В настоящее время в лингвистике уже нет сомнений, что в с е вообще слова (кроме, может быть, «самых первых») возникли как результат действия метафоры большей или меньшей глубины…

Некоторые вопросы семантики

Феликс Фильцер

Предисловие

Великая Французская Революция провозгласила равенство между людьми. Однако фактически имелось в виду не «равенство», а «равноправие».

Равенство и равноправие — понятия различные. Конституция может предоставлять гражданам равные права, но равенства между людьми ни по Конституции, ни каким-то другим образом быть не может (рядовой человек и А. Эйнштейн равноправны и имеют каждый право голоса, но о равенстве между ними говорить не приходится). И хотя в настоящее время каждая нация имеет «право на самоопределение» (равноправие), равенства между нациями, как и между отдельными людьми, также нет. Это естественно, так как в биологическом виде Homo sapiens, как и в каждом виде, имеются подвиды. Розы все хороши, но по-разному: и по цвету, и по запаху, и по форме. Этот абзац заставляет вспомнить некоторые осужденные теории прошлого (Гитлер), но ничего не поделаешь: равенство и равноправие — понятия различные. И хотя люди не равны, но они равноправны, и это отличает человека от других биологических видов, где неравенство ведет к неравноправию. Упомянутые же теории прошлого отрицали этот принцип, и «неравные» уничтожались.

Есть «энтузиасты», подсчитывающие число евреев среди нобелевских лауреатов и лауреатов Сталинских премий. Подсчеты впечатляющие, но история этим не исчерпывается.

Согласно переписи населения СССР, проведенной в последние годы жизни Сталина, в Москве после русских на втором месте оказались евреи (двести тысяч), опередившие по численности украинцев и татар (сто десять тысяч). А ведь до 1917 года евреям в Москве свободно жить не разрешалось. Так, художник И.И. Левитан вынужден был скитаться по Подмосковью. А чемпион мира по шахматам В. Стейниц не имел права играть матч на первенство мира в Москве.

За несколько лет после революции 1917 года и отмены черты оседлости евреи в прямом смысле заполонили Москву. Чрезвычайно быстро они заняли непропорционально высокие места во многих интеллектуальных профессиях. Например, в науке, музыке, шахматах. А команда СССР по шахматам почти сплошь состояла из евреев. То же следует отнести к чемпионам мира и ведущим шахматистам планеты. Следовательно, действительно, в данном случае «равенства» нет, а в «равноправных» евреях в сравнении с людьми других национальностей есть что-то особенное, нечто иррациональное. И мне кажется, что одни эти факты, без исторических и биологических доказательств, опровергают мнение о том, что евреи-ашкеназы будто бы являются по происхождению хазарами.

В то же время, если евреи захватили вершины интеллектуальных работ, то потомки носителей арамейского языка (ассоры) в Москве середины ХХ века работали на улицах чистильщиками обуви. У них можно было купить шнурки для обуви и гуталин. Налицо явное интеллектуальное неравенство. Подобное неравенство должно быть и между языками, однако лингвистика говорит о противоположном. И мне кажется, что это происходит из-за того, что в истории человечества существует одно из самых загадочных явлений, происхождение которого, несмотря на все попытки, до сих пор не имеет удовлетворительного объяснения, — антисемитизм.

Сэр Исайа Берлин пишет: «Испытывать презрение или надменное снисхождение со стороны горделивых соседей представляет собой одно из самых тяжелых психологических переживаний, выпадающих на долю индивидуумов или народов. Обычной реакцией в таких случаях является патологическое преувеличение своих реальных или мнимых добродетелей вкупе с ненавистью и враждебностью к гордым, счастливым, удачливым» (из статьи В. Вольского в журнале «Заметки по еврейской истории», №125). Эти слова И. Берлина могут быть полностью отнесены к жизни России середины ХХ века, а в настоящее время — к арабам. И хотя Вольский говорит не об антисемитизме, приводимая им цитата сэра Исайи, мне кажется, объясняет это явление. На бытовом уровне в свое время я пришел к такому же выводу. Моя бабушка, царство ей небесное (русский аналог ивр. «зихроно левраха»), на своем языке давала то же объяснение. А в тамошней моей жизни был оставивший глубокий след такой случай. Казалось, что Аркадия Райкина боготворят все. Но оказалось, что совсем нет. Однажды один русский парень, терпеливо слушавший подражания Аркадию Райкину, вдруг взорвался. И начал ругать его «на чем свет стоит». За что? А за то, что Райкин высмеивает тупых русских начальников. Парень этот, конечно, по-своему был прав.

И рассказывают, что в Киеве на сценический вопрос Райкина «Кто я?» из зала последовало «Ты жид!».

Современная цивилизация, за небольшими исключениями, пропитана отрицательным отношением ко всему еврейскому. К сожалению, и как это ни странно, и в науке тоже можно видеть подобное. Примером может служить объявление первым алфавитом «финикийского» алфавита (какой угодно, лишь бы не ивритский). А объявление греческого алфавита подлинно первым, потому что он содержал гласные, — полный абсурд, не заслуживающий критики (на портале Берковича мне приходилось подробно писать об этом).

История полна подобными абсурдными примерами. «Дело Бейлиса» закончилось для евреев благополучно. Но подобные более ранние процессы таковыми не были. Евреи объявлялись виновными и приговаривались к смерти.

Абсурдность обвинения в использовании христианской крови (видимо, восходящего к «чаше Грааля») при изготовлении мацы очевидна из следующих фактов, мимо которых почему-то (а может быть, сознательно) прошли суды прошлого. Евреи всего мира, где бы они ни проживали, подчиняются единым законам, касается ли это соблюдения субботы или законов питания. Поэтому, если Бейлис или кто-то другой использовали христианскую кровь в ритуальных целях, то это означает, что все евреи каждый год должны делать то же самое. Это многие тысячи уголовных дел ежегодно. Где же следствие? Почему «разоблачили» только Бейлиса и только в начале 20-го века? А ведь в последующие сто лет не было в мире ни одного суда, подобного суду над Бейлисом. И это означает также, что «предшественники» Бейлиса за «использование» христианской крови были повешены напрасно. А что делали евреи полторы тысячи лет, когда христиан вообще не было? Чью кровь они поедали вместе со своей мацой?

Поэтому в газовые камеры евреев отправляли только за то, что они евреи.

«Титульная» нация в СССР увидела, что ее теснят. И ей это не могло нравиться (согласно сэру Исайе). На последнем чувстве и сыграл Сталин.

Нас интересует языкознание и вопрос происхождения языка. Учитывая сказанное о евреях, можно ожидать, что эти вопросы фальсифицированы. Фальсифицировалось многое. Например, «народ» обязан был знать, что воздухоплавание, самолет были изобретены не братьями Райт, как то было известно остальному миру, а русским конструктором. У Сталина была большая работа по «возрождению исторической истины». Но что касается языкознания, за него эту «работу» в конце XIX века уже проделали в угоду нарождающемуся фашизму германские лингвисты, которые своим авторитетом определили современное состояние лингвистики. И Сталину осталось только растоптать покойного Марра. Не могли же Сталин и германские лингвисты признать иврит начальным языком человечества. Тем более, что такая точка зрения совпадала с представлениями религии.

