклопедист.

Наше сотрудничество в «Комсомолке» было полезно и интересно — столько нового узнали. Привожу несколько газетных историй.

БОТВИННИК И КОМПЬЮТЕР

Было это ровно полвека назад, когда Гарика Каспарова еще и на свете не было. Однажды утром услышал я по радио, что чемпион мира Михаил Ботвинник прочел в университете имени Гумбольдта в Германии лекцию на тему «Люди и машины за шахматной доской». Идея научить компьютер гамбитам и другим шахматным премудростям уже витала в воздухе, но в основном среди тех, кто профессионально компьютерами занимался. А тут шахматист, да еще чемпион мира.

На следующий день, заглянув в «Комсомолку», я поделился этой новостью с Михвасом — так прозывали редактора отдела науки Михаила Васильевича Хвастунова. Тот загорелся сразу. «Это бешено интересно, — сказал он. — Созвонись с Ботвинником и подготовь беседу с ним на эту тему». Я дозванивался три дня: то никого нет, то подойти не может. Но я настырный. Наконец, в трубке раздался не очень приветливый голос:

— Я вас слушаю.

— Михаил Моисеевич, «Комсомольская правда» беспокоит, мы хотели бы побеседовать с вами по теме вашей лекции в Гумбольдтовском университете.

— Видите ли, (после МХАТовской паузы) я сейчас очень занят, просто нет времени для беседы с вами (снова пауза). Единственное, что могу вам предложить, — конспект этой лекции. Попробуйте сделать что-то на его основе. Да, кстати покажите это специалистам по вычислительной технике — интересна их реакция.

— Да, Михаил Моисеевич, когда мне заехать к вам за конспектом?

— Никуда ко мне заезжать не надо. Завтра в 12.20 я буду в Шахматном клубе на Гоголевском бульваре у тренера сборной СССР Абрамова и оставлю для вас конспект.

— Хорошо, я буду к этому времени.

— Не спешите, у меня не будет возможности поговорить с вами, я только возьму у Абрамова материалы и оставлю вам.

Я, конечно, приехал заранее, но смог только поздороваться с гроссмейстером — он вошел ровно в 12.20, перекинулся с Абрамовым десятком слов, раскланялся со мной и отбыл где-то в 12.23. Как робот, подумалось. Такой это был своеобразный человек — великий новатор в шахматах и столь же великий традиционалист в обычной жизни. Он и на игры ходил не с термосом с чаем или кофе, а с неизменным клюквенным морсом в зеленой бутылке, заткнутой пробкой из свернутой газеты. Подозреваю, что бутылка одна и та же была, просто мылась каждый раз.

Написал я, стало быть, материал по ботвинниковскому конспекту, показал его одной даме, кандидатке физмат наук и мастеру спорта по шахматам, и приволок это все к Михвасу. Тот обозвал меня молодцом и профи, сказал, что будет требовать для этого целую страницу в номере — я накатал больше полутора десятка страниц, а у Ботвинника было вдесятеро меньше от руки. Но надо чуть переделать, чтоб это была статья самого Ботвинника с подписью со всеми регалиями. Получалось, что я как бы и вовсе ни при чем — моей фамилии и не будет. Увидев мою чуть прокисшую физиономию, он с улыбкой бросил:

— Не грусти, старик, у нас все знать будут, что это твой материал, а девицам знакомым можешь и сам похвастать. Да, гонорар придется заплатить гроссмейстеру, а мы тебе потом компенсируем детский труд как за консультацию.

Михвас был золотой мужик — я согласился, не вздрогнув. Сделали, как он сказал, показал я все Ботвиннику (снова через Абрамова) и получил по телефону добро.

Ну, все напечатали, статья наделала шума — ее долго обсуждала и научная, и шахматная общественность. Редколлегия признала ее лучшим материалом месяца. Ботвиннику выплатили гонорар — 120 рублей, приличные деньги по тем временам, и он их с достоинством принял. Не забыли и меня, правда, заплатили в три раза меньше — ну, что можно Юпитеру, того нельзя быку. Я не жалел и сейчас не жалею об этом — ведь я, а никто другой написал первую объемную статью про компьютерные шахматы, а все матчи Каспарова с американским роботом и межкомпьютерные шахматные баталии были потом.

Но история с конспектом имела продолжение, и самое необычное. Михвас спросил меня:

— Ты не выбросил рукописный конспект Ботвинника?

Узнав, что нет, он продолжил:

— Тут у нас в редакции дедушка интересный бывает, коллекционер автографов Эдуард Ципельзон. У него даже росписи Достоевского и Суворова в коллекции есть, каково? Он как-то прослышал про Ботвинника и загорелся. Подаришь ему автограф? Он тебе свою коллекцию покажет, наверняка это любопытно.

