Нелли Портнова: История одного гуманитария: Инна Шофман

Loading

Нелли Портнова

История одного гуманитария:
Инна Шофман

Без специального исследования трудно сказать, какой части репатриантов-гуманитариев удалось в Израиле продолжить работу по специальности. Несомненно, что такие, как преподаватель русского языка и литературы, редактор и искусствовед имеют немного больше шансов, чем металлург и инженер-метростроевец. Недавно от нас ушла Инна Шофман, приехавшая в возрасте 56 лет и реализовавшая себя и даже проявившаяся ярче, чем на старой родине, поднявшаяся по специальности литературного редактора. Как это произошло? Я попросила рассказать о ней троих друзей и коллег.

1.

Лена Банк, микробиолог:

— Я была знакома с Инной с детства. Она родилась в Ташкенте. Отец в 1938 г. был репрессирован и расстрелян. Мать, Виктория Яковлевна, тоже была арестована. Приехала родственница из Киева и забрала с собой Инну и бабушку. Когда через год маму освободили, и они вернулись в Ташкент. Было понятно, что они все потеряли; их приютили на окраине в каком-то сарае. Из марли мама шила девочке платья, из подкладки — юбки. «Длинноногая цапля», — дразнили Инну дети на заводском дворе, отчего появился даже комплекс худобы. Училась Инна очень хорошо, была целенаправленна и самостоятельна. Когда по окончании пятого класса ей показалось, что с математикой неблестяще, она за лето перерешала все задачи из нового учебника. Рано начала читать.

Ташкент послевоенных лет был тенистым и уютным городом, машин было немного, по улицам что-то везли верблюды, грохотали арбы — телеги с огромными колесами. Тротуары были выложены кирпичом и по вечерам, когда жара спадала, их поливали водой из арыков. Тогда сразу становилось прохладно. Впрочем, ташкентская летняя жара переносилась Инной легко. Она любила дружелюбную атмосферу города. В середине 70-гг. эта атмосфера восточного города ушла: пересохли запущенные арыки, стало много машин и многоэтажных домов.

Между нами была разница в 4 года, и когда я была девочкой лет 12-ти, своей величавостью Инна казалась мне похожей на Ахматову. Сначала она поступила на биофак, но скоро поняла, что это не ее, и перевелась на журфак. Тогда журналистикой увлекалось много молодых людей. Семья жила очень скудно; стипендия была подспорьем. Со второго курса Инна начала подрабатывать в газетах. Но не только в газетах: она была очень любопытна и каждое лето ездила в экспедицию по отлову ядовитых змей.

2.

Тамара Каплинская, журналист, коллега:

— Инна работала в нескольких газетах: в «Комсомольце Узбекистана», в «Ташкентской правде» и, наконец, в «Правде Востока», ежедневной республиканской газете на русском языке (куда перешла потому что редактор пообещал ей выделить еще одну комнату в коммуналке: до того они втроем ютились в одной).

Мы с ней окончили университет одновременно, в 1957 г., но работать вместе начали с 1967 г., когда она заведовала отделом литературы и искусства. В Узбекистане было два государственных языка: узбекский и русский, газеты и журналы выходили на трех: еще на таджикском. То была известная советская политика на «окраинах»: поощрять национальные кадры. Русификация была осторожная, не давящая, ибо все узбеки так или иначе знали русский язык, а собственная национальная интеллигенция была уничтожена в 30-е гг. «Правда Востока» как партийный орган должна была знакомить русского читателя с жизнью многонациональной республики. По содержанию она мало чем отличались от газет на узбекском, но читатель у нас был разный. Узбекское население городов читало газеты по-русски (и детей старалось отдавать в русские школы), сельское — в основном по-узбекски. Инна была ценным работником еще и потому, что много знала об истории и культуре того и другого народа. С узбекскими коллегами отношения у нас были дружелюбными: они переводили наши сообщения о фестивалях и конференциях, мы брали интервью у узбекских писателей и режиссеров. Инна умела прекрасно организовать работу, считалась одной из ведущих журналистов нашей большой редакции. Через 15 лет работы она ушла в журнал «Звезда Востока», где не надо было по ночам читать полосы.

Конечно, мы были «работниками идеологического фронта». В течение многих лет, благодаря своему уму и привычке сдерживать эмоции, Инна сохраняла достоинство, работала тихо и спокойно. Но внутреннее отторжение существовало. Еще в 70-е гг. она хотела уехать в Израиль, но, видимо, не приложила достаточно энергии, о чем впоследствии сожалела. Произошло это только в октябре 1990-го. В бытовом отношении на первых порах помогли: знакомый с ташкентских кинофестивалей кинокритик Семен Черток и его дочь Ольга сняли квартиру в Кирьят-Менаше и как-то обставили ее. Но остальное надо было решать самой. Я получала от нее оптимистические письма: начала изучать иврит, и мама Виктория Яковлевна, 1905 г. рождения, тоже ходила в ульпан.