*

В течение последних веков атеизм, представление о мироздании, предполагающее отсутствие бога, стало чрезвычайно распространенным. Однако сохраняются и также распространены и религиозные представления. Последние являются более древними, а когда-то они были господствующими. И это несмотря на их сложность. В самом деле. Атеизм чрезвычайно прост. Живое существо прекращает свой жизненный путь, и нет ничего. Развитые же религии предполагают не только наличие души, само существование которой отрицается атеизмом, но также и существование сложного загробного мира. Здесь и рай, и ад, в которые душа попадает в зависимости от жизненного пути ее носителя. А самое главное — вечная жизнь души.

Таким образом, главное отличие атеистического и религиозного представлений заключается в противопоставлении конечности и бесконечности. Если принять современную концепцию Вселенной, начинающейся Большим Взрывом и движущейся к коллапсу, то есть концепцию конечной Вселенной, то приходится принять также и конечность каждого живого существа. Такова точка зрения, соответствующая современному состоянию науки. Согласно ей человек смертен. Однако это представление для человека является тяжелым. Поэтому и существует религия, обещающая человеку вечное существование.

Представим смертника, взрывающего вместе с окружающими также и себя (шахида). Атеисты насмехаются над его последней мыслью о том, что в следующее мгновение он окажется в райском саду, где его ожидают семьдесят девственниц. Однако для него самого такая мысль гораздо более приемлема, чем мысль атеиста о том, что в следующий миг все кончится. Побеждает религия. Конечно, эта мысль шахида легко опровергается, хотя бы тем, а кто его ожидает, если он — женщина. Поэтому самопожертвование женщины следует расценить более высоко, чем самопожертвование мужчины.

*

Известные в лингвистике сравнения индоевропейских слов с семитскими могут быть разделены на две категории. Для слов первой категории, таких как суббота, бегемот, хохма, юбилей, кайф, мессия, массаж, сак, кисет, кадка, алгебра, алкоголь и т.д. и т.д., характерным является бесспорность, общепризнанность их заимствований в индоевропейские языки из семитских (преимущественно из иврита, арабского, арамейского), и отдельные споры могут вестись лишь относительно конкретных путей миграции этих слов. Характерно для этих слов также сохранение или незначительное изменение смысла. Слова этой категории довольно многочисленны, что вполне естественно, ибо все языки используют для своих нужд не только собственные возможности, но также и иноязычные лексиконы.

Вторая категория — сравнения спорные. Слова этой категории не только раннеисторические, но также и довольно поздние. Сравниваются не только слова, совпадающие или близкие по смыслу, но также и такие, семантическая связь между которыми определяется метафорой. Вокруг этих слов в лингвистическом мире буквально идет настоящая, со страстями, война. Одни лингвисты, например, считают, что индоевропейское слово мед происходит от семитского маток (сладкий); другие полагают, что могло быть скорее наоборот, то есть что не мед от маток, а маток происходит от мед; третьи убеждены, что сравнение этих слов недопустимо; четвертые доказывают происхождение мед из восточнокавказских языков. При всем различии мнений, для нас важно отметить, что предметом спора здесь является фонетика, но не семантика; иначе говоря, нет возражений против метафоры сладкий → мед (или наоборот).

В настоящее время в лингвистике уже нет сомнений, что в с е вообще слова (кроме, может быть, «самых первых») возникли как результат действия метафоры большей или меньшей глубины (см., например, сборник «Метафора в языке и тексте», ред. В.Н. Телия, Москва 1988). На использовании метафоры основана также предлагаемая работа. Противники сравнения маток — мед видят в нем лишь одну (!) общую фонему (m), поэтому мы стремимся к максимально точному фонетическому сравнению и при этом даем объяснение словопроизводящей метафоре. Например. Таким же спорным, как маток — мед и фонетически неточным является прямое (неметафорическое ) сравнение индоевропейского и семитского «корабля». Но если индоевропейский «корабль» сравнивать не с семитским «кораблем» же, а со словом «пустой, полый», то в этом случае при точной фонетике мы имеем простую метафору «корабль — пустой, полый», то есть плавающий не как бревно или плот, а как «посудина, скорлупа» («Небо»). Мы не опасаемся также метафор типа «молоко — белый» («Береза») или «сердце — середина» («Левый»), или даже «собака; облаивать; «особачивать» — слава» («Слава»). Первоначально «слава» — это просто «известность», а всеобщая «известность» в древнем индоевропейском селении или в стаде скота о приближающемся человеке или звере создавалась собачьим лаем, собаками. И только ими. Никаким другим способом, особенно ночью, приближающийся человек или зверь не могли стать всеобще известными, «славными».

Обычно индоевропейские реконструкции сравнивают не со словами отдельных семитских языков, а с общесемитскими реконструкциями (или даже с реконструкциями семито-хамитскими). Предлагаемая работа по нижеследующим причинам идет по несколько иному пути.

Для того, чтобы сравнение на уровне индоевропейском и общесемитском было исторически обоснованным, необходимо синхронное, в одном ареале сосуществование древнейших общесемитской и индоевропейской популяций, что представляется в высшей степени маловероятным. Значительно более вероятно сосуществование ранней индоевропейской популяции с каким-то отдельным семитским племенем, язык которого уже отделился от общесемитского языка. Если, как полагают многие историки и лингвисты, индоевропейцы как народ сформировались на Балканах или в Северном Причерноморье, или в еще каких-то более северных ареалах Европы, то должно быть очевидным, что присутствовать в этих ареалах из всех семитских языков, включая также и общесемитский, могли только иврит и в меньшей степени близкий к нему арамейский. Если же, как полагают Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванов, индоевропейцы возникли в Северной Месопотамии или Южной Анатолии, то и здесь по всем данным должны были быть носители не общесемитского языка, а, скорее всего, арамейского, а также иврита.

И мы хотим показать, что многие индоевропейские этимологии могут быть получены не из афразийских (семито-хамитских) реконструкций и не из сравнений с общесемитскими реконструкциями, а исторически более обоснованным и более простым путем. Ведь такие слова, как «суббота, альфа, сак, кадка, хохма» и мн. др. пришли в Европу не из афразийского и не из общесемитского языка, а в основном из иврита. И мы хотим показать, что круг известных, признанных гебраизмов может быть значительно расширен и, в том числе, на уровне индоевропейских реконструкций.

Крупнейшие, с мировыми именами ученые, не очень прислушиваясь к оппонентам, утверждают каждый свою концепцию: «мед — это маток», «маток — это мед», «мед — не маток; маток — не мед», «мед — не маток, а совсем из другого места». Все это исходит из одной и той же компаративистской методики, но прав может быть самое большее только кто-то один, а остальные неправы. Но неправыми могут быть и в с е, а истина будет лежать в другом месте. Поэтому попытку связать индоевропейские этимологии с ивритом нельзя ни запретить, ни опорочить. В любом исследовании должны быть проверены все пути, и судить о них следует не «до опыта», а по их результатам.

Во многих случаях кроме ивритского слова я привожу родственные формы других главных семитских языков, с которыми мог реально контактировать индоевропейский. И становится ясно, что по большей части эти формы менее пригодны для сравнения. Имеются лишь немногие исключения: из арамейского, арабского, аккадского языков.

