Мирон Я. Амусья

Посещение Аушвица-Биркенау

(Это необходимо каждому — хоть раз в жизни)

Своеобразный круг замкнулся. Мы с женой были в Бабьем Яру, в местах массового убийства евреев под Ригой, в Вильнюсе и Каунасе. Были неоднократно в Яд-ва Шеме, вашингтонском и других музеях Холокоста, смотрели памятники погибшим евреям в Берлине, Париже и других местах, тех, где самой Катастрофы не было, а память о ней сохраняется. Но, оказавшись случайно, на научной конференции в Кракове, мы решили поехать в место, которое претендует с полным основанием быть самым важным в кровавой истории двадцатого века. Посетить, как экскурсанты, последний круг ада.

Признаюсь, я не был уверен, что ехать нужно, поскольку считал, что знаю и читал об этом месте достаточно. Конечно, были некоторые вопросы, остававшиеся неясными, но стоит ли бередить душу во имя проблематичного получения ответов, которые, так или иначе, столько лет после трагедии, можно домыслить и самому?

Неоднократно слышал я разговоры, да и читал это, написанное чёрным по белому, что пора прекратить евреям носиться со своим Холокостом, навязывая чувство вины уже третьему поколению немцев, да и ряда других народов Европы, которым это чувство порядком надоело. Говорили, что всё это нужно только евреям и держится на их упрямстве. Я прочитал как-то у весьма уважаемой журналистки, что память о Холокосте девальвируется со временем, и пора его сдать в музей истории страданий еврейского народа, наряду, к примеру, с буйствами крестоносцев или «шалостями» удальцов Богдана Хмельницкого.

Читывал я и рассуждения о том, что водя все делегации, приезжающие в Израиль, в Музей Катастрофы европейского еврейства Яд ва Шем, мы подчёркиваем свою трагедию, тем самым взывая к жалости, что раздражает гостей. Слышал и идеи прекратить «Марши мира» — ежегодные поездки израильских школьников в Освенцим. Я сознавал неправильность аргументации авторов этих странных идей, но не возражал им открыто. Сознавал, что помимо интуитивных ощущений мне нужны прямые и убедительные доводы.

В Краков мы приехали после Рош ха Шана и в преддверии Йом Кипура. Особое настроение этих дней и близость к Освенциму решили вопрос — едем. Если знакомство с музеем Освенцима — Биркенау предстояло впервые, прямое знакомство с жертвой этого лагеря относится для меня к далёкому уже 1946г., когда в семье военного, соседа по квартире моей тёти, появилась девочка примерно моего возраста, на внутренней стороне локтевого сгиба которой был лагерный номер. Родители её погибли в Освенциме, а она чудом выжила, и её взял к себе, удочерив, этот военный. Мы немного говорили с ней на идиш, но девочке явно было не до разговоров: нанесённый её психике удар был слишком силён…

Наша поездка пришлась на будний осенний день, 12 сентября. В Кракове явно схлынул основной поток туристов. Но наш большой автобус был полон, и мы тронулись в путь. Замечу, что, на взгляд, в нашей группе на полсотни человек евреями были только мы с женой. У входа в музей было много народу, особенно школьников. Отметил, не без некоторого удивления, что вход на территорию музея — платный, притом цена примерно 10 долларов. Куда идут эти деньги — не знаю. Просто забыл спросить у экскурсовода — другие чувства и впечатления отвлекли. А вопрос не лишён смысла — содержание музея должна была бы взять на себя Германия по вечному и постыдному праву создателя лагерей смерти. Деньги же должны идти сейчас уже считанным живым непосредственным жертвам нацистов.

Мы прошли под стократно виденными на фото и в кино воротами с известнейшей надписью Arbeit macht frei — «Работа делает свободным». Но ни одна фотография не способна передать чувства, которые испытываешь, проходя через эти ворота без малейшей опасности для себя — просто точно зная, что примерно семьдесят лет назад ждало за ними твоих соплеменников только за то, кто они по происхождению.

