Феликс Фельдман

Времена года: весна, лето, осень

Май

Коварный май пролил холодным душем,
каштаны, забеременев, едва
вошли во цвет под диктатурой стужи,
мальчонка в парке, топая по луже,
в уме перемножает дважды два.
Деревья меж собою по секрету
шушукаются, кроной шелестя,
а ветер, воя, выдохнул примету,
что, как ни жаль, не быть, наверно, лету,
хоть белый выставляй погоде стяг.
Ручей озяб и хрипло у порожка
ведет свой бесконечный монолог,
гостей незванных «намывает» кошка,
поэт рифмует, сидя у окошка,
но мысль зажата и неровен слог.

Неровен час тебя я в Старом Свете,
там, где каштаны кроной шелестят,
вновь повстречаю, а бродяга ветер
прошепчет нам, ведь он-то безответен,
что у тебя со мною есть дитя.
А я отдать готов был богу душу,
когда ты, забеременев, едва
решилась: быть тебе с постылым мужем,
сказав, как окатив холодным душем,
что это ясно как и дважды два.

Парк на двоих
(под Гамельном)

1. Июнь

Деревья спят, спит сад весь в дрёмной сказке,
злой феей заворожен на века.
И только, вроде, по её подсказке
на холмике, за ним издалека
анютины подглядывают глазки.

С рассветом солнца луч, еще не жаркий,
цветные заточив карандаши,
зарю штрихует розовым и в парке,
когда не видно ни одной души,
целует он развесистые арки

ракит, склонившихся у водоёма,
чтоб поглазеть на карпов этих мест,
отъевшихся, космических объемов,
поскольку карпов здесь никто не ест,
тут кулинарность наша незнакома.

С десяток стройных корабельных сосен
в молитве тянутся руками вверх
в бездонную, распахнутую просинь,
как будто бы замаливая грех,
застыв в печальном и немом вопросе.

Вивальди, гайдны, гендели, скарлатти,
слегка бранятся, партии деля,
и соловей, вдруг появившись кстати,
дает им для настройки ноту «ля»,
как концертмейстер местной птичьей знати.

В дому решают ждать немного либо
слегка нарушить утреннюю тишь.
Ведь в планах фаршированная рыба
к обеду, то есть по-еврейски фиш.
За что им бесконечное спасибо.

А карпов покупают в русской лавке.
Бери, готовь и ешь, хоть каждый день.
Нет очереди, нет в помине давки
былых кошмаров липнущая тень,
абсурдных, мрачных, как в романах Кафки.

Небесные часы пробили полдень,
холмятся караваном облака,
и, видно, соответственно погоде
о тишину споткнулась и строка.

2. Июль. Пробуждение по Фрейду

Постой, рассвет, не торопитесь зори…
трясёт, однако, шаткую кровать,
и неуступчиво вдали колеса вторят –
пора вставать, пора, пора вставать.
На ложе сна, сняв звездные сережки,
лежит со мной, в чем мама родила,
спустившись по серебрянной дорожке,
сама луна, дородна и бела.
Лицом ко мне, а со спины не хочет,
ей надобно лишь спутников-лунят.
К чему луне мужские страсти. Впрочем,
вскочу я на фантомного коня
и в форточку с моим единоверцем.
Куда? Об этом знают я и он…
А страсть до пепла прогорает в сердце
и в черное вымарывает сон…
Паук спустился по крепёжной нити,
души привратник, дверь ему открой,
из ловчей сети чтоб луне не выйти…
хочу я женщину, хочу с любой.

Ушла луна. Уже краснеют зори,
И холодна внебрачная кровать,
А перестук колес упрямо вторит –
Пора вставать, пора, пора вставать.

3. Богадельня

«У бабки была внучка, прежде внучка была мала и
всё спала, а бабка сама пекла хлебы, мела избу, мыла,
шила, пряла и ткала на внучку; а после бабка стала
стара и легла на печку и всё спала. И внучка пекла,
мыла, шила, ткала и пряла на бабку.»
Л.Н. Толстой. Азбука

Под Гамельном, в укромном хуторке,
в английском парке проданного замка
цвел рододендрон на исходе мая.
А тишину, как душу разрывая,
кричал старик. Разыгрывалась драмка
привычная на этом пятачке
земли. Здесь, в cтаром замке домициль
для стариков основан был недавно –
пристанище продуманной печали,
дела чтоб людям делать не мешали.
Традиции, законы — всё исправно,
и люд сюда родителей свозил.

