Иосиф Рабинович: Полярная одиссея капитана Mихалыча

Loading

Иосиф Рабинович

Полярная одиссея капитана Михалыча

Будемте остерегаться, чтобы старость не наложила больше морщин на нашу душу, чем на наше лицо.

Во всех жизненных делах судьба, которая всегда стремится показать нам свое могущество и унизить нашу самонадеянность, но не может сделать неспособных людей мудрецами, дарует им вместо разума и доблести — удачу.
(Мишель Монтень)

Только год начался, уже третий приятель
Перешел Рубикон, за которым нас так уже много.
Что-то ты заспешил, Всемогущий Создатель,
Неужели и мне собираться пора в ту дорогу?

Я не жаден, не надо мне «ныне, вовеки и присно»,
Но подумай — ведь сколько их, начатых дел?
Недохожено, глянь, недолюблено и недописано…
Ты бы только на планы, Всевышний, мои поглядел!

Знаю, что рассмешу, коль решусь поделиться с тобою,
Ты все знаешь и сам, что со мною, и где, и когда,
Но ведь небо твое аж до боли в глазах голубое,
И сапфиром сверкает под небом морская вода…

Мне бы нужно туда, вот сейчас и никак не иначе,
Чтоб навстречу волне, да с командой надежных друзей,
А возьмешь ты меня — моя Женщина горько заплачет,
Ты ее, не меня, Милосердный Господь, пожалей!

Бесполезно просить, время внукам очистить пространство,
Но держусь, как могу, и лежит на штурвале рука.
Все во власти Твоей, и прости мне мое хулиганство,
Я надеюсь, что сроки не вышли, не вышли пока!

* * *

Погода выдалась странная для начала апреля — легонький минус и полное безветрие. А солнце, отражаясь от белого снега, слепило почти так, отражается оно от морской глади в полный штиль. Новорижское шоссе было пусто, и «Волга» Андрея Михайловича шла споро. Ходит еще старушка, улыбнулся он сам себе, — четвертый десяток пошел, а бежит, как девка молодая. Михалычу давно предлагали сменить ее на иномарку и дети, и приятели, но он уперся — верную подругу не меняю, и все.

Он свернул на бетонку и погнал машину уже в полном одиночестве — знакомая дорога была абсолютно свободна в этот будний день. Ехал Михалыч на дачу, а вернее, домой. Свою московскую квартиру капитан научно-исследовательского судна «Академик Василий Зарайский» оставил жене Кире, когда разводились.

Вот ведь как бывает — почти двадцать лет прожили, сына и дочку родили, и все эти годы Кира могла его ждать, пока он в моря ходил. А тут, на пятом-то десятке, как какая-то муха ее укусила — захотелось, чтоб каждый день мужчина под боком был. Что ж, жена моряка — профессия трудная и вредная, не каждая выдержит, а вот Кира ждала почти два десятка лет. А может, и не ждала, вдруг подумал Михалыч, сворачивая к своей деревне Долгово. Да нет, все было хорошо, может, я чего упустил, не заметил вовремя… Ходил в моря и привык, что дома все в порядке, недоглядел, видать.

Машина мягко катилась под горку по укатанному снежку, не то, что летом, когда приходилось шкандыбать по разошедшимся бетонным плитам. А вот и ворота — открыты, видать, председатель на месте. Надо бы зайти к нему, выпить по рюмашке, порадовать, что приехал в Долгово теперь уже насовсем, век свой тут доживать. Бутылочка хорошего вискаря для такого случая была припасена.

* * *

Только сейчас он по-настоящему понял, что приехал домой. Раньше, когда в моря ходил, даже после развода, дом этот казался ему временным пристанищем, да и не стремился он между рейсами в Москву возвращаться — частенько жил в гостиницах приморских, иногда друзей навещал, в деньгах недостатка не было. Ведь на берегу его никто не ждал — у сына и дочки была своя жизнь, правда, помогал им, коли нужда случалась. Мимолетные романы с женщинами, на то и мимолетные, на берег не тянули.

Он никогда не задумывался, сколько ему в моря ходить осталось, — жизнь текла размеренно, рейс следовал за рейсом, с учеными у него сложились отличные отношения, была даже интрижка с одной довольно юной биологиней, но это так, к слову. Начальники экспедиций уважали Михалыча за то, что практически не случалось у него накладок, это давало им возможность полностью погрузиться в свою науку, а что еще ученому надо?

Потом случилась очередная медкомиссия, сколько же их было на его веку. Крепкий, покрытый несмываемым загаром, пусть чуть полноватый, он всегда вызывал добродушную улыбку врачей, особенно женщин. А тут кардиолог, выслушав его и просмотрев кардиограмму, неожиданно брякнул:

— Андрей Михайлович, вам надо пройти обследование в стационаре.

— С чего бы это?

— У вас плохая кардиограмма, без обследования мы не сможем допустить вас к работе.

Вышел от него Михалыч обескураженный. Правду сказать, последнее время у него покалывало в груди, особенно в напряженные моменты. Взять тот же шторм возле Новых Гебрид, когда «Зарайского» мотало как щепку и не то что вся «наука», часть команды полегла, а он семь часов с мостика не уходил. Вот тогда-то, когда уже все устаканилось, он пришел к себе в каюту и хотел было душ принять — и вдруг как кол вогнали в грудь. Впервые с ним так. Но отсиделся — прошло. И потом, правда, не так сильно, но бывало. Он не придал этому значения: все ж шестьдесят, не пацан, бывает…

В бассейновой клинике в Калининграде его поместили в одноместную палату, и началось… В итоге медики заявили, что сердце никуда и, возможно, потребуется операция.

Короче говоря, «Зарайский» ушел в рейс под командованием старпома, а Михалыча, чтоб ответственность не брать на себя, отправили из Калининграда в Москву, в знаменитую Бакулевку, на консультацию.

В Бакулевке все было серьезнее — и оборудование, и врачи. Вогнали в вену зонд с камерой и что-то там долго высматривали. Потом консилиум: вердикт эскулапов безжалостен — резать, и резать незамедлительно! «Просто непонятно, как вы ухитрились дожить до сегодняшнего дня»,— сказал профессор ему уже позже, в палате.

Но его отпустили — надо было оформить документы на операцию в Мосгорздраве, требовалось получить квоту. Профессор просил его быть на воле крайне осторожным, иначе…

Собрав все бумаги, он позвонил профессору и доложился. Андрей Михайлович, завтра к 9.30 вы должны быть в приемном покое…

А на улице светило нежаркое октябрьское солнце. Идти к другу, у которого остановился, чтоб не тащиться в Долгово, не хотелось. Он огляделся — на той стороне улицы был аргентинский ресторан, и Михалыч решил пообедать. В ресторане было сумрачно от приспущенных штор. Михалыч вспомнил шумные заведения Буэнос-Айреса, и, не дав подлетевшему официанту возможности расхваливать местное меню, остановил его и заказал бифштекс из мраморной говядины, какие-то овощи и коньяк. Текилу, предложенную официантом, он терпеть не мог.

«Когда еще вот так мясца навернешь», — с улыбкой подумал Михалыч, отрезая кусок, сочившийся кровью. А коньяк? А что коньяк — он сосуды расширяет, если 50 грамм принять. Ну а я четыре раза расширил… Он положил деньги и, не дожидаясь официанта, поднялся. Переулками вышел к Чистым прудам, ноги сами несли его к родине детства. Здесь катался он на коньках, здесь на лавочке под липой целовался с Катькой Климовой из 10Б, здесь… Да, здесь не было всей этой сердечной фигни, что так подло настигла его сейчас. А если немного пройти вперед, то попадешь в тот самый двор, где за сараем смолили они свои первые папиросы. И тут защемило в груди. Ох, профессор, накаркал же ты… Михалыч достал сигарету и закурил, боль почти сразу ушла. Вот то-то и оно, подумал он, психуешь, Андрюха, все будет путем, держать, сучонок, держать! Вспомнилось, как матерился боцман с учебного судна в мореходке на первой практике. Он оглянулся и быстро пошел к метро, брать машину не хотелось.

* * *

В клинику утром приехал за 10 минут до срока. Целую неделю его вертели на всех приборах, взяли кровь в запас, если что, потом побрили везде, и утром в четверг, сделав укол «для смелости», повезли в операционную. «Держать, мужики!» — сказал он соседям по палате, когда девчонки-медсестрички повезли его к лифту. Он понимал, что сейчас случится очередной, может быть, главный шторм в его жизни, но сейчас он был не на мостике, а лежал грузом, ждущим своей участи. Оставалось уповать на капитана-хирурга, что он все сумеет…

И уснувший наркотическим сном Михалыч не видел того тихого шторма, что разыгрался в операционной, не слышал, как пила пилит ребра, как хлюпает его кровью аппарат искусственного кровообращения. Он не видел, как профессор со всей бригадой трижды пытались запустить его заштопанное сердце, а оно, как изношенный дизель, не хотело заводиться и только вздрагивало каждый раз от электрошока.

Наконец оно, вздрогнув еще раз, само погнало кровь по сосудам. Хирург вздохнул облегченно, и ассистенты стали сшивать человека, распростертого на столе. Заканчивался седьмой час операции — нелегкую вахту выстояли профессор и его команда. И только когда увезли Михалыча в реанимацию, хирург, размывшись, сказал: «Ну и морячок попался!»

Трое суток и в реанимации бушевал шторм — Михалыч в отключке материл стармеха и электрика, а ураган под Гебридами не унимался. Завреанимацией пытался поправить трубочку во рту капитана, за что был укушен чуть не до крови.

Это уже много позже, когда он ходил в буфет клиники, девчонки из реанимации, хихикая, сказали ему, что он обещал их шефу жестокое оральное изнасилование и списание на берег. Михалычу стало как-то неловко, он попытался извиниться, но реаниматор с улыбкой отмахнулся: «Это постнаркозный психоз, я и не такое слыхал…»

* * *

Из реанимации на восьмые сутки привезли его в палату. Приехали дети, даже Кира хотела с ними, но грипп помешал. Дети обустроили его — договорились об отдельной палате и отбыли. Первые два дня он вставал только по нужде и почти ничего не ел. Сестра, привозившая еду, пеняла ему. Даже говорил он еще неважно. Знакомая, которой он позвонил на второй день, узнала его, но с трудом поняла речь. Пообещала заехать, навестить. На третий день Михалыч проснулся и ощутил непреодолимое желание закурить. Это добрый знак, подумал он и с аппетитом уплел завтрак, даже ворчливая сестра сказала: «Какие мы молодцы!»

