Михаил Моргулис

Записки сумасшедшего крокодила

Золотому мальчику, преодолевающему боль — Зи, сыну

Какие все-таки джинсы надеть, белые или чёрные?

Белые наряднее, а чёрные удлиняют ноги. Но, в принципе, даже если я буду казаться на полсантиметра выше, на фиг я кому нужен! Хотя, кто знает, вдруг найдётся какая-нибудь рыженькая, глянет, хлопнет ресничками, потом снова глянет, будто в душу заглянет. Вот, даже в рифму случайно получилось. Хотя никто в душу заглянуть не может, во всяком случае, в мою. И, слава Богу, что не может. А то у меня там такое творится, что если кто заглянет, то его кондрашка хватит. Короче говоря, лучше не заглядывать.

Ну, ладно, фиг с ним, надену чёрные. Это я так решил из-за этой рыжей, которой, наверное, вообще нет на свете. Мы всегда мечтаем о том, чего нет на свете. Меня один педрила спросил: «Пацанчик, у тебя есть мечта?» Я кивнул головой.

— А какая?

И стал пальцем накручивать локон на своей дурной голове.

— А чтобы ты поднял свою ж… и свалил отсюда…

Обиделся, фыркнул, но ушёл.

А славная Мэгги, официантка из нашего кафе «Обжора Эдди», вот что сказала про мечту. Прижмурила левый глаз и хрипло проворковала:

— Мой друг, Тим, моя мечта такая… Чтобы мимо нашего ресторанчика проезжал Сильвестр Сталлоне. И у него тут, возле нас, как раз портится машина. И вот он заходит к нам, смотрит на меня и все смотрит, и смотрит, и говорит: «Вот вы, девушка моей мечты. Мне надоели все богатые голливудские б…., мне нравишься ты. Я даже мечтал о тебе… И Бог испортил мою машину возле вашего задрипанного ресторана, чтобы я зашёл к тебе, Мэгги…»…Тим, это моя мечта. Я, перед тем как заснуть, всегда это представляю и вижу все мелочи, и хочется плакать от счастья…

Так она мне когда-то говорила. И зажмуривала левый красивый, почти васильковый глаз. Вот такая хорошая девушка, эта Мегги!

А после этого разговора в нашем райончике произошло серьёзное событие. Не поверите! Ну, ладно, скажу. Mr. Palmer разводится с женой и быстро женится на Мэгги. Он старше её на 45 лет, ей всего-то 20. Mr. Palmer как Дед Морозик, а Мэгги — крепкая такая, бюст, как из арбузов. Наверное, Mr. Palmer хотел собрать арбузный урожай. И вот, потом я их встретил. Мэгги отошла со мной на минуту в сторонку. И я ей быстро говорю: «Чтобы ты знала, Мэгги, Сталлоне маленького роста, его просто так специально снимают, чтобы он казался высоким. А ростом, как Mr. Palmer … А недавно выступал по телику, так он тоже сильно постарел…»

А она пальцем левый глаз тронула, заметьте, не прижмурила его, а просто тронула, и говорит:

— Да ты не волнуйся, Тим, Mr. Palmer мне нравится, оказалось, что это я о нём мечтала всегда…

И пошла, такая крепенькая, и держит своего Mr. Palmer за руку крепко, а тот улыбается счастливо, вроде у него крылышки выросли, и крыша поехала.

Потом я у нас на чердаке пиво пил, чтобы никто не видел, и рассуждал: «Ну, вроде бы я как-то всех их люблю, и одновременно они меня жутко раздражают…. Какая-то путаница в этой жизни, и нет ни в чём никакой логики… Ну, никакой, ни фиговой, ну просто, никакой!»

А через месяц я встретил Mr. Palmer на пляже. Уже был вечер, я от всех смылся к океану, а тут он, тоже один гуляет. Ну, куда деться. Он стал хлопать меня по плечу и весело так разговаривал. Так о чём это я… Да, значит, он спрашивает:

— Скажи, Тим, твои родители действительно из России приехали?