Избавится от предков свой резон.
Как правило, достанется наследство
гораздо раньше, чем почит он в бозе,
трудился предок, право, не в колхозе,
а вольность дать, так впасть он может в детство.
Не лучше ль с рук долой? Виват закон!

Устав, как кнут. Он воля, смысл и цель
Питомцам, в общем, среднего достатка,
чья жизнь владельцу дома драгоценна:
диктует рынок гуманизму цены,
и результатом нового порядка
тоска в глазах и приговор в лице…

Как Гоголь был в предвиденьи далек.
Не мертвые. В ходу живые души.
И Чичиков как архиплут со стажем,
вспорнув над рынком купли и продажи,
от зависти над домицилом кружит
и чатом шлет писателю упрек.

Июль. Жаркий день
Pour Natalie

Четвертый день второй недели,
как вышла полная луна,
но день напрягся, как струна,
пожухли травы, сникли ели,
земля как печь раскалена,
умолкли даже птичьи трели.
На небе кто-то у мартена
небрежно опрокинул чан.
Ярило полнит свой колчан,
лучом пронзая даже стены,
и кровь как лава горяча,
течет огнем, сжигая вены.

Сижу в тени и для разминки,
пока сердечный зной не стих,
пишу для вас строптивый стих,
который требует починки,
чтоб что-то к смыслу донести.
За день ни маковой росинки
и, видно, сниться будет просо
с переживаньем пополам,
что я не дал ответа вам,
что вижу я не дальше носа,
а в общем то шерше ля фам
и все исчерпаны вопросы.

Поздняя осень

Помечен в синий цвет холодный фронт,
зевает солнце, встав едва с постели,
и, согревая осень еле-еле,
непрочь опять удрать за горизонт.

Каштаны барабанят тротуар,
свернулся грязно-серый лист ладошкой;
пока грибами полнится лукошко,
но поседел от инея бульвар.

Последний гром, как старческий озноб,
дождем пробрало, как холодным потом;
она, увы, надеется на что-то,
однако же, нелестен гороскоп.

Была она когда-то и весной,
была солидной дамой знойным летом,
а ныне, как старуха разодета,
хоть кожа светит блеклой желтизной.

Бредет она к зиме походкой шаткой,
а поутру всплакнет еще росой,
как женщина, стареющей рукой
слезу со щек смахнувшая украдкой.

Листопад

Они стоят, как в массовом распятьи,
сечет бичами тело их Борей,
холодное осеннее проклятье,
до наготы разодранные платья
под щебет равнодушных снегирей.

Уже и листья их похолодели:
деревьев ежегодный суицид.
Ни искры жизни в пожелтевшем теле,
зима им стелит смертные постели,
безжалостный готовя геноцид.

Лежат ветвей обрубленные кисти,
лежат, от боли сжатые в кулак,
а ветер листья, видно, из корысти
завихривает в смертоносном твисте
и пылью гонит в преисподний мрак.

Стоят деревья, словно на помине,
шрапнелью косит кроны крупный град,
и в серой мгле, как будто на чужбине,
в поклон зиме, языческой богине,
приносит осень в жертву листопад.

Исход печальный, знаки увяданья,
на стылом грунте листопада прель,
лишь черный ворон изморосной ранью
окресность огласит площадной бранью
и саваном накроет их метель.

Предзимняя осень

«Просите, и дано будет вам…»
Мат. 7,7

Нет не портит тебя бабье лето,
твой предзимний священный обряд.
Ты как царская дочь разодета
в свой багрянно-парчовый наряд.

Я к тебе обращаю молитву.
Я прошу и надеюсь найти,
продолжая духовную битву
на душевном тернистом пути.

Я молю, я прошу только малость:
если есть, пусть добреют враги
и во всем, что мне в жизни осталось,
ты от пошлости убереги.

Я в пути, мне сейчас не до лени.
Постучу я, а ты отвори.
Стану я пред тобой на колени,
приоткрой мне свои алтари.

Ты одета в вечернее платье.
Снять наряды свои не спеши.
То, что нажил, готов все отдать я.
Остальное оставь для души.

Между хмурыми тучами просинь.
Я прошу и надеюсь найти.
Твой я весь, белоснежная осень,
на последнем предзимнем пути.