После завтрака на негнущихся ватных ногах доплелся до лифта и спустился с десятого этажа на второй, где был буфет. Там он купил пачку любимого «Кэмела», но суперлайт. Поднялся к себе, вышел на лестницу, где курили больные, плюхнулся на стул, достал сигарету и чиркнул припасенной зажигалкой. И… пол и стул качнулись под ним, словно палуба. Михалыч схватился руками за решетку окна и снова сказал себе: «Держать, сучонок!» Он сидел и затяжка за затяжкой вдыхал знакомый дымок, дрожь в ногах и головокружение медленно, но уходили. Докурив, он буркнул опять-таки себе: «И в моря еще сходим», — хотя было ясно, что море для него может быть только на курортном пляже и лучше не в жару. Утром после завтрака он побрился — обещалась прийти та самая знакомая. Из зеркала на него глянула серая мрачная физиономия с усталым взглядом из под набухших век. Ничего, держать, сучонок, сам себе подмигнул Михалыч и пошел на площадку покурить с соседями. Бывший сосед по палате сказал:

— Ну ты, кэп, даешь — у нас неделю дверь открытой была, обычай тут такой, понимаешь, пока человека с реанимации не вернут, дверь не закрывают — вроде как для него, чтоб вернулся.

— Извините, если что, я и сам не хотел так долго,— неловко пробормотал Михалыч и подумал: откуда они про меня знают, вроде и тельника не ношу, и татуировок на мне — только якорек на руке, так у кого их в нашем дворе на Чистых прудах не было?

Врач, проводивший обход повел носом и с укором сказал:

— Андрей Михайлович, неужели вы закурили? Это полное безобразие! Не дай бог шеф узнает.

— Да я ж суперлайт, — как мальчишка, начал оправдываться Михалыч.

— Никакой разницы, поверьте, это просто реклама для простаков, — сказал доктор и осекся, быстро озвучил сегодняшние процедуры и вышел из палаты.

Ну, вот, на старости лет и в придурки записали, подумал Михалыч, а что — теперь я никто, так себе, ни богу свечка, ни черту кочерга…

* * *

Знакомая пришла после обеда, когда он краем глаза смотрел новости по ящику. Она вошла, принеся в палату морозные запахи зимней Москвы, с пластиковой сумочкой в руках. Бросив на него один только взгляд, она заулыбалась, подходя ближе. Но он понял этот взгляд полный какого-то детского ужаса, так дети на покойников глядят. Совсем плох я, видать, а девочка — молодец, выдержка то какая, что твой мужик! А она тем временем стала доставать из пакета гранаты, грейпфруты, красный виноград и даже черную смородину замороженную. По-хозяйски открыла холодильник, сунула смородину в морозилку, а остальное помыла в раковине и часть убрала, часть на тарелку выложила.

— Ешь, — сказала она, — тебе надо кровь после операции восстанавливать красными фруктами, я знаю, можешь доктора спросить.

— Спрошу, спрошу и есть буду. А кофе с мороженым хочешь?

— А у тебя и мороженое есть?

— У меня все есть, для почетных гостей, — он еще до обеда спустился в буфет и затарился мороженым, а кофе и кипятильник были еще из той, дооперационной жизни. Увидев, что он достает из холодильника бутылку с питьевой водой, она сказала:

— Сиди-сиди, я сама все сделаю.

Но Михалыч мягко отстранил ее, усадив в кресло:

— Еще чего, я пока ходячий, и ты у меня в гостях, не записывай меня в инвалиды.

Он налил полную банку воды, сунул в нее кипятильник и ухмыльнулся:

— Извините, мадам, что не из фарфора потчую, — и выставил на столик пару граненых стаканов.

— Глупый ты…

— Вот именно это мне и доктор сказал сегодня, угадала ты диагноз.

— Прости, я не то в виду имела.

— Знаю, знаю, да не обижаюсь я вовсе, просто брюзжу…

Вода закипела, он развел кофе, достал мороженое и уселся на койку напротив нее.

— Да, коньячку тоже не имеется, из наркотиков — только «Кэмел».

— Ну ты как всегда! Я, между прочим, вообще-то за рулем. А ты еще и куришь опять? — она сделала большие глаза.

— Не опять, а снова, — ответил Михалыч. — Мороженое ешь!

Он понимал, что надо сказать что-то еще, но нужных слов не было, и они в молчании пили кофе, не решаясь нарушить эту непредвиденную паузу.

Молчание прервала медсестра, позвавшая на ужин и деликатно намекнувшая, что посещение до 19.00.

Она засобиралась, он сказал, что проводит ее вниз. Спустились на лифте, Михалыч одел ее в шубку, взятую у гардеробщицы. Короткий, невнятный поцелуй, ее обещание приехать еще, и ножки в сапожках на шпильках зацокали по лестнице.

Таня приехала, но уже в другую клинику, куда его перевели на долечивание, и даже потихоньку свозила его на какой-то престижный концерт, для чего он отпросился, якобы домой. Хотя поначалу и отнекивался, ссылаясь на то, что одет будет несоответствующе, в джинсы и свитер. Но раз она сказала, что это именно то, что надо, Михалыч согласился. Концерт был так себе — не очень-то по душе были ему многие новации, но публика воспринимала с восторгом, и Михалыч оживился, давно уже он не сидел среди здоровых и молодых. А вот вернувшись в больницу, почувствовал такой приступ тоски и безнадеги, что на вопрос соседа — а в этой клинике он лежал в общей палате, — как, мол, там у него с этой симпатюшкой, чуть было не огрызнулся, но отделался незначащей фразой.

Вообще приезжали к нему многие — и сын, и дочка с мужем, и друзья-знакомые. Появился даже Димыч, дружок с того чистопрудного двора, с которым вместе дымить начинали. Димыч располнел сильно, его мучила одышка. От лихого летуна мало что осталось.

— Я, Андрюха, на пенсии третий год, Как инфаркт хватил, так и пошел, отлетал я свое. А генерала не дали, суки.

— Ну, с твоим характером…

— А курить после того бросил, Катя меня запилила, только вот полнеть стал, как видишь, Катя мне диету устраивает.

— Ну, меня-то пилить некому, смолю, хоть и на слабые перешел, вот видишь.

Они поболтали еще, вспоминая старое и приятелей, и живых и ушедших, потом Димыч засобирался и стал приглашать Андрея к себе на дачу, где у Кати такой сад, такой сад…

— Да я и сам на даче жить собираюсь, дом у меня в Долгово по Новорижскому кирпичный. Я ж квартиру, когда с Кирой развелся, ей оставил.

— Да? А я не знал, — и он пошел к лифту тяжелой походкой какой-то согбенный, толстый и неуклюжий. Михалыч глянул ему вслед и вспомнил, как Димыч, костлявый, скуластый, забирался, как кошка, по пожарной лестнице на крышу, чтоб запустить оттуда модель планера. И так паскудно на душе стало, что хоть кричи. А все тот же сосед спросил:

— А что это за герой к вам приходил?

Разглядел, зануда, звездочку у Димки на пиджаке.

— В Афгане он летал…

— Ну, за это стоит.

— Да уж.

Приезжала и Кира. Давно они не виделись, со свадьбы дочери. Кира выглядела хорошо и сразу начала с советов:

— Ты бледный, тебе надо повышать гемоглобин, пить гранатовый сок, я привезла две банки, и есть красные фрукты.

— Вот он полный холодильник этих фруктов.

— Так ешь их.

— А я что делаю?! Думаешь просто смотрю на них?

— Ты, как всегда, ерничаешь, а я серьезно говорю, и твой профессор мне сказал то же самое.

— Успела и у него побывать?

— А как же, мы же не чужие люди, — и она сделала большие глаза. — И курить тебе категорически нельзя, ты же никогда себя не берег, я же знаю твое варварское отношение к своему здоровью.

— Да, я варвар и грубиян, что с боцмана возьмешь?

— Опять ерничаешь, не надо, прошу тебя, лечись и береги себя, ты ведь не старый еще человек.

Михалычу хотелось еще съязвить, например, спросить, не устал ли муж ждать ее в машине внизу, но ему стало жаль Киру. Вспомнилось как-то сразу многое заветное, и стало легче на душе. Хотя он знал, что она сейчас уйдет с ощущением выполненного гуманного долга перед тем, что было и сплыло. И Михалыч, попрощавшись с бывшей женой, пошел на лестницу в курилку, вполголоса напевая «Чунгу-Чангу». Даже на пароходе все знали: если кэп напевает этот дурацкий мотивчик, значит, он в хорошем настроении. Он закурил и, сам себе подмигнув, мысленно сказал: «Держать, сучонок!»

Потом выписка, реабилитарий в Переделкино: ну поплавал в бассейне под наблюдением сестры. Нужно было сделать еще кучу дел в Москве: оформить инвалидность, пенсию. Хорошо хоть тут нашелся знакомый в этом, как его, федеральном агентстве. Прямо черт ногу сломит, сколько теперь чиновничьих гнезд развелось! Пришлось воспользоваться гостеприимством друга, хотя это и напрягало Михалыча. Но знакомый помог со справками, по которым полагалась ему солидная надбавка к пенсии за то, что возил грузы в те опасные края, где крепила родина интернациональную дружбу. Были еще дела с акциями порта, но и тут выручили — подсказали, что, куда и как. Так что жить будет на что — на бензин и коньяк хватит. Что еще нужно, чтобы встретить старость, вспомнилось любимое «Белое солнце пустыни». Держать, Андрюха, прорвемся!

* * *

Добрый японский замок открылся легко, будто закрыли его вчера, хотя дом простоял закрытым долго. У дочери была своя дача, у мужа Киры — тоже. А сын, который не спешил жениться, предпочитал просто шашлыки на природе. Правда, он обещал наведываться, да вот никак не собрался, видать, знал, что у председателя есть все телефоны на случай там пожара или иного ЧП. А деньги с запасом на всякие там взносы, сборы и налоги Михалыч переводил председателю на счет.

Из дома пахнуло нежилым. Ладно, приборочку уже завтра, подумал он и задержался на высоком крыльце. Там была лавочка приделана, он присел и закурил.

Кругом вовсю уже бурлила пробивающаяся сквозь поздний последний снег весна. Лес щетинился еловой хвоей, солнце слепило глаза, что-то уже журчало и капало, и какие-то неведомые Михалычу пичуги чирикали неподалеку. Он с любопытством вслушивался в забытые звуки, вдыхал также позабытые запахи. Вспомнились почему-то Чистые пруды и кораблики из газеты, плывущие по ручейкам к сливным решеткам. А наши -то, поди, сейчас где-то у Доброй надежды, вдруг подумалось. Как там Пашка Новоселов управляется? Он пока и.о., но сделают его кэпом, да и стоит он того — вырос парень, и команда его примет, и забудут старого Михалыча…

Не ворчи, пора привыкать к суше, дедуля… Вот он, мой мостик, теперь — он поднялся с лавочки и посмотрел перед собой с высокого крыльца на стену леса за забором.

