Поезд шёл по пустыне, как идёт караван верблюдов — медленно и покачиваясь из стороны в сторону. Грязный вагон был забит людьми и мешками до потолка. Пахло поездом, дынями и семечками. На крыше сидели толпы безбилетников. Слепые от подтеков окна были открыты до упора, и, казалось, жадно дышали…

Память

Алла Осипова

Продолжение. Читайте начало здесь

Враль

Я далеко не барон Мюнхгаузен. Он классический враль. А я так, в хороводе его невольных последователей. Как это получается? Сама не знаю. Рассказываю кому-то что-то, а враки и завитушки вокруг сами собой образуются. Я и сама удивляюсь, откуда что берется? Я всегда что-нибудь преувеличиваю. Мне так и говорят — тебя надо слушать с коэффициентом 50 процентов, т.е. слушать и половине не верить. А как эту половину вычленить? Это ведь единый рассказ, и где тут исторический факт, а где чуть приврано, я и сама не всегда могу определить. Вот в этом месте придумала, зато как выразительно и интересно, а здесь не уточнила, так и поверить трудно. И когда слушаешь чью-нибудь исповедь, так и хочется что-нибудь прибавить, как стеклышко в детском секрете почистить. Плохое, грустное убрать, а веселенького добавить. Может это перенастроит собеседника, и он к своим печалям отнесется легче, а ещё лучше, усмехнется сам себе и крякнет: «Эх, какой же я дурак»! Глядишь, и настроение получше, и все уже осторожно улыбаются, а потом и вовсе рассмеются. Как птички после дождя. А я ещё больше распаляюсь, для большей убедительности уточняю детали, и рассказ получается как спелое яблоко, сочный и яркий. А, когда вдруг подумаешь, что здесь приврала — не было этого, а здесь ляпнула, да назад ходу нет — быстро смиряюсь, и сама в свои враки верю, и они легко встраиваются в общую мозаику рассказа. А вот этот рассказ, оказывается, друзья запомнили на долгие годы. Я, конечно, не помню ни начала, ни конца. А только идею, да и та где-то маячит, и уже не моя, далекая и забытая, из другой жизни.

— Помнишь, ты рассказывала историю про бегемотика?

— Да, я помню эту историю, но без начала и конца и без подробностей. Но это была моя выдумка, импровизация, а выдумки легко забываются.

— Ну как же, ты ведь даже адрес называла, всех приглашала. Мы пересказывали её своим знакомым, от твоего имени приглашали в этот дом — на Арбате. Кто-то к тебе приходил, а потом, вытаращив глаза, рассказывал, я точно помню. Я и детям и внуку эту историю рассказывала, она у меня в числе неувядающих. Они её помнят, а ты забыла. Надо будет Пете в Бостон позвонить, да и Лёнька подтвердит. Только, где его искать? Не может быть, чтобы это была выдумка!

— А что я рассказывала? Напомни!

— Ну, как же? Про бегемотика Самсона. Это был карликовый бегемотик.

— Да, да. Вспоминаю. Он жил в квартире у одной пары зоологов. Они вывезли его контрабандно из Африки и держали в ванной.

— Наконец, вспомнила! Ну, ты даешь.

– Да, много было разных историй. Какие-то я придумывала, какие-то просто валялись на дороге, и их надо было подобрать, приукрасить и кому-то рассказать. А разве можно было тогда, да и сейчас, привозить животных без специального разрешения?

— Это ты у меня спрашиваешь? Полвека пудрила мне мозги. И продолжаешь разыгрывать. Ты очень хотела снять комнату, попробовать жить самостоятельно, а денег не было. На стипендию разве проживешь? А тут звонит кто-то и говорит: «Есть вариант, бесплатно, но с бегемотиком».

— Да, это была Стелла. Она снимала комнату на Арбате, в старом двухэтажном флигеле, в первом переулке налево от «Праги». Мы часто у неё собирались, немножко пили, курили, играли на гитаре. Вместе нам было хорошо. Однажды она позвонила и сказала, что у её соседей живет маленький бегемотик Самсон. Их неожиданно пригласили в какую-то экспедицию на три месяца, отказаться они не могли, сдать Самсона в зоопарк не успели, да и боялись, так как провезли его в Союз нелегально. Вот они и искали надежного человечка. Я немного сомневалась, ведь такая ответственность, но потом решилась. А Стелла уговаривала: «Это такая экзотика. Будешь с бегемотиком прогуливаться по Арбату, купать в ванной. Кстати, в этой квартире ещё живет попугай Ако и старый кот Лёха. Будет с кем разговаривать. Правда, Ако все время ругается и часто нецензурно. Но надо набросить на клетку тряпку, и он затыкается».