*

Настоящая статья представляет собой сокращение и переработку написанной автором в 1987 году работы по сравнению с ивритом реконструкций «Семантического словаря индоевропейского языка» (Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванов «Индоевропейский язык и индоевропейцы», Тбилиси 1984). Ориентируясь на читателя, интересующегося этимологией (историей, происхождением и начальным смыслом слов), но не имеющего достаточных сведений по лингвистике, я пошел на значительное упрощение изложения по сравнению с вариантом 1987 года. Для удобочитаемости я отказался от обозначения фонем Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова, требующего больших специальных разъяснений и лингвистической подготовки читателя, и предпочел обозначения «классические», более привычные. Однако те важные обозначения глоттализации, лабиализации и нек. др., без чего невозможно обойтись, сохранены, но разъяснения относительно обозначений и смысла самих терминов сделаны в доступной форме по ходу изложения, а не, как обычно принято, в громоздской вводной части, которую вообще исключил. Во многих случаях я отказался от обозначения тех тонкостей, которые важны для дальнейшего развития индоевропейских языков, но не имеют значения при сравнении с ивритом и другими семитскими языками, например, от обозначения мягкости смычных или слоговости сонорных. Лингвисты, если им доведется читать эту книгу, и они захотят найти в ней рациональное зерно, все упрощения поймут. Если они найдут хотя бы одну этимологию индоевропейского слова, заслуживающую быть введенной в обиход этимологической науки, я свою задачу буду считать выполненной. При этом я, однако, надеюсь, что такая этимология будет не единственной.

«Эффект Пеле»

В Бразилии принято давать футболистам клички. Откуда берутся и что означают эти клички? Ясно, что создал их народ, народная этимология, а означать п р и с в о е м р о ж д е н и и эти клички должны что-то очень характерное, что присуще данному футболисту.

Многие люди, знакомые с ивритом, обратили внимание на то, что кличка Пеле бразильского футболиста, всемирная слава которого не имела себе равной, на иврите означает «чудо». А что думают об этой кличке остальные люди и сам Пеле? Великому футболисту много раз задавался этот вопрос, и вот как он ответил на него в своих воспоминаниях (цитирую по памяти, приблизительно): «Ни на португальском и ни одном другом языке мира это слово ничего не значит. Говорят, что в начале моей карьеры, когда у меня хорошо получалось, некий мой постоянный болельщик на трибунах причмокивал языком и губами, и выходило нечто похожее на «пеле».» «… ни на одном другом языке мира…»!? Святая простота!.. В Бразилии одна из крупнейших в мире еврейских общин, и ивритское peleי (ударение на первом слоге; י — не произносимый в европейских языках семитский «алеф») «чудо» в устах болельщика-еврея было естественным эпитетом для начинающего футбольного вундеркинда.

То, что эта этимология действительно реальна, подтверждают клички товарищей Пеле по «вундертим», неторопливых всевидящих диспетчеров Диди и Вава. Клички эти также, по-видимому, непонятны и «ничего не означают ни на португальском и ни на одном другом языке мира», однако имя первого на иврите означает «Тихоход» (didah «двигаться небольшими скачками»), а имя второго — «Зрачок» (bavah «зрачок»), то есть «Всевидящий».

Мы явно сталкиваемся с явлением, которое можно назвать «эффектом Пеле». В принципе, по методике словообразования, по мотивации первоначального возникновения, от клички Пеле ничем не отличаются не только «обыкновенные» имена людей, но и вообще все слова. И многие из них, из «европейских» имен и слов, как и кличка Пеле, произошли непосредственно от иврита. Этот факт, который более осторожно можно назвать альтернативной возможностью, обходят этимологические словари, по-видимому, не только из-за неосведомленности их составителей. Рассматривают семито-индоевропейские аналогии на праязыковом уровне, но ведь индоевропейские языки общались с семитскими на протяжении всей своей истории. А важнейшим из семитских языков в этом отношении был иврит. Его влияние на индоевропейские языки определяется не тенденциозно отведенным ему лингвистикой скромным местом в семитской языковой семье, а универсальностью его распространения в индоевропейском ареале в продолжение по меньшей мере двух с половиной или трех тысяч лет, чего нельзя сказать ни об одном другом языке, и не только семитском. (В этом отношении с ивритом, но лишь в новейшее время, может сравниться только английский.)

До уничтожения Гитлером евреев Европы наиболее универсальным по распространенности языком в «цивилизованных» странах после английского являлся идиш. Идиш — индоевропейский язык, но распространенная оценка его как «испорченного немецкого» не только невежественна, но и ничего не дает и даже вредит пониманию многих индоевропейских этимологий. Лексикон идиша и его индоевропейская структура формировались постепенно на основе иврито-арамейского языкового конгломерата с жестким наложением на него, определяемым условиями жизни евреев в Европе, германо-славянского влияния. Но бесспорно (и нас интересует именно это), влияние не могло быть не взаимным. И не только между идишем и европейскими языками, но и немного раньше, когда евреи, жившие среди европейцев, еще не знали своего особого гибридного языка, и кроме языка страны проживания владели ивритом.

В своей работе я ищу этимологические возможности в европейских языках, прежде всего в моем родном русском языке, которые предоставляет иврит. При этом количественно сравнительно небольшую часть слов, но зато важнейших слов, необходимо рассматривать на общеиндоевропейском уровне. Можно по разным причинам спорить с приводимыми этимологиями, но игнорировать их, не принимать к рассмотрению, невозможно, ибо все индоевропейские корни являются непонятными, а относительно более поздних слов этимологические словари переполнены оценками «неясно», «этимология загадочна», «недостоверно», «по-видимому, звукоподражание», «слово детского языка» и т.п., а в этимологической литературе можно встретить «видимо, из какого-то исчезнувшего языка» и даже (шедевр наукообразного словоблудия) «… едва ли может считаться специфическим славянским звукосочетанием, но должно быть отнесено к широкому кругу самых разнообразных языков, может быть, даже неиндоевропейских». Попробуйте найти какой-нибудь язык мира, живой или мертвый, который не подходил бы под это высказывание… Гораздо честнее у того чернокожего мальчишки с Копакабаны, который на вершине своей всемирной славы напишет: «Ни на португальском и ни на одном другом языке мира это слово ничего не значит… «. Великий футболист прожил всю жизнь, не подозревая, что его имя значит «Чудо». Лингвистике тоже часто неизвестно, что означают те или иные непонятные слова на иврите. Мы хотим указать на многочисленные случаи таких «эффектов Пеле» с надеждой, что критика, если она обратит внимание на эту работу, решит, насколько предлагаемые этимологии могут быть верными.

*

Обращает на себя внимание следующее обстоятельство, существенное для понимания языкового процесса и, в частности, того, как ивритские слова становились достоянием индоевропейских языков. Сидел на трибуне футбольного поля некто и бормотал что-то бессмысленное для окружающих, которые, однако, отлично понимали, к чему эта бессмыслица относится и что она именует. И окружающие приняли к употреблению это «звукоподражание», и через несколько лет оно стало всемирно известным. «Эффект Пеле» не только пример словотворчества, но по сути это единственный способ создания новых слов, в том числе и в индоевропейском языке. Каждое новое слово, прежде чем войти в общее употребление, проверяется на пригодность коллективом людей. Но в начале у каждого слова есть только единственный автор. Для автора создаваемое им слово этимологически понятно. Для окружающих же не имеет значения, понятно оно или нет. Оно может быть понятным, но может быть и простым ярлыком понятия, привившимся благодаря настойчивой многократной повторяемости его автором и, главное, благодаря необходимости заполнения этимологического вакуума. Поэтому этимологическая наука не всегда занимается разгадкой того, что данное слово означало для первых людей, употреблявших его, но всегда того, что оно означало для его автора.

Левый

Греч. laios, лат. laeuus, ст.-слав. левъ «левый» (Г.И. 783); англ. left.

