Иосиф Рабинович: Через тридцать лет. Рассказы

Loading

Среди голубоватых, чем-то похожих на знак бесконечности завитушек сигаретного дыма — а курил Южинский по-черному — сама собой возникла забытая картина. Комната в институтской общаге. Практичный серо-рыжий цвет стен. Четыре кровати, застеленные свекольного цвета одеялами, ворсинки от которых попадали на простыни и наволочки, так что те после прачечной приобретали розовато-малиновый оттенок, дополняемый несмываемым клеймом института…

Рассказы

Иосиф Рабинович

В одну и ту же реку
(через тридцать лет)

Помидорного цвета «Икарус» взревел, словно молодой бегемот, как бы распихивая своих менее расторопных собратьев, вырвался из общего стада, лихо развернулся на привокзальной площади, и, весело урча всеми своими дизелями, ринулся по сизому от автомобильной гари проспекту. Игорь Борисович прикрыл глаза и постарался настроиться на созерцание, которое вот-вот должно было начаться. Турпутевку в Иваново достала ему жена, а сама не поехала: то ли просто охоты не было, то ли шестым женским чувством поняла, что Игорю лучше поехать одному.

И хорошо, что он едет один и сидит на местах прямо за водителем в компании водительского пиджака — рейс короткий и водитель один, без сменщика. Хорошо, что рядом никого, он этого и хотел — ехать один в края, где осталось то, что называется юностью. Неужели эта ностальгия по молодости является признаком того, что она ушла окончательно?

Не нужно никакой философии — ему нужна была дорога, просто дорога, и, как только отвернулся Игорь к окну, дорога стала медленно входить в него. Ровно гудел мотор, крахмальный чехол кресла приятно холодил затылок, и серая лента бетонки накручивалась на колеса «Икаруса». За окном тянулся подмосковный пейзаж — аккуратные домики с резными наличниками сменялись унылыми пятиэтажками, коробками заводских корпусов и хаосом больших и малых свалок. Окно было с непривычной левой стороны, а услужливая память подсказывала ему совсем иную картину…

Мотор ревет натужно и прерывисто, справа вдоль вконец прокисшей дороги тянется серо-зеленая стена леса. Михалыч, с красным от напряжения затылком, взнуздывает бедолагу «козлика», всуе поминая бога, мать и районные власти. Машина по ступицы увязла в глиняной жиже, придется толкать, и хорошо если удачно. А экскурсовод вещала, не умолкая, сообщая о визитах Пушкина, революции 1905 года, сортовой эмалированной посуде и прочих встречных артефактах. Это монотонное гудение напомнило ему, как Михалыч в хорошем настроении, поглаживая баранку руками, мычал себе под нос:

Как забрили, как забрили
Пестяковского Леха,
Не пожреть теперь картохи
Из большого чугункаааа.
Стюпа, дрюпа, мать ети,
Пестяковского Леха!

Дальше фольклор густел до высших степеней, хотя Михалыч пел спокойно, раздумчиво, можно сказать, даже величаво.

А правда, вкусная картошка была в Пестяках — Игорь Борисович вспомнил, как едали они ее с Михалычем и Витьком, ночуя в деревенских избах. Рассыпчатая, с укропчиком, чесночными пеньками, политая маслом, а то и сметанкой, — он даже слюну сглотнул.

Память устремлялась все глубже и глубже, постепенно подбираясь к главному, а он все откладывал и откладывал это воспоминание, хотя в основном ради него и поехал. Серые глаза, милое лицо в обрамлении золотисто-рыжих волос, белая кожа и родинка на левой груди — все это всплыло и заполнило сознание. Он явственно ощутил вкус и запах. Память услужливо подсказывала, и у него даже перехватило дыхание.

— Все как тогда, или ты просто стареешь, Южинский, и становишься сентиментальным?

— А что делать? Видимо, это со мной до смерти.

— Так благодари бога, не каждому выпадает такое.

— Затем и еду, чтобы только вспомнить, ее-то я точно не увижу…

— А зачем тебе нужно глядеть на шестидесятилетнюю пенсионерку с потухшим взглядом и дряблой кожей?

— Не смей так о ней!

— Ну-ну-ну, завелся, это в девятнадцать понятно и простительно, а когда почти полвека — смешно просто.

— Смешно, смешно, не спорю, но ты всегда мне вмазать норовишь побольнее…

— А это для профилактики, чтоб ты дров не наломал.

— Да не наломаю уже, отломал я свое!

Игорь и не заметил, как приехали в Иваново. Экскурсия была сборная, он никого не знал и не высказывал пожеланий по поселению, потому и оказался с теми, кого выбрала экскурсоводша. Разместившись, спустились в ресторан. Соседи оказались очень разными по своим интересам — Мишу интересовало, что можно купить в Иваново, у него были сантехнические потребности, дома шел ремонт. А Виталика, чем-то напоминавшего рабочего Витька, больше волновало, чем и как кормить будут. Он с удовольствием вспоминал, какие блинчики подавали на экскурсии в Ростов Великий и рыбу в Астрахани. Михаилу же Астрахань запомнилась экзотическими желтыми помидорами, которых он привез оттуда полпуда.