3.

«Подставные лошади просвещения»

Итак, журналист закрытой от реальности официально-казенной прессы, но в бесконечном пространстве родного языка, попал в страну, где отношение к печатному слову строилось в основном на доверии. Но прежде всего надо было попасть в незнакомое языковое пространство. Она учила иврит не только на всевозможных курсах, но в домашних кружках, где собирались просто поговорить. Появился первый «работодатель» — Иосиф Бегун, пригласивший ее редактировать журнал «Авив». Инна делала его почти одна. Из потока писем умела вытащить самые главные. Скоро произошла еще одна встреча, которая определила профессиональную судьбу Инны Шофман на много лет вперед.

Виктор Радуцкий, переводчик:

— Мы познакомились так: Иосиф Бегун попросил меня сделать для своего журнала подборку стихов и очерк о Рахели. Инна получила все материалы, но захотела познакомиться со мной — она явно превышала «полномочия» редактора. Мы втроем встретились на лужайке перед Национальной библиотекой.

Меня привлекла в ней серьезность культурного человека, который понимает, что бессмысленно жить в Израиле, если не начнешь говорить и читать на иврите. Инна представить себе не могла, что будет жить в языковом гетто, в каком живут некоторые франкоязычные и англоязычные репатрианты, но у них была иная культура и иные обстоятельства. Она хорошо знала английский, но не собиралась полагаться на него. Инна отказалась от лишнего, например, никогда не ходила в русские театры.

Мы сделали с ней 8 новых книг Амоса Оза, еще 2 книги она прочитала и сделала к ним замечания, начала 11-ю, но не успела, а также 6 книг других авторов. Она была удивительным человеком, который так хорошо знал этот замечательный, прекрасный и невозможный русский язык. За 20 с лишним лет я ни разу с ней не поссорился, не остался недоволен и все время поражался ее таланту. Я трепетал перед ней и, когда садился за перевод, все время видел ее перед собой. Передав Инне законченную рукопись, я с трудом проживал несколько дней до того момента, пока могу услышать: «Ну что ж, работа хорошая, по Радуцкому».

Я всегда говорил о ней Озу. Лет 5 тому назад он захотел увидеть ее, и мы поехали. Все остались довольны встречей.

Инна была сложным, глубоким и пронзительным человеком. Она рассказывала об отдельных сегментах своей жизни, но не о всех, о своих романах только намекала, зато очень много — о своих предках. Если собеседник был ей неинтересен, она виду не показывала, но сразу переходила на шутливый тон. Была очень проницательна в оценке людей и только однажды призналась в ошибке — по поводу моей докторской диссертации. «Вы достаточно Радуцкий, чтоб еще быть доктором», сказала мне сначала, но я не отступил и, когда через 8 лет получил степень, она безумно радовалась.

Ее таланты касались большого и малого: безупречного вкуса в устройстве дома, понимания среды, великолепного умения готовить. Простое чаепитие превращалось в чайную церемонию. А какие разговоры велись: о театре, музыке, книгах! Она безумно много читала, обладала прекрасной памятью. Амос Оз процитировал Ибсена, и она указала мне, где в ее шкафу стоит том, в котором можно найти эту цитату.

В свое время мне понравилась ее религиозность. Она не повторяла все время какие-то изречения («посукин сын»), но относилась с религиозным рвением к людям. Однажды она «нарушила» мицву: в «Габиме» должен был идти спектакль по письмам автора, которые я переводил, и она попросила взять ее с собой. Но чтобы успеть, выехать надо было чуть раньше исхода шабата. Инна думала-думала и решилась — мы поехали. Вокруг была еще суббота, а у нас, как в старой хасидской притче, уже был Исход Субботы. По-моему, она не стала от этого нарушения менее религиозной.

Нам было очень интересно друг с другом. Она обладала прекрасным чувством общения. А ее чувство юмора! Например, как-то мы собирались в Зихрон-Яков, упомянутый в «Черном ящике», город, в котором сохранилась атмосфера старого поселения. «Вот роман закончим и поедем в З-Я». Но поехать так и не удалось, с тех пор каждое намерение, которое не выполнялось, называлось у нее «зихрон-яковом».