— А ещё кто там живет? — спрашиваю у Стеллы.

— Ещё сколопендра, живет в банке, но ребята с кем-то договорились и на это время её пристроили. Потом я рядом и, если что, помогу.

— Но я с такими животными никогда не общалась. Только с собаками.

— Ну и что? Ребята тебе всё расскажут, деньги на продукты дадут.

— А если заболеют?

— А почему они должны заболеть?

— Ну, мало ли что? Всякое бывает. И ответственность такая.

— Кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Ну, что? Согласна?

— Такая авантюра. Ладно, я подумаю и вечером позвоню.

— Нет, надо быстро ответить.

— Во что ты меня втягиваешь? Ладно, давай телефон хозяев.

— Сколько ты продержалась?

— Хозяева вернулись через два месяца. Мне жаль было расставаться со своими подопечными. Они тоже ко мне привыкли. Теперь, перед работой, мне приходилось вставать гораздо раньше, чем обычно. Надо было сменить воду в ванной, особой мочалкой помыть Самсона и накормить его. Тогда ещё не было специальных кормов для собак и кошек, и мне приходилось варить Лехе кашу с рыбой накануне. Ако я насыпала корм, купленный в зоомагазине. По утрам я снимала тряпку, чтобы поприветствовать Ако, а он начинал ругаться, видимо, таким образом здороваясь со мной. При этом, он вопил: «Самсон — дурак! Лёха — дурак!». Самсон шлепал губами, а из-под век смотрели его хитрые глазки — дескать, не обращай внимания и плевать мне на Ако. Лёха важно прогуливался перед клеткой, стоящей на высоко укреплённой полке и, задрав голову, демонстративно облизывался. Тогда Ако начинал злобно ворчать и ругаться. Вечерами я торопилась к своим новым друзьям, чтобы покормить их и немного поболтать. Лёха прыгал мне на колени и сладко мяукал, Ако как всегда ругался, а Самсон барахтался в ванной.

Вот когда я поняла, что сыр не бывает бесплатным. Несколько раз мне удалось с Самсоном погулять во дворе. Я защелкивала собачий поводок на его толстой шее, и, подталкивая коленом в зад, пыталась спустить с лестницы вниз — слава Богу, всего на пять ступенек. Ему это давалось с трудом, а на улице он вообще замирал от страха. Подходили какие-то люди и разглядывали его, как диковинную игрушку, обходили вокруг и спрашивали:

— Это кто?

Я отвечала: «Карликовый бегемот,» — и вежливо улыбалась.

— Ну, надо же, — кивали мне в ответ и отходили.

Шагать по лестнице вверх было ещё сложнее. Здесь моих сил не хватало, и я взывала о помощи к прохожим. А Самсон стоял, как вкопанный, и сдвинуть его с места было очень трудно. Зато в доме он сразу шлёпал к ванной, залезал в неё, благо она была невысокая, подгибал свои слоновьи ножки и с удовольствием плюхался в воду. Лёха, при этом, вспрыгивал на бортик ванной и начинал судорожно облизываться. Кстати, в те годы не знали, что существует вид карликовых бегемотов. Этот вид открыли через много лет в Африке. Так что, я тоже внесла небольшую лепту в изучение этих замечательных и добродушных животных.

Южный роман

Я ужасно любопытная. Всюду свой нос сую. Где соберётся толпа зевак, и я туда же. Интересно ведь. А в толпе я, вообще, как рыба в воде. Просто заряжаюсь этой энергией. И взлетаю как ракета. И настроение отличное. В разговоры никогда не влезаю, но ушки на макушке. Люблю слушать. Запоминаю с лёта. Если интересно, придвигаюсь поближе. А потом рассказываю знакомым, чтоб и им было интересно — по дороге что-нибудь приукрашу, немного изменю. Друзья смеются — на твои выдумки надо вводить коэффициент, процентов пятьдесят — тогда поверим. Но слушают. А потом другим рассказывают. И на том спасибо.

Рассказывать люблю. Муж смеётся — ты меня забалтываешь. А я ему, как Шахерезада, то анекдот, то историю какую. Он меня птичкой зовёт. Я ведь маленького роста — метр в шляпе и на каблуках. Зато коса длинная и толстая. А лет-то мне уже — ого! А он своим дружбанам — мне никакое радио не нужно, у меня свой воробышек дома прыгает. Жар-птичка! Цвирк, цвирк!

