Елена Литинская: Сквозь временнýю отдаленность… Продолжение

Loading

Елена Литинская

Сквозь временнýю отдаленность…

(Отрывки из книги)

Продолжение, читайте начало здесь

3

Дима лежал в гробу такой умиротворенный, навеки притихший, с иконкою в руках. Мне дали свечку. Я с перепугу и по незнанию взяла свечку в правую руку и стала креститься левой. Меня молча поправили. Другие, те, кто стоял вблизи гроба, тоже держали свечки в знак того, что наш Димочка перешел в область света — в лучшую (загробную) жизнь. «Упокой душу раба божия Димитрия!» — молился отец Роман, и сестры его пели «Святый Боже…» высокими, воистину божественными голосами. Я плохо разбирала церковнославянские слова службы отпевания, но красота песнопения и величие обряда потрясли меня и успокоили мою бунтующую против Димочкиной смерти душу. За преступление заповеди человек снова обращается в землю, из которой взят, но, несмотря на множество грехов, он не перестает быть «образом славы Божией», созданным по образу и подобию Божиему, а потому Святая Церковь молит Господа по его милости простить усопшему грехи его и удостоить его Царствия Небесного. «Упокой душу раба божия Димитрия!» — повторяла я вместе с батюшкой, и тихие слезы смирения капали мне на руку и на свечку…

Дима был необычайно талантлив, настоящий технический гений. Его в детстве прозвали «Кулибиным». За что бы он ни брался — от починки тонких ювелирных изделий до компьютеров — все ему удавалось, со всем справлялись его близорукие глаза и умные, чуткие руки. Вот друзья его, сотрудники, соседи и все прочие, кто знал о Димкиных способностях и его безотказности, и пользовались: внаглую несли к нам в дом на дармовую починку все подряд. Наша кладовка была завалена старыми телевизорами, магнитофонами, радиоприемниками и прочим хламом. В субботу и в воскресенье весь этот хлам раскладывался на кухонном столе вместе с инструментом, лупой, проводами и какими-то странными измерительными приборами и датчиками, которые призваны были определить приспособляемость старого хлама к новой жизни. Дима чинил все и всем, никому не отказывал, а, когда предлагали смехотворную плату за его кропотливый труд, денег не брал, улыбался и повторял одно и то же: «Ну что вы, Петя, (Вася, Коля)!» Петя, Вася, Коля понимающе ухмылялись и доставали заранее заготовленную бутылку коньяка — водку Дима не любил и употреблял только в случае крайней необходимости, когда ничего другого под рукой не было, это знали все. Таким образом, вскорости за диваном оказывалось на одну пустую бутылку больше. Я долго терпела эту «благотворительность», но потом не выдержала и в один прекрасный день решительно очистила кладовку от поломанной техники и выбросила металлолом на помойку. С тех пор Димочка чинил только для дома, для семьи.

У Димы был сын от первого брака — Артем, или, как его звали домашние, Темка. Когда Дима привез Темку к нам, мальчику было четырнадцать лет, он был небольшого роста (видно, еще не успел вырасти), коренастый, упитанный, со светлыми волосами, карими глазами и приятно-пухлым лицом. Таким я его запомнила, так как увидеть мальчика мне довелось лишь однажды. Очень скоро Темки не стало. Он покончил с собой. С тех пор прошло много лет, но я до сих пор не знаю, что двигало мальчиком – юношеская депрессия или какая-то другая страшная причина. Позже Димин друг С. сказал мне, что это был несчастный случай. Я не знаю, кому верить и что произошло на самом деле. Дима не хотел мне ничего объяснять, да я и не пыталась проникнуть в тайну его семейной трагедии. На похоронах было много народу. Все тихо шептались и утирали слезы. Мать Темки, Лена, была еврейкой, и хоронили мальчика по еврейскому обряду. В утешение (как будто что-то могло утешить Лену с Димой) раввин сказал, что драгоценный камень принадлежал Богу, а не отцу с матерью. Бог дал им этот камень только на время, а потом решил забрать его к себе. Когда открыли гроб, позволив Лене с Димой проститься с сыном, Лена закричала: «Мой нежный, мой ласковый мальчик! Зачем ты оставил меня?» Дима крепился, молчал, только непослушные слезы капали на темную, как всегда отутюженную, рубашку. Похоронная процессия потянулась длинной траурной лентой на кладбище Монтефиори. (Теперь на этом кладбище добавилась могила моего отца.) Над могилой я разрыдалась. К Диме подошла пожилая женщина, жена его начальника по работе (который пил всю жизнь и под старость излечился от алкоголизма), и, видя мои слезы, довольно громко сказала: «Дима, прошлой жизни не вернешь. Смотри, у тебя есть женщина, которая тебя искренне любит. Бросай пить, начни жить по-новому». Он только посмотрел на нее тяжелым, уничтожающим взглядом и отвернулся.