— Курс норд-вест, Андрей Михайлович, в лес за подосиновиками, или как их там…

И он пошел к машине, чтобы вынуть привезенное барахло и продукты. Вещей было не так уж и много — все основное его имущество лежало в доме. Сгрузив вещи, разложил их в шкафу — давняя привычка: подальше положишь, поближе возьмешь. Продукты сунул в запущенный сразу по приезде холодильник. И бриться надо каждый день, почему-то подумал он, а то станешь как тот дед — вдруг припомнился последний приезд осенью и сосед, обросший сивой щетиной, в залатанном ратиновом пальто. И ведь не от бедности это, нет, и хороший дом и иномарка свидетельствовали об обратном. И не от жадности — просто запустил себя человек.

Ну, война — войной, а обед по расписанию, — сказал себе он, глянув на часы в виде кошки — дочь подарила когда-то. Вынул из морозилки пакет с замороженными, готовыми какими-то мини-чебуреками. Вообще-то надо будет готовить себе нормальную пищу, правда, кок из меня, как из дерьма пуля, но что-нибудь попроще… И он сунул эти чебуречки в микроволновку, как рекомендовали на коробке. Блюдо показалось ему на редкость вкусным, но чересчур перченым. Пивка, что ли? Или чего покрепче? Нет — покрепче оставим для председателя. Лучше пивка, все равно сегодня день нестандартный — принимаю эту кирпичную посудину. Достал из холодильника бутылку «Карлсберга», баночного Михалыч не признавал, хотя в загранпортах агенты часто презентовали целые паки баночного. Почему-то считалось, что русские балдеют от баночного, а русские другого и не знали, в наших магазинах импорта вообще, окромя чешского, не было, а в валютках — только банки.

Михалыч включил телевизор — старенькая «Сонька», как ни странно, тоже заработала исправно. Надо же, усмехнулся он, и кардиограмма у нее, поди, хорошая. Есть Михалыч привык под новости с телевизора или радио — на судне для этого иного времени, кроме обеденного, и не было порой. А ел он всегда один — не из высокомерия, а просто весь день на виду — иногда хотелось побыть одному, распустить веревочки. Еду в каюту к нему всегда приносила старшая официантка Тома, причем приносила на его собственной посуде. Посуду эту обсуждали кокши на камбузе — она и впрямь была замечательная. Пара немецких тарелок Мейсенского фарфора, на которых был изображен какой-то курфюрст, камбузные говорили, рыцарь, в латах и при пышном парике. К этому прилагалось столовое серебро — ложка, нож, вилка и массивный подстаканник с серебряной же ложечкой. На всем этом великолепии сверкали двуглавые орлы и надпись «М. Овчинниковъ поставщикъ двора Его Величества». Вещи эти достались Михалычу по наследству от бабушки, и он ими очень дорожил и, не утомляя камбузных, даже сам мыл за собой, и Тома уносила из каюты уже чистую посуду. Она же бережно собрала все, упаковала, чтоб не побились, когда отправляли в Москву имущество капитана.

Отобедав, он накинул куртку и вышел на мостик, как он окрестил крыльцо, покурить. Солнце уже припекало во всю, талая вода с крыши весело журчала в водостоках, мир кругом был настолько спокоен и безмятежен, что, казалось, время остановилось, и все кругом, если не считать полусотни домиков, примостившихся на большой поляне, было таким же, как и два, три века назад, прямо вечный покой, как у Левитана. Море тоже было вечным, но оно всегда требовало внимания, а тут… Мысли Михалыча привычно свернули на свое: Как там Пашка-то справляется? По имени он звал старпома Кропотова только про себя, а так всегда Павлом Петровичем, хотя тот в сыновья ему годился. Справится, подумал кэп, Пашка парень толковый и упертый. Он курил, и мысли опять вернулись к нынешнему его бытию. Ну, приберусь завтра, воду пущу. Расставлю все как надо, а дальше что? Огородник я никакой, охотник тоже, ну, можно за грибами летом сходить, так солить еще надо уметь. Стихов не пишу, музыку не сочиняю, живопись тоже не мое дело. А что мое? Из водоемов тут только пруд пожарный, где-то возле председательского дома. Кстати, надо председателю позвонить. Он набрал мобильный председателя.

— Здравствуйте Виталий Борисович, Чунцов с 37-го участка беспокоит.

— О, Андрей Михалыч, редкая птица в нашем Долгово! Приехали погостить?

— Нет, Виталий Борисович, не погостить, а на ПМЖ, списали меня с флота вчистую, по здоровью, насос забарахлил. Теперь обустраиваюсь тут на вечный якорь.

— Ну, зачем так пессимистично? А давайте мы вас кооптируем в члены правления?

— Хреновый из меня член, Виталий Борисович. Отродясь общественной работой не занимался — времени не было.

— А сейчас-то есть, я полагаю! Слушайте, заходите ко мне, поболтаем, обсудим все, по рюмке чая, знаете…

— Нет уж, лучше вы ко мне, кстати, у меня с рюмкой чая все в ажуре, не пожалеете. Жду!

* * *

Председатель заглянул через полчаса. Уже смеркалось, и тишина стояла такая, что Михалыч издали услышал его шаги. Он вошел, крупный, плечистый, скинул в прихожей мордастые садовые галоши и вошел в теплых носках…

Беседовали они не так долго. Председатель отдал должное вискарю, закусывал солеными орешками, от иного отказался. Он делился планами: хочет ручей запрудить, чтоб было где купаться летом, заменить насос на водонапорной вышке, дороги поправить. И все уговаривал Михалыча в правление, намекая на его солидность и незанятость. Ладно, прервал его Михалыч, помогу, чем смогу, а от членства увольте. На том и расстались довольные: один — что вроде бы нашел помощника, а другой — что не захомутали, но отношения с начальством наладил, может, и пригодиться когда.

Он снова включил телевизор и сделал себе кофе, Бутылку с виски упрятал в буфет, проворчав: хватит с тебя, старый…

По телевизору какой то парнишка расспрашивал лысого дядьку про индекс Доу-Джонса, по другому каналу то ли менты лупили бандитов, то ли наоборот, но кровь лилась немерено. Он снова переключился, и теперь трое молодцов шутили насчет задницы, зрители охотно хохотали записанным смехом. Тьфу, ты, и он снова переключился — на экране замелькали кадры парохода. Михалыч уставился с интересом, но через пару минут стало ясно: опять начнется мордобой — террористы захватили пассажирское судно, а доблестный подводный спецназ втроем укладывает всю банду— кровь, выстрелы, крики ужаса. Михалыч был знаком с людьми, вживую встречавшимися с сомалийскими пиратами, самого Бог миловал. И фильм показался ему такой туфтой, что он, матернувшись, вырубил ящик. Хотел позвонить той знакомой — Тане, но вспомнил, что она с детьми уехала на каникулы куда-то. Он снова долго курил на крыльце — небо было ясное, и россыпь звезд была такой знакомой, почти родной. Если глядеть только в небо, то и вправду вид как на мостике. Звезды как бы подмигивали ему, как старому приятелю, говоря: «Ну, возьми место кэп, сколько раз ты это делал вручную, пока не пришли эти компьютерные и спутниковые новации». Нет, техника — вещь полезная и хорошая, но что за моряк, который сам определиться не умеет? А звезды сверкали в черном пологе неба, они-то вечные, по нашим меркам — были, есть и будут.

Спать надо, сказал он себе, утро вечера мудренее. Хотя чем мудренее, не знал.

Утро началось буднично. Встал рано, позавтракал, поглядывая в экран. Потом окончательно разложил привезенные вещи — их не так много и было. Пустил водопровод, набрал в ведро воды, отыскал швабру в кладовке и принялся за приборку. Дело то пустячное — домик невелик, и навыки, еще курсантом мореходки полученные, не пропали с годами. А вот здоровье… Дыхалку перехватывало и давило в груди, пару раз он, чертыхаясь, устраивал перекур, правда, без курева.

Управившись, снова вышел на крылечко покурить. Проходя мимо зеркала в прихожей, глянул на себя — вроде мужик как мужик, а поди-ка, и прибраться не под силу, словно дед старый. А ты и есть старый дед — надо, Андрюха, правде в глаза смотреть и не петушиться. И не киснуть, держать, сучонок!

Легко сказать — не киснуть, когда понимаешь, что вот поел, прибрался, и делать тебе — нечего! Как так нечего, а просто жить разве нельзя? Жить и радоваться каждому дню — разве ж плохо? Нет, сложное это дело — просто жить, по крайней мере, для некоторых. Есть люди, которые мечтают о пенсии: освободиться от работы, зачастую постылой, и целиком отдаться делу, к которому душа лежала всегда, но служба не позволяла. Им тихие пенсионные радости в компенсацию за годы «хождения на службу» даны. Потому-то они на пенсии не просто живут, а кайф ловят. Другое дело — люди, которые всю жизнь любимое дело делали, и оно поглощало их целиком, как всякая любовь, и не давало обзавестись мечтишками разными и хобби, заранее про запас для будущего пенсионного существования.

Вот и Михалыч — он любил море, как женщину любят, несмотря ни на что. Переменчивый вспыльчивый нрав и непредсказуемость — нежная ласка может в момент сменится бурным гневом, но ведь любят не за что-то, а «несмотря на» и даже «вопреки». Наверняка Михалыч усмехнулся бы, услышав подобные рассуждения, но дело обстояло именно так — прожил он с морем трудно, но хорошо — всяко, понятно, бывало: и обстрел в Анголе, и тот штормяга на Гебридах, всего и не упомнишь, но море всегда оставалось его любовью, любовью трудной, но взаимной. Конечно, и Киру он любил, и тоже непросто порой, пока все нормально было, но эти две любви уживались в нем как-то мирно и непротиворечиво. А вот теперь обеим любвям конец пришел.

Книжку, что ли, почитать, сказа он сам себе. Была одна книга, которую он и впрямь откладывал до появления свободного времени. И вот оно настало.

Вытащил он томик Монтеня и нашел главу о стариках и старости, надо посмотреть, что умный человек пишет. Он успел уже погрузиться в хитросплетение Монтеневских суждений, как вдруг затрещал мобильник. Кто бы это мог быт? Кира, дети, или председателю виски понравилось? Но номер был другой, незнакомый.

— Чунцов слушает.

— Андрей Михайлович, добрый день, вас беспокоит Сергей Шмаков, президент подводного археологического клуба «Нереида».

— И чем обязан?

— Вы знаете, по телефону это долго. Мне сказали, что вы сейчас на даче. А в Москву не собираетесь?

— Пока нет. А в чем все-таки дело?

— Речь идет об экспедиции, и мы хотели бы сделать вам предложение.

— Вы знаете, что я на пенсии и с флота ушел?

— Знаю, так, может, позволите навестить вас на даче и прояснить суть вопроса?

— Это не ближний свет, впрочем, если это вас не смущает, приезжайте.

— Я на машине, поясните адрес, дорогу найду и буду у вас сегодня же, если не возражаете.

— Нет, не возражаю, жду вас, — и он продиктовал адрес.