Ну, так вот. В истории, которую сейчас расскажу — ни слова выдумки. Это со мной бывает редко, но бывает. Мне даже слов не хватает для передачи тех чувств, которые мной владели.

Случилось это несколько лет назад. Лето было жаркое, знойное. Все разъезжались — кто куда — кто в сад-огород на грядках поторчать задницей кверху, кто в деревню к родне, кто с палаткой в тишину природы, кто на море. Кому что нравится. Я люблю на море. На горячем песочке понежиться, поплавать в море-океане, полежать на воде, чуть подгребая ногами, и бездумно разглядывать белые облачка на голубом небе, а вечером посидеть на берегу в крошечном кафе, медленно пить из маленькой чашечки кофе по-восточному и вдыхать сладкий запах магнолий. Эх, жизнь-мечта!

Но всё сложилось. Купила в профкоме путёвку и поехала на море. Какое счастье! Я всё люблю — и качание поезда, и звук колёс на стыках рельс, и разговоры с попутчиками, и проплывающие полустанки с тётками, предлагающими горячую еду, и неизвестность, в которую втягиваюсь со скоростью поезда.

Пансионат оказался обычной бетонной коробкой с длинными лоджиями, смотревшими на море, протёртыми коврами-дорожками вдоль коридоров и буфетом в холле с выходом на аллею, ведущую к пляжу. В пансионате жили на сборах спортсмены каких-то региональных сборных, и для них был огорожен небольшой и чистый пляж. Каждое утро я вставала очень рано и уходила на пляж встречать восход солнца. Я наслаждалась тишиной, лёгкой прохладой и спокойным накатом прибоя. День разгорался, тучи стрекоз десантировали на песок, шелестя прозрачными крыльями. Я занимала лежак и начинала поджаривать свои бледные телеса. Позже на пляже появлялись отдыхающие и спортсмены. К двенадцати часам дня, накупавшись и, конечно, обгорев, я уползала с пляжа в свой номер. Задергивала шторы на окнах, намазывалась кефиром и погружалась в сладкий сон. В два часа дня принимала душ, выплевывающий ржавую воду, спускалась в столовую, обедала и просматривала газеты на журнальном столике в холле.

В тот день двери из холла на аллею были открыты, и я услышала шум голосов. Я вышла на ступени крыльца и увидела группу людей, окруживших большую лохматую собаку. Подошла ближе. Собака лежала на асфальте и крупные слёзы катились по её морде. Огромная пасть была открыта, и острая кость торчала из нижней десны, впиваясь в нёбо. Ужас. Она дрожала и дышала тяжело и обреченно. Не зная, как помочь, некоторые отходили, кто-то давал советы. У меня никогда не было собаки, и я частенько побаивалась их, особенно бездомных. Но смотреть на эти муки… Дружочек, ты мой миленький. Я помогу, решилась я. Встала на колени, засунула кисть руки в пасть, ухватилась за кость и стала тихонько её раскачивать. Собака напряглась и замерла. «Только бы не укусила», — сказал кто-то. А мне это даже в голову не пришло. Кость стала немного сдвигаться, ещё небольшое усилие и, уф, оказалась в моей руке. «Отчаянная», — сказал тот же голос. «Молодец», — похвалил другой. Дружочек облизывал мне лицо и руки и так преданно глядел в глаза, что я чуть не расплакалась. «Всё, иди гуляй, всё кончилось», — потрепала я Дружка по его лохматой голове и поднялась с колен. Зрители стали расходиться, с одобрением поглядывая на меня.

Эта история быстро улетучилась из моей головы. Солнце в то утро взошло как всегда. Начинало припекать. Выйдя из воды, я легла на живот и задремала. Проснулась от чьего-то прикосновения к ноге. «Пляжный жених», — подумала я и резко развернулась на спину.

Здесь мне хочется сделать небольшое отступление. Я уже говорила, что пляж был огорожен, но местные кавалеры проникали на него. В такую жару одеты они всегда были экзотически — широкие теплые штаны и огромные клетчатые фуражки (в народе их звали аэродромы). Видно, в этих местах была такая мода. Итак, кавалер подползал к предмету своего вожделения — девушке-спортсменке, с улыбкой усаживался около её ног и начинал молча сыпать белый песок на её ноги. Вначале она не реагировала, но как только песок засыпал ей колени, она выполняла резкий хлёст прямой ногой, и «жених» с обидой удалялся. Вот и я подумала, что это «жених».