Смерть единственного сына была еще одним звеном в цепи трагических событий, которые выпали на долю потомков бояр Истратовых. Не помню точно, в каком году был безвинно осужден Димин дед и так в тюрьме и умер. Когда Диме было двадцать лет, в автомобильной аварии погибли его отец, мать и бабушка. В машине с ними был младший брат Володька, который чудом не погиб, но остался полуслепым инвалидом. Он потом женился на медсестре Тоне, которая выходила его. Володя тоже был алкоголиком, но, в отличие от Димы, его ситуация усугублялась отсутствием работы и занятости. Если Диму в состоянии подпития отличали веселость, говорливость и доброта, то брат его, наоборот, чем больше поглощал спиртного, тем становился мрачнее и агрессивнее. У Тони и Володи было двое детей: старший — Димка — и младший — Ярослав. Когда Ярославу (Славику) было 10 лет, его убило электрическим током: играл в деревне с ребятами и прыгнул с крыши сарая на оголенный электрический провод. Старший сын Володи, Димка, говорят, не пьет (хочется верить, что это так), но по жизни не очень устроен, меняет работы, институты, в тридцать лет еще не женат. Здесь я приостановлюсь, чтобы перевести дыхание и поставить точку на несчастьях семьи Истратовых. Как хотелось бы, чтобы эта точка была окончательной! Но чувствую, что это еще не все, еще не до дна испита чаша их мучений.

Когда Дмитрий Истратов проходил интервью на радиостанции «Свобода/Свободная Европа», его спросили: «Что вы умеете делать на радио?» — «Все!» — нимало не смущаясь ответил он. (В Союзе Дима проработал десять лет в ГДРЗ — Государственном доме радиовещания и звукозаписи — и действительно умел делать все: от починки техники до высококвалифицированной записи симфонической музыки.) И его, несмотря на весьма примитивное знание английского языка, приняли на работу — сначала по контракту, а потом очень скоро взяли в штат. Официальная Димина должность называлась «producer» (по-русски – звукорежиссер и звукооператор), то есть он занимался подготовкой передач на всех восточноевропейских языках, от русского до румынского. Записывал, монтировал и пересылал материалы в Мюнхен, откуда они транслировались по месту назначения. Дима был трудоголиком и в работе добивался совершенства. Вставал он рано, долго раскачивался, казалось, никуда не спешил, сидел на кухне, курил натощак и выпивал одну за другой несколько чашек крепкого черного кофе без сахара, но зато с лимоном. Очень он любил это пойло. Я также подозреваю, что он уже с самого утра слегка прикладывался к бутылке, хотя прямых доказательств у меня нет: спешила на работу и ничего не замечала вокруг. Жили мы в то время в отдаленном районе Бруклина, Канарси, до Манхэттена надо было добираться час-полтора — автобусом и сабвеем. Дима отдал мне свою машину, и я уезжала на работу часов в девять, а он — и того позже. Прибывал он на радио где-то часов в одиннадцать и работал до поздней ночи. Надо было записать и переслать в Мюнхен все, что радиокорреспонденты приготовили за день. Звукорежиссеров было не так много, некоторые постоянно отпрашивались по личным делам, другие часто болели или просто волынили, третьим не хватало мастерства, их надо было учить. А Дима твердо знал и постоянно повторял: «The show must go!» Здоровый, больной, трезвый и не очень, он с блеском справлялся с любой задачей звукозаписи. Начальство его ценило, и очень скоро Истратов получил повышение — стал заместителем главного звукорежиссера. А потом, после внезапной кончины Ф., был назначен главным звукорежиссером вместо него.