Наверное, лучшим конкретным прообразом для создания понятия «левый» является сердце. При беглом взгляде тело человека выглядит симметричным, однако эта симметрия нарушается изнутри смещенным влево сердцем. Этим обстоятельством определяется, что, как правило, левая рука человека слабее, чем правая, а левая сторона грудной клетки, то есть «тела», гораздо более уязвима по сравнению с правой — уязвима смертельно. И надо полагать, что именно в этом заключается причина того, что «левое» ассоциируется со «слабым», «нечестным», «лживым», а «правое» — с «правым, правильным, правдивым», «сильным», «справедливым» и т.д.

Знание расположения сердца у людей и животных было жизненно важно в битве и на охоте. Вероятно, и скот индоевропейцы забивали тоже в сердце — «с-сердца», «с-лева». Команда «бей в сердце!» означала то же, что «бей с-лева!». Таким образом, из общих антропоморфических соображений можно заключить, что превосходным, естественным, может быть, наилучшим прообразом для понятия «левая сторона; левый» являлось «сердечная сторона; сердечный».

Реальную основу для этих рассуждений находим в сравнении индоевропейских слов для понятия «левый» с семитскими словами, обозначающими «сердце».

Ивр. lebh «сердце». Менее подходят для сравнения аккадское (далее «аккад.») libbu, арабское (далее «араб.») lub, арамейское (далее «арам.») libbaי (י — семитский гортанный смычный, «алеф»). Основная причина — сохранение в этих, главных семитских языках неаспирированного b даже в тех позициях, в которых в иврите происходила аспирация, то есть b произносилось как bh, с придыханием и ослабленной смычкой. Со временем этот процесс привел в иврите к полному исчезновению смычки, то есть к переходу bh → v. То же через посредство греческого произошло в славянских языках, и можно предположить, что этот же процесс мог происходить в некоторых состояниях индоевропейского языка.

И.-е.*левый — стороны сердца; уязвимый; слабый; «сердечный».

*

Прежде всего, не откладывая на дальнейшее, мы должны ответить на следующий принципиальный вопрос. Если бы такое развитие смысла произошло в индоевропейском или в одном из семитских языков, то есть, если бы, например, в иврите возникла производная «сердца», означающая «левый», то это было бы в высшей степени естественно и очевидно. Однако это развитие произошло не в индоевропейском и не в семитских языках, а как мы предполагаем, между семитскими и индоевропейским. Вопрос заключается в том, возможно ли такое положение, что в одном языке содержится слово «сердце», а в другом, неродственном ему, производная «сердца» — «левый». В то же время эта производная отсутствует в первом языке, а источник этой производной отсутствут во втором.

Имеющиеся материалы компаративистики на уровне сравнения индоевропейского языка с общесемитским пока не дают положительного ответа на поставленный вопрос. Например, приводимые Гамкрелидзе и Ивановым сравнения в духе Иллич-Свитыча — или прямые, или с небольшим сдвигом смысла в том же семантическом поле. Единственным исключением является вызывающее большие споры сравнение «сладкий — мед», но семитская «обезьяна» переходит в индоевропейскую «обезьяну» же, «козленок; коза» — в «козленка; козу», «бык» в «дикого быка», «гумно, ток» — в «жернов» и т .д. Иначе говоря, считается (или подразумевается), что межязыковые заимствования сохраняют или слегка сдвигают смысл, а словопроизводство типа сем. «сердце» — и.-е. «левый» не рассматривается. Теоретического ответа на поставленный вопрос быть не может, а если имеется положительный ответ, то дать его могут только признанные примеры. Рассмотрим несколько таких примеров.

1. Фамилия римского императора Цезарь стала нарицательной и явилась источником наименования различных правителей, начиная от римских «цезарей, кесарей» и кончая русским «царь», германским «кайзер» и др. Здесь неясно, произошло ли превращение имени собственного в нарицательное в латыни или в «окраинных» подвластных Риму языках, а позднее было перенесено в латынь. Поэтому данный пример нам ничего не дает. Однако, более определенным и почти общепризнанным является превращение западноевропейского имени императора Карла Великого в наименование некоторых славянских правителей: польское «кроль», русское «король» (Фасмер, «король»). Это межязыковое развитие типологически тождественно гипотетическому соотношению сем. «сердце» — и.-е. «левый», так как в Западной Европе обозначение правящего монарха словом типа «король» отсутствует, а французского или английского короля этим словом именуют только славяне.

2. В XVIII-XIX веках бродячие музыканты исполняли на механических автоматах песню, начинающуюся словами «Шарман Катарина». Вскоре этот музыкальный автомат в славянских языках приобрел названия «шарманка» и «катаринка» (Фасмер, «шарманка»). Слово-источник «шарманки» отсутствует в славянских языках, во французском же музыкальный автомат не называется «шарманкой». Также типологическое соответствие случаю сем. «сердце» — и.-е. «левый». То же относится и к остальным примерам.

3. Содержание слова «шаромыжник» наиболее вероятно восходит к жалкому виду отступавших из Москвы наполеоновских солдат, а его форма — к французскому обращению «шер ами» («дорогой друг»), с которого эти солдаты начинали свои контакты с русскими (Фасмер, «шаромыга»).

4. Слово «художник» восходит к германскому hand «рука» (Фасмер, «худогий») и этимологически означает, следовательно, «рукастый», «с руками», «рукодельник». В то же время в русском языке нет других производных от hand, а германские обозначения «художника» не связаны с «рукой». Более того, в немецком, например, вообще отсутствуют слова типа haendig или haendigen, а соответствующее готское слово *handogs с приблизительным значением «ловкий», считающееся источником для «художник» (Фасмер, «худогий»), только предполагается. Поэтому вряд ли русское слово было заимствовано из готского или другого германского языка в почти законченном виде, но скорее, было сконструировано на русской почве заезжим германцем, ставившим какое-то ремесло на Руси и знакомым с элементами русского словообразования.

5. И наконец, метафорическая производная из иврита.

Молодое русское слово «мусор, мусора«, означающее в наше время «милиционер, милиция», восходит не к «мусору», а к иврито-идишистскому мойсер «передающий» — «доносчик». Других производных ивритского глагола лимсор «передавать» в русском языке нет.

Приведенные примеры показывают, что метафорическое словообразование с самыми различными мотивировками возможно не только внутри языков, но также и между ними. Поэтому неверным ограничением было бы считать, что контакты между индоевропейским и семитскими языками не могли идти дальше прямых или почти прямых заимствований. Отсюда следует вывод, что словообразование типа «сердце — левый» возможно не только внутри одного и того же языка, но и между различными языками. В том числе, между семитскими и индоевропейским. (См. также «Послесловие».)

*

В дальнейшем мы будем подвергать сравнению не отдельные индоевропейские слова, а индоевропейские реконструкции — формы доисторических слов, восстановленные из известных, реальных слов по определенным правилам (подобным образом Ж. Кювье по отдельным костям восстанавливал облик не виданного нами древнейшего животного). Имеется несколько лингвистических направлений реконструкции, каждое со своими правилами, что дает различные результаты. Естественно, каждое направление свои правила считает единственно верными. Как сказано в Предисловии, в настоящей работе приняты к сравнению индоевропейские реконструкции относительно новой школы, видными представителями и защитниками которой являются Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванов.