Возвращаюсь к рассказу. Смотрю — мой Дружок подползает ко мне, ласкается и облизывает мое лицо и плечо горячим шершавым языком. Я погладила его. С тех пор он всегда охранял моё место на пляже, нервно бегал вдоль кромки воды, если я уплывала, и радостно встречал, виляя хвостом и повизгивая. Выходя на берег, я набирала горсть воды и плескала в него. Он отпрыгивал, шумно отряхивался, а потом делал вид, что кидается на меня, радостно скалясь, но в нескольких сантиметрах останавливался, яростно крутя хвостом, как пропеллером. Дружок стал моим постоянным спутником и никого близко не подпускал. Я приносила ему остатки еды из столовой, старалась расчесать его свалявшуюся местами шерсть, гладила и целовала. Он часто сидел у крыльца и терпеливо ждал меня. Это не всегда было удобно — у меня уже появились знакомые, но его преданность и дружелюбие не позволяли мне его отгонять.

Мой отпуск подходил к концу. За несколько дней до отъезда Дружок загрустил — видно, чувствовал разлуку и ни на шаг не отходил от меня. Наступил день отъезда. Когда я села в автобус, он вскочил на площадку, подбежал ко мне и жалобно заскулил. Мне пришлось выйти из автобуса, он следом. Я приласкала его, подергала за уши и поцеловала. В его глазах стояли слёзы. Он долго бежал за автобусом, пока мы не скрылись за поворотом.

Мой милый Дружок, ты преподал мне урок бескорыстной любви и преданности, который я никогда не забуду.

Дорога

Дорога всегда вдохновляет. Если она, конечно, не последняя. И любая поездка — благо. В терминологии Интернета — одно окно закрываешь, другое открываешь, на кнопочки нажимаешь. Как в цирке — выскакиваешь на арену с криком — «алле, раз-два-три», приподнимаешь шляпу, кланяешься достопочтимой публике и играешь свою роль. Раз — сидишь дома или на работе, тарахтишь по любому поводу, брюзжишь, разбрасывая слюну, и ищешь повод для перебранки. Два — второе окно — ты сама порядочность, дружелюбие, белозубая улыбка. «Алле», — вот и я, собственной персоной. Три — третье окно, и ты — чёрт с рогами, злобный и гнусный тип. Как только таких земля держит. Четыре — а здесь ты прослезился, глядя на милую твоему сердцу природу.

А, если едешь в поезде, да поглядываешь на мелькающие леса и поля, перегоны и полустанки, да ещё попутчики симпатичные и каждый со своей историей. А ещё, если вынуть из промасленной бумаги кусок зажаренной курицы, нарезанный сыр и помидоры, да в стакане заварить свежий чай так, чтобы ноздри затрепетали, и по купе поплыл вкусный запах или, пожалуй, выпить немного винца, то уже благодаришь судьбу за такое счастье и удачу. И только ленивый не писал об этом с тех пор, как построили эти поющие железные дороги. Ритмичное постукивание колёс усыпляет или настраивает на романтические воспоминания. Жаль, конечно, что империя распалась, и самые экзотичные её республики стали опасными для туризма и менее доступными. А раньше молодёжь, не обремененная ещё детьми и домашними заботами, тысячами устремлялась в горы, сплавлялась по рекам на плотах, катамаранах и байдарках, уходила в тайгу, оседала на туристических базах. Обязательным атрибутом любой поездки была гитара. Без неё и тайга не тайга, и горы не горы, и костёр не костёр. Понятия «заграница» не существовало, и Париж мерцал так же далеко, как звезда на небе. Но и у нас было множество заповедных дорог, куда устремлялась душа любого романтика. Мы были молоды, любознательны и открыты миру. И любая дорога была прекрасна.

Например, я часто вспоминаю дорогу Бухара — Ургенч, из которого можно было попасть в Хиву. Отстояв дикую очередь, мы с большим трудом купили билеты в общий вагон — других вариантов не было. Да и с билетами в руках войти в вагон потребовало от нас силовых приемов. Поезд шёл по пустыне, как идёт караван верблюдов — медленно и покачиваясь из стороны в сторону. Грязный вагон был забит людьми и мешками до потолка. Пахло поездом, дынями и семечками. На крыше сидели толпы безбилетников. Слепые от подтеков окна были открыты до упора, и, казалось, жадно дышали. Горячая пыль неподвижно висела в воздухе, песок скрипел на зубах.