— Да, — говорю, — Mr. Palmer….

— А скажи что-нибудь по-русски?

— Пожалуйста… Я тебя не люблю…

— Что ты сказал?

— Сказал, что я вас люблю…

Mr. Palmer чуть не прослезился, говорит:

— Вы, русские, душевные люди: понимаете, что людям не хватает любви…

— Да, понимаем, иногда… А ещё, знаете, многим не нужна любовь, потому что они не знают, что она есть… Они не верят, что она есть…

Он задумался и затем проговорил с чувством:

— Но мы то с тобой знаем, что она есть!

И он пожал потной рукой мою грязную руку с обкусанными ногтями.

Тогда я ему рассказал русскую шутку, как один старик жаловался другому на свою старую жену: «Моя совсем старой стала, шумит, ворчит, ночью храпит… Надоело, ухожу к молодой!» Через пару месяцев он снова встречается с другом. «Ну, как тебе с молодой женой?» «Ой, как хорошо! Не шумит, не ворчит, ночью не храпит… и вообще, дома не ночует!»

И стало тихо, совсем тихо. Mr. Palmer хрустнул пальцами.

— Это ты для меня рассказал?

Я испугался, ещё шутку не закончив. И стал быстро говорить ему:

— Простите меня, ерунду какую-то вспомнил, это не для вас я вспомнил, а так получилось глупо, это я случайно сказал… И мне очень жаль, что я вам это сказал… И вас мне тоже очень жаль…

И тут я стал плакать, и Mr. Palmer вместе со мной. И мы обнялись даже, и долго плакали вместе. А потом молча разошлись, только очень громко хлюпали носами…

С тех прошло три месяца. И я больше ни разу не встречал Mr. Palmer и Мэгги. Парень из нашего класса, Юджин, сказал, что они свалили в Арканзас, чтобы не толкаться в нашем городишке. А по мне, городочек наш не совсем уж плох, вот только очень неискренний, и довольно много случаев, когда дети здесь рождаются с заячьей губой.

Вот что расскажу вам ещё. В нашем городке живёт один человек, он писатель, но не очень известный. И ещё он какой-то верующий, но не такой, что псалмы поёт, а верующий в жизни. Ну, это значит, ведёт себя хорошо. И улыбается часто. Хотя глаза у него не очень улыбаются. Он написал разные книги. И две из них напечатали. Я говорил с ним один раз. Это было, когда одна его книга в Нью-Йорке вышла, ну и, конечно, наша местная газета с его портретом вышла, и всё такое. И потом в городской библиотеке его чествовали, и мэр, мистер Эшелман, сказал: «Он, подобно Гераклу, поднял наш город на высоту всемирной известности». А писатель, когда отвечал, стеснялся страшно, а потом вдруг говорит: « Всё это ерунда, которая пройдёт быстро. Но, конечно, жаль, что до этого дня не дожил Боб Мелвин, которого убили в Афганистане и которому я первому читал записи к этой книге». И ещё он сказал, и когда говорил, некрасиво шмыгнул носом: «Наверное, было бы хорошо понять, почему мы здесь, на Земле, и куда пойдём потом…». И я вспоминал эти, и другие его слова и странные шутки. Например, заявление, что он до такой степени невезучий, что если будет проходить по улице и рядом рухнет дом, то ему, как назло, свалится на голову уборная с полным унитазом дерьма. Потом, когда он подписывал мне свою книгу, посмотрел внимательно и говорит: «Ты какой-то другой, я тебе слова добавлю» — и надписал в книге: «Тим, если сильно захочешь, и Бога вспомнишь, и по потолку сможешь пройти!»

И вот теперь я думал, как увидеться с ним. Домой пойти к нему стеснялся. И пошёл в продуктовый магазин, который ближе к его дому. Околачивался тут целый день, уже менеджер меня заприметил и скользкие такие взгляды на меня бросал. И всё же вечером писатель появился. Мчится, с седым чубом, и улыбается. Меня увидел и говорит: «Тебя помню, а имя забыл». И мне стало очень хорошо, от этой маленькой правды.