При любом сравнении возникает хронологическая проблема — проблема доказательства единовременного существования сравниваемых слов. Чем дальше в глубь времен, тем эта проблема сложнее. Поздний возраст индоевропейских реконструкций, то есть эпоха начала распада индоевропейского языкового единства, оценивается уважаемыми авторами приблизительно минус четвертым тысячелетием, и это единство продлевается вглубь времени еще на два тысячелетия — до минус шестого. Более глубокая реконструкция «ностратического» языка, объединяющего основные языковые семьи, в том числе индоевропейскую и семито-хамитскую, еще более увеличивает периоды языкового единства. «Ностратический» язык имеет очень сложную фонологическую систему и содержит многие сотни корней, что свидетельствует о высокой организации как самого языка, так и сопровождаемой им цивилизации. У «ностратической теории», как и у всякой другой, имеются оппоненты, которые высказывают мнение, что высокая развитость очень древнего языка, содержащего, кроме прочего, многие отвлеченные понятия, свидетельствует об очень малой степени эволюции в базовых основах языка. Такая ситуация, по мнению оппонентов, не приближает нас к началам языка и потому она является тупиковой.

Из этих проблем в настоящей работе нас интересует лишь хронологическая возможность сравненния индоевропейских реконструкций не с реконструкциями семитскими, а с реальными словами библейского иврита. И мы хотим привести аргументы в пользу того, что период бесписьменного единства индоевропейского языка не может быть растянут на тысячелетия и что он должен быть придвинут ближе к историческим ближневосточным временам.

Индоевропейские языки гораздо более неустойчивы, чем семитские, и изменяются очень быстро. Семитские намного консервативнее, и эволюция их замедлена. Это различие обусловлено особенностями корневых структур и особенностями словообразования. Индоевропейские и семитские языки прошли примерно одинаковую по продолжительности историю. Однако, если генетическое единство семитских языков очевидно и оно подобно единству, например, славянских языков, то единство индоевропейских языков возможно было установить лишь в XIX столетии. Исходный индоевропейский язык, как, может быть, никакой другой праязык, дал огромное разветвление потомков, а вообще, по грубой оценке, человечество, за пять тысяч лет своей истории создало пять тысяч различных языков. Язык Шекспира малопонятен современным англичанам. А русским вообще непонятен язык их предков — современников Шекспира. Миклухо-Маклай обнаружил, что языки родственных селений на одном и том же побережье непонятны соседям.

Всем этим мы хотим сказать, что не мог такой праязык, как индоевропейский, долгое время пребывать в эволюционной спячке. Более того, учитывая демографические факторы древности, можно утверждать, что он менялся от поколения к поколению. В самом деле, слабая заселенность регионов обитания и образ жизни собирателей-скотоводов способствовали тому, что начальный род — носитель индоевропейского языка должен был неизбежно распасться уже во втором поколении. А такое распадение стимулировало и распадение языка. Значительные языковые популяции могли возникнуть только с уплотнением населения и появлением войны как средства добывания пищи. Исходная семитская семья также распадалась, и распадался ее язык, однко, в силу отмеченных выше причин, не столь быстро, как индоевропейский.

Приведенные рассуждения не позволяют вводить двухтысячелетний промежуток между историческими следами отдельных индоевропейских языков и индоевропейским единством и также двухтысячелетний промежуток стабильности самого этого единства. Таким образом, эпоха возникновения индоевропейского языка должна быть значительно придвинута к началу его распада.

С другой стороны, не следы иврита, а его богатое состояние, в огромном объеме зафиксированное письменно, должно быть, в силу семитской консервативности, сдвинуто назад, навстречу к индоевропейскому единству. Иврит, хотя и определен как сравнительно поздний семитский язык, тем не менее восходит во многих отношениях непосредственно к общесемитскому состоянию. Об этом свидетельствует не только близость многих ивритских слов к общесемитским реконструкциям (например, ивр. lebh — сем.*libb «сердце»), но также, например, и такой важный фонологический фактор, как сохранность в иврите фонемы «син», исчезнувшей в главных семитских языках (аккадский, арабский, арамейский, угаритский) и сохранившейся, кроме иврита, лишь в немногих южноаравийских наречиях.

Изложенные соображения предоставляют хронологическую возможность сравнения индоевропейских реконструкций не с реконструкциями семитскими (и семито-хамитскими), а с одним из семитских языков, с ивритом. Эти соображения могут иметь слабые места, но совсем уж почти невероятной представляется возможность единовременного в одном или близких ареалах общения индоевропейской и общесемитской (или семито-хамитской) цивилизаций. Вместо общения одной из них с элементами распада другой.

Согласно «ностратической теории» из распавшегося «ностратического» праязыка выделились различные по строению структуры, в том числе индоевропейский и семитский праязыки. На этой стадии взаимные межязыковые заимствования в духе Иллич-Свитыча бессмысленны, так как языки еще недостаточно разошлись как по структуре, так и по лексике. Эти заимствования должны быть отнесены к более позднему времени, однако при этом невозможно требовать, чтобы оба праязыка, развиваясь каждый по своей концепции, находились, в то же время, в нераспавшемся состоянии, в одной и той же фазе эволюции.

*

Теперь мы подходим к моменту значительно более важному, чем возможность или невозможность этимологической связи между индоевропейскими словами «левый» и ивритским «сердце». Вначале приведем цитату из кпиги С.С. Майзеля «Пути развития корневого фонда семитских языков»: «Возьмем комплекс из трех согласных, скажем lbn в немецком. Достаточно ли добавления к двухсогласному звуковому комплексу третьего согласного, чтобы получить корень как носитель определенного (глагольного) понятия, учитывая, что в немецком любой инфинитив содержит именно этот согласный — n? Нисколько. И этот трехсогласный комплекс не дает никакого определенного понятия, ибо — пока он остается без гласных — он может с одинаковыи успехом расшифровываться и как loben «хвалить», и как leben «жить», и как laben «подкреплять, освежать», и как lieben «любить». Свое семантическое лицо все эти каркасы из трех согласных получают лишь благодаря гласным… Совсем другую картину имеем мы в семитских языках. В этих языках сочетание трех согласных само по себе дает корневую модель, которая заставляет предполагать корень в любом звуковом комплексе из трех согласных. Если еще с фонетической точки зрения такой корень и можно было бы рассматривать как некую абстракцию (ибо без гласных его даже невозможно произнести), то с точки зрения семантической он выделяется в сознании семитоязычного коллектива как носитель определенного понятия: он является семантемой (идеологемой). Действительно, если мы возьмем тот же звуковой комплекс lbn, то, напрмер, для араба это будет корень lbn как носитель понятия «чего-то связанного с молоком». Такой корень не может быть абстракцией: соответствуя абстракной корневой модели, он выражает и конкретное понятие.» (Майзель 90).

С.С. Майзель излагает распространенное мнение о различии семитской и индоевропейской корневых структур. Мы, однако, на примере Майзеля и во всем дальнейшем изложении хотим показать, что когда-то этого различия могло и не быть.