Дима очень любил работать с Н. из украинской редакции. Она была в прошлом диссиденткой и прошла суровую школу советских лагерей, что нисколько не испортило ее характера и не лишило доброжелательного отношения к людям. Н. помогала всем. У нее дома вечно кто-то гостил и столовался. (К слову сказать, она сделала макет моей первой книги стихов «Монолог последнего снега» и не взяла за это ни копейки.) Одевалась она строго и просто: темная юбка, белая вышитая блузка, волосы стянуты на затылке тугим узлом. Н., как и Дима, работала тщательно, не спеша, и тоже стремилась в работе к совершенству. Они иногда засиживались на радио до полуночи, потом Дима провожал ее до автобуса в Нью-Джерси и сам отправлялся сабвеем и автобусом в Канарси. Приезжал он домой в два-три часа ночи. Я жутко волновалась, не спала. Мобильных телефонов тогда не было, а Дима не очень-то баловал меня ночными звонками из автоматов. Я поглядывала на часы и ждала, когда послышится знакомое позвякивание ключей. («О как люблю я звон ключей, когда ты открываешь дверь…») Как только открывалась дверь, я успокаивалась и засыпала. Такова была моя женская доля, которую я для себя выбрала. Вечное ожидание, беззащитность от неотвратимого, зыбкость существования на семи ветрах, страх, любовь, борьба с ней и за нее.

Однажды Дима, как это часто случалось, не пришел ночевать и не позвонил. Напрасно я крутилась в кровати без сна, беспомощно поглядывая на часы. Ключи в двери упорно не хотели звенеть, проклятая дверь не подавала признаков жизни. Не помню, как я просуществовала до утра и не свихнулась. Помню только, что проклинала тот день, когда встретила Диму, и в сердцах подумала или произнесла нечто вроде: «Чтоб тебя, пьяницу, забрала полиция!» Пожелание мое чудесным образом сбылось, хоть я не была ни пророчицей, ни ведьмой. В девять утра мне позвонила Н. К. и сообщила, что ночью, когда Дима ехал из Нью-Джерси (кому-то что-то помогал то ли чинить, то ли записывать), его остановили полицейские за превышение скорости, а потом, когда заметили в салоне машины начатую бутылку шампанского, заставили дышать в трубку. Конечно же, уровень алкоголя оказался выше нормы! Полицейские Нью-Джерси славятся своей неумолимостью. Удостоверение сотрудника радиостанции «Свобода/Свободная Европа» не помогло. На моего мужа надели наручники и повезли его в участок. Там завели дело о вождении автомобиля в нетрезвом виде и разрешили позвонить кому-нибудь, чтоб Диму забрали домой до суда. Мне он звонить не решился, так как «не хотел меня огорчать». Вместо меня Дима позвонил Н. и Ю., которые по сигналу тревоги приехали с Лонг-Айленда (не ближний конец), чтобы под расписку выручить друга и отвезти его домой. Эта история стоила нам обоим более тысячи долларов в суде, а также лично мне — бессонной ночи, а Диме — его водительских прав. Пришлось нашу «шевроле» «Малибу Классик» в срочном порядке переписывать на мое имя, так как Дима упорно не хотел пройти обязательный курс лекций для тех, кого застукали при вождении в нетрезвом виде. А без этого курса невозможно было восстановить права. В итоге в течение десяти лет мне приходилось выполнять роль официального шофера нашей семьи, а неофициально… Дима, конечно, водил машину и без прав. У нас в Нью-Йорке таких водителей, думаю, хватает.

4

Внешне Дима был ну прямо русский богатырь. Косая сажень в плечах, невероятно сильные руки. От неожиданности его мощного рукопожатия кривились весьма крепкие мужчины. В действительности же он был весьма хрупкого здоровья, на которое старался не обращать внимания, пока жареный петух не клюнет. Страдания пришли к Диме слишком рано. Когда ему было три года, у него внезапно случился парез лица. Одна сторона лица вдруг оказалась серьезной, другая — застыла в постоянной улыбке. К счастью, это заболевание продлилось недолго, и через несколько месяцев детское личико вернулось в прежнее симметричное положение. С раннего детства Дима носил очки по причине чудовищной близорукости. От физкультуры и армии, естественно, был освобожден. На дневное отделение Института связи его не приняли — военная кафедра забраковала. Пришлось поступить на вечернее, а потом перейти на заочное (рано женился, надо было кормить семью). В общем, вся эта учеба в институте была весьма условной, так как в области физики Дима образовал себя сам, еще будучи подростком, и его теоретических и практических знаний было достаточно, чтобы самому читать лекции и вести лабораторки. Когда ему было лет двадцать с небольшим, он устроился на работу звукооператором в ГДРЗ, где и оставался лет десять вплоть до эмиграции в Америку в 1980 году.