— И практически на халяву! — восхищался он.

Игорь не бывал в Астрахани, и ему нечего было добавить.

В номере Виталик мгновенно уснул, а Миша некоторое время еще делился своими планами, но, когда Игорь вышел в коридор покурить, тоже заснул, утратив собеседника.

Утром, позавтракав наскоро, выехали рано. Игорь снова сидел один на своем месте и жадно вглядывался в дорогу. Но ничего не напоминало ему о прошлом, разве что городок со смешным названием Кохма. Он перестал смотреть в окно, прикрыл глаза и снова трясся на грузовике…

В Шуе вышел вместе со всеми, постоял на ступенях красавца-собора, пока местная гидша вещала про Василия Шуйского, прогулялся вокруг собора. А уж после Шуи на пути к Палеху пошли узнаваемые названия. Припомнилась присказка Михалыча: «Шуя — Палех, деньги в кошель!» На этой раздолбанной дороге можно было неплохо заработать на пассажирах, автобусы ходили редко и черт-те как, а сейчас «Икарус» бодро катил по асфальту.

В Палехе начали с церкви. Она, как и тогда, работала, сейчас ее немного подремонтировали — настенные фрески начинались у пола и тянулись до самого свода. У входа Игорь увидел студенток местного училища — они писали этюды. Он спросил, не знают ли они, жива ли Анна Кривцова, и если да, то как ее найти. Девчонки, увы, были не в курсе. Зато тетка, то ли сторож, то ли прислужница в церкви, на тот же вопрос ответила: — Да жива она, в бетонных домах живет, но в каком именно, не знаю точно.

«Надо бы найти и зайти, — подумал Игорь, только сколько мы еще в Палехе стоять будем? Немного, скорее всего, не успею… Жаль!»

И тут как будто в мозгу щелкнул переключатель — асфальт исчез вместе с «Икарусом», и молодой нахальный парень бодрым шагом шел к бетонным пятиэтажкам, бог весть откуда взявшимся в старом Палехе. Соседей по номеру он уже предупредил, чтоб гидша не волновалась, пусть ждут в Иваново к ужину. А вот цветов в Иваново не купил, дурень, а перестройка сюда еще не дошла. На счастье, попался частный домик, в палисаднике росли цветы. Игорь постучался, и не раз, но никто не откликнулся, воскресенье, в гости люди ушли, видать. Но молодеть — так молодеть до упора, и он забрался в палисадник и сорвал три цветка. Увидели бы, позора не оберешься, но нынче был его день. Уже через десять минут, подходя к пятиэтажкам, встретил женщину, явно художницу, с большой палехской брошью на блузке и с папироской в зубах.

— Нюрочка-то — она в предпоследнем доме живет, квартира 29, видела ее намедни.

Это ивановское «то» окончательно убедило Игоря, что ему девятнадцать. Он взлетел на третий этаж и долго звонил в дверь. Перекурил, в подъезде было пустынно, проверить, правильная ли квартира, было не у кого. Тогда он решил позвонить в №30. Открыл какой-то мужчина, и в ответ на просьбы и извинения сказал:

— Семеновна-то, она с утра на огороды ушла. Точно, с ведром и лопатой.

— А это где? Далеко?

— Да не сильно. Выйдешь — направо по полю пройдешь, там трактор стоит разбитый, возле него в лес свернешь и все левей по тропинке забирай!

— Спасибо, попробую найти, а если не удастся, передайте Анне Семеновне цветы.

Написал на клочке бумаги из блокнота «Дорогой Аннушке Семеновне от нахала — геолога образца 1958 года», — вложил в букет, поблагодарил и вышел.

Что такое ивановские объяснения дороги, Игорь помнил прекрасно, но трактор действительно нашелся, и он вошел в лес. Только тут ему напомнили, что пиджак остался в автобусе, напомнили здоровенные ивановские комары, рыжие, лохматые и кусачие, как эрдельтерьеры. Но что остановит молодого и нахального везунчика! Поплутав немного, встретил он компанию взрослых с детьми. Один из них взялся проводить Игоря, оказалось, что это одноклассник Аннушкиного сына. Парень провел его напрямик, вышли к поляне.

— Вот они, огороды, а где ее участок, не знаю. Ой, да вот она и сама идет.

Да, время никого не красит. Перед ним стояла седая женщина с ведром в руках. Держалась она прямо, морщин было немного, но узнать в ней ту русоволосую, зеленоглазую красавицу-художницу было нельзя.

— Теть Нюр, гостя с Москвы привел тебе.

Вежливо оглядела, в растерянности.

— Здравствуйте, Анна Семеновна!

— Здравствуйте. Кто вы?