Мы были персонажами фильма о гражданской войне. Та же жара и те же мухи. Жужжанье голосов раздражало, как и монотонная азиатская музыка, дребезжащая из старого репродуктора. Поезд шёл по границам соседних республик, и толпы прокопчённых людей — таджики, туркмены, казахи — то вваливались, то вываливались из вагонов, создавая этим какое-то разнообразие. На полустанках подъезжали джигиты на конях или аксакалы на верблюдах. Они встречали приехавших громкими криками, помогали выйти из вагонов, подхватывали детей прямо из окон, а многочисленные мешки аккуратно складывали в кучи. Толпа вываливалась из вагонов, и новые пассажиры устремлялись на их места, заполняя все проходы и полки. Кому-то везло, и они пристраивали детей и стариков на полки, а сами оставались в тамбурах и проходах, посверкивая золотыми зубами и шумно что-то обсуждая.

Нам с самого начала повезло — мы сидели на узкой полке в коридоре, тесно прижавшись друг к другу, и обильно потели. Наши ноги лежали на чьих-то мешках, и встать и размять затекшие члены не было никакой возможности. Безумно хотелось пить. Над нами, на второй полке сидел дед, подпертый со всех сторон мешками, и, шамкая беззубым ртом и обливаясь соком, ел огромный серп дыни. Его ноги с голыми ступнями болтались перед нашими лицами, и на наши реплики он не отвечал. То ли не слышал, то ли не понимал. Сок стекал по его голым ногам нам на головы. Очень скоро моя шевелюра превратилась в слипшийся колтун, и я, наверное, напоминала некрашеного ирокеза. Другой дед, помоложе, но такой же прожаренный и сморщенный, сидевший напротив нас в торце широкой полки, болтал ногами и дружелюбно нам улыбался. Он вынул из мешка, лежащего у него на коленях, огромную дыню-ракету, из-за пояса вытащил нож клинком и одним ловким движением вспорол тело дыни. Парфюмерный сладкий запах разлился в воздухе. Пересчитав нас, он разрезал дыню на пять частей (столько нас было) и с улыбкой протянул нам. Спасибо — благодарили мы его запекшимися ртами, впиваясь в эту изумительную плоть. Никогда ничего подобного мы не ели. Эти азиатские дыни до Москвы не доезжают — а, если и доезжают, у них совсем другой вкус. И снова жизнь была прекрасна, и грязные пятки соседа уже не так раздражали, и мухи не казались такими злобными, и жара не столь удушающей.

В отсеке, напротив, сидела туркменская семья в телогрейках — мать с шестью маленькими детьми-погодками, и самый старший из них сосал материнскую грудь, видимо помогая матери отсосать молоко после кормления младшего ребёнка. Она дремала и лишь изредка приоткрывала глаза, посматривая в окно. Раскалённое солнце клонилось к горизонту. Однообразие пейзажа усыпляло. Духота начинала спадать. Изредка в окно, свесившись с лошади, заглядывал местный джигит в папахе и что-то спрашивал у пассажиров вагона. Те выкрикивали имя, прислушивались, и что-то отвечали джигиту. В ответ он кивал и, пришпоривая лошадь, направлялся к следующему вагону. Наверно, искал своих. Жизнь в вагоне опять замирала. Наши деды давно спали, голоса становились глуше, и только проводница, выглянув из своего купе в коридор, взрывала иногда тишину, выкрикивая название станции, к которой приближался поезд. Потом доносился свисток паровоза, облачко черного дыма отбрасывало тень на землю, и поезд, тяжело пыхтя, отваливался от перрона.

До Ургенча оставалась ещё ночь. Конечно, поезд мог и не останавливаться — при такой скорости люди спокойно выходили из вагонов, помогая кому-то вынести мешки с дынями и арбузами, и, не торопясь, влезть в свой вагон. На Востоке никто никуда не торопится. Время стоит на месте, и только восточная музыка сладко-назойливо повсюду сопровождает твою жизнь. Не торопись жить — это главное.

Москва с её суетой и проблемами и всё, что составляло твоё прошлое, становится настолько отвлеченным понятием, что невольно возникает вопрос — а было ли раньше? Мысли текут, как вода в арыке, а глаза лениво наблюдают за кружащимися перед носом мухами.

Пора возвращаться. Нажимаю свои кнопочки и двигаюсь в обратном направлении: раз — открываю предыдущее окно — чёрт-кривляка. Два — улыбаюсь своей памяти. Три — плохо, плохо на душе. Душевные перегрузки. Четыре — занавес закрывается, грустный клоун надевает шляпу и исчезает. Публика расходится. Тем и хороши кнопочки, что всегда можно их переключить, и снова войти в свою юность, в тот поезд, где так сладко пахло дынями и жарой.