Экскурсия, проводимая весьма квалифицированно, не могла, однако, много добавить к тому, что читано-перечитано. Абсолютное большинство фактов были нам, конечно же, известны. Однако бросалось в глаза то, сколь много народу было в музее. В основном, молодых поляков, школьников и школьниц. Звучала также английская и русская речь. Экскурсия длинная, с рвущими душу подробностями и обилием экспонатов, которые нормального человека не могут оставить спокойным. И, тем не менее, даже у самых молодых, буквально, детей, не видно было желания пошалить, отвлечься. Кругом нас было множество людей, среди которых вовсе не видно было евреев. Приехавшим этот музей, эти совсем не лёгкие пять часов пребывания в нём, явно понадобились — иначе могли просто отправиться в какое-либо весёлое место. Рядом с нами стояли или проходили мимо не политики, возможно понуждаемые к выражению печали на лицах, и даже к самому посещению музея Освенцима, дипломатическим протоколом, а обыкновенные люди.

Ни малейших признаков злорадства, мол «так им и надо было, этим евреям», мы не заметили — только шок от увиденного и услышанного. Люди передвигались почти бесшумно, лишь изредка обмениваясь едва различимыми звуками реплик. Мы проходили мимо витрин с женскими волосами, горами взлослой и детской обуви, гигантской кучей очков, чемоданов, мелких личных предметов, даже протезов — всё могло пригодиться фатерлянду[i], собираемое и заботливо оберегаемое блюстителями орднунга[ii]. Эти экспонаты буквально разрывают душу.

В витрине взрослой обуви я увидел небольшие красные туфли, явно когда-то нарядные. В них свои последние шаги делала какая-то молодая женщина или девушка, скорее всего не понимая, что эти её шаги — последние. Когда мы вернулись в Краков, автобус высадил нас вблизи гостиницы, случайно у витрины обувного магазина, в которой я увидел похожие, как мне показалось, туфли. Я испытал то же, что и кинорежиссёр Константин Фам, которого истерика от увиденного в Освенциме привела к созданию ставшей теперь знаменитой картины «Туфельки»[iii].

Здесь, на территории лагерей, я не то, что понял, а почувствовал ответ на вопрос, который мучил меня всю жизнь, и даже заставлял в определённой мере стыдиться памяти о Холокосте — почему люди шли на смерть практически без сопротивления? Я с первых разговоров о Холокосте видел в этом проявление стыдного страха, и не мог его понять, поскольку считал, что лучше умереть от пули, чем задохнуться от газа в душегубке. Но знаменитый символ Холокоста — мальчик в кепке, с поднятыми руками, казался мне всегда моим двойником. Было и осталось понимание, что я вполне мог оказаться на его месте. И в душе боролись два чувства: боль за погубленную половину моего народа и обида, что эта гибель прошла без сопротивления. Конечно, я знал про восстание в Варшавском гетто, про сопротивление в Минском гетто, но это казалось лишь важными, но эпизодами на фоне шести миллионов погибших. Эти истории, как и те, что прочитал позднее, не отвечали на вопрос о том, почему люди без сопротивления шли на смерть в Освенциме или Треблинке.

С годами ощущение того, что стало бы со мною, захвати немцы Ленинград или победи они во Второй мировой войне, нисколько не притупилось. Эта мысль преследовала меня особенно остро, когда я впервые попал в Германию, в Берлин, Лейпциг и Дрезден в 1984.

Нет, мне было не жаль их развалин, как не жаль их и сейчас. Я ходил по немецким городам, и мысль, что могло бы быть со мной при ином раскладе исторических карт, заслоняла уцелевшие архитектурные красоты.

Поездка в Освенцим позволила понять важную причину отсутствия сопротивления со стороны жертв. Стало ясно, сколь тщательны были меры, которые принимались охраной, чтобы оставлять у жертв реальную надежду на жизнь буквально до последних мгновений. Униженные пребыванием в гетто, измученные перевозкой в тяжелейших условиях, люди вдруг видели перед собой нормальные здания, успокаивающие обещания какой-то работы, и у них появлялась спасительная успокаивающая надежда. Всю правду знала, из заключённых, лишь горстка работником крематориев, абсолютно деморализованных тем, что им приходилось делать. Их устраняли регулярно, отправляя на смерть и заменяя новыми.