— Анна Семеновна, как же так? Художник не может узнать своей натуры.

— Простите, не узнаю…

Тогда Игорь сдернул белую летнюю кепку, хлопнул себя по лысеющей седой макушке:

— А если тут волосы, черные и густые, и борода к ним?

Женщина прищурилась вглядываясь:

— Геолог, что ли? У родителей серебряная свадьба была?

— Да, Аннушка, да!

Она обняла его:

— Господи, сколько лет прошло, я и забыла!

— Тридцать, тридцать без малого…

— Родители-то живы?

— Живы, золотую уже отметили.

— Да что мы стоим, пошли домой.

Смежная двушка художницы казалась дворцом по сравнению с покосившимся домиком дальних времен.

— А Миша мой в соседнем доме живет, у него четыре комнаты, они с женой оба художники, нам давали и как жилье и как мастерскую одновременно — теперь в бараке не сидим все вместе, как раньше, ведь дома-то темно было. А дома нам построили, как Косыгин в Палех приехал, видно, поразило его убожество наше. А вот народного мне не дали…

— Вот, сволочи! А почему?

— Поручали написать портреты депутатов первого совета, тех, с 1905 года. Писать надо было со старых блеклых фотографий, и я отказалась. Не могу я писать, практически не видя человека, мазня это.

— Правильно, но им искусство разве нужно? Партия была, есть и будет есть!

— Ишь ты, хитро сказанул.

Они пили кофе, Аннушка расспрашивала его про жену и детей, показывала последние миниатюры и просто живописные работы. Между разговорами забрала она букет у соседа, тот, оказывается, был мужем городского судьи. Пролезла-таки чиновница в художницкий дом.

Поговорив обо всем на свете, обменялись адресами и телефонами. Квартирный телефон в Палехе — вот он, тридцатилетний прогресс. Игорь стал собираться, попрощался с Аннушкой и двинул к остановке. Удача уверенно сопутствовала ему: не успел подойти, как подкатил шуйский автобус. Он сел, взял билет и попросил кондуктора остановить у поворота на Васильевское.

— Там уже сегодня автобуса не будет, вот обратный скоро пройдет, — заботливо ответила кондукторша.

— Ничего, доберусь, — теперь уж ему ничего не было страшно.

И вот он — тот самый поворот, где голосовал он, когда добирался на базу, оставив водителя и рабочего с порванными шинами.

«Интересно сколько ждать придется? Асфальт асфальтом, а шоссе пустое», — размышлял он, закуривая. Но волновался зря — сегодня удавалось положительно все. Не успел Игорь докурить, как подкатил грузовичок, распахивать руки и перегораживать путь не пришлось, молодой парень остановился и только спросил: «Куда?»

Через полчаса парень высадил его на развилке — в Васильевском устроили объезд, как в больших городах.

Адреса он, конечно, не знал, но помнил точно, что с этого края села и по левой руке. А вон и роща березовая, где целовались они с Таней. За тридцать лет вымахали красавицы белоствольные. И тут защемило сердце, то ли от воспоминаний, то ли от стенокардии — лет семь назад успел Игорь Борисович побывать в реанимации.

Первая встретившаяся немолодая женщина ему не помогла ничем, но он уже был уверен в успехе, и, когда повстречался со второй бабулей, спросил:

— Мамаша, не знаешь тетю Полю, которая скатерти делала, мережку? Где живет она?

— Так, мил человек, Полину-то схоронили в прошлом году. А тебе она на что?

— Так на постое был я у нее, давно, правда. Вот навестить хотел.

— Поздно собрался, милок. А дочка ее Валька жива-дорова, вдовая, правда. Муж у ей печник и каменщик был знаменитый и пил мало, но все одно по пьянке и утоп позапрошлым годом. Полина-то за Вальку сильно убивалась.

— А Валя где живет?

— Да по этому же порядку — легко узнаешь, один такой дом — кирпичный, модный и окна городские. А Полинин дом продала Валька,и перестроили его уже.

— Спасибо, мамаша!

«Значит, горницы нашей не увижу», — подумал Игорь, подходя к Валиному дому.

Дом и вправду походил на коттедж. Он нажал на кнопку красивого звонка. Дверь отворилась, и на пороге появилась молоденькая женщина, причесанная и в туфлях на тоненьких каблучках.

— Здравствуй, Валя!

— Ой, я маму позову…

Ох, и дурень ты, Южинский, Вале уже сорок есть, а ты с дочкой кокетничаешь.

Вышла Валя, и снова он с тоской глядел, как время превратило девчонку с косичками в грузную женщину с усталыми глазами, а золотая коронка во рту еще больше старила ее.

— Что вы хотели?

— Да на постой попроситься.

— Нет, мы не пускаем квартирантов.

— А старых, которые давно стояли?

— Нет, вообще не пускаем, — и лицо ее стало строгим.

— А тех, с кем поросенка ловила?

