Журнал-газета истории, традиции, культуры
Как-то один бич разделся и стал мыться над тазиком. Он был весь татуированный — с ног до головы. Ну, а Миня стал читать у него эти надписи: на ногах: «они устали», да и другие: типа «низабуду мать родную»… Пока не дошёл до «Нет в Жизни Счастья!». Тут он возмутился: «Дурак …
… А ныне — что?! Миллионеры, миллиардеры, блогеры, дилеры, киллеры, рэпперы-фуепперы … И прочая шелупонь… Кишение паразитов… Рекламные барыги… «Позвоните прямо сейчас и — …». Сразу бы среагировал: «Звонила бы вошь у тебя в голове!..» Шоу-бизнес-фуизнесс… Бррррр…
Мальчик домашний, поющий сладко. Милый выкормыш какой-нибудь консерватории. Загнать бы тебя в гнилую палатку, чтоб ты послушал таёжные оратории. // Бывает, встретишь какого-нибудь бичару, с которым пахал когда-то и где-то… И выпьешь с ним заздравную чару!.. Как дети липнут они к поэту.
Один дед как-то крыл всех учёных матом / (Воевал он когда-то. Кричал: ура!): / “Разломали зачем они, падлы, атом?! / Знать мозгов у них — как у комара!”
Где ты, моя молодость? Далеко! / Эх, геология, в рот — малина… / Полжизни ходил я, как вьючный конь, / В диких дебрях Сихотэ-Алиня.
Двадцатый век. Дороги. Пыль и пепел. / Тяжёлый груз неразрешимых дум. / Как с комом в горле — / с песней не пропетой / Я в новое столетие иду.
Пылит снежок, машина мчится в горы. / Закат над ними, словно спирт горит. / Бичи блатные песни тянут хором… / И Жизнь прекрасна, что ни говори!
Тайга, тайга — ты взгляд, куда ни кинь. Да гор хребты, изогнутые круто. … И катит волны вдаль река Бикин…
В их дворе в разрушенном Воронеже жили ребята-фронтовики — калеки, изуродованные войной… Ходили во френчах и гимнастёрках с отпоротыми погонами… Играли в карты с блатными, выпивали, пели песни под гармошку… Иногда жестоко дрались… Их постепенно разобрали девки и вдовые солдатки… Женихов в то время не хватало.
Немец отнёсся по-доброму к многочисленному семейству, в хате которого жил. Он давал им продукты, лекарства и сам вылечил одну девчонку от золотухи. Вот дед-хозяин и спрятал его. Партизаны вытащили раненого во двор, а вместе с ним и хозяина, и на глазах его воющей родни, тут же расстреляли.
… Вдруг — стук в дверь. Открываем… Стоит девица, ярко накрашенная, можно сказать, легко одетая с фибровым чемоданчиком в руке: «Здесь живёт Витя? — Какой Витя? — Да он мне сказал, что здесь живёт. — Где он тебе это сказал? — Во Владивостоке…» … Она смело прошла в комнату и …
Мишка проводил дядю Сашу и вернулся в комнату, а по радио великий Луи Армстронг — к сожалению, ныне уже покойный — выводил рулады на своей золотой дудочке… Звуки проникали везде, как солнечные лучи, и были такими же жёлтыми. Потом музыкант, вероятно, поставив трубу, засмеялся и неожиданно заговорил, запел…
Заплакал ребёнок. Поезд плавно остановился, потому что это уже была станция, остановка, то самое место встреч-разлук, пролитой радости-печали, привычного безразличия и торжественной грусти. Перрон был синий от снега, она стояла, неуверенно опустив руки…
На Казанском было сыро и темновато и высоко и многолюдно и необычно, а поезд должен уходить в “восемнадцать ноль пять по Москве”, и время это тоже непривычно. И ты выскакиваешь на пронизанный ветром заснеженный перрон и скорее лезешь в свой вагон. И вот за оконным стеклом летят родные твои перелески…
Утром, выйдя из барака, Мишка увидел, что две соседские собаки, здоровенные, как телки — Хунхуз и Шайтан — загнали его кота на забор, и тот стоял всеми четырьмя лапами на острие штакетины. Глаза — как банки консервные — белые. Псы скачут — ну просто ангстрема до него не достают…
Парадокс — наука развивается, делает величайшие открытия, техника достигает огромных высот. Человек вышел в Космос! А человеческое сознание — как в каменном веке. Тут и задумаешься — а надо ли человеку там бывать? Он же, по своему обыкновению, начнёт гадить и в Космосе!
Калмыков был при монете, поэтому заказал отдельный столик, подальше от оркестра, игравшего во всю свою дурную электронную мощь — бездарно, как и в любом конце России. Хучь на Севере, хучь на Юге, хучь на Западе, хучь на Востоке.
Молодые, глупые, беспечные — / Мы неслись по жизни, хохоча… / Исчезали сзади лица встречные, / Остывал оставленный очаг…
Этот снег — ведь ненадолго — засиял на сопках голых. Может, где — в глухих распадках доживёт до холодов. Загорятся капли Солнца на ресницах сонных ёлок — И потоки голубые запоют на сто ладов…
Мужчины все были фронтовики. И даже малолеток Мишка чувствовал, как они радуются тому — что живут. В сущности, это были совсем молодые ребята.
Крутятся колёса, фары режут темень. / И плывёт машина — словно кит в ночи. / Старое осталось за холмами теми. / От восторга зубы стисни и молчи.