И ему в ответ говорю: «Я вас тут целый день жду…». Он вздохнул, наверное, хотел спросить, почему домой к нему не зашёл, но, видимо передумал. И говорит: « Ну, давай в Старбакс зайдём, хлебанём по паре кофеина» … Он двадцаткой расплатился с мексиканской толстушкой на кассе, мы сели за двухместный столик, и никого рядом. Пьёт кофе, поглядывает на меня как бы незаметно, потом спрашивает: «У вас в семье много курносых?». Говорю: «Я и мама, а больше никто…». Он говорит, «Это хорошо…». Я спрашиваю: «А почему это хорошо?». Он, значит, для убедительности рукой взмахнул: «А то, что если бы все такие были, стало бы уже неинтересно. Перебор был бы, вот…». Помолчал. Потом спросил: «Ну что скажешь?»

— Хотел спросить вас о всяком, о вере…и там, значит, жизни и т.д.

Он вертит чашку картонную свою и спрашивает: «Ты близких своих терял?».

— Да, — говорю, — терял, брата старшего…

— Где?

— Он в России остался, убили в Чечне… На гитаре хорошо играл…. Теперь только я и маленький братишка, Ник… Мы родились здесь, а он остался там, ну, в общем, теперь навсегда остался.

Он чашку перестал крутить.

— Понятно, чего тебе так ищется… Из-за таких вещей я очень сильно люблю каждое новое утро… Знаешь, почему? Потому что всегда приходит утро, если мы остаёмся живыми… Значит, тебя зовут Тим? Так вот, скажу тебе, Тим, я немножечко тебя понимаю… Знаешь, почему? Потому что есть люди, которые находятся в этой жизни частично… Другая часть их находится в другом месте… Не на земле… Ты усёк, парень?… Вот, из моей новой книжки: «Там, в небесах, не знаю точно где, Дух затаился мой, Он ждёт и плачет… Он ждёт, что к той неведомой звезде, как жеребёнок, жизнь моя прискачет…» Так вот, в этой жизни, мы оба находимся частично… Ты и я… Поэтому немного тебя понимаю…

Вот так мы тогда с ним поговорили. Он потом сказал: «Я не выдумываю, мы с тобой в чём-то одинаковы… Я сразу людей разгадываю… Ты, как и я, находишься здесь частично. Да знаю, что больно жить, но не только для себя живём, ещё для людей и Бога… Ты не просто меня нашёл, а должен был найти, вот и нашёл… Никого особенно не слушай, можно быть дураком в 85 лет, и быть мудрым и великим в 15 … Давай, как-нибудь, найди меня снова… Я должен возвратиться к одной женщине, я знаю, она уже смотрит на часы… Мне ничего не будет, но зачем… Я тебе сказал всё, что нужно до следующего раза….».

И потом он ушёл и чашку свою картонную прихватил с собой.

Я сидел и смотрел в пол. И вдруг там появляются его сникерсы «Найк», правый, больше грязный.

— Я решил ещё чуть-чуть с тобой побыть… А та женщина посмотрит на часы, вздохнёт и подождёт ещё немного… Умение слушать стало теперь редким умением… Все смотрят тебе в глаза, и никто тебя не слушает… Ты сам себе говоришь… Один дядька пришёл к психиатру и говорит: «Несчастье у меня, я сам с собой разговариваю…». Доктор отвечает: «Так ничего в этом страшного нет…». «Не, доктор, вы не представляете, какой я зануда…»

— Видишь, а некоторым не смешно, потому что они сами такие… Ну, так вот, я думаю, что зеркала хранят в себе лица тех людей, которые в них смотрелись… Поэтому говорят, если зеркало разбилось, то кто-то умрёт… Но это совсем не значит, что умрёт ещё живущий, пропадёт тот, кого зеркало хранило, а потом разбило… Вот что это значит, поэтому не переживай понапрасну… Ну, а что о вере… Я в своей книжке написал, что со времён изгнания Адама и Евы из рая в каждом человеке живёт ностальгия по утерянному раю. Многие тоскуют неосознанно… Курят траву, заливаются виски и водкой… Завидуют другим людям и тем, кто живет других странах… Ругают Бога и не знают, что Бог поругаем не бывает… Не хочу никого жалеть, а всё равно всех жалко…

— А себя жалко?