Теперь на лице отразилась усиленная работа мысли, затем глаза округлились и она выпалила:

— Дядя Игорь?

— Какой я тебе дядя? Просто Игорь.

— Заходи, тебе остановиться надо? Поживи у нас, место есть…

— Не на постой я, Валя, просто навестить заехал.

— Специально?

— Ну, не совсем, подгадал с экскурсией.

— А мама умерла.

— Знаю, Валя, все мне рассказали — и про маму и про тебя. А то как бы я тебя нашел?

— Да ты заходи, не стой в дверях, сейчас на стол накрою. Нинка моя на танцы собралась, а мы ужинать будем. Ты что пьешь?

— Да не волнуйся.

— Просто водки у меня нет, только портвейн, но могу к соседке сходить занять.

— Не ходи, будем пить портвейн.

Они говорили сбивчиво и обо всем. Валя рассказала, как утонул муж, показывала их свадебные фото в альбоме. Неожиданно Игорь спросил:

— Валь, а помнишь Дмитрия Михалыча, шофера моего, он же местный был? Что с ним?

— Дядя Митя-то, умер он от рака, лет уж пять, наверное.

— Жаль, хотел бы его повидать.

— Поздно приехал ты.

— Извини, как уж вышло.

Потом с нормальной деревенской простотой подробно расспрашивала про семейство Игоря:

— А жена у тебя хорошая, мирно живете? Так ведь и ругаться нечего, ты не сильно пьешь, поди?

— Не сильно, — улыбнулся Игорь.

— А получаешь сколько?

Игорь назвал свою зарплату начальника отдела в КБ, сказал, что еще преподает в институте на полставки.

— Хорошо, жить можно, хоть, конечно, у вас все купить надо. Своего-то ничего нет, или дача с огородом есть?

— Нет, дачи нет, жена мечтает все, да не дают участок.

Тут она снова взялась за альбом, стала листать его.

— А ведь мама хранила фотку твою, что ты подарил перед отъездом, да вот она…

Конечно это она — та самая фотография, в Палехе сделанная, с нее Аннушка и писала шкатулку, молодой, уверенный в себе, со шкиперской бородкой.

— Мама-то часто поминала тебя, самый, говорила, лучший был ты у нас постоялец. А ведь мы каждое лето к себе пускали, сам знаешь, трудно жили.

— Понимаю, я ж видел все.

— А ты всегда конфеты на кухне в вазочку наложишь, помню, и скажешь: «Теть Поль, ставь самовар, чайком угости», — и что-нибудь из магазина принесешь, чего мама себе не позволяла купить.

— Да, ладно, я ж зарабатывал хорошо…

— Не знаю, а только другие так не делали. И мама на это обратила внимание, потому-то и вспоминала тебя всегда с добром. Тебя и любовь твою — тетю Таню.

Игорь вспыхнул и сам удивился этому. А Валя с той же непосредственностью продолжила:

— Ведь любовь у вас была…

— А почему ты так думаешь?

— Почему, почему? Мне самой тетя Таня понравилась, городская женщина, а я только в возраст входить стала. И все мне в ней интересно было: и как одета, и как волосы на бумажки накручивает, и как причесывается. Иногда дверь в горницу не прикрыта была, так глядела. И что у вас с ней, мне интересно было. Признаюсь, подслушивала я вас несколько раз, мне из пристройки, где с мамой летом жили, слышно все было через стенку.

— Да ты хулиганка была, — только и мог сказать Игорь.

— Не серчай на меня, в возраст входила, интересно было, я ж ранняя, — усмехнулась она, — и замуж-то вышла, только восемнадцать сровнялось, а Михаил мой с армии пришел. Хорошо жили. Эх, кабы не водка эта…

— Понимаю. А больше замуж не собираешься?

— Не знаю, есть тут один, твоего возраста, в Шуе на «скорой» работает. Он, кстати, собирался сегодня заехать.

— Не заревнует? А то сидишь вечером с мужиком, портвейн пьешь…

— Да что ты, он вроде нормальный, поймет, что ты не за тем.

— Так я не помешаю?

— Нет, он не с ночевкой собирался, машинку стиральную из ремонта завезти. Он же тебя назад до Шуи и подбросит, а то, как тебе выбираться?

— Выберусь как-нибудь.

— Слушай, просьба у меня к тебе. Я все думаю — идти мне за него или нет? А ты человек умный, грамотный, вон в институте лекции читаешь. Посмотри, глянется он тебе? Посоветуй бедной вдове… Глянется, так подмигни или дай знать. Думаю, вот-вот он заявится.

Но он не заявился. Они проболтали еще полчаса, и когда стало ясно, что жених, видимо, уже не приедет, Игорь засобирался. Валя проводила его до развилки.

— Как ты доедешь — не знаю.

— Не переживай, иди домой, одного скорей возьмут, а то подумают, что нас двое.