Индоевропейская этимология признает родство германских корней lieb— «любить» и lob — «хвалить» (Фасмер, «любо»). Иначе говоря, признается, что в некотором прагерманском состоянии чередование гласных (то, что в семитских языках называется «внутренней флексией») разделило некоторый корень lVb на два корня lV₁b и lV₂b (V означает любую гласную; от лат. vocalis «голосовой»). Но спрашивается, что мог означать этот исходный корень, и второе: может быть, производных корней от него было не два, а больше? В рамках существующей методики индоевропейских языков ответа на эти вопросы нет, но продвинуть их могут языки семитские. В самом деле, предложим, как в примере Майзеля с корнем lbn, носителю семитского языка высказаться в «семитском духе» о германских корнях lieb «милый, дорогой, любимый» (→ «любить»), lob «хвалить», а также leb «жить», lab «подкреплять, освежать» и еще Leib «чрево, утроба, живот» (→ «туловище). В «семитском духе» ответ будет следующим: эти германские слова являются производными одного из семитских слов для «сердца», скорее всего, арамейского libaי.

lieb милый, дорогой, любимый — сердечный (друг); «сердце мое»;

любить — «глагол сердца». Ср. символ ♥ («сердце»), на всех языках означающий «любовь» (русский «глагол сердца» означает иное — «сердить», что приблизительно означает «озлоблять чье-то сердце»). Корень lieb вместе со следующим — индоевропейский.

lob хвалить — «глагол сердца»; делать приятное сердцу, ублажать его.

leb жить — «глагол сердца»; самое характерное и важное для «жизни» — сердцебиение, «жизнь сердца»; когда сердце «умирает», умирает и человек — прекращается глагол leb.

lab — подкреплять, освежать — добавлять, вдыхать жизнь; «открывать второе дыхание»; давать пищу сердцу, укреплять его. Ср. как после «подкрепления, освежения» говорят: «Я прямо ожил!». Глагол lab «подкреплять, освежать» — производный от «глагола жизни» leb.

Leib — чрево, утроба, живот (→ «туловище, тело») — сердцевина, середина, среднее (эти русские слова корня сер(е)д(ц)— также являются производными «сердца», только не семитского, а русского).

Сердце — важнейщий орган, и во всех языках оно создает множество производных самых различных семантических полей, создает как слова, так и различные выражения. И многие из них проникают из языка в язык. Проникают не только, например, из латыни в русский язык, но также и из семитских языков в индоевропейские. Тема влияния семитского «сердца» на индоевропейские языки обширна, и здесь мы добавим еще только один пример.

Надежная этимология славянского слова «колебать» отсутствует (Фасмер, «колебать»). Фасмер считает «невероятной» этимологию Голуба «ко-лебати», где «лебати» — «качать». Однако если признать влияние иврита и арамейского на славянские языки, о чем мы будем говорить ниже, то «лебати» можно осмыслить как один из «глаголов сердца», так как для сердца и из всех органов только для сердца характерным является «качание, колебание». Как параллель, назависимо от славянского «ко-лебать» можно отметить латинское labo «шататься, качаться, колебаться», что также является «глаголом сердца», его пульсацией.

*

Если в индоевропейских языках действительно где-то действовал семитский принцип словообразования, основанный на внутренней флексии, на внутрикорневом чередовании гласных, то мы не только не в праве требовать соответствия гласных между семитскими и индоевропейскими словами, но напротив, само это несоответствие гласных является обязательным. И только в случае прямых или почти прямых, неметафорических заимствований соответствие гласных необходимо. Несколько таких случаев (как, например, «вода») встретятся ниже.

*

Мы поставили «мысленный эксперимент», предложив носителю семитского языка высказаться «в семитском духе» о германских корнях «любить», «хвалить», «жить», «подкреплять, освежать», «живот» (а также о некоторых индоевропейских словах «левый»). Ответ, который мы получили, свел все эти слова в единое этимологическое гнездо. Ответ нетрадиционный. Если каждая отдельно взятая этимология рассматриваемого типа, такая как «сладкий → мед» или «серце → левый» легко может подвергаться сомнению, и в самом деле, неизвестно, верна она или нет, то против «групповой этимологии», бесспорно, возражать труднее. Отдельная этимология, как бы правдоподобно она не выглядела, может оказаться ложным следом в силу случайного совпадения фонетического и семантического соответствующих слов в разных языках. Таково обычное возражение критики, однако существует и противоположное мнение: если имеются подобные «совпадения», то маловероятно, чтобы они были случайными, и к ним следует относиться серьезно. Второе возражение заключается в том, что семантически сблизить можно якобы «что угодно». Может быть, в этом мнении и заключена доля правды, но мы полагаем, что доля эта ничтожна. Может быть, и возможно построить семантические цепочки «сладкий → левый» и «сердце → мед», но они будут выглядеть вычурно, а методика их построения не имеет никакого отношения к реальному словотворчеству.

*

Народная этимология, создавшая все слова (кроме, может быть, «самых первых») и продолжающая их создавать, не пользуется многоступенчатыми семантическими переходами, а строит свои ассоциации максимум на одном промежуточном значении. При этом такое значение должно быть легко понятным рядовым носителям языка. И если оно характеризует только одну из сторон материнского слова, то для дочернего слова это промежуточное значение должно быть исключительно характерным. Например, для материнского слова «сердце» характерно и что сердце смещено к одной половине тела, и что работа сердца определяет, жив человек или нет, и что сердце «бьется», пульсирует, и что оно является генератором и приемником любви, и т.д. Для дочерних же понятий «левый», «жить», «колебать», «любить» указанные рядовые характеристики «сердца» являются для каждого из них характерными исключительно или почти исключительно.

Если фонетика языка — его инструмент, то семантика словотворчества — душа, поэзия языка. Слово создается не только по табличным правилам фонологии, но и по неподдающимся краткому табличному определению «законам поэзии». Обе эти стороны словотворчества нераздельны и если делать упор лишь на фонетику и недооценивать «законы поэзии», то легко упустить многие этимологические возможности, легко можно «выплеснуть с водой ребенка». Поэзия народной этимологии проста, она сродни поэзии фольклора. Ее метафоры прозрачны и мгновенно понятны большинству простых носителей языка. Ей органически чужд метафоризм элитарной поэзии, способный построить этимологию «сердце → мед». В настоящей работе мы всюду стремимся к простейшим метафорам на уровне понимания метафоры «сладкий → мед» и избегаем всего, к чему мог бы быть приложен тезис, будто связать семантически можно «что угодно». И всюду, где это возможно, мы стремимся к «групповым этимологиям», повышающим надежность каждого отдельного члена таких групп.

*

Еще небольшой пример, иллюстрирующий идею трансформации первоначальной метафоры в простой ярлык предмета, то есть в его современное (и следовательно, непонятное) обозначение.

Название самой знаменитой змеи «кобра» входит во многие европейские языки (англ., нем., испан., португал., и др. — Черных, «кобра»). Но почему эту змею называют именно «кобра»?

Сем. qbr хоронить. Ивр. qabbar хоронящий; могильщик (Ф.Л. Шапиро).

Отсюда

Кобра (смертоносная очковая змея) — могильщица; хоронящая.

Вначале, когда про змею говорили «кобра», то понимали это слово буквально — «могильщица; хоронящая». Однако кто понимал? Только носители иврита. Остальные же люди, говоря «кобра», знали лишь, что укус этой змеи смертелен. Налицо «эффект Пеле». Однако возможно, что «кобра» — из арабского. Словари молчат. Я, тем более, не знаю. И вероятно, пока не знает никто.

Другое название кобры— ивр. ptn (Шапиро; у Гомбарга «лютый змей»; греч. python «питон», т.е. python не греческое слово, как утверждают словари, а семитское).

Рус. серпантин восходит в конечном счете к латинскому serpens «змея» (вероятно, через франц.). Однако ивр. ŝrp «змея» (напр., Гомбарг). И т.д.

Примеры соотношений «любить ← ивр. lb сердце», «кобра ← ивр. qbr могильщица» и нек. др. подсказывают нам проверить следующий путь.

1. Взять ивритское слово, фонетически соответствующее индоевропейской реконструкции.

2. Если при этом находится простая метафора, связывающая эти слова (критерий — здравый смысл говорящего), то это ивритское слово мы будем считать источником происхождения индоевропейского. Напр., греч. терапия

«лечение» следует сравнить с ивр. труфа «лекарство», т.е. «лечение» означает «давать лекарство».