— Да, бывает очень жалко, до слёз жалко, наверное, это из-за гордости моей так жалею себя… Я вот что скажу тебе, Тим, вот выйди сегодня на крыльцо, часов в 12 ночи, и позови брата… Чуть-чуть подождёшь и увидишь, что он уже рядом… И вздохни, и расскажи ему о нас с тобой, хотя он всё об этом знает, но тоже так неслышно вздохнёт, и ты поймёшь, что он и понимает, и жалеет, и пытается помочь… А потом посмотри через облака, и там далеко увидишь Голгофу, и на этой горе распинают Того, которого назвали Христом… И Он говорит: «Элохим, Элохим! Лама савахфани?» «Боже мой, Боже мой! Почему Ты оставил меня?» Ты только не бойся… Ничего не бойся… Пока мы не боимся, пока улыбаемся, пока молимся — мы живём… И всё живёт вокруг нас, и даже мёртвое не уходит, и продолжает жить…

Это он всё, стоя, сказал, не присаживаясь. Потом говорит: «Эй, не горюй… Жизнь есть, и она рядом…»

— Я бы хотел получше узнать ту жизнь, которую мало кто знает, или знают, но молчат… Что для этого надо?

— Ничего. Просто жить, и погрузиться в тишину неба, и говорить с ним, и учиться у неба… И оно скажет, что надо быть добрым и милосердным, как и должны быть сыны неба… И ещё… Надо стараться стать мудрым… Без мудрости ты не живёшь, ты просто совершаешь свой путь от жизни к смерти, как пустой колос, без зерён…

И сникерсы его стали исчезать. Я поднял голову, он пятился и смотрел поверх меня, и бормотал: «Пусть ничего не забудется…»

 

В этот вечер я так смотрел на моих родителей, как будто не видел их целую жизнь. И тогда мама сказала «Иди, сынок, тебе надо поспать… Ангелы, наверное, хотят сказать тебе что-то…» И отец неловко положил мне руку на плечо. Свою тонкую руку в венах…

Я спал, и мне снилось, что я снова стал маленький, и убитый в Чечне брат стоит возле меня и качает головой. А потом в сон пришёл друг писателя, Боб Мелвин, которого убили в Афганистане… Он тоже стал рядом, тоже качал головой, потом они оба стали улыбаться, а потом за окном зачирикали птицы.

И этот сон мой был так прекрасен, что я думал в нём: «Ой, как же мне не захочется просыпаться…

Конечно, пришлось проснуться. Но всё казалось уже не таким, как было, везде стало немного лучше. Как будто раньше был заколоченный дом, всё в нём накрыто старыми серыми чехлами, пыль везде, пауки, потом, вдруг, бах-бабах! И пробили дырку в стене, и запахло с улицы травой, ещё чем-то, всунулась в дырку голова, лицо весёлое и умное, и кричит: «Ну, чего же ты медлишь, парень, выходи, тебя все ждут…»

Я сидел в классе, смотрел на чистенький затылок девочки передо мной, хотелось пощекотать её, но я не стал… И решил написать ему на прощанье письмо. Почему мне взбрело сказать «на прощанье» не знаю, но взбрело. И я его писал четыре дня, а потом порвал. Но помню, что написал в нём такое: «Можно я буду называть вас Учителем? Знаете, иногда, я как будто стою в солнце, солнечные полосы с неба обнимают меня, крепко держат, ну, вот я и стою неподвижно… А потом они меня отпускают…И я иду себе снова…»