— И то, ну, давай поцелуемся на прощание, дядя Игорь…

Они расцеловались, Валя пошла назад, потом обернулась:

— Не будет попутки — возвращайся ночевать.

— Конечно, куда ж я денусь.

Было уже темно, он стоял на такой знакомой дороге и вглядывался. Послышался шум мотора. Игорь голосовал, но жигуленок проехал мимо — или полный был, или не захотел подобрать. Перспектива ночевки у Вали становилась все реальней. Прошло еще минут десять, пока вдалеке не засветились фары. Это явно был грузовик. И тогда, нет, не доцент Южинский, а техник гравиметрист Игорь шагнул на середину дороги и расставил руки. Машина затормозила, и в свете фар Игорь увидел перед собой крюк крана на расстоянии вытянутой руки. С пассажирского места высунулась фигура:

— Ты что, отец, охренел? Ведь задавили бы на хрен!

— Мужики, позарез надо в Иваново попасть, выручайте!

— В Иваново нет, нам в часть надо в Шую, а до Шуи — садись, раз уж не задавили, — улыбнулся молодой прапорщик, машина оказалась армейская.

И снова повезло, это был «КрАЗ», в кабине умещались трое. И прапорщик с солдатиком довезли его до Шуи, прямо к вокзалу. И рабочий поезд на Иваново отходил через десять минут, — оказывается, удача и не думала отворачиваться от Игоря, только малость пошутила. В Иваново он поймал черную «Волгу» явно обкомовского типа и в четверть второго вошел в свой номер. Соседи играли в подкидного дурака.

— Ну, вы всех напугали. Где вас черти носили? — Михаил сделал страшные глаза.

Игорь хотел сказать, что ездил в юность, но промолчал.

— А ужин ваш мы съели, — признался Виталик.

— Не беда, я в гостях был.

— У какой-нибудь дамочки, — подмигнул Миша.

— Даже у двух.

— Ну, вы ходок, однако.

Игорь ничего не ответил и стал стелить. Миша в очередной раз оставил Виталика в дураках, и все улеглись. Ночью Игорю снилась удивительная смесь: планшеты с болотами, дорожная грязь, вертолеты, десятки пройденных и замеренных точек, матерящийся Михалыч и пьяный Макаров. И, конечно, Таня, Танечка, Таньчик…

Утром он извинился перед гидшей и после завтрака первым забрался в «Икарус» на свое место, пиджак спокойно дождался хозяина. Заключительные памятные места города невест прошли для Игоря как бы фоном — и музей тканей, и храм, какого-то святого, и финальный обед в кафе.

Помидорного цвета «Икарус» взревел, словно молодой бегемот, и, весело урча всеми своими дизелями, помчался к Москве. Дама-гид теперь молчала, ничто не мешало Игорю начать разговор с самим собой.

— Ну что, Южинский, утешил себя, получил удовольствие?

— Да не за удовольствиями ехал, а так, в молодость вернуться.

— Ну и как — вернулся?

— Да, правда, ненадолго.

— Поздновато ты собрался, иных уж нет…

— Все лучше, чем никогда.

— И что же в сухом остатке?

— Хотя бы теплые, добрые слова услышал.

— Любишь, когда хвалят, такой тщеславный?

— А кто не любит — покажи!

— Ладно, а как с Таней?

— Таню я и не думал встретить, но она была со мной все это время, она еще и сейчас вот тут — рядом…

— Ты фантазер, Южинский, ты все себе придумал, а может, она, коли жива-здорова, и не помнит уже о своем молодом любовнике.

— Назло мне говоришь, а я верю, что помнит. А фантазии? Что фантазии — без них наша жизнь была бы пресной и безвкусной, как пестяковская картошка без соли, укропа и чеснока!

Он откинулся на спинку и прикрыл глаза. Нет, он не спал, просто снова вернулся туда, назад, и сквозь посторонние звуки, наполнявшие автобус, слышалось ему:

— Гошенька, родной, я тебя никогда не забуду.

Черный кофе 

«Надо кофейку долбануть», — подумал Игорь Борисович Южинский, доставая любимую черную кружку, про которую жена говорила, что любимая она лишь потому, что грязь на ней не видна, на что однажды он резонно заметил: «Странное у тебя представление о любви. А тебя вот я за это же люблю?». И полез в кухонный шкафчик за банкой растворимого — варить в турке было просто лень. Но не успел он сыпануть пару ложек порошка, как жена, смотревшая по телевизору очередное «убийство», сделала о замечание:

— Что это ты на ночь глядя, вздумал кофе заливаться, а как твой миокард на это посмотрит?

— А, никак, — ответил он и насыпал две ложки.

— Ты упрямый, как сто баранов, я буду прятать от тебя кофе! — пригрозила дражайшая половина.

И хотя было ясно, что ничего и никуда она не спрячет, он все-таки ответил:

— Ты же знаешь, что кофе мне спать не мешает, а с миокардом мы договоримся уж как-нибудь.