Я согласился и через пару дней в условленный срок пришел к Михвасу с конспектом в кармане. В комнате я увидел пожилого человека небольшого роста, но очень подвижного. Поняв, что я — это я, он вскочил, представился и нетерпеливо спросил:

— Ну, где оно, где?

Я достал автограф. Ципельзон быстро и темпераментно продолжил:

— Голубчик, я обязан вам по гроб жизни, но, мерзавец, как вы могли сложить это вчетверо?!

Он достал из портфельчика твердую папку, вложил в нее конспект , расправив его и прижав, и только после этого поведал мне, что Ботвинник не дает свои автографы, а тут целая рукопись с подписью и датой (гроссмейстерская пунктуальность).

Побывал я у Эдуарда Филипповича дома, увидел его знаменитое собрание, причем не в фотокопиях, коими он обычно оперировал (ксероксов тогда не было), а самые оригиналы, и Суворова с Достоевским тоже. Кстати, у старика, а было ему тогда чуть за семьдесят, было интересное честолюбивое хобби — он дарил, именно дарил, а не продавал свои раритеты персональным музеям и просил за это публикацию в газете о бескорыстном даре коллекционера.

Сейчас мне столько же, как и ему тогда. Однажды и я сделал дар музею — подарил синий нижегородский пояс в Музей-мастерскую (красильню) деда Максима Горького — Каширина. Зеленый, красный и желтый у них были, а синего — не было. Вот я и дополнил комплект.

УКРАЛИ ВОЗНЕСЕНСКОГО

Дал мне как-то знакомый один почитать новую книжку Андрея Вознесенского «Парабола». Достать ее в то время было очень и очень трудно. Прочел, и у меня ее сперли, как и кто, покрыто мраком. Конечно, неловко, причем хозяин с кривой усмешкой сказал: «Ну вот, знал же, что тебе. Раззяве, нельзя давать». Что поделаешь, надо было доставать как-то эту проклятую «Параболу».

Поплакался я в жилетку тому же Михвасу — он был большой знаток поэзии и имел прекрасную библиотеку. «Парабола» у него, конечно, была но, естественно, в одном экземпляре, на который было грех претендовать, хотя Михвас и не был большим поклонником Вознесенского. Он предложил обратиться за помощью к редактору отдела литературы, хорошему парню Анатолию Елкину. Описав ему мои страдания, сдал меня с рук на руки. Мы пошли в отдел литературыЮ и Толя, покопавшись в записной книжке, набрал номер… Вознесенского. Приведу реконструкцию разговора (что касается речи Вознесенского), вернее, той его части, что последовала за «как жизнь» и т. п.

— Андрюша, тут у меня сидит молодой физик — очень талантливый автор из отдела науки, так у него случилось большое несчастье.

— А в чем дело?

— Понимаешь, у него украли твою книгу!

Не знаю, что там говорил Вознесенский, потом они беседовали на другие темы, но только через пару дней у меня в руках была «Парабола» с трогательной дарственной подписью автора. Пришлось отдать ее владельцу украденной с ехидной ремаркой, что, мол, возвращаю с процентами. Хороший парень был Толя Елкин и хороший литературный критик, кстати.

МЫ НАЧИНАЛИ КВН, ИЛИ ПОЛЕТ СНЕЖНОЙ БАБЫ

«Мы начинаем КВН» — с этой песенки начиналась когда-то известная всем передача. Было это полвека назад. В отличие от многих калек с западных шоу, это был чисто отечественный телепродукт, придуманный тремя веселыми молодыми людьми: доктором Аликом Аксельродом, инженером Мишей Яковлевым и журналистом Сергеем Муратовым. Их идею сразу же поддержала редактор молодежной редакции ТВ Лена Гальперина. И пошло-поехало.

Мы узнали про КВН случайно: у меня выключили воду, и я вынужденно вместо ванны смотрел в ящик. Стало любопытно — позвонил другу Игорю Вателю. Включи первую, говорю. Поглядели, перезвонились, отметили, что приглашают вузы поучаствовать. Решили, что стоит позвонить — телефон был на экране.

Позвонил, попал, по-моему прямо на Лену Гальперину. Представился. Мне было сказано: пожалуйста, только надо принести бумагу с институтского комитета комсомола, что нам доверено представлять физтех. С этим проблем не было, и, вооруженные означенной бумажкой, мы заявились на Шаболовку (Останкино с башней только строилось тогда) в молодежную редакцию. Было это где-то 10 октября.

Нас встретили тепло, рассказали о правилах и порядках и… уведомили, что 28 октября мы встречаемся с командой педагогов (МГПИ), и что в ближайшие дни нам выдадут домашнее задание и всю информацию, которую допускают правила. Признаться, мы с Игорем были ошарашены, но сработала фирменная физтеховская самоуверенность и, сделав, что называется, «морду кирпичем», сказали: «Да, конечно, будем выступать». Сказал-то, собственно, я, Игорь согласительно промолчал, но уже в коридоре спросил, как теперь выпутываться будем. Я отпарировал Наполеоновским: «Главное — ввязаться в битву».