Кроме этого я ничего написать не смог и решил снова найти его, потому что мне ужасно хотелось говорить с ним. Я нашёл его телефон, долго маялся, но однажды позвонил, это было часов в пять вечера. Его голос оживился, когда он узнал меня. Говорит: «Ну что, где встретимся, хочешь, возле церкви Святого Андрея, там фонтан, пара лавочек, и никого обычно нет…» И мы договорились с ним на среду, на 5.30 вечера. Я, значит, ногти кусал чаще, чем обычно… Волновался. Потом снова записал на листке начало моего письма к нему. У нас такая веранда есть, выходит в лес, ну, забор вокруг дома, дальше лес. Я сидел в таком кресле-качалке, на звёздочку одну засмотрелся, думал, может быть, эта звезда из его стиха туда прискакала. Ну, у нас часы громкие на веранде, с обиженным тиканьем, вот они тикали, тикали, и я заснул в кресле…

Я его ждал. Он почти прибежал, и говорит часто дыша: «Меня все учат, чтобы я не опаздывал…» Потом успокоился, сел на скамеечку. Мне показалось, что за неделю его чуб стал ещё белее.

— Значит, Тим, тебе хочется поговорить ещё, — и посмотрел на меня вроде мельком, но зорко очень… — Ты, наверное, тыщу раз влюблялся… А я всего два раза…

— Мне Мэгги нравилась, а ей нравились Сталлоне и Mr. Palmer…

И неожиданно стал читать ему с листка, начало своего письма… Он послушал и говорит: «Да, значит, тебя берут в плен солнечные полосы… Мы с тобой фантазёры, давай говорить обо всём, о чём успеем… Как сказать по-русски «Быстро и обо всём»?

— Галопом по Европам…

Он одной ладонью прикрыл рот, второй прикрыл лоб и стал смешно смеяться. Бурчанье и хихиканье продолжалось минут пять…

— Это смешно, потому что неожиданно… Иногда в жизни случайно что-то получается, и получается хорошо. Дети, бывает, случайно хорошо получаются… Или рассказ… Или шутка… Или жизнь… Нет, жизнь случайно хорошо не получается… Что тебе снится? Не встречал ли ты в жизни девушку по имени Изабелла? Изабелла… Ты чувствуешь, как твой рот наполняется сладкими ягодами… изабелла, белла… белиссимо… Как умеют итальянцы вставлять любовную тайну в название каждой вещи… изабел-ла… елла… ла… Округло, хрипло и прекрасно…

И вдруг очень серьезно заговорил, и как будто сам с собой:

— Льется, как вода из испорченного крана, всё льётся, никак не прольётся, а потом перестаёт течь, и всё вокруг засыхает и увядает… Как в притчах Соломона… А всё потому, Тим, что весь мир — жалкое подобие замысла Божьего, а мы — неудавшееся создание Творца… Он как будто дал нам волю, свободу и намекал: сделайте мир получше… А мы в этой свободе изуродовали мир… Погубили любовь, сделали её мелким, ничтожным понятием… Ну, ладно, главное, нам с тобой не изуродоваться…

Я обалдел от такого вихря слов, они просто кружили меня, поднимали со дна новые звуки, какие-то новые ощущения. Эти слова жили во мне, но я о них не знал, и теперь они медленно всплывали со дна…

— А вы всегда хотели стать писателем?