Упертый паренек, подумал Михалыч, положив трубку, все они сейчас такие, и, может, хорошо это, препон нынче меньше стало — есть деньги, делай что хочешь, только закон не нарушай. Да и закон не преграда, коли деньги большие, правда, вот это и есть самое хреновое, что появилось в новые времена.

Он осмотрел комнату, вроде полный порядок, и снова уселся в кресло с Монтенем, и не заметил, как пролетели два часа, пока тишину садового товарищества не огласило урчание мотора. Встал и вышел навстречу гостю. Видавший виды серый джип с пышной русалкой на дверце остановился у ворот, из него вышел невысокий плечистый парень лет 35-ти с рюкзачком, на котором красовалась та же русалка.

Поздоровались, Михалыч пригласил парня в дом и спросил:

— Обедать будете?

В ответ парень начал вытаскивать из рюкзачка пакеты с закусками и бутылку коньяка.

— Бросьте,— сказал Михалыч в гости со своим харчами не ходят.

Он быстро накрыл на стол, искоса наблюдая за гостем. Тот достал из рюкзачка ноутбук, на крышке которого была, конечно же, русалка.

— Ну, так что там у вас? — спросил он парня, когда пригубили виски за знакомство. Парень довольно связно поведал, что их клуб занимается подводной археологией — у них есть люди самых различных специальностей, от историков, как он, до электронщиков, и так далее. Все они — ныряльщики-спортсмены, но опытные, прошедшие многие моря. Сейчас они одержимы идеей найти английский парусник 17 века, забравшийся аж до Новой Земли и потонувший там недалеко от берега.

— Серьезно, — буркнул Михалыч, — а место-то известно, хоть приблизительно?

Сергей повернул к нему ноутбук и начал рассказывать про старинные карты и отчеты, как удалось бесплатно достать их копии, как наложили эти карты на современные и приметные точки совпали, значит, и месту гибели парусника, указанному английским штурманом, можно верить.

— Наверное, — сказал Михалыч, — а я-то вам зачем?

— Видите ли, главная проблема, как известно, деньги — на все они нужны. Ну, оборудование водолазное и поисковое у нас есть, и неплохое. Но главное — расходы на судно. Мурманские судовладельцы люди небедные — дают нам судно бесплатно, но в голом виде — без топлива и команды. Команду мы набрали из энтузиастов — дела то всего на месяц, в основном мурманские ребята, они и в порядок приводили его осенью, и весной оживят. У многих и документы флотские есть, ну, с портом мы договорились — посмотрят сквозь пальцы. А вот капитан нужен настоящий, с серьезными документами, вроде вас. Вот я и подумал, мне сказали, что вы сейчас человек свободный…

— Да уж куда свободней!

— Потому я и приглашаю вас стать у нас капитаном, можно даже формальным, если пожелаете.

— Зиц-председатель, как у Ильфа? Нет, молодой человек в такой роли никогда не был и…

— Что вы, было бы просто здорово, если бы вы и впрямь повели наше «Толкачево», только учтите — мы все идем, так сказать, на общественных началах.

— О деньгах не будем, — прервал его Михалыч, — ведь если и пойду с вами, то не для заработка же. Если пойду, — и он внимательно посмотрел на Сергея. Тот, не зная, что сказать, принялся как бы оправдываться:

— Конечно, судно у нас по вашим масштабам маленькое — полсотни метров в длину.

— И об этом не будем, мой масштаб сейчас — вот крыльцо да терраса…Да, подумать надо, а скажите-ка мне, Сергей, извините, не знаю как по батюшке?..

— Борисович, можно просто Сергей и лучше на ты, Андрей Михайлович.

— Извините, поздно мне на старости лет переучиваться. Так вот о чем хотел спросить. Ваша братия может быть командой, а не компашкой спецов? Дисциплину они понимают или как?

— В подводном деле, знаете, тоже порядок требуется, и порядок жесткий — иначе быть беде. Да понимают ребята, что значит кэп на судне, — ходили же с разными, а вас наверняка с охотой будут слушаться. Так как, Андрей Михайлович, примете «Толкачево»?

— Льстец вы, Сергей Борисович, — улыбнулся Михалыч, — подумать надо, чтоб людей не насмешить. Понимаю, что у вас, как у студентов, всегда горит, но пару-тройку дней на подумать дадите?

— Конечно, жду вашего положительного ответа через неделю,— и он вытащил визитку с русалкой и положил на стол.— Кстати, оставить вам компьютер с материалами по паруснику, может вам, легче принимать решение будет?

— Не стоит, вот соглашусь если, то все изучу, ведь отход в конце лета, как я понимаю?

— Да, так что время у нас с вами еще будет.

Михалыч проводил Сергея до ворот, и вскоре джип с русалкой на борту скрылся за поворотом. Постоял, закрыл ворота и снова уселся с сигаретой на крыльцо.

Странные мысли роились в его голове. С одной стороны — авантюра, кампания неизвестных ему мальчишек, которые неизвестно как себя поведут, случись что, а это ведь море, а не пруд председательский, тем более полярное. А отвечает кто? Капитан, известное дело. Тебе ли, черту старому, ответственности бояться, больше вышки не дадут, дальше Кушки не пошлют. И вообще, тебе скоро, возможно, личная встреча с Николаем Угодником предстоит, чего бояться-то?

С другой стороны, Сергей не производил впечатления балабола, в истории он разбирался отлично — пояснял все точно и интересно, наверно, и ныряльщик он неплохой, а напорист-то как, вполне капитан в своем деле, и разговаривал с уважением, но не заискивал.

А что? Пойду, пожалуй, с ними. Конечно, опасно, и сердце подвести может, как меня там лечить, хоть Сергей и сказал, что доктор у них классный. А не дай бог чего… Нет, об этом и думать нельзя. Так соглашаться или все же не стоит? И посоветоваться не с кем. Доктора — они обязаны быть против по должности. Кира и дети такой гвалт поднимут, Димыч опять на дачу звать будет. Команда бывшая в морях сейчас, может, с Пашей связаться, ребята из этого Агентства федерального помогут. Так ведь и Паша, поди, скажет что-нибудь этакое: «Поберегите себя, Михалыч, нам как-то легче от мысли, что вы есть», — умеет парень красиво выражаться.

Итак, все против, а хочется, прямо в душу влез этот ныряльщик. Может, Тане позвонить, девочка она неглупая. Отношения с Таней вообще были для него загадкой. Их мимолетный роман, случившийся года три назад, не имел никакого продолжения, нет, не было меж ними размолвки, просто было и прошло. Созванивались иногда, когда он на берегу был, и его удивило даже, что она одна из первых примчалась к нему в больницу. Ведь была у нее своя жизнь и непростая — одна с сынишкой и дочкой крутилась, а дело-то молодое, но вот примчалась же. Позвоню ей завтра с утра, сейчас поздно уже, подумал Михалыч и пошел проводить остаток вечера в обществе Монтеня. Он со смаком вчитывался в эту средневековую мудрость, все время поражаясь: вот ведь совсем другой человек — и француз, и аристократ, и жил бог весть когда, а ведь как созвучны его мысли с моими, ну если не во всем, то очень во многом. У него даже возникла в мозгу крамольная идейка, а не попробовать ли письменно свои взгляды изложить? Но он тут же отбросил ее — взгляды взглядами, а вот изложить… Так, как у француза, не получится — это он знал точно, а если не так, то стоит ли? Нет, коли не умеешь, то не хрена и рыбу пугать, вспомнилась старая присказка времен мореходки. Так вот и, перелистывая страничку за страничкой, не заметил он, как сморил его сон.

* * *

Проснулся он в третьем часу ночи, одетый, с включенной лампой, выматерил себя вслух, разделся и проспал до утра. Во сне он беседовал с Монтенем в своей каюте, пили коньяк, оставленный хитрым Сергеем, тот запихнул пакет под стол, а Михалыч проглядел и заметил это, только проводив гостя. От виски Монтень отказался, сославшись на слабое знакомство с напитком диких шотландцев, а армянский «Ахтамар» вкусил с удовольствием. Михалыч попытался обсудить с ним свою проблему, но хитрый француз улыбнулся и высказался немного витиевато, но запомнилось про удачу, которую посылает судьба.

Проснулся он в хорошем настроении и сердца почти не чувствовал — а слова про удачу помнил очень хорошо. Он сделал зарядку — попрыгал, поприседал — никаких неприятных ощущений. «Надо идти с ребятами, — сказал он снова вслух. — Идти, пока идется». Не успел он позавтракать и выкурить любимую, после завтрака, сигарету, как раздался звонок мобильного. Звонила Татьяна:

— Здравствуй, дачник.

— Здравствуй, Танюш. Издеваешься?

— Нет, что ты. Как ты там обустроился?

— Да все путем, на судне порядок, происшествий нет.

— А как самочувствие капитана?

— Отличное, настроение бодрое, давление и пульс в норме!

— Ты мерил?

— Зачем? Я и так вижу, что все в порядке, миледи.

— Все шутишь… А чем занимаешься?

— Не поверишь, Монтеня читаю, решил на старости лет ума набраться.

— Станешь таким умным — общаться с тобой страшно будет.

— А ты не бойся — попробуй, миледи.

— Собираешься в Москву?

— Пока нет, да и где в Москве общаться?

— А я, кстати, сегодня детей к маме в Истру везу — каникулы ведь, могла бы и к тебе заглянуть, если у тебя нет других планов.

— Какие планы могут быть у пенсионера — кефир да клистир!

— Не юродствуй, все равно не поверю. Так жди меня где-то после двух.

— Жду, миледи, как ждет любовник молодой минуты верного свиданья.

— Вот дуралей, пока, обымаю, — и она повесила трубку.

Вот хулиганка, довольно хмыкнул Михалыч и пошел заводить свою «Волгу». Надо было съездить в магазин в деревню, чтоб побаловать гостью и вообще осмотреться, коли тут жить придется.

Магазин порадовал Михалыча, припомнилось, как еще при совке, когда дом строил, в продаже были горох да перловка, черствый хлеб да маргарин. А теперь ну прямо как в Роттердаме или Гавре — тут тебе и коньяки французские, и колбасы всякие, и девчонки-продавщицы в голубой униформе и беленьких пилоточках. Он закупил все и на сегодня, и на потом, чтоб было, и отправился домой. Дома, накрыв стол, он уселся на крыльце в компании с Монтенем ждать Таню. После двух — понятие растяжимое — она не приехала ни в три, ни в четыре. Звонить он не стал — зачем дергать, а точность никогда не была женской добродетелью, а уж Татьяниной в особенности.

Где-то в полпятого послышалось урчание мотора, и маленькая лиловая машинка, смешно подпрыгивая на ухабах, подкатила к воротам. Михалыч открыл ворота — загоняй свою пони!

— Да я ненадолго, — но машинку загнала.

Она вышла, тряхнула копной рыжих волос и улыбнулась Михалычу, который обнял ее, она не отстранилась. Наоборот, прижалась к нему и неловко чмокнула в щеку.

Сели за стол.

— Выпьешь? — и Михалыч взялся за бутылку виски.