И вернулся в комнату к компьютеру с отвоеванной чашкой кофе. Но мысль, которую он оставил, уходя на кухню, не вернулась. Услужливая память кинулась в глубины сознания, подобно ищейке, преследующей зверя, она знала, что где-то там есть нужный закоулок, где хранится искомое.

Среди голубоватых, чем-то похожих на знак бесконечности завитушек сигаретного дыма — а курил Южинский по-черному — сама собой возникла забытая картина. Комната в институтской общаге. Практичный серо-рыжий цвет стен. Четыре кровати, застеленные свекольного цвета одеялами, ворсинки от которых попадали на простыни и наволочки, так что те после прачечной приобретали розовато-малиновый оттенок, дополняемый несмываемым клеймом института. Под потолком лампочка, достаточно яркая, чтобы не уставали глаза во время занятий, а заниматься приходилось много — точные науки требовали напряжения серого вещества, как любили выражаться студенты. Но были и такие науки, которые позволяли расслабиться и даже сачкануть, хотя в нашей альма-матери посещение лекций по ним только и было обязательным. Так называемые общественные науки — идеологическая накачка молодого поколения советских ученых.

В тот вечер, куда услужливая память привела нашего героя, в комнате сидели двое — он и его приятель Илья. Обсуждался вопрос о завтрашнем экзамене по одной из тех общественных наук — политэкономии социализма. Игорь был на нескольких лекциях и парочке семинаров, встреча с доцентом Пересунько тревожила его не без оснований. Но впереди была ночь, и надо было пролистать кирпич в 500 страниц. У него созрел план: главное — не заснуть ночью. Надежда была на черный кофе. Правда, опыта у Игоря на этот счет было маловато. Крепкие напитки он освоил давно и подробно, а вот кофе…

В доме Игоря гастрономическую моду диктовала бабушка — она была истиной в последней инстанции. И ее вердикт по кофейной теме был таков. Натуральный черный кофе вреден, его следует смешивать с желудевым, овсяным (водились тогда такие эрзацы) и сваренную бурду сдабривать немалым количеством молока. Бабушкин рецепт не привлекал Игоря, и он предпочитал чай без молока.

Институтские три семестра не пополнили Игоря знаниями о кофе, но он знал устоявшееся мнение, что крепкий кофе помогает не уснуть. А посему был приобретена пачка «Кофе натуральный молотый. Высший сорт». Время уже было позднее, и Илья, ходивший на лекции регулярно, завалился спать, а Игорь, прикрыв лампу старой обложкой, чтоб не мешала спать другу, отправился на кухню в другой конец коридора варить кофе. Он плеснул в алюминиевый ковш с пол-литра воды, высыпал для надежности половину пачки кофе и поставил на плиту ждать, как начнет кипеть, чтобы тут же снять, как гласила инструкция на пачке. Кофе получилась полная пол-литровая банка, и наш герой выпил ее всю, не забыв заесть печеньем, которое нашлось в шкафу. После чего сел за стол, закурил и уставился в книгу. Чтение, вернее, содержание не вызвало у него никаких положительных эмоций, и сразу же пришла в голову практичная мысль: если все равно уж не усну, то лучше бодрствовать и овладевать политэкономией из положения лежа. Мысль показалась ему настолько разумной, что Игорь немедленно снял ботинки, не раздеваясь, ведь сон отменен нынче, прилег на одеяло, поставил пепельницу на стул рядом с кроватью и продолжил овладение политэкономией.

Введение он пропустил — там были совсем общие слова про партию и съезды — и начал первую главу. Выкурил еще одну сигарету, и глаза побежали по строчкам. Он понимал, что никакой логики не будет и надо только запоминать ключевые фразы. Дело пошло — мозг работал, как автомат, Игорь подумал, что к утру он точно успеет, и… проснулся, за окном светало. На часах было девять с четвертью, а экзамен начинался в десять. Время встречи с Пересунько изменить было нельзя.

«Вставай, страна огромная!» — заорал Игорь в ухо похрапывающему Илье, которого обещал разбудить.

Они встали, умылись, сварили остаток кофе, заев его хлебом и банкой килек в томате. И отправились на встречу с доцентом. О том, что он постыдно проспал, Игорь почему-то умолчал, хотя промеж них не было секретов ни тогда, ни позже, через много лет.