— Нет, просто не думал об этом… Но однажды захотел описать Афганистан, убитого Боба Мелвина и что чувствует сердце человека, когда он почти целуется со смертью… Между прочим, Боб не был храбрецом. Когда где-то гремело, он всегда поёживался. В детстве его ударил бык на ферме, и видно с тех пор он стал поёживаться. Но умер он, как человек с особенной душой. Я ещё говорил с ним последние две его минуты. Он бормотал: «Я вижу такое озеро большое, и я иду к нему. А там девчонки плещутся. И радуга появляется над озером… И мамины руки вспомнил…». Не представляешь, какими красивыми стали его глаза, когда он умирал…. И тогда я понял: если мы хотим, чтобы нас уважали враги и друзья, надо стараться быть мужественным, даже если мы поёживаемся и нам страшно. Мы не можем быть храбрыми, но мы можем быть мужественными. Мы боимся умирать, но можно умирать в яме страха, а можно пройти долину смертной тени мужественно… Так, чтобы уважали враги и друзья… Ещё до смерти Боба я начал писать про такое, читал это Бобу, пока его не убили, потом кое-что послал в газету… Ну вот, стали печатать понемногу… Ну, в Нью-Йорке чужому трудно в литературной толпе протолкнуться, в первый ряд не пустили… Хотя скажу без выдумки… В Америке, если очень сильно захочешь… Ну, очень сильно! Можно выбраться и в первый ряд. Но при условии — пока не выбрался, никакой себе поблажки! Никаких развлечений! Никаких любвей! Только литература! И первый ряд писательский — как единственная цель!.. Ну, словом, графом в литературе я не стал…У меня место гораздо скромнее. Но оно мое! Только я могу его занимать, и никто другой… А, вообще, моя мечта не сбылась, потому что я хотел быть клоуном. Мне снился запах цирка и слоны, во сне я смешил усталых людей, которые становились свежими и счастливыми, и потом, получив положенные оплеухи, я уходил в свою крошечную гримёрную и горько плакал под гитару… Но клоуном стать не получилось… Потому что клоун должен всегда оставаться ребёнком, а я оставался подростком, таким, как ты… Тим, а ты знаешь, как вернуться в детство?

— Наверное, туда возвращаться можно лишь во снах…

— Я знаю ещё один вариант, но за него надо заплатить разумом. Единственный способ вернуться в детство — это впасть в него.

И мы оба долго и грустно смеялись. Вот удивительно, раньше я никогда так грустно не смеялся.

— А чем бы тебе хотелось заняться в этой странной жизни?

— Толком сам не понимаю. Иногда хочется стать каким-нибудь ихтиологом. Изучать рыб, которых ещё не сгубили, а потом, может быть, изучать рыб в Китае, там у них много золотых, и всяких разных, они там, как плавающие маленькие картины в каком-нибудь музее… А потом, может быть, заеду далеко в Сибирь, буду есть их пельмени, а утром пить отвары разных трав, наверное, как мой дед. И найду я там вначале рыбку, которой больше нет на свете, а потом, встречу девушку, которая зашьёт мне карманы, чтобы не класть туда деньги. Чтобы я не тратил жизнь на это… И, может быть, она скажет мне: «Конечно, жить без денег плохо, но ещё хуже жить без любви». И потом она скажет: «Тим, пусть у нас будет не очень много денег, но очень много любви…» А я приколюсь в ответ: «Деньги не приносят радость, но с ними легче грустить…». И потом мы побежим купаться, и она будет смотреть на меня счастливыми глазами, а я на неё. А вдруг мы сможем всю жизнь так смотреть друг на друга…

— Всё-таки, Тим, наверное, какой-нибудь метеор стукнул тебя по башке: ты не только стал хорошим человеком, ты толково и образно говоришь. И другим людям рассказывай про то, что рассказывал мне, потому что никто из них про подобное не знает… Они хорошие, они даже могут убить любовью, и чтобы до этого не доходило, повторяю, рассказывай им то, что рассказывал мне… Самое доброе дело для Бога — это прожить всю жизнь в любви…

— Я не знаю тех, кому это надо…

— Надо, надо… Когда-нибудь, возможно, мы поговорим о снах, о том, что нам снится, и понимаем ли мы, что сон и жизнь — это одно и тоже… Давай сделаем так: я даю тебе минуту, и за эту минуту ты должен вспомнить что-то, то, что никогда почему-то не забывается…

И он начал отсчитывать секунды. И вспомнилось сразу одно, то, что почему-то не забывается, и я об этом рассказал.