Как мы работали? Инна держала перед собой ивритский текст, и сначала это было для нее очень тяжело, но потом привыкла и даже призналась: хорошо, что так начали. А как она умела сокращать! Она постоянно была занята моими работами, у нас не было перерывов, и Инна не хотела брать никакую другую работу, ибо вошла в эти озовские книги, а также в мир Эли Амира, Аарона Аппельфельда, А.-Б.Иешуа, Й.Амихая, которого сильно полюбила, в более чем сотню статей, которые я писал для Краткой Еврейской Энциклопедии. Она советовала что-то и к моим устным выступлениям. Когда я посылал ей текст перевода, то обязательно прилагал к нему письма-объяснения… Инна как-то шутливо заметила, что письма иногда интереснее, чем сам текст. Сейчас я перевожу роман А.Аппельфельда «Цили». Трудно передать мое состояние: «письма» для Инны написаны, а ее нет. Конечно, мы не успели всего, что хотели сделать. Сохранилось несколько романов, которые она собиралась отредактировать.

***

Чего же больше было в профессиональной истории человека такой «вспомогательной» профессии? Конечно, таланта. Но он один мог пропасть. Удачи? С Виктором Радуцким они составили пару «подставных лошадей просвещения», как называл переводчиков Пушкин, которые помогали русским читателям обрести здесь и культурную родину. Инна сделала то, что не в состоянии была сделать на своей первой родине: растворилась в страницах этих книг. На каждой из них под именем переводчика значится: литературный редактор Инна Шофман. Так она оставила духовный след в людях.

Приписка В.Радуцкого:

Амос Оз просил меня сказать, что следующую его книгу будет предварять посвящение:

«Светлой, благословенной памяти Инны Иосифовны Шофман, изумительного Человека, блистательного Мастера».

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Нелли Портнова: История одного гуманитария: Инна Шофман

  1. «Русификация была осторожная, не давящая, ибо все узбеки так или иначе знали русский язык…»
    Да, советский Ташкент, был, скорее, русским городом. Правда, непонятно, если русификация не была давящей, то как все узбеки так или иначе, знали русский язык? Интеллигенцию, уничтоженную, как написано в статье, в 30-х годах, уничтожили вместе с применением арабского письма, служившего узбекам (тюркам) до того около 12 веков в результате тоже, наверно, «недавящей» исламизации первой волны Зеленого джихада. Те узбеки, с которыми приходилось общаться, мои ровесники (я на несколько лет моложе персонажей статьи), как правило, так или иначе, владели узбекским языком, в основном, бытовым, устным. А учились, читали, писали, работали на русском. Это называлось пролетарским, а потом — социалистическим интернационализмом.
    Вот два примера моих ровесниц.
    Инна (Инобат) — одноклассница. Дочь директора фабрики. Старшие братья тоже: директора, главные инженера… Старшая сестра — по окончании французского факультета иняза — сразу в аспирантуру в Москву, через несколько лет — на стажировку в Париж. Впоследствии — профессор. Инна узбекский язык не знала. Настолько, что наш учитель узбекского языка, бухарский еврей Ясан Исаевич, ставил ей четверки (не тройки же?) лишь из уважения к ее «коренной» национальности. Впоследстви: тот же факультет французского языка, аспирантура в Москве, защита кандидатской, должность личной переводчицы президента Каримова… В последний раз виделись на пьянке, организованной по поводу 30-летия окончания школы. Еще был СССР. Инка говорила, что учит узбекский язык…
    Бону. Приехала в Ташкент учиться из, как у нас говорили «района». Русский язык не знала вообще, училась на узбекском языке, в соответствующем потоке. После окончания университета была направлена к нам, на вполне, «русский» завод, в наше ОКБ, к нам в лабораторию. Узбек у нас до нее был один, да и тот -галахический еврей. Она была замужем, и у нее был ребенок, а то и два, сейчас уже не помню. Впоследствии она родила еще троих. Мать-героиня! Тем не менее, она вполне вписалась в коллектив и в ритм работы. Обычно такие матери-героини, по понятным причинам, те еще работницы! Эта же, за исключением, можно сказать, лишь декретных отпусков, работу не пропускала. У нее, кажется, была могучая свекровь… Лет за 10 она выучила русский язык (я имею в виду не просто разговорный) настолько, что ее посадили «на документацию». А еще лет через 10 она стала ответственной в нашей фирме за проверку всей документации, как с технологической точки зрения, имея соответствующий производственный опыт, так и с формально-нормативной, что требовало хорошего владения русским языком.
    А когда в постсоветском Узбекистане, согласно новому закону о государственном языке, потребовалось оформление документации на узбекском, она, со своим билингвизмом, просто стала королевой или, если хотите, шахиней! Хотя, по характеру была женщиной скромной и тихой.

Обсуждение закрыто.