— Только капельку. Какой-нибудь «Швепс» есть?

— Есть, правда он к джину, но уж нарушим сегодня… Со свиданием!

— Нарушим, — и они, чокнувшись, выпили.

Затем они неторопливо ели и его закуски, и оставленное Сергеем, и привезенные ею суши. Запивали «Швепсом» и морсом, хотя она сказала:

— Ты выпей, если хочешь, не смотри так на меня.

А он смотрел и смотрел, и они болтали долго о пустяках, а потом он обстоятельно рассказывал о вчерашнем предложении. Делился откровенно своими соображениями, желаниями и даже опасениями — все начистоту, как на духу. Потом замолчал и прямо, глядя Тане в глаза, спросил:

— Ну, как считаешь, идти мне с ними или нет?

— Андрей, я тебе не жена и никогда не буду твоей женой, ты сам так считаешь, но мне очень, пойми, очень хочется, чтобы ты был, чтобы ты просто был и все, понимаешь?

Он ничего не ответил, только накрыл своей лапой ее маленькую ручку на столе и только потом сказал:

— А, знаешь, давай выпьем и…. и оставайся сегодня. Если можешь. И если хочешь, конечно.

— А давай! — и в ее глазах мелькнуло что-то озорное и даже хищное. И они выпили и повторили…

Ах, какие звезды светили в эту апрельскую ночь над Долгово!

Нет, не было среди них Южного креста, как тогда у Южных Гебрид, но какой же шторм бушевал в маленьком кирпичном домике у старого ельника. Казалось, звезды нескромно прислушивались к хриплому мужскому дыханию и сдавленным женским стонам. Был момент, когда она, глянув на его лицо над собой, вскрикнула: Андрюша, миленький, что с тобой, я боюсь, — но он как бы и не услышал ее, просто грубо сгреб в охапку влажное податливое тело, и оно затрепетало в его крепких объятиях…

Потом они долго лежали рядом молча, она, прильнув щекой к его груди, чутко вслушивалась в биение его сердца. Она ничего не понимала в этом, но ей казалось, что оно бьется правильно, и она улыбалась довольной улыбкой и ластилась, как котенок. Они молчали — все уже было сказано языком тела, а он подчас может сказать куда больше, чем игривые завитушки языка слов. Потом она вдруг захотела чая. Он встал, заварил фруктового клубничного чая, он знал ее вкус, и принес ей в постель чашечку. Она пила мелкими глотками, как кошечка, и вдруг сказала:

— Хочу конфетку!

Он снова встал, принес конфетку, с удовольствием наблюдал, как она быстренько сгрызла ее. Затем сказала:

— Было очень вкусно, — чмокнула его своим шоколадным ртом и со словами:

— А теперь спать, спать, спать, — свернулась калачиком и засопела. Михалыч, неожиданно для себя тоже заснул мгновенно.

* * *

Утреннее солнышко, заглянувшее в окно, осветило разметанную по подушке бронзовую копну Таниных волос. Чуть сползшее одеяло очень целомудренно обнажало край белого с нежной кожей плеча молодой женщины. Наверное, в природе нет более трогательной картины, чем эта: особенно для мужского глаза, особенно если это твоя женщина.

Потому что мужчина, как ни крути, всегда собственник. И образование, и воспитание изменяют только внешнюю оболочку, а чувство «моей женщины» оставалось и остается неизменным с пещерных времен и до нынешних, гламурных и унисексных.

Михалыч, проснувшийся рано, сидел и наблюдал эту прелестную картинку, не решаясь прервать ее сон. Завтрак он приготовил потихоньку и теперь ждал, когда Таня проснется.

Она проснулась, протирая свои серые глаза, и тут же запричитала:

— Ой, не смотри на меня, я такая растрепа, ужасная прямо…

Михалыч улыбнулся:

— Ну приводи себя в порядок, — и вышел на крыльцо подымить. Минут через десять она высунулась на улицу и позвала его:

— Капитан, миледи просит к завтраку.

— Йес, мэм!

Завтрак прошел мило и быстро — Таня уже поглядывала на часы и, наконец, — мне уже пора за малышней — поднялась.

— Я провожу тебя, подбросишь меня километр до шоссе, а обратно пешком пройдусь.

И маленький лиловый драндулетик попрыгал по разбитой дачной бетонке к шоссе. На выезде она остановилась, поцеловала его:

— Ты хочешь в море, ты можешь в море, только поосторожней, слышишь?

— Слышу, Танюш, слышу, я как Мухтар — постараюсь!

И он вышел, захлопнув дверцу. Таня приспустила окно, повернулась к нему и громко сказала:

— Мне было очень хорошо!

И нажала на газ — машинка унеслась по бетонке.

Проводил взглядом, пока она не исчезла за дальним поворотом, и побрел домой. На душе было немного тоскливо. Ты что, старый, сдурел? Женщина тебе говорит, что ей хорошо было, — раз, ты не помер этой ночью — два, и тебя ждет море — три, какого рожна еще тебе надо? Уже когда шел по проулку к своему дому, встретил соседку, препротивную бабу. Та с елейной улыбочкой:

— С приездом вас, Андрей Михайлович! Это дочка к вам приезжала?

Уже углядела, гнида. И знает она дочку — Татьяна-то дочке чуть выше плеча будет. Хотелось послать куда следует, но он сегодня был великодушен, даже к этой…

— Спасибо, нет, племянница навещала.

Дома он решительно взял мобильник и набрал номер Сергея.

* * *

Скорый Москва — Мурманск «Полярное сияние» уходил с Ленинградского поздним вечером. Михалыч явился на перрон, понятно, за полчаса до отхода. Но вся команда подводников с огромными баулами уже была в сборе.

Михалыч успел за лето познакомиться со многими, и часть его опасений улетучилась. Часть, но не все, он уж так привык: как расслабишься и успокоишься — тут-то судьба в виде моря даст такого леща…

Таня звонила несколько раз, и он ей. Она возилась с детьми, которые болели и двойки хватали, он старался не сильно беспокоить ее — вот и сегодня просил не приезжать на обозрение всей команды — к чему эти взгляды и разговоры.

Погрузились быстро, ребята устраивали свои баулы поудобнее, запихивали багаж во все щели, а он вышел покурить, чтоб под ногами не мешаться. И когда гнусный бабий голос из динамика сказал про граждан провожающих и про пять минут, он заметил у столба чуть поодаль рыжую копну волос и серые глаза. Он помахал рукой, и получил в ответ воздушный поцелуй. И тут проводница стала загонять в вагон всех, Михалыч махнул рукой напоследок, дверь закрылась, и поезд тронулся. Ну, видишь, все путем — идешь в море, женщина провожает тебя. Удачи бы побольше нам с ребятами! Все будет, будет!

В купе с Михалычем ехали все свои — Сергей, тот самый замечательный доктор Вера и Юля — подводный фотограф и радист одновременно. Время было позднее, пора было ложиться. Они с Сергеем вышли в коридор, чтоб дать девушкам переодеться. Сергей пошел в плацкартный, где ехала вся команда, а Михалыч курил в тамбуре последнюю сигарету перед сном. Постучался, вошел, увидел, что девушки постелили все четыре постели. Ложитесь, Андрей Михайлович, сказала Юля, указав ему на нижнюю полку, — сама она лежала на полке напротив, — ложитесь, мы отвернемся. Он быстро разделся, нырнул под одеяло и вскоре заснул. Девка — радист, нет, такого я еще не видел, впрочем, у нас все наперекосяк, начиная с капитана — списанного пенсионера, — размышлял он, засыпая.

* * *

В Мурманск прибыли днем, утром позавтракали домашними припасами, чтобы не заморачиваться этим по приезде.

У вокзала погрузились в обшарпанный «ПАЗик», багаж в грузовик, и двинули к порту. Вот уже замаячили краны и прочий портовый пейзаж, на сердце Михалыча потеплело как-то — он попадал в свой мир, где пахло водорослями, соляркой и всем тем, чем моряк на суше дышит.

«Толкачево» стоял у дальнего причала грузового порта у высокой стенки — трап был перекинут почти горизонтально.

— Андрей Михайлович, прошу, — сказал Сергей, показывая на трап.

Михалыч медленно поднялся, сердце защемило, но он взял себя в руки и взошел на свой пароход. Свой, какой же еще, капитан он или кто? Пароход работал, дышал, гудели вспомогательные двигатели, лилась вода из шпигатов, нормальная картина, подумал Михалыч, пара стариков борозды не испортит. На палубе встречали ребята, вид которых сразу выдавал мотористов. Он поздоровался с каждым за руку, привычно запоминая имена и фамилии, хотя со всей судовой ролью Сергей познакомил его в Москве «Толкачево» было сухогрузом, переделанным из среднего рыбака, и за свои тридцать с лишним лет повидало немало на своем веку. Но Михалыч наметанным глазом увидел ухоженность, все было с любовью отремонтировано, приварено, покрашено. Нет, определенно повезло мне с ребятами, подумал он. А то, что на рубке та же русалка, так может, и надо, чтоб веселее, ребята молодые и вот в отпуске не на пляже зады греют, а делом заняты.

— Андрей Михайлович, ребята вещи ваши в каюту перетащили, хотите взглянуть и отдохнуть, может?

— Какие отдыхи, Сергей Борисович, надо отход оформить, сами же сказали, что по вашей части все готово, да и судно в порядке, что ж у стенки-то тереться?

Но он зашел в каюту, надел форму, и они направились к начальству.

— Вы, Андрей Михайлович, ну прямо на адмирала смахиваете.

— Ладно вам, это я для портового начальства нарядился, такие дундуки попадаются, знаете…

— А то…

Но начальство оказалось на редкость любезным, и документы оформили на раз.

Остаток дня провели в привычных хлопотах, надо было все еще раз проверить, посмотреть. Успел Михалыч и смс отправить Татьяне: «Порядок. Уходим утром. Настроение бодрое. Андрей», — и получил тут же ответ: «Счастливого плавания. Не целуйся с белой медведицей. Танька-хулиганка».

Обошел он весь пароход, подробно смотрел, остался доволен. Распорядился все имущество экспедиционное, кроме «нежных» приборов, загрузить в трюм и раскрепить как следует — незачем палубу и каюты загромождать. Сергей, как услышал приказ капитана, довольно хмыкнул — осваивается старик, вон и ребята быстро принялись приказ исполнять, и по делу ведь, начнет болтать в море, тут и хлопот с барахлом не оберешься.

Ну, обед, конечно, по расписанию. Решил Михалыч обедать в кают-компании, готовили то врач и радистка-фотографиня, неужто заставлять их ему обед в каюту носить. Но тарелки свои и ложку, вилку принес, достал из баула.

— Ой, Мейсен, какая прелесть, — сказала Вера, увидев рыцаря в парике…

— Бабушкино еще, — улыбнулся Михалыч.

— И вам не жаль такую прелесть с собой возить, ведь разбиться может?