— Мне было, не помню точно, сколько… Семь, наверное… И однажды мать с отцом, светясь от счастья, сказали, что мы поплывём на пароходе по Миссисипи. А у меня был игрушечный кораблик из коричневой коры, мне прислал брат, который там остался, в России… Он его для меня сам вырезал и паруса развесил. И название было на нём написано, странное название «Сингапурская ночь»… Может быть, брат мечтал о такой ночи… Его уже тогда не было… И вот я завёлся взять кораблик с собой на пароход, прицепить к нему бечёвку, бросить в воду, я буду держать её в руках, и пусть он, маленький, плывёт на бечёвке за нашим большим пароходом… Когда я сказал об этом матери и отцу, мать промолчала, а отец сказал, что бечёвка оборвётся сразу же. … Но я, как больной какой-то, упёрся и ни в какую не слушаю.… И отец отстал от меня… Ну вот, прибыли мы на пароход, а он такой белый, радостный, люди вокруг сердечно воркуют, смеются.… И вот, как погудел пароход, а потом поплыл, бросил я в воду кораблик, привязанный к моему пальцу тоненькой бечёвкой, и он оторвался сразу же… Но я не плакал, сухо стало в глазах, просто смотрел в волны… И думал, вот где-то и брат оборвался, и была жизнь его, как моя, на тоненькой бечевке…

Я поднял глаза, а писатель смотрит на меня совсем по-другому, чем раньше, и говорит: «А моя бечёвка ещё тоньше, чем твоя… И не стоит меня называть учителем, ты тоже учитель, как и я… Но мы с тобой очень простые учителя, а есть Другой учитель… Он молчит… Но я иногда слышу Его молчание…»

В это время церковный колокол стал отбивать время. Голос у него был густой, не звонкий. Почему-то мне казалось, что в этом голосе была тоска. Писатель шевелил губами, считая удары.

Потом ещё чуть-чуть повисел в воздухе протяжный отзвук колокола. Из-за этого мелькала в голове всякая всячина: бочонки с мёдом, Квазимодо на колокольне Нотр Дам, о котором рассказывал недавно папа, Пасхальное утро. Брызгал фонтан, в водоёмчике плавали золотые и красные рыбы. Писатель сказал: «Наверное, для них времени не существует…» И смотрит в небо, долго смотрит, и вздыхает: «Ты спрашивал про веру… Иисус говорит Иуде, делай… Тот склоняет голову и делает… Только они двое знали, что делают и для чего».

Он помолчал и еще сказал:

— Я когда-то написал одну строчку: «Не ругайте Иуду, он ведь Божьего плана дитя…» Когда я писал эти слова, жизнь прошла по комнате, глянула исподлобья, и глаза её были равнодушные, белые… Я тебе скоро напишу письмо, Тим… А теперь моя очередь рассказать тебе по секрету кое-что важное. Слушай и не запоминай, впрочем, как хочешь. На моей улице живёт изуродованный крокодил. Когда он родился, его дядя, случайно или умышленно, наступил ему лапой на морду, и морда деформировалась. Прошло время, и он не выдержал жалеющих взглядов других крокодилов и ушёл жить под землю, в канализационные трубы. Дело в том, что он гордый крокодил. Ночами он часто вылезает из люка и мы с ним общаемся. Он неплохой собеседник, с философским взглядом на жизнь, нам есть о чём поговорить. Правда, у него часто депрессия, это такой, как бы объяснить, такой интеллектуальный зверь. Но вот тут случилось самое волнительное. Понятно, что в канализации ему приходится жить среди крыс. И вот, как говорят, «любовь зла — полюбишь и козла». Другими словами, он женился на королеве крыс, по имени Матильда. Должен с прискорбием сообщить, что характер у неё сволочной. Естественно, после такого поступка все крокодильи родственники прокляли его, отказались встречаться с ним и даже не хотели читать письма от него, которые я писал под его диктовку. Считают его ненормальным. Я бы мог тебя с ним познакомить, только не знаю, захочет ли он. Видишь ли, с некоторых пор у него обида на людей, которым меньше двадцати лет. Открою тайну: когда он был маленьким и страдал от своего уродства, люди, которым было меньше двадцати лет, бросали в него камни, и иногда попадали. Они также говорили о нем несправедливые слова — урод, Квазимодо, Горыныч. Конечно, я приложу все усилия, чтобы ты с ним встретился, но, откровенно, вряд ли это получится. Слишком велика обида… Прошлое говорит в нём, и это откладывает горький отпечаток на всю его жизнь.