Здравый смысл — пока что единственный критерий. Например, рус. «дуб» может означать «медведь-дерево» (ивр. db медведь), «топать» — «барабанить ногами» (ивр. tp барабан), «сова» — «бабка, бабушка» (ивр. sbh→svh старуха, бабушка). «Сом» — слово балто-славянское. Смысл неизвестен (Фасмер, «сом»), но он вытекает из конституции и образа жизни «сома», а также из иврита.

Ивр. samuj слепой (постбиблейское).

Цитата. «Зрение у сомов не играет в добывании пищи существенной роли, гораздо больше развито осязание, важными органами которого являются усики. Среди сомов много ночных форм…». (Жизнь животных, Москва 1971, т.4, стр.338). Рыбакам также известно, что сом почти слепой, что он живет на дне, мало передвигается и клюет ночами.

При восточно-европейском переносе ударения на первый слог samuj переходит в some, затем в славянском произношении —e редуцируется до -ъ.

Балто-слав. сомъ — слепой, слепыш.

Нем. alle, англ. all (см. любой этимологический словарь) — ивр. kol «все, весь» (ср. падение начального k- перед гласной в английском).

Все примеры выглядят правдоподобно, однако доказать их истинность пока вряд ли возможно.

Очень интересное слово «водка». Фасмер, видимо, полагает случай элементарным и не заслуживающим внимания («водка» от «вода»; «огненная вода», которую русские купцы меняли у северных народов на пушнину, — образование позднее, основанное именно на такой этимологии), и «водка» у него, вообще, отсутствует. Черных с этим не согласен, и посвящает «водке» большую статью. На наш взгляд, однако, и Черных неправ, что подтверждают языки мира, особенно славянские, не связывающие «водку» с «водой». У крепкого алкогольного напитка — собственное название. На языке кабатчика-еврея «вотик; вотка» (в восточно-европейском произношении ударение на первом слоге) означало «выдающийся», т.е. «особо крепкий» (см. wtiq, Шапиро). Позднее язык сблизил еврейское слово с рус. «вода». Следует также отметить, что вначале «водка» не только произносилось, но и писалось через «т» (Черных).

А рус. «рано» на украинском означает «утро». Но это — современный бесспорный факт, доказательства не требующий.

Еще несколько примеров в сокращенном виде.

«Сирена» значит «поющая» от ивр. šir (шир) «петь» (Одиссей заклеил уши спутникам, а себя велел привязать к мачте). В греческом отсутствует шипящая š, и она переходит в s (Моше → Моисей). Ср. Фасмер, сирена.

«Смех», см. Фасмер, смех, смеюсь. В «смех» присутствует некорневое нетипичное конечное «х», потому что оно сохраняется при заимствовании ивр. ŝameah. (самэах) «радость» и теряется в глаголе. «Радость» выражается, в частности, в «смехе».

«Цыган». Ивр. s.g.n (цг.н) «кочевник». Т.е., «цыган» значит «кочевник».

«Цепь». Ивр. s.pg. (цпг.) «змея». Ср. с предыдущим; в конце слова и перед гласной (см. следующее) падение айин. «Цепь» похожа на «змею».

«Цапать». Укус змеи.

«Цапля», «цыпленок». Ивр. s.pr (цпр) «птица». Чередование r → l.

«Порхать». Ивр. prh. (прх) «цветок; летать».

«Квас». Ивр. kbš (кбш) «соление; маринад».

«Зерно». Ивр. zrg. (зрг.) «семя».

«Табака (цыпленок)». Ивр. t.bh. (тбх) «повар».

«Каша». Ивр. qšh (кшh) «тяжелый, густой».

«Цыбуля», украин. «лук». Ивр. bs.l (бцл) «лук». Перестановка начальных согласных.

Десница

И.-е. *t’ek-sправый: греч. dexiterosправый; лат. dexterправый; др.-ирл. Dess правый, южный; литов. dešinai направо, ловко; ст.-слав. деснъ правый; рус. десница правая рука; одесную справа (Г.И. 783; Фасмер, «десница»).

Индоевропейская фонема *t’ — глоттализованное, то есть как бы «озвонченное» t. В концепции Гамкрелидзе и Иванова *t’ заменяет в ряде случаев обычное d. Индоевропейскому слову «правый» фонетически соответствует следующее.

Ивр. dikkaי разбивающий, раздробляющий, сокрушающий (Псл. 143, 3).

И.-е.*t’ek-s десный, правый — «разбиваюший, раздробляющий, сокрушающий», то есть «сильный».

Рус. десница— могучая, сокрушающая, бьющая «справа налево» по уязвимой «стороне сердца».

Таким образом, общие понятия «правый» и «левый» в индоевропейском языке имеют антропоморфное происхождение, то есть связаны с особенностями строения человеческого тела. «Левый» восходит к «сердце; сторона сердца; уязвимый, слабый»; «правый» — к значению «сильная могучая правая рука», которое сохранилось в русском слове «десница».

*

Фасмер: «Десна название нескольких русских рек, например левого притока Днепра, левого притока Южного Буга, (левого притока Пахры — Ф.). Ср. ст.-слав. деснъ «правый». Возможно, употреблено как эвфемизм в значении «левый».»

Объяснение явно неудачное, и неудовлетворенный такой этимологией Трубачев поддерживает в примечании к статье Фасмера старое мнение о том, что Десна от и.-е.*dei «сиять, сверкать» (или t’ej, см. «Дерево»). И эта этимология неудовлетворительна, хотя бы потому что она не учитывает, что все Десны — левые. Где-то встречалось, что так как реки осваивались снизу вверх, то, возможно, на реку смотрели не как в учебнике географии, а против течения. Конечно, только так, и с точки зрения народной этимологии случай элементарный. Нильской цивилизации не менее пяти тысяч лет, а верховья Нила были открыты лишь в XIX веке. Мне приходилось бывать на Полярном Урале. Поднимались против течения по реке Кечьпель. Высоко в горах река раздваивалась. Направо уходил Правый Кечпель, налево — Левый. Только так их и называли в народе. Так они значились на картах. И немыслимо-противоестественно было бы эти названия перевернуть (то есть смотреть на реки «по течению»).

Параллельный пример из той же области — дельта реки. В некоторых источниках пишут, что когда перед впадением в море река разбивалась на рукава и протоки, то этот ее последний участок напоминал своей формой треугольник греческой заглавной буквы «дельта». Однако напоминает «дельту» он на аэрофотосъемке или на современных картах. Когда же бываешь на протоках нижней Волги перед впадением ее в Каспий, то в этих вечных джунглях не до «треугольников». Непосредственная связь с греческой буквой возможна лишь в том случае, если термин «дельта реки» придуман географами в новое время. Но — странное совпадение (совпадение ли?): ивритское «делетъ», арамейское «дальта» означает «дверь; вход». Когда реки перед впадением в море разбиваются на протоки, и когда финикийские мореплаватели искали среди них вход в реку (эта непростая процедура на больших озерах мне хорошо известна), они искали «делетъ» или «дальту». Искали не «букву», а «вход». И можно предположить, что первоначально «дальта реки» означало «один или несколько судоходных протоков устья; позднее под влиянием греческого, «дальта» превратилось в «дельта»; когда же понадобилось географам, термин был перенесен с «судоходных» на «всю совокупность протоков». И тут кто-то вспомнил, что на карте эта совокупность напоминает греческую букву…

Слава

И.-е.*klewo слава: др.-инд. srava слава; греч. kleos слава; тохарский (Средняя Азия) klaw обозначать, объявлять (Г.И. 834); рус. слава «честь, похвала; слух, молва» (Фасмер, «слава»).