— Тарелка, Вера Юрьевна, она чтобы есть, это не статуэтка, не картина. Да вот за столько лет и цела, как видите.

Отобедали знатно — девушки постарались, еда была домашняя какая-то, хоть и нехитрая. Девушки после обеда убрали и его посуду:

— Не волнуйтесь, аккуратно вымоем и отдельно поставим.

— А всем нашим вы очень понравились, Андрей Михайлович, — сказал ему Сергей, когда они вышли на бак покурить.

— Я не девка, чтоб нравиться, но ребята у нас и вправду хорошие, впрочем, надо еще и в деле посмотреть.

— Вы глянули те материалы, что я вам дал?

— Начал, сейчас пойду к себе, отдохну и продолжу, Ведь к утру уходим, мне ж придется из Колы пароход выводить.

В каюте на столе лежали Монтень, привезенный из Москвы, и пластиковый файл с распечаткой старой книги, которую дал Сергей. Называлась она «Литке Ф. П. Четырехкратное путешествие в Северный Ледовитый океан на военном бриге «Новая Земля»«. Михалыч сварганил себе кофе, открыл иллюминатор, закурил и погрузился в чтение:

Мнение Баренца о том, что в расстоянии 20 миль от берега море должно быть свободно ото льдов; и, наконец, собственные рассуждения убедили королевского флота капитана Вуда (John Wood), морехода опытного и искусного, что северо-восточный проход будет непременно найден, если только искать его посередине между Шпицбергеном и Новой Землей. Решась посвятить себя этому предприятию, представил он в 1676 году королю и герцогу йоркскому записку, в которой семью причинами и тремя доводами старался доказать справедливость своего мнения. Оба признали это основательным, и первый приказал поручить капитану Вуду фрегат «Спидвел»), а последний, соединясь со многими вельможами, купил для сопутствования «Спидвелу» пинку «Проспероз» и назначил на нее капитаном Флауса (William Flawes). Оба судна были снабжены всем необходимым на 16 месяцев.

Вот ведь парусники и триста с лишним лет назад, а дошли, и мы доберемся и на камни не сядем, как они, карты то у нас есть, а те вслепую шли, и вон какую карту сделали — штурман у этого Вуда молодец был. Конечно посудина у меня — дама бальзаковского возраста и не ледового класса, но дойдем, ведь и климат нынче не тот, что в 17 веке. Надо дойти, надо, иначе зачем ты тут? А ребята толковые и все горят желанием найти останки этого «Спидвела». Деревяшки-то побило и разбросало давно, а пушки да якоря должны быть, Сергей уверял, что должны. А раз должны, то найдем! Мы, чай не пальцем деланы…

И от ощущения этого «мы» стало так хорошо на душе — он сидел в своей каюте на своем пароходе. Он был дома. И даже показалось ему, что он снова Андрюха Чунцов, не последний драчун в мореходке, готовый пудрить девкам мозги и выстоять вахту в любую погоду и понятия не имеющий о сердечной мышце. В таком настроении он дочитывал книгу старого адмирала Литке, как вдруг заверещал мобильник — пришла смс: «Береги себя — очень прошу. Таня». Он улыбнулся, закрыл книгу и лег поспать, чтобы быть готовым отвалить от стенки в нужное время. Он спал и улыбался во сне — снилась ему обнаженная Татьяна, лежащая на шкуре белого медведя.

* * *

Ночь в летнем Мурманске — понятие эфемерное. Жемчужное раннее утро, воды Кольского залива цвета стального клинка, полный штиль и едва голубеющее небо — в такой идиллии уходило «Толкачево» на встречу с английским фрегатом. Картина, знакомая до мелочей — кивающие журавли кранов, привычный хор звуков морского порта, гудение дизелей в машине, вроде и не было этого выскочившего из жизни года, и от этой обыденности даже комок подступил к горлу.

Держать, сучонок, держать! Не распускать нюни!

А «Толкачево» уже выходило из залива, и волны необычно ласкового Баренцева моря чередой ложились под его форштевень. По крайней мере, начало пути обещало быть спокойным. Да, а вот англичанину пришлось туго.

22 июня, на счислимой широте 75°53′ и долготе 39°48′ О от Гринвича, встретили они низменный сплошной лед, простиравшийся от WNW к OSO; полагая, что он соединяется со Шпицбергеном, легли они вдоль него к востоку. Четыре дня продолжали они плыть в эту сторону, заходя в каждое отверстие, встречавшееся во льду, но везде находили непроницаемую льдистую стену

Потеплела Арктика, радовался Михалыч. Нет, льды встречались и им, и довольно скоро — на вторые сутки, но ни о какой сплошной стене не было и речи. Вахтенные и Михалыч внимательно следили за обстановкой, Юля регулярно поставляла сведения спутников. И все же ночью Михалыч стоял сам, приборы приборами, а свой глаз надежнее. Жизнь на пароходе кипела. Свободные от вахт если не спали, то возились с подводным оборудованием и снаряжением — там, на точке, все должно работать как часы — минуты лишней не будет. Что еще приятно поразило Михалыча — никто из этой вольной братии не пытался поддать, накатить граммулечку, как говорили на судах. Он поделился этим радостным наблюдением с Сергеем. Тот не удивился:

— Андрей Михайлович, у нас железное правило — в море, пока нырялка не кончилась — сухой закон для всех, — нет, конечно, для старшего поколения и состава это необязательно, по желанию…

— С чего это необязательно — чуть не вспылил Михалыч, — не бич какой все же, правильная традиция и для дела полезная!

А сам подумал: правильно я вчера не приложился к запасенной с Москвы бутылке — хотел стопочку вискаря на ночь пропустить, неловко бы было, ведь и Сергея пригласить хотел на стопку.

Вот ведь, пока в моря ходил, не заметил какое поколение на суше выросло. Оно и моряки молодые тоже заметно изменились, но море консервативно — диктует свои требования. А тут на суше появилось новое поколение. Многие из них прекрасно оценили открывшиеся возможности и по полной использовали их. Правда были и те, кто в основном правдами и неправдами сколачивал бабки, но вот такие как Сергей жили со вкусом интересно. Кто бы в годы молодости Михалыча решился бы переписываться с британскими архивами — замучили бы согласования с обкомами и министерствами. Да и язык тогда мало стимулов было учить на суше — моряк другое дело, потому он сносно знал английский.

Вечером 26 июня увидели высокий, снегом покрытый, левый берег Новой Земли в расстоянии 15 миль; на другой день усмотрели, что лед соединяется с берегом. В полдень широта 74°46′, долгота 54°04′, расстояние от берега 6 миль.

Новая земля показалась на горизонте ожиданно: 21-й век все-таки не 17-й. Правда, лафа с погодой кончилась — задул сильный ветер с веста. Он дул в корму, и не это беспокоило Михалыча: волна поднялась нешуточная. Молодежь держалась неплохо, правда, некоторых достала качка, но и они крепились. Он вместе с Сергеем спустился в трюм еще разок проверить груз — все было в порядке. Но главная загвоздка была в том, что работать водолазы должны были либо с борта, либо с катера, но все равно никаких заходов в порты Новой Земли не предполагалось. Но сейчас было не до работы, надо было переждать шторм и тогда уж думать о погружениях.

При западном ветре и весьма пасмурной погоде, увидели со «Спидвела» перед носом лед, стали поворачивать и ударились во время поворота о камень, с которого, однако же, сошли благополучно, но вскоре потом увидели опять буруны, и при вторичном повороте стали на камень, с которого уже никак освободиться не могли. Волнением и прибывшей водой бросило их еще далее на мель; фрегат проломило и наполнило водой; капитану Вуду осталось только спасаться с экипажем на берег, что ему и удалось исполнить с потерей, однако, двух человек.

А ветер все прибавлял и прибавлял, а Михалычу вовсе не улыбалось пойти по стопам английского предшественника. Надо было уходить от прибрежных скал, до которых было рукой подать. Он успел чудом развернуть «Толкачево» носом на волну и ветер и теперь его сносило южнее коварной отмели — дизеля молотили на всю катушку. Старый пароход дрожал под ударами волн, Михалыч с Сергеем оба были в рубке. Сергей молчал и только когда капитан что-то приказывал, действовал быстро. Михалыч даже был готов сам взяться за штурвал, если потребуется, и тут Сергей мог очень даже понадобиться.

Шел уже шестой час борьбы старой посудины и старого капитана с взбесившейся стихией, казалось, Баренцево море требует расплаты за штиль и солнышко в начале рейса. Расплаты или жертвы? Но такие мысли не приходили Михалычу в голову, он принимал бой. Пару раз в голове вставали Гебридские воспоминания, там волны были, может, и побольше, но там было и совсем другое судно. А сейчас, вглядываясь в эту неистовую пляску воды, он не чувствовал ни сердца, ни рук, ни ног — весь превратился в глаза и мозг. Пересохшие губы беззвучно шептали: «Держать, сучонок, держать!»

А шторм все свирепел, пенные гребни волн как бараны били тяжелыми лбами, упрямо идущее судно, в хаосе брызг в реве необузданной стихии звучала нешуточная угроза, и вспоминался не добродушный бородач покровитель Никола Угодник, а свирепые языческие божества, алчущие жертвы и их стальные лапы уже хищно тянулись к Михалычу, к его «Толкачеву».

Нет, море прекрасно, кто понимает, при любой погоде, недаром маринисты числятся отдельной когортой в армии живописцев. Люди часами могут стоять в залах Лувра, Эрмитажа, Третьяковки перед полотнами Вельде, Моне, Хокусая и Айвазовского, любуясь красотой морской стихии, мирной и грозной. Но Михалычу больше нравились Тернер и Кент, с их суровым северным морем, прекрасным в своем грозном и гордом величии.

Однако сейчас он предпочел бы какой-нибудь мирный итальянский вид штилевого моря, только бы вытащить судно из беды. Шел уже третий час неравной схватки, команда держалась молодцами, дизеля молотили исправно. Вот ребята, — подумал Михалыч, стоят, хоть бы что… И вдруг неожиданно для самого себя крикнул по громкой связи: Молодцы, держать сучата, держать!

И будто назло, тут же севший голос механика доложил, что дизель сбавляет обороты, а черные скалы так отчетливо проступили из жемчужной пелены брызг. Ох, капитан Вуд, и занесло же тебя в это проклятое богом местечко. Но я-то не под парусом — ход не потерял, значит… и он негромко и спокойно сказал механику: Держите обороты, ребята, надо держать. Сергей молча глядел на Михалыча, в его серых глазах сквозило детское удивление — так сын смотрит на отца делающего трудную и недоступную еще малышу работу. Нет, сам он давно был дружен с морем, казалось не было ничего такого, чего бы он не мог на глубине. Но сейчас он смотрел на кэпа и понимал счастье старого моряка, счастья куда как трудного, но… Нет, не зря я пригласил его, без него сейчас, даже подумать страшно.