И он вздохнул: «Согласись, это нелёгкая ситуация, тем более, он ещё и крокодил…. Да, забыл сказать, он пишет записки о жизни вокруг себя, наблюдений много, а собеседников толковых мало, наверное, поэтому он сблизился со мной…»

— Очень бы хотелось почитать его записки…

— Могу попросить для тебя, но, чувствую, не даст он, стесняется. А ты напиши, вроде бы от его имени, у тебя должно получиться… Я вот хочу написать книгу о падшем ангеле. В каждом из нас находится частица Бога и частица падшего ангела. Хотел бы назвать книгу «Ау! Золотая середина!». Ты даже не представляешь, как скоро всё изменится. Вокруг меня жизнь застынет, станет прозрачной, стен не будет, барьеров не будет, душа станет свободной, не как в стихах, а по-настоящему… А ты хочешь, чтобы вокруг тебя всё изменилось?

— Всё? Нет… Я хочу, чтобы вокруг меня продолжали жить люди, которых я люблю… Папа, мама..

— А вокруг меня нет таких, кого бы я сильно любил… Вот я говорил, что однажды по моей комнате прошла жизнь. И посмотрела на меня равнодушными, белыми глазами. Я ошибся, глаза у неё были абсолютно изумрудными, но тоже, равнодушными…. Запомни, ты учитель. Ты слушаешь человека и молчишь… Молчание тоже учит…Один молчал и учил нас своим молчанием. А ты очень просто и понятно слушаешь… А та женщина уже на часы не смотрит, она смотрит на то, что в моих карманах, когда гладит брюки.

Голова у него была чуть склонена и опущена, он смотрел больше как воронёнок, а не человек. Приподнял бровь и долго не опускал её, думал и удивлялся. Потом посмотрел внимательно на всё вокруг, и на меня тоже, и говорит:

— Мы славно, Тим, поразговаривали, я тебе говорил, что мы с тобой только частично находимся здесь, а частично в другом месте… Я уже соскучился по нему… И, прошу тебя, запомни то, что я сейчас скажу. Это называется — сентенция… «Кричал мне мир: ты глуп и мал, Но всё ж, меня он не догнал!».

Писатель как-то странно усмехнулся и сказал еще:

— Если ее высечь на камне надгробном, будет называться — эпитафия.

А ночью он умер. Вышли газеты с тем же портретом, что и после презентации его книги в Нью-Йорке. Прилетел один длинноволосый критик из нью-йоркского журнала, он двигал-двигал кадыком, потом сказал: «Это был великий писатель, который не хотел быть великим. Пройдёт время, и все заорут, заголосят о нём. Он пришёл в мир, а мир его не принял». Мэр, мистер Эшелман, говорил: « Он поднял город на высоту, а теперь с этой высоты покинул нас».

И все повторяли: «Ушёл, покинул, свёл счёты с жизнью».

Один я знал, что это неправда. На самом деле он улизнул под землю к своему сумасшедшему крокодилу. Вот уж они там посмеются над всеми. Над всеми, но не надо мной. Потому что писатель скажет крокодилу: «Я Тима знаю, он не такой…Он и записки напишет вместо тебя…»