Больные глаза дали о себе знать катарактой. Первую операцию Дима перенес, когда ему не было еще и тридцати лет. Делали эту операцию под местным наркозом, и в глаза бил яркий свет. Когда Дима пожаловался хирургу на невыносимость яркого света, тот беззлобно выругался матом и сказал: «Мы в потемках, бля, не работаем». Вторую катаракту удалили в Америке. Врачи запретили Диме носить что-либо тяжелее авторучки, а он, испытывая судьбу, помогал друзьям грузить мебель и даже рояль. Расплата пришла очень скоро — началось отслоение сетчатки. Дима ослеп на один глаз, никому ничего не сказал и просуществовал в полуслепом состоянии неделю. Потом все же опомнился, признался мне, что ослеп, и мы немедленно поехали к офтальмологу, который оперировал Димину катаракту. Офтальмолог осмотрел Диму, ужаснулся, сказал, что мне надо было взять молоток и стукнуть мужа по голове за упрямство и глупость, потом немедленно направил нас к одному из лучших специалистов по сетчатке — доктору Чену. Операция была назначена на следующий день. Нельзя было терять ни одного дня. Чен каким-то особенным способом приморозил сетчатку на место. Но зато потом, чтобы она снова не отслоилась, Диме пришлось лежать месяц на животе головой вниз. Эта была тройная пытка, так как в дополнение к неудобству позы Диме нельзя было ни пить, ни курить. Он стойко выдержал месяц — и только.

Как-то вечером я приехала с работы и увидела Диму одетым. Он сказал, что хорошо себя чувствует и спустится в магазин за сигаретами. В этот вечер он домой не вернулся. Не вернулся он и на следующий день. Машины на стоянке не было. Когда Дима задерживался или исчезал, я обычно звонила его близким друзьям. А на сей раз никто ничего не знал о Димином местопребывании. Позже Н. сказала, что Димка приехал к ним на Лонг-Айленд поздно ночью, пьяный вусмерть и уснул прямо на раскладушке на веранде. Добудиться его не было никакой возможности. Он прожил у них две недели, пребывая в беспробудном запое. Это был его первый уход от меня, от моей чрезмерной любви и назойливой заботы, от моих претензий и упреков. Попытка вырваться из обычных уз нормальной семейной жизни на волю, бегство в никуда. Он вернулся. И еще один раз после этого он убежал от меня и тоже вернулся. Его второе бегство было неожиданным и коварным. Удар в спину. Накануне все было спокойно-хорошо, ничто не предвещало бури. Я работала в субботу в библиотеке где-то в негритянском районе. Вдруг он мне звонит на reference desk:

— Лена, я от тебя ухожу.

— Как уходишь? Почему?

— Мне тяжело с тобой. Все. Больше ничего не спрашивай.

— Куда же ты пойдешь? — Я начала плакать. Прямо на рабочем месте, перед читателями и сотрудниками. Слезы текли по щекам и капали на свитер, и я никак не могла остановить их упрямый поток.

— Я поеду на Лонг-Айленд к Валерии.

— Не уезжай. Тебе там будет плохо. Я люблю тебя.

Бывшая знаменитая балерина Валерия жила на Лонг-Айленде в собственном доме. Она уже тогда была смертельно больна, перенесла операцию, но все еще держала балетную студию и каждую зиму ставила дежурный «Щелкунчик». Дима помогал ей записывать музыку и во время спектаклей исполнял роль звукооператора. О покойниках плохо не говорят, но Валерия была практична и жестока. Она умела заставить окружающих беззаветно и бескорыстно служить искусству. Искусством была она, Валерия. Стало быть, служили ей. Ее подруга К. моталась на Лонг-Айленд из Нью-Джерси по нескольку раз в неделю, при этом еще ухитрялась где-то работать и воспитывать детей. Дима и К. были искренне привязаны к Валерии и пахали на нее все уикенды. Так случилось, что нам с Валерией не довелось встретиться, но мы заочно не любили друг друга. Я не любила ее за эксплуатацию Димы, а она меня — не знаю, за что. Может, просто ее не устраивало, что я существую и отрываю Диму от служения искусству, то есть — ей? Валерия весьма скептически относилась к нашим с Димой отношениям и считала, что я ему не пара. Не знаю, что уж она ему обо мне наговорила, но Дима на сей раз послушал ее совета и решил меня оставить.

— Давай не будем это обсуждать. Все. Я ничего не беру. За вещами приеду позже. Дэвид меня отвезет.