Дизель начал выправляться, Михалыч понял это, да и с машины доложили. И, хотя волна по-прежнему колотила старую посудину и накрывала ее, чуть ли не по самую рубку он понял, что беда проходит мимо.

В конце концов, удалось протащить «Толкачево» мимо острова и укрыться за ним — там волны были уже не такие, а вскоре и они начали стихать, и хотя ветер еще был сильный, Михалыч осознал, что окончательно пронесло. Он устало опустился на стул, взял со столика с картами стакан остывшего чая с лимоном, глотнул пару раз и закурил. Затем поднял глаза на Сергея и с усмешкой:

— Ну что, Серега, помог нам бог морской, или обдурили мы его?

Сергей, весь еще под влиянием пережитого, молчал, такое в его биографии впервые приключилось. Михалыч, загасил сигарету и… вдруг откинулся на спинку стула, лицо его начало бледнеть и он медленно стал сползать на пол. Сергей подхватил его одной рукой, и по громкой связи заорал: «Веру на мостик, кэпу плохо!»

* * *

Михалыч открыл глаза. Он лежал в своей каюте, над ним склонилось лицо женщины. К груди были прилеплены провода.

— Михалыч, миленький, — сказала Вера. — Не двигайтесь!

И тут он понял, что она снимает кардиограмму. И он понял, что жив и что в этот раз судьба послала удачу. Ох, напугал я всех, чувствую. Теперь вот возиться со мной. В каюту вошел Сергей и увидел своего капитана с открытыми глазами.

— Кэп, мы сделали этот шторм, вернее, вы его сделали!

— Брось, Сергей, наделал я вам всем хлопот.

— Главное, что вы живы. Ну, я пойду, скоро на точку станем, волна утихает уже.

— Кто в рубке?

— Юра, вроде у него нет проблем.

— Глубину меряйте, как подойдете.

— Будем, будем, — и он вышел.

Вера сняла с него всю сбрую, посмотрела ленту из прибора.

— Андрей Михайлович, инфаркта у вас нет — был стенокардический приступ и болевой шок, но вы молодцом — выкарабкались…

— Твоими молитвами, доча. Смотрю, и кардиограф у тебя есть, экипирована по полной.

— Сергей попросил меня, и я на работе свой же одолжила, — она улыбнулась. — Так на всякий случай.

— Если старый кэп загибаться начнет?

— Да перестаньте, и никакой вы не старый. И шторм выстояли, и сейчас неплохо, в общем-то — не всякому молодому по силам.

Какому мужчине не лестно слышать такое из уст молодой женщины, но хитрый Михалыч воспользовался ее расположением и выведал, что Сергей сфотографировал его выписку из больницы, передал Вере и просил подготовиться. Она проконсультировалась и ,помимо кардиографа, закупила все необходимые медикаменты.

— Зачем? У меня с собой целая коробка.

— Правильно, но я должна была быть готова, независимо от ваших запасов, так у нас принято, Сергей приучил.

— Хороший он у вас учитель.

— Очень хороший, — и Михалычу показалось, что ответила она более эмоционально, нежели судовой врач обычно говорит о начальнике экспедиции.

«Толкачево» уже второй день стояло на точке, на якоре. Сергей торопился. Погода стояла сказочная, но завтра могло все измениться, недавний шторм еще у всех был на памяти. Море как будто извинялось за свое безобразное поведение. Сапфировая гладь полного штиля, яркое солнце, как в тропиках, ничего не напоминало о грохоте серой вспененной воды, да море действительно как женщина — смена настроений непредсказуема, и вот злобная фурия вмиг превратилась в нежную кошечку, мурлычущую и ласковую. Но всегда готовую показать коготки. И тут вспомнились Михалычу Танюшкины пальчики с остренькими, розовыми, округлыми как фасолинки ноготками.

На палубе кипела работа — все было завалено снаряжением водолазов. Михалыч спокойно наблюдал этот мнимый кавардак. Понимал, что каждый тут знает свой, неведомый ему маневр. Сергей на большом надувном катере с гидролокатором и компьютером нарезал галсы чуть поодаль от «Толкачево»

Михалыча Вера посадила в кресло на палубе, несмотря на его протесты, что «все как рукой сняло». Он видел, как поднялся на борт Сергей, видел карту в его компьютере с зелеными точками, там, где локатор разглядел металл. Водолазы готовятся. Милая сегодняшняя погода обманчива — температура голубой водицы +4о С, а о том, что на глубине, и думать-то холодно.

Но ребятам сейчас не до раздумий — они предельно сосредоточены, как рыцари перед боем, в тяжелых доспехах, на каждом надето больше полцентнера. Да и противник предстоит нешуточный: — глубина, и температура морской воды, это же Ледовитый океан, а не Красное курортное море. Конечно, первыми в воду уходят опытные Сергей и Юра. Двое других готовятся сменить их — молодец Серега, подумал Михалыч, всех расставил, сейчас такая карусель пойдет. Нет, этот парень определенно ему нравился.

Непростая эта работа — людьми командовать, отвечать за них и за дело, что они делают под твоей командой. Власть — она как водка, пьянит каждого, чтобы там ни говорили. Но у каждого и норма своя. Один бутылку выпьет и держится, а другой с пары рюмок куражится начинает. Такого и старшим дворником поставить нельзя — жизнь и работа рядовых дворников станет невыносимой. А иной начальничек, особливо на суше которые, только и делает, что передает подчиненным приказы вышестоящего начальства — его без проблем можно магнитофоном заменить. А Сергей молодец — не кричит, говорит тихим голосом, но все тут же бросаются исполнять. Видно, что у ребят он в авторитете, а девчонки все немного влюблены в него. А некоторые и не немного, — улыбнулся Михалыч и вспомнил Веру.

Ожидание было томительным, только через полчаса пара поднялась на борт. Вид у ребят растерянный, с пустыми руками пришли. Сергей всех собрал и объясняет — видимость внизу плохая — то ли планктон, лето все же, то ли по другой причине муть. И течение быстрое — сносит здорово, работать трудно. Михалыч вслушивался, пытаясь понять беседу водолазов. Кто-то спорил с Сергеем, предлагал свое, и начиналось бурное обсуждение. Он пытался понять разговоры, хотя обилие чужих терминов мешало ему. Но он сам профессионал всегда с уважением относился к таким же, как он профи в других областях.

Наконец дебаты закончились, в воду готовилась уйти следующая пара, а трое мурманчан спустились вниз колдовать с железками. Михалыч продолжал сидеть на палубе, Вера даже принесла ему обед, — и не думайте вставать, никакой вы не калека, кушайте на здоровье. Поел, смертельно захотелось курить, и потихоньку от Веры он стрельнул у кого-то из ребят сигарету. Затянулся, улыбнулся, — а жизнь-то продолжается, держать, держать! А на палубе снова напряженное ожидание. Однако и вторая, и третья пара вернулись ни с чем. Михалыч обратил внимание, как осунулось и посерело лицо Сергея, однако растерянности в нем не было — только сосредоточенность. Этот парень вел свой бой, бой с глубиной, мраком и течением. И было видно, что он не отступит. Когда тот проходил мимо Михалыч сказал ему негромко, только ему:

— Не дрейфь, Сережа, найдешь свои пушки, куда они от вас денутся, хоть месяц простоим, а достанем…

— Ох, Михалыч, ваши слова, да богу бы в уши! А на месяц у нас и денег-то нет, сами знаете…

— Знаю, знаю, шучу про месяц.

И Сергей умчался, а Михалыч задумался. Деньги, деньги — как прочно и властно они вошли в наш быт в последнее время. Нет, они и при социализме были, что говорить, были, да не все решали, нужны были связи, знакомства, близость к власти, чтобы добиться чего-нибудь и для своего дела, и для себя лично. Теперь — иное — были бы деньги, хотя и нынче все связи и близости в цене, коли хочешь казенные средства заполучить. А вот спонсоры — это новое дело, но тут опять-таки все в связи упирается. Впрочем, деньги, как и власть при социализме распределились в обществе как-то кривобоко, с точки зрения Михалыча. Вот Сергей выпрашивает деньги на аренду старой посудины, чтобы в мерзлой воде с друзьями историю искать, а кто-то яхты строит миллионные — шлюх катать по тропическим островам. А может дело все в человечьей природе, и активные люди делятся на творцов и дельцов (род деятельности тут значения не имеет), а остальное болото просто наблюдает эту жизнь и участвует в ней на правах сырья.

Это творцы изобрели колесо, а дельцы стали колесовать инакомыслящих, это творцы расщепили атом, а дельцы сбросили атомную бомбу, это творцы… продолжать можно долго, долго.

А день, долгий полярный день все же заканчивался, солнце уже коснулось красным раскаленным боком стылой воды на горизонте и окрасило Ледовитый океан в какой-то фантастический золотисто коричневый шоколадный цвет, заливая поверхность штилевой воды расплавленным золотом. Могучая северная природа, исполненная нежности и ласки отходила ко сну. Даже скалы на берегу светились розовым девичьим светом. И такое умиротворение разливалось в душе, что Михалыч даже зажмурился от удовольствия и снова закурил из пачки, которую принес из его каюты Юра по его просьбе.

За этим приятным занятием и застала его Вера, пришедшая с чаем.

— Андрей Михалыч, да вы что? Ни в коем случае! Бросайте, и я вас в каюту провожу.

— Все, Верочка, все, медсанбат кончился, не волнуйся девочка. А за чаек, спасибо.

И, взяв у нее чай, твердо направился к себе. Завтра важный день, подумал он засыпая, и пора мне за дело браться — нечего курортничать. А ночью ему снилась Таня и ее копна волос светилась в расплавленном золоте новоземельского заката.

Утром встал рано и привычно обошел судно — все было на месте, молодцы молодежь, флотский порядок понимают. А на корме опять готовились ребята, решившиеся добраться до наследства капитана Вуда. Один из мотористов был сегодня свободен от нырялки, Михалыч поручил ему заняться с дизелем барахлившим во время шторма. Парень спустился в машину, а он пошел на корму, дел нынче не было. Сегодняшний день напоминал вчерашний, правда водолазы подтащили какое-то новое обрудование, и поиск начался чуть мористие и снова Сергей пошел на лодке в разведку. А потом он и Юра снова первыми ушли на глубину. Напряжение на борту нарастало с каждой минутой — Михалыч чувствовал, как это волнение передается и ему, хотя сейчас от него мало что зависело. Но ведь он не извозчик, чтоб доставить седока к месту и умыть руки, мол я свое сделал, а там хоть трава не расти. Нет уж, если искать этого чертового Вуда, то всем вместе, и ему стало как-то приятно и гордо от своей сопричастности к этой молодой компании. Нет, жизнь определенно улыбнулась ему после того как вмазала по сердцу — и Таню, и море — все подарила.