Действовать было надо быстро, и тем же вечером затрещали телефоны: «всех наверх!». Собрали всех, кого можно: и с редакции «Стрелы», и самодеятельность, вытащили даже «зубров», недавно физтех закончивших. Конечно, ругнули нас за то, что не посоветовались, но решили: будем! И сделали 28 октября соперников-педагогов, причем с разгромным счетом. И пошло-поехало…

Под Новый год нам предстояла игра с медиками — Первым медицинским. Они выиграли у кого-то в ноябре, и теперь в финальном поединке нужно было выявить чемпиона Москвы. Мы уже спокойно и уверенно готовились к поединку.

Встреча должна была быть необычной — после разминки капитаны улетали с ассистентами в Ленинград, чтоб успеть на тамошний Новогодний огонек, где и планировался поединок капитанов, завершавший встречу. Аэрофлот, предоставивший один салон в Ту-104 под конкурс, рекламировал свою оперативность и быстроту доставки пассажиров. Задание для капитанов было известно — репортаж о полете с иллюстрациями. Посему я сделался капитаном на эту игру, а в помощники мне дали Юру Пухначева, способного нарисовать что угодно, причем «стоя, лежа и с колена».

Продуман и подарок Огоньку — снежная баба из московского снега. Встал вопрос: а как довезти? Кто-то из наших добровольных помощников посоветовал поручить это некому Гене Ноткину, человеку сообразительному и обязательному. Так и сделали.

Уже на Шаболовке подходит ко мне крепыш небольшого роста и спрашивает ненавязчиво:

— Так баба то нужна?

— Да, — спохватываюсь я, — а где она?

— Вот, — отвечает парень.

У ног его стоит небольшой фанерный ящик, исписанный всякой всячиной: «Москва— Ленинград», «Не кантовать» и прочее.

— А долетит, не растает?

— Не растает, — хитро улыбается парень.

Я поблагодарил и потащил ящик в команду.

Итак, летим. В салоне с нами бутафорский экипаж, то есть экипаж самый настоящий, даже победитель соревнования, но ведут самолет не они — два симпатичных парня и парочка шикарных стюардесс просто сопровождают нас. Девушки — загляденье, блондинки с божественными формами и фамилиями: Боголепова и Богаутдинова. А у нас незадача — вскрыли конверты с ватманом и грифелем для рисования, в нашем грифеля не оказалось. Соперники не спешат поделиться, — наоборот, вытаскивают свою бумагу с тоненькими набросками и начинают обводить. Пытаемся (Юра, конечно) рисовать шариковой ручкой, но это явное не то…

Ура, грифель нашелся на полу — просто вылетел, когда конверт распаковывали. Юра берется за дело — и вот на ватмане наши пилоты и девушки. Шаржи классные, узнаваемые, не то, что обведенное у соперников, где сходство обеспечивают только окружности бедер и размеры бюстов стюардесс.

А тут и посадка. Нас встречает сам Петр Алексеевич, слезши с коня, древнего, как Санкт-Петербург. От царя крепко несет гримом и водкой — ждал на морозе в Преображенском мундире. На полуоткрытых таратайках (были такие — сразу несколько вагончиков, почти детских) едем в здание аэровокзала. Портфель с документами, легкими полуботинками и кое-какой мелочью забываю в таратайке, но выяснится это уже на студии.

Приехали — свет, тепло, полон зал гостей Огонька. Вижу Райкина и Смоктуновского — да, составчик будь здоров! А у Юры заложило уши после полета, он слегка простужен и теперь почти ничего не слышит. Нуда ладно, он свое дело сделал, теперь мой черед, тем более текст почти готов. Ведущий, тогда еще не великий Олег Борисов (напарницу не помню), объявляет нас, гостей от московского КВН. И вот я в ботинках на меху — а жара от софитов страшная — и полуглухой Юра тащим ящик с бабой к ведущим. Со страшным треском вскрываем его и начинаем выбрасывать на сверкающий пол опилки, которыми укутана наша «снегурочка». Выполнена она в стиле хайтек: вместо морковки-носа — радиолампа, вместо ведра на голове — динамик от проигрывателя. Вынимаю ее из ящика и чувствую, что руки мгновенно примерзли. Скрипя зубами, говорю, что баба из московского снега — наш новогодний подарок Огоньку и буквально сую ее в руки улыбающегося Борисова. Видели бы вы его глаза! Но профессиональный артист, не выдав ощущений, сказал: «Мы никогда не забудем вашего подарка!» — и быстро поставил бабу на пол.