Пересунько, полноватый, рыжий, уже с сединой, был вальяжен и исполнен чувства ответственности и, наверное, законной гордости и за политэкономию, и за социализм. «Что у вас там, Южинский?» — спросил он, когда Игорь подсел к нему с билетом и листочками. И тут Игоря понесло — он говорил с пафосом, видно было, что тоже горд социализмом, и, черт возьми, на доцента это подействовало вроде гипноза, будто сработал какой-то условный рефлекс. Короче, «хорошо» было в зачетке уже через четверть часа. Аккуратный Илья без труда огреб законное «отлично», и друзья вышли из корпуса и направились в общагу. По дороге в магазине они прикупили колбаски, хлеба и плюшек. Дома глубоко в шкафу стояла припрятанная початая бутылка «Бренди Будафок» — очень дешевого венгерского коньяка сомнительного свойства. Но юность решительна и неразборчива — Игорь налил себе полстакана (Илья подобных напитков не употреблял) и выпил под колбасу и плюшки (тут Илья составил ему кампанию) за успешный финал — сессия закончилась. Опрокинув стакан и закусив, Игорь улыбнулся и сказал:

— Ты знаешь, старый, а ведь я продрых всю ночь и проснулся за пять минут до тебя на девятнадцатой странице, не помог черный кофе — сморило меня.

— Дела! — изумился друг. — Ну да ладно, Пересуньку ты проскочил, и порядок.

Он задумался на минуту и добавил:

— Конечно, черный кофе — сильная вещь, но, как видишь, супротив марксистко-ленинской науки он — дерьмо!

…На часах был второй час ночи — экран компьютера светился нежно голубым, остатки кофе остыли в кружке. Игорь Борисович щелкнул по клавиатуре, вызывая отсканированные старые фотографии. С экрана на него взглянул лысоватый нестарый человек с бородкой и хитрым прищуром — Илья, не доживший недели до своего сорокалетия. Южинский закурил, глянул в экран и, как живому, сказал:

— А все же ты был неправ, Илюха. Черный кофе — вот он, а марксистко-ленинская наука где?

С лучком 

Михаил Петрович — мужик запасливый, всего у него по пять, по шесть, по восемь. И в гараже запчасти на всякий случай, и дома. Что-то купил сразу скопом, пока в продаже есть: носки, чашки, простыни, стиральный порошок, — при совке ведь все в дефиците было. А что-то и с работы приволок — пропадает добро почем зря.

Иногда до смешного доходило. Попал как-то Петрович на исходе восьмого десятка в больницу — инфаркт. Но выкарабкался и собирался из больницы прямо в подмосковный реабилитарий. Позвонил мне с просьбой принести ему теплую одежду, благо ключи от квартиры у меня были, «скорая»-то его привезла в больницу почти неглиже. Новое ратиновое пальто с воротником из морского кота я нашел без хлопот и полез на антресоли — там, по словам Петровича, лежали давно купленные по случаю ботинки на меху. Антресоль была набита под завязку. Пришлось вытащить на кухню кучу коробок, сумок и свертков, чтобы как-то добраться до этих ботинок. Стал я упаковывать вещи, а из ботинок выпал чек универмага, и оказалось, что куплены они были аж 10 лет назад, в советские еще времена, ох, какой это был тогда дефицит. «Во запасливый старик», — подумал я, но оказалось, что более впечатляющее зрелище еще впереди. Среди множества вещей, вытащенных из антресоли во время поиска ботинок, я обратил внимание на две крепкие картонные коробки, и изумлению моему не было предела: обе содержали в себе порошки-полуфабрикаты: одна — лимонного желе, другая — сливочного пломбира. Удивило не то, что они хранились на антресолях, хотя и это тоже. Но, главное, на обеих коробках красовалась надпись «Наркомпищепром». «Господи, — подумал я, — экая музейная жратва — наркоматы (народные комиссариаты) стали министерствами лет 40 тому назад в самом начале пятидесятых, еще при Сталине».

Коробки я все же не выбросил, пусть хозяин сам решает, что с ними делать, а одежки отнес. Разговор про желе и пломбир отложил до лучших времен — Петрович нервничал, собираясь. Попрощался я и ушел.

Через неделю навестил я его в реабилитарии. Дед был в отличном настроении — его поместили в один номер с глухим профессором, а Петрович храпел зверски и очень этого стеснялся. А тут он мог спать спокойно — профессор снимал на ночь слуховой аппарат, и немыслимые фиоритуры соседа его не беспокоили. Под хорошее настроение я и завел разговор про наркомпищепромовскую продукцию, выдвинув тезис, что, на мой взгляд, она уже превратилась в химическое оружие. И еще добавил кое-что о содержимом холодильника, где тоже наблюдались похожие объекты, правда, не столь почтенные.

— Это все ваши студенческие штучки, — проворчал Петрович.

Он никак не хотел брать в расчет, что за 30 лет знакомства я превратился из студента в доцента.

Мы сидели в галерее профилактория среди цветов. Окна были открыты, и свежий мартовский воздух входил в них вместе с запахами грядущей весны. Солнце светило вовсю и его лучи отраженные миллиардами кристаллов снега играли на всем — на стенах на листве комнатных растений и на красноватом лице Петровича. Нарушая все медицинские запреты, мы курили — я привез ему сигареты, и старик с наслаждением пускал дым через нос.

А кстати, — неожиданно начал он, — я точно знаю способ позволяющий употреблять, ну, не совсем свежие продукты…

И рассказал мне такую вот историю.