Где же эти пушки, спрашивал мысленно у Вуда Михалыч,

Но тот не мог знать, как распорядилось море с имуществом Его Величества короля, унес ноги в свой туманный Альбион и рад, поди, был до потери сознания. Это-то Михалыч очень хорошо понимал, чай в одном месте штормовал с Вудом.

За этими приятными размышлениями он едва не проглядел, как Лодка с водолазами подошла к борту, и ребята поднялись по трапу. И с добычей — у Сергея в руках пара здоровенных корабельных гвоздей, а Юра зацепил что-то тяжелое и выставил буек поплавок. Говорит, что пушка. Быстро завели лебедку, и вскоре над водой повисло одно из орудий капитана Вуда.

И вот оно на палубе. Что творилось на палубе, надо было видеть — два десятка, в общем-то, взрослых людей прыгали, плясали, как дикари.

Молодцы, упертые ребята, задумали и сделали, — порадовался Михалыч.

Вакханалию прервал Сергей:

— Там на всех хватит.

И закрутилась карусель. Пара за парой уходили в воду. Нарушен был священный морской порядок — ели, когда время было, то, что девушки приготовили заранее. Впрочем, и они в воду сходили, правда, не вместе, а с парнями — Юля с видео и фото, ее напарник — с освещением.

Дни погружений прошли быстро. Все были довольны — подняли 10 пушек, а их у Вуда было 16. Кроме того, нашлось немало другого металлолома. Все было упаковано, сложено в трюме. Можно было уходить. За эти дни Михалыч совсем забыл о сердце и сказал Вере, что здоров как бык. Вера засмеялась,:

— Ну что с вами поделаешь, только аккуратно, прошу вас.

Кстати, перед тем, как все упаковать, снялись всей командой с этими пушкам, а Михалыча, вместе с Сергеем посадили посередке. Перед этим Вера спросила его:

— А можно я вам нашу русалку на куртку нашью? Хотя бы на время съемок?

— Давай, русалка, шей — пусть память будет.

Поздно вечером пред отходом собрались в кают-компании, на вечер был отменен сухой закон. Стол уже был накрыт, когда вошел Михалыч со своей бутылкой виски. Его встретили аплодисментами и усадили рядом с Сергеем. Были тосты, и среди них: «За нашего дорогого кэпа!». Михалыч хотел ответить что-то такое, но смутился и сказал:

— Ребята, мне было хорошо с вами!

И все захлопали, а он вдруг вспомнил, как уезжала Таня от него из Долгово.

Для уничтожения опасных намерений их капитан Вуд прибегал к средству, которое едва ли можно похвалить, а именно — к крепким напиткам: он старался, чтобы они в беспрестанном пьянстве забывали о своем предприятии. В таком ужасном положении оставались они 10 дней. 8 июля, ко всеобщей радости, показалась в море пинка «Проспероз». Капитан Флаус увидел огонь их, который они нарочно разложили, всех их спас и 22 числа благополучно возвратился в Англию.

Обратный путь прошел без происшествий, нет и тут их потрепало немного, но это нельзя было сравнить с ужасом у Новоземельского берега.

Как только отшвартовались в Мурманске, еще до всех портовых формальностей, дал Михалыч смс Тане: «Все нашли, Буду такого-то тем же поездом». Уже в вагоне, а ехали они в купе в том же составе, Вера достала маленькую коробочку, видно, от приборчика какого, и протянула Михалычу. В коробке лежало бронзовое начищенное кольцо размером с пол-ладони.

— Это вам от всех нас и от капитана Вуда. Знатоки наши говорят, что такие кольца запирали ограждение капитанского мостика.

Михалыч поблагодарил, и они сели ужинать. Потом заходили другие, чтоб попрощаться с ним. Поезд приходил в Москву рано утром, и там некогда будет.

Когда в дверях вагона замелькал перрон Ленинградского, Михалыч сразу углядел Таню, она была в плаще, на улице-то прохладно. А она без всяких конспираций бросилась к нему и, прижавшись, прошептала:

— Как я рада, что ты уже здесь!

Кто-то из спутников спросил, не подтащить ли Михалычу баул, но Таня достала из сумки складную тележку, они угнездили баул на ней и пошли к выходу, к лиловой машинке. Они не слышали разговор Юли и Веры, что с рюкзаками шли за ними.

— Дочка, наверное, его, — сказала Юля.

— Нет-нет, — ответила Вера, — дочки так не целуют и, улыбнувшись, добавила, — особенно таких настоящих мужиков, как наш Михалыч.

* * *

На этом, собственно, и кончается одиссея капитана Михалыча. А что было дальше? Дальше продолжалась жизнь. Он живет у себя в Долгово. В плавание его уже категорически не пускают. Вера была права, инфаркта не было, но тот новоземельский шторм даром не прошел, Через полгода после того плавания его навестил Паша, которого сделали капитаном «Зарайского», Сергей тоже навещает его, вот недавно подарил компьютер и теперь держит его в курсе всех дел своей команды, благо Михалыч подружился с интернетом. Внуки растут, сын уехал в Индию и работает там программистом. Мужа Киры разбил инсульт, и она теперь безотрывно ухаживает за ним. А Таня?

С вокзала они поехали прямо в Долгово к нему, и прожили там целую неделю. Сказать, что он был счастлив — это ничего не сказать — это была сказка, тысяча и одна ночь. Иногда они прогуливались по увядающему осеннему лесу, пахнущему прелой листвой и грибами и целовались как школьники на светлых полянках, В сереньких небесах уже тянулись к югу караваны птиц, лето закатывалось за горизонт. Михалыч умом понимал, что не он нужен Тане для счастья, но в сердце бушевала такая весна…

Все на свете кончается когда-нибудь, кончилась и эта неделя, Тане надо было собираться домой, она получила заграничный контракт на работу и должна была вылетать в Европу. Он, как и тогда доехал с ней до бетонки, они поцеловались, и Михалыч вышел из машины. Ему показалось, что на глаза Тани навернулись слезы.

— До свидания Андрюша, — сказала она.

— До свидания Танечка… и будь счастлива девочка.

И они двинулись каждый своей дорогой, Таня в Москву, а он домой, на дачу. Придя домой Михалыч налил себе полстакана виски и, не закусывая, залпом выпил его. Вот и кончилась твоя одиссея капитан, пробурчал он и закурил. Таня писала ему СМС-ки, они даже перезванивались, сперва часто потом реже, потом вообще звонки и СМС прекратились. Он уже начал волноваться, как вдруг пришло сообщение «Андрюша дорогой прости меня — я выхожу замуж». Он долго смотрел в зеленоватый экран мобильника, а затем твердой рукой написал ответ: « Не дури, я очень рад за тебя, правда, рад, будь счастлива девочка моя».

Он и впрямь порадовался за нее — такой женщине и век одной вековать? Но отослав послание, снова налил полстакана и, опрокинув его как всегда сказал: «Держать, сучонок!»

Уже потом, узнав дату и место, Михалыч заказал по Интернету букет белых роз, которые вручили прямо на свадьбе, к удивлению молодой.

Томик Монтеня стал для Михалыча настольной книгой. А цитату про удачу он сделал своим девизом.

Председатель по-прежнему склоняет его к членству, но безрезультатно. И, как в те дни перед своей одиссеей, он любит сидеть на своем мостике-крыльце и курить. Курить и вспоминать три главных шторма в своей жизни. Те два — на Гебридах и у Новой земли. И третий, с Таней, вот за этой стенкой.

Print Friendly, PDF & Email

15 комментариев для “Иосиф Рабинович: Полярная одиссея капитана Mихалыча

  1. Спасибо! Я так и полагал, но нужно мнение специалиста.
    А шавкам от журналистики хочется кушать ежедневно.
    Вот и зарабатывают себе на пропитание.

  2. Это к коменту Соплеменника. Подразумевалось…

  3. Да ладно, я, быть может, тоже пошутил.

    От вас утаить ничего не смогу…
    В раздумье на диком стоял берегу,
    морозец стоял и стояла зима,
    мыслишка под шапкой сводила с ума:
    нырнуть что ль, ведь есть же участки без льдин,
    но пальцем потрогал: холодная, блин.
    А градусов сколько – представить боюсь,
    возможно четыре, надеюсь, что плюс.
    И страшно подумать, подумалось мне,
    а сколько же там, на большой глубине?
    на дне накопился, наверное, лёд,
    к весне он подтает и, может, всплывёт,
    должны же растаять когда-нибудь льды,
    пусть только прогреется толща воды,
    тепло пусть опустится к самому дну,
    и лето придёт – вот тогда и нырну.

    1. Как известно морская вода замерзает при -4С приблизительно. На глубине 50 метров где нашей экспедиции «Челюскин-70» пришлось нырять в Чукотском море было -1.5С. Утеплённые костюмы и грелки едва помогали. Правда ребята сдюжили и нашли «Челюскина»

      1. Забыл сказать что дело было в августе

      2. Уважаемый Иосиф!
        Позвольте вдогонку ещё один вопрос.
        Ваше мнение: второй пароход («Пижма»), якобы утопленный вместе с заключёнными, был или нет?

        1. Это полная туфта — рассказывать долго, ( Пижмы нет ни в Лойде ни в архивах Бурмейстер и Вейн построившей Челюскина а ведь Пижма была если верить туфте двойником Челюскина)причём туфта льющая воду на мельницу сталинистов — раз Пижмы не было то и ничего плохого не было

  4. Настоящая проза, настоящая мужская проблема без всякого сюсюканья. Очень понравилось.

  5. температура голубой водицы +4о С, а о том, что на глубине, и думать-то холодно.
    ——
    Hеплохо.

    1. А Вы, уважаемый Соплеменник, уверены, что автор пошутил?
      Дорогой Иосиф, сознайтесь!

      1. Л.Сокол-2
        21 Декабрь 2013 at 23:52

        А Вы, уважаемый Соплеменник, уверены, что автор пошутил?
        —-
        Нет-нет, уважаемый Л.Сокол! Я счёл это не шуткой, а небольшой авторской находкой. Может и ошибаюсь. В другом месте он использует обычное «и думать-то страшно». И ещё: автор, по-моему, знает то, о чём пишет. В наше время — большой достаток! Сейчас даже в «Новом мире» и т.п. можно встретить явный бред, малограмотность в смысле исторической достоверности, профессиональной терминологии и, наконец, жуткого «русского» языка.
        =================================
        «Дорогой Иосиф, сознайтесь!»
        ——
        Не поддаётся толкованию. Что автор действительно думает «об себе», о читателях, о своём отношении к ним — большой секрет. Но каждый, хоть капельку, восседает где-то там, повыше всех, а от нас ждёт, кроме аплодисментов, необходимые «хлеб, вино и котлеты». Посмотрим, что ответит автор.

        1. Пишу о том что чувствую, о таких людях, с которыми сталкивала пёстрая судьба за 3/4 века, литературой никогда не зарабатывал, хлеб вино и котлеты добывал (хоть и не густо) наукой .

  6. Хорошее серьёзное стихотворение.

Обсуждение закрыто.