Ох, Гена, Гена Ноткин, поистине веселый и находчивый человек! Основу бабы составил брус сухого льда, того, на котором хранят мороженое. Брус облепили настоящим снегом, декорировали радиодеталями и упаковали в опилки. Генину улыбчивую уверенность можно было понять: думаю, баба долетела бы и до Владивостока.

А теперь немного об управляемом термояде — им занимаются во всем мире, и в нашем Курчатовском центре тоже. И мне почему-то думается, что у курчатовцев все получится. Еще бы — отделением, занятым этой проблемой, командует Геннадий Евсеевич Ноткин.

Выступили мы хорошо. Там, в Москве, наши товарищи уже вели в счете, а мы с Юрой закрепили успех. Отдам должное соперникам — они поняли, что мы их переиграли чисто, и не надулись. Потом мы смотрели Огонек и сидели за одним столом с театральным критиком Свободиным (он в качестве наблюдателя летел с нами из Москвы) и самим Смоктуновским, обросшим редкой бороденкой — он готовился играть князя Мышкина и отпускал бороду. Мы, мальчишки, конечно, раздувались от гордости, тем более что и Райкин после похвалил нас.

Но все кончается, и праздник не исключение. Закончился и Огонек. И тут выяснилось, что погода нелетная и полетим мы обычным рейсом утром. Ночевали мы в аэрофлотской гостинице. Портфель мой нашелся, но толку в нем уже не было, тем более что выяснилось, что полетели мы без денег. Пришлось занять на завтрак у Свободина. Потом в Шереметьево мы взяли такси и, приехав ко мне домой, расплатились с водителем. Жена встретила нас радушно, накормила завтраком, выпила с нами по рюмочке за успех нашей миссии, и Юра поехал домой готовиться к встрече Нового года — на календаре остался один листок, 31 декабря 1962-го.

Но чудеса на этом не закончились — позже выяснилось, что накануне поздним вечером женский голос позвонил дежурному по центральному телевидению, дама представилась женой Рабиновича и потребовала вернуть ее мужа, отосланного в Ленинград. Кто пошутил так, не знаем до сих пор ни я, ни Лена Гальперина, которой потом сделали замечание за выходку неизвестной дамы. А жили мы с женой тогда в коммуналке без телефона, и раздобыть нужный номер половина моя не смогла бы даже под угрозой смерти, тем более звонить с претензиями — не в ее характере.

Так мы встретили новый 1963-й, в котором мне предстояла кончить физтех и стать отцом. Все еще было впереди.

Я ГЛЯЖУ В ВИКИПЕДИЮ

Да, я часто заглядывал в нее, когда писал эти картинки из прошлого. Иногда мне хотелось узнать, что сталось с некоторыми персонажами, а если честно, то узнать, когда они покинули этот страшный и такой прекрасный мир. Только теперь я понял, что написал книгу о мертвых — в основном, конечно. Но, видит бог, я писал ее для живых.

Милая девочка, та, что спросила про Наполеона, именно для тебя и для твоих друзей-ровесников написана эта книжица. Мы уже уходим, и я иногда с ужасом гляжу на то, что мы оставляем вам — нашим внукам. Нет, мы старались, по крайней мере, лучшие из нас, мы хотели, чтоб было хорошо. Мы много наломали дров, много ошибались, но это потому что мы ДЕЛАЛИ, по крайней мере, лучшие из нас. И если где-то когда-то кому-то из вас написанное мной поможет не споткнуться там, где я спотыкался и набивал шишки, я буду безмерно счастлив. Неважно, на каком свете буду я тогда находиться.

* * *

Мы прожили жизни на скорую руку.
Нам не было времени даже на скуку,
Но мы никогда не просили подмогу
На скорую руку, на скорую ногу…

Мы жизни прожили без бога, без веры —
Мы были отличники и пионеры,
Но надо — стояли, удары держали,
На скорую руку окопы копали!

Мы прожили жизнь, опасаясь огласки.
Нам тоже хотелось и страсти, и ласки,
И мы умудрялись — куда ж было деться —
На скорую руку, на быстрое сердце!..

Теперь мы прописаны в белых палатах,
И наши сердца все в шунтах и заплатах,
А мы все спешим, торопясь, как и было,
На скорую руку, чтоб жизни хватило!

Мы вам оставляем наш мир кривоватый.
На скорую руку он сделан, ребята,
И все ж он прекрасен, неправда ль, ей-богу,
А нам уж в дорогу на скорую ногу!

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Иосиф Рабинович: Зимний миндаль

  1. Спасибо как проживу так сразу

  2. Ну, что ж тов. Рабинович, вполне и очень.
    Ждём отчёта за следующие 50 лет.

Обсуждение закрыто.