Давно это было — во время войны. На фронт меня не взяли — послали на завод в Омск ремонт авиационных моторов налаживать, а жену с маленькой тогда еще Ленкой эвакуировали к татарам — километров за 500 от меня. Ну, тогда никого не спрашивали: семья не семья — сиди и не чирикай, война! И помочь я им почти не мог, и повидаться хотелось. Поэтому, как только подвернулась командировка в те края, сразу напросился. Был у меня запас махорки — достал по случаю, и зря вы так улыбаетесь, тогда махорка эта ценилась, как доллары сейчас. Ну, наменял я на рынке кое-что для своих и стал собираться. А у нас на заводе столовая была — там мы без карточек обеды получали. Серьезное это было подспорье. А уехал — и пролетаешь. И я решил передать талон на обеды приятелю своему, с которым работали вместе. Он смущаться начал: «Неудобно Миша, что буду твои обеды есть». Но я ему сказал, чтоб не дурил и ел — не пропадать же добру. С тем и отбыл.

Ехал на перекладных и на товарняке, даже на крыше пришлось. Приехал к своим — и радостно и грустно. Жена исхудала вся — работа у них на заводе не сахар и холодно. А с Ленкой и того хуже — одни глаза у девчонки и остались. Она в круглосуточном садике была, в пригороде, — так там осенью детишки с голодухи всю травку, какую есть можно, общипали, но все равно у Ленки фурункулез голодный случился. К кроватке бедную привязывали, чтоб не расчесывалась до крови. Ну, подкормил обеих, как мог, табак почти весь извел на обмен, тут еще повезло — задержали меня по работе, пока суд да дело, больше двух недель прошло. Но вот и все — попрощался со своими и двинул домой, вернее, на свой завод. Курева у меня осталось — кот наплакал. Зато ехал как король — в плацкарте. И тут на одной станции, где почти полчаса проторчали, дед стоит с целой косицей лука. Я спросил, почем (деньги были), он говорит, на табак меняет. Высыпал я все, что осталось, — дед поупирался-поупирался, но отдал лук. А ехал я больше суток и вовсе без еды — ну как от своих хоть корочку взять было. Жрать хотелось — спасу нет.

Приехал уже затемно. Зашел сначала к приятелю, а он мне: «Миш, я супы-то ел, а вторые в банку у тебя складывал». Банка из толстого стекла здоровенная, от аккумулятора, у меня на подоконнике стояла.

Пошел к себе — батюшки светы, в банке полно харчей — за семнадцать дней набралось. Конечно, не разносолы и все вместе: и рыба и тефтели и котлеты и пюре и овсянка и другой гарнир. В комнате у меня холодно было, но не холодильник же, и все это великолепие плесенью пошло, такого салатного цвета. А есть хотелось до смерти. Достал я сковороду, выбрал из банки жирку, какой был, плесень снял аккуратно, порезал лучку, пожарил его на этом жире и потом солидную порцию смеси плюхнул и прожарил, как следует. Пахнет — слюни текут непроизвольно. Сел я и уплел всю порцию мигом.

Сижу сытый и жду — буду помирать от отравления или как. Полчаса прошло — вроде или как получается. Повторил все еще раз и снова от души положил. Съел и такое состояние наступило… Сижу, курю из тех крошек, что дома в жестянке остались. Курю и на банку посматриваю. И не выдержал — снова лук на сковородку, остатки все до капельки прожарил и съел. Теперь даже представить трудно, как я умудрился полтора десятка порций уплести. Порции, правда, сиротские были, но полтора десятка!

Вот с той поры я твердо знаю: есть можно и залежалое, если с лучком пережарить. Сейчас не война, но продукты выбрасывать у меня рука не подымается, а вы: желе и пломбир этот…

— А вовремя почему не использовали? — спросил я.

— А черт его знает — руки не дошли, а потом забыл просто, да выкиньте их на помойку и все тут.

Пломбир я выбросил. Сухое молоко явно стухло за эти годы, а желе — лимонное…

Когда Петровича не стало, его внук обнаружил в платяном шкафу полсотни пар новых носков и много иных раритетных вещей на все случаи жизни.

Да я забыл сказать, что его внук — это мой сын младший, а Петрович был моим тестем почти сорок лет.

А желе — так его моя благоверная приготовила из того порошка, отцовские гены — не любит ничего выбрасывать. Кстати, классное желе вышло — никакой химии Наркомпищепром не употреблял за неимением таковой.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Иосиф Рабинович: Через тридцать лет. Рассказы

  1. «…наркоматы (народные комиссариаты) стали министерствами лет 40 тому назад в самом начале пятидесятых, еще при Сталине»…
    =========================
    Чуток поправьте. Наркоматы стали министерствами в 1946 году, т.е. в сороковых.
    —-
    Но про «второй» пароход Вы мне так и не ответили.

Обсуждение закрыто.