Дэвид и Фэй были мои соседи и преданнейшие друзья, но даже они не смогли отказать Диме. Дима повесил трубку, а я застыла с трубкой в руке и продолжала молча рыдать на глазах у читателей и сотрудников. Это была негритянская библиотека в самом беспокойном районе Бруклина — Бедфорд-Стайвесант. Меня там особо не знали. Я была для них просто белой женщиной, библиотекарем, помогающим им по субботам, так как моя библиотека была в субботу закрыта. Зрелище было весьма необычным. Среди абсолютного большинства черных лиц — единственное белое лицо в слезах. Но, видно, чернокожие привыкли к страданиям. Никто меня ни о чем не спрашивал. Они, наверное, что-то поняли, но из деликатности даже не спросили, что произошло. Роняя слезы, я продолжала сидеть на reference desk и отвечать на вопросы.

Дима прожил у Валерии недели две. Потом вдруг стал звонить мне домой, жаловаться, что очень шумно, женщины все время ругаются матом, и нет никакой возможности выспаться. Валерия дала ему в пользование маленький старый «Датсон», крошечную, смешную машинку. Дима погрузил свое уставшее от недосыпа тело в «Датсон» и уехал в Квинс. Кто-то помог ему там снять комнатенку. Комната была проходной, абсолютно без мебели, спать приходилось на полу. Все это Диме очень скоро порядком надоело, и он приехал ко мне, как бы за вещами. Не знаю, как он обходился без вещей целый месяц. Приехал трезвый, успокоенный, блудный возлюбленный, осознавший удобство жизни в тихой квартире, на своем диване, с любящей женщиной, которая хоть и ругала его иногда, но за дело и, по крайней мере, не матом. Я приняла его мирный настрой раскаявшегося грешника и предложила остаться. И он остался наконец навсегда — до самой смерти. А через полгода я серьезно заболела, и ни один врач не мог понять, что со мной. Мы вместе с Димой пережили мою болезнь с преддверием смерти и мое чудесное исцеление. Именно тогда, в самый разгар кошмара моего странного заболевания, Дима осознал, что любит меня, и признался мне в любви. До этого любила только я, а он как бы ко мне хорошо относился, и только. Я лежала на кровати в полудреме с отсутствующим выражением лица, а Дима гладил мои спутанные волосы и повторял: «Знаешь, я люблю тебя, я очень тебя люблю». Может, это его признание в любви способствовало моему спонтанному выздоровлению?

Прожив три года во грехе, мы решили пожениться. К тому же Дима случайно узнал, что он уже давно разведен. Оказывается, когда он ушел от семьи, Лена подала на развод и, как брошенная жена, очень скоро его получила. Диме была послана копия свидетельства о разводе, которую он не получил, так как постоянно менял место жительства. И снова была весна. Стоял май 1988 года. Мы сочетались законным браком в обшарпанной мэрии города Бруклина, без раввина и без батюшки. На мне был белый летний наряд с кружевами на открытой спине. Кажется, это было первое дорогое платье, которое я позволила себе купить за девять лет жизни в Америке. Диме и Гоше были куплены легкие светло-бежевые костюмы. Свидетелями были Сережа и Оксана (та самая Оксана, которая меня отправила на радиостанцию «Свобода» «случайно» встретить Диму). Свадьбу сыграли в местном русском ресторане «Метрополь». Присутствововали мои друзья и сотрудники, всего человек двадцать. Родственников со стороны жениха и невесты не было. Все наши родственники остались в Москве, и пригласить их на свадьбу было делом сложным, так как железный занавес в то время еще окончательно не рухнул. Среди моих сотрудников были две негритянские пары. Я беспокоилась, что они не впишутся в чисто русско-загульную атмосферу ресторана. Боялась, что за соседним столиком какая-нибудь пьяная рожа отпустит расовые комментарии. Мои опасения оказались напрасны. Ничего такого, слава богу, не произошло, и мои чернокожие сотрудники ели, пили и отплясывали наравне с русскими. Из Диминых друзей, демонстративно или из безразличия, никто не явился, хотя мы позвали Ю. и А. с женами. Может быть, они считали меня неподходящей женой для Димы, а может, зная Диму, предвидели обреченность нашего брака. Я тогда жутко обиделась на них, но сейчас понимаю, что они были по-своему правы.

Быть Диминой женой было очень трудно. Тем не менее, худо-бедно, но мы после свадьбы прожили вместе еще двенадцать лет.

Print Friendly, PDF & Email