Мягкое индоевропейское *k (черта снизу — знак мягкости) в одних языках сохранилось или перешло в k, в других языках перешло в s.

Древнеиндийское srava, с учетом того, что l → r (l перешло в r), совпадает с русским слава.

Индоевропейскому слову фонетически соответствует

Ивр. kelebh (в дальнейшем kelev) собака.

Первоначально, «слава» — это «известность». Древние индоевропейцы были преимущественно скотоводами, и когда к стадам, особенно ночью, приближался хищный зверь или незнакомый человек, то «всеобще известным», «славным» делали его собаки. И только собаки! И делали это наилучшим образом. (Ивритская поговорка: «Одна собака залает — все за ней»; Шапиро, 267).

Тохарское «обозначать; объявлять» и русское «слух, молва» — этимологически наиболее древние значения. Смысл «честь, похвала, почет, знаменитость» развился позднее. «Всемирная слава», в частности «всемирная слава Пеле», этимологически означает, что футболист по кличке Чудо был облаян восхищенными его талантом и умением собаками, «особачен» на весь мир. «Собака лает — ветер носит» (русская пословица). Ветер носит по белу свету и делает всеобще известным то, что налаяла собака.

Все отвлеченные слова, такие как «слава», возникают из простых, конкретных, наглядных образов. Среди образов, пригодных для создания понятия «слава», «собака» — один из наилучших.

Аккад. kalbu, арам. kalbaי, араб. kalb «собака» фонетически менее пригодны для сравнения с и.-е.*klewo «слава», чем ивритское kelev. Как мы отмечали выше, в главных семитских языках, исторически приемлемых для сравнения с индоевропейским языком, сохранилось исконное общесемитские b. И только в иврите сравнительно рано в определенных позициях в слове, как например, в kelebh «собака», произошла фонетическая трансформация b → bh (с последующим → v). Подобное могло происходить и в индоевропейском, но ввиду отсутствия в нем фонемы *v, *bh переходило в *w. Но могло быть и несколько иначе.

«Славу» создают собаки; но «слава» все-таки не «собака», не просто «собака» или «собаки», а скорее «его собаки» — первоначально те собаки, которые своим лаем оповещали о человеке, стаде, звере.

Ивр. klabhaw его собаки.

В индоевропейском в конце слова группа родственных фонем — bhaw стягивается до — wo.

И.-е.*klewo слава — известность, создаваемая в округе собачьим лаем; «собачья слава»; «собачье» или — «его собаки»; известность, создаваемая лаем «его собак».

Могло быть так. От главного стойбища отделялось стадо и паслось где-то вдалеке, вне пределов видимости. Но на стойбище точно знали, где это стадо находится. Знали, благодаря «его собакам», и собакам стойбища, которые поддерживали между собою связь на недоступном человеческим органам чувств расстоянии. И в наше время подобная связь существует между дальними селениями.

Собака — наилучший природный информатор человека. Она не только лает. Собака, как ни один самый опытный охотник, идет по следу, создавая «славу» преследуемому зверю. Собаки метят свои участки, делают их «известными», «славными», мочой, и это обстоятельство имело немаловажное значение в древнем скотоводстве. И в наше время, когда в тундре возле оленьего стойбища садится вертолет, к нему сбегаются местные собаки, чтобы ознакомиться с информацией, оставленной на его шасси собаками соседних стойбищ, и оставить свою информацию. И тем людям, которым понятны «собачьи языки», многое становится известным.

Пить

В вышедшей в прошлом веке книге «Гляди в корень» ее автор Фанни Яфит обращала внимание на то, что корни русских глаголов «пить» и «петь», являющихся «глаголами рта», совпадают с ивритским peh «рот». Блестящая, потому что чрезвычайно простая идея, мимо которой многие проходят мимо, не замечая ее. «Рот» и «пить» семантически связаны. И не зря в русских сленгах рот называют «хлебалом», то есть органом, который «хлебает».

Конечно, при сравнении с ивритом русского языка идея Ф. Яфит не проходит, но на индоевропейском уровне она серьезна. Для глагола «пить» Гамкрелидзе и Иванов реконструируют формы *poh (Г.И. 702) и более архаичную *peי (Г.И. 960; י — «алеф»), откуда видно, что корнем индоевропейского глагола «пить» действительно является ивритское слово peh «рот» (или «случайно» совпадает; неудовлетворительно для сравнения аккад. pu, араб. fu, арам. pum «рот»). Хотя в иврите и не возникло такого глагола, подобное словообразование для него типично; например, от слова «рука» образуется «бросать» («глагол руки»). Снова возникает ситуация, общая для всех тех случаев сравнения индоевропейских слов с семитскими, в которых инструментом словотворчества являлась метафора. Если бы «мед» из «маток» или глагол «пить» от существительного «рот» возникли внутри какого-нибудь семитского или индоевропейского языка, это было бы естественно и пояснений не требовало. Точно так же понятно, когда индоевропейский язык заимствует и употребляет семитское слово в его прямом или почти прямом значении. Но мы стоим перед более сложным случаем: слову одного языка («рот») гипотетически соответствует метафорическая производная в другом языке («пить»), в то время как это исходное слово («рот») во втором языке отсутствует. В дополненние к примерам главы «Левый», иллюстрирующим реальность межязыкового метафорического словотворчества, мы хотим попытаться представить себе еще одну схему.

Чем дальше в глубь прошлого, тем меньше было различных языков и тем менее они отличались друг от друга. Иначе говоря, тем более было в них общего и общими были некоторые и даже многие слова. Неотъемлемым элементом языкового процесса является борьба синонимов, в результате которой побеждает одно из слов, а другое или другие слова постепенно выходят из употребления и даже отмирают. Если бы не литература, вряд ли современные русские люди знали, что такое «уста». Сохранились слова «устно», «наизусть», «устье реки», но «уста» в их прямом смысле употребляются только в поговорках и поэтической речи. Древнее наследие индоевропейского языка «уста» вытеснено в борьбе синонимов более поздним «рот» (связано с «рыть», «рыло» — Фасмер, «рот»). В свою очередь, подобный процесс мог произойти и в некотором древнем состоянии индоевропейского языка. Ввиду сближенности языков, а перед тем и общности, индоевропейский когда-то мог содержать слово *peh «рот»; позднее появился синоним — второе слово для «рта», и.-е.*ois (Г.И. 814), потомком которого является русское «уста». И как в наше время в русском языке «рот» победил и вытеснил «уста», так некогда в индоевропейском *ois «уста» победило и вытеснило более древнее *peh. Отсутствие письменности и литературы не позволило сохранить *peh в памяти народа; это слово исчезло из употребления в индоевропейском, но предварительно оно дало важные производные, сохранившиеся в языке (подобно тому, как в русском «уста» дали производные «устно», «устье реки» и др.).

Описанный процесс — одна из возможных гипотез; можно также предположить и другие (см. «Послесловие»). Таким образом, мы полагаем, — и на этом положении основано все наше исследование, — что если при соблюдении фонетических соответствий существует словопроизводящая метафора, подобная метафорам «сладкий → мед», «рот → пить», «сердце; сторона сердца → левый» и т.д., то некоторое индоевропейское слово можно считать произошедшим от соответствующего ивритского (семитского) слова.

Окончание читайте здесь