Меня интересовало несколько вопросов, касающихся человекообразности немецкой охраны лагерей при умерщвлении ими огромного количества людей. Я сознательно не спрашивал про польскую часть лагерного персонала, допуская, что полька-гид может быть в этом вопросе не объективна. Я получил на свои вопросы чёткие и однозначные ответы.

Обстановка в лагере была ужасна. Конвейерным путём уничтожались ни в чём неповинные люди. Чтобы не сойти с ума от такого, необходимо, я полагал, часто менять персонал. Понимал я, как мне казалось, и то, что привлечённые к этой жуткой работе — люди военные, они выполняют приказ, и плата за его невыполнение очевидна — немедленный расстрел. Мой вопрос, поэтому, касался срока службы, который определённо ограничивает способностью человека выносить каждодневный ад. Действительность оказалась проще и страшней. Никаких замен не требовалось, и уничтожением себе подобных занимались, без какой либо особенной выгоды, но и без опасности попасть в действующую армию, на фронт, добровольцы, которые в принципе знали, на что идут, и проявляли готовность работать, без какого бы то ни было принуждения и ограничения сроков.

В лагерях было довольно много солдат и офицеров СС. Служили, отнюдь не в малом числе, и семейные, находясь при этом там с детьми. Интересно, что дети, например, начальника лагеря, жили недалеко от расстрельного места и просто вблизи от крематория, и это никак не мешало им[iv]. Хотя у немцев была, разумеется, своя медчасть, за четыре года не могло не встретиться случаев тяжёлых или кажущихся тяжёлыми заболеваний, требующих особо квалифицированных врачей. А прямо под боком, среди обречённых в основном на почти немедленную смерть, были лучшие врачи почти со всего мира. Меня интересовало, были ли случаи использования таких врачей. Организовать это было просто, лишь чуть-чуть отсрочив их гибель. Ответ был абсолютно определённый: «Таких случаев не было!».

Перед глазами охраны проходила свои последние метры земной жизни масса раздетых догола людей. Они, полагаю, готовы были верить, что отправляются в настоящий душ, что станет началом нового витка в их жизни. Их последний путь охранялся солдатами, молодыми людьми, у которых, естественно, могло возникнуть чувство если не любви, то хотя бы личного влечения к проходящей мимо той или иной женщине или девушке. Конечно, в лагере действовал публичный дом, но меня интересовало проявление несколько более высоких чувств. Офицер или, возможно, даже солдат охраны мог сравнительно свободно выделить кого-то из общего потока. Но оказалось, что ни малейших проявлений человеческого по отношению к проходящим перед ними людям у охраны никогда не было. Они относились к ним даже не как скоту, а просто как каким-то низшим существам. Оказывается, всё-таки многого можно добиться воспитанием. А может быть, это сама природа творит чудовищ в обличье людей.

В Освенциме-2 или Биркенау по сути музея нет. Это был, как нам объяснили, не концентрационный лагерь, типа Освенцима-1, где людей, пусть и в нечеловеческих условиях, но какое-то время оставались живыми. В Биркенау их просто, немедленно по привозу, в абсолютном большинстве уничтожали. Этому несказанно способствовала техническая мощь, наука и организаторское мастерство Германии. Поезд подвозил вагоны с жертвами прямо к входу, где уже не было никаких лозунгов. А впереди, после «медкомиссии» или без неё был газ и печи крематориев.

Кроме станции, сейчас там остатки гигантских крематориев, ямы с уже глубоко осевшим человеческим пеплом и памятник почти полутора миллионам погибших, из которых более 1.1 миллиона были евреями. Цифры в основном занижены. Записи велись отнюдь не всегда с немецкой аккуратностью. Бывший начальник Освенцима оценивал число прошедших через его учреждение на тот свет в 2.5 миллиона.

Эта поездка психологически наносит травму. Но она, с моей точки зрения, абсолютна необходима. Без неё чего-то очень важное в этой жизни не поймёшь. Не может быть и речи о том, что обсуждение Холокоста не современно и раздражает потомков тех народов, на глазах, при участии, и, по меньшей мере — с молчаливого согласия которых, произошло величайшее, не имеющее никаких аналогов в истории, злодеяние. Конечно, уроки прошлого не есть гарантия от будущих трагедий. Но нежелание знать прошлое — гарантия его повторения, включая чернейшие страницы.