Юлий Герцман: Содержание в форме (опыт мемуаров)

Loading

Давид Самойлович Самойлов среди прочих великих строк написал и эти: «Я зарастаю памятью, / Как лесом зарастает пустошь». А и действительно, что бы мы были без памяти, и память о нашей Alma Mater — из первых. У меня, во всяком случае.

Содержание в форме

(опыт мемуаров)

Юлий Герцман

Я закончил Рижский Краснознаменный (!) Институт Инженеров Гражданской Авиации имени Ленинского Комсомола (!!). Это было странное учебное заведение: мы носили форму, хотя были штатскими; мы обращались к преподавателям: «Товарищ доцент», даже если товарищ был дама; при этом вольный дух сквозил в коридорах, и товарищ доцент могла посвятить целую лекцию по электроизмерениям теме обмана электрического счетчика, а товарищ профессор, объясняя разницу между синхронными и асинхронными двигателями, сравнивал поэтику Баратынского и Тютчева.

Я учился на факультете автоматики и вычислительной техники, попав в первый набор этого факультета. Не следует верить его названию: кибернетика, еще не до конца забыв недавнее прошлое продажной девки, бросалась в объятия самых разных дисциплин, шалевших под бурным напором девахи и безропотно раскрывавшим ей объятия, поэтому набор изучаемых предметов был шире штанин матроса. Нам преподавали теоретическую механику и теорию игр, начертательную геометрию и алгебраические пространства, математическое программирование и программирование в кодах «Минск-22», марксистско-ленинскую фантастику нам тоже преподавали, как же без этого?

Студенты других рижских вузов нас откровенно не любили. Они придумали расшифровку «ГВФ» как «Говно В Форме», а мы и не возражали. Это ведь выпускники нашего института из года в год занимали первые места в республике по защите диссертаций, это наша команда КВН стала чемпионом страны, это наш выпускник стал первым и единственным пока казахским космонавтом, и это у нас учился правозащитник Сергей Григорьянц.

Сейчас, спустя без малого полвека после поступления, я не устаю недоумевать, как получилось безо всяких швов соединить бурсу с лицеем? Писал же поэт: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань» — впрягли, тем не менее, и славно впрягли. Пять лет нас содержали в форме, и до сих пор я чувствую давно уже невидимые крылышки на рукавах своей одежды.

БУРСА

Гороблагодатскому, как отпетому, часто доставалось от начальства; в продолжение семи лет он был сечен раз триста и бесконечное число раз подвергался другим разнообразным наказаниям бурсы; но, во всяком случае, должно сказать, что его все-таки мало секли: за его разные проделки ему следовало бы подвергнуться наказаниям по крайней мере в пять раз больше, но он был ловок и хитер. В бурсе отпетыми было изобретено много способов, чтобы надувать начальство.
(Н.Помяловский. Очерки бурсы)

Конечно же это была бурса.

Особенно в первые годы нашего обучения, когда прекрасный пол наблюдался лишь среди профессорско-преподавательского состава и — в силу существенной разницы в возрасте и общественном положении — если и будил фантазии, то исключительно садо-мазохистские. Да и потом, когда на экономический факультет стали принимать представительниц прекрасного пола, нравы улучшились незначительно.

Каждое утро темносиняя толпа с угрожающим топотом наполняла аудитории, обмениваясь боцманскими шутками, потирая приблизительно выбритые подбородки и икая после завтрака в столовой с романтическим названием «Аэлита».

В общежитиях не было горячей воды. Я не знаю, был ли это принцип или же народный обычай, но даже когда выстроили новую общагу на Резнас, то там предусмотрели прачечную с сушкой, а душ — нет. Баня на Лубановской давала телу отдохновенную чистоту дня на два, а дальше гигиена побеждалась гормонами, но кто же на это обращал внимание? Учитывая еще, что курили прямо в комнатах, и курили не «Парламент» и не «Мальборо» даже, а в лучшем случае «Элиту», массово — «Приму», то запахи стояли не парфюмерные.

Нравы были соответствующие: Миша Спицын положил в карман заглянувшему к нам на огонек кандидату в замдеканы дохлую мышь — впечатление от перекошенной рожи долгие годы еще скрашивало вызовы в деканат.

Тогда мы не знали слова: «Кампус», и отдельные массивы назывались по-военному «Городками». На последнем курсе общага перебралась в восьмой городок, находившийся между театром имени местного Льва Толстого, то бишь Андриса Упитса, написавшего опупею «Робежники» о классовом раздрае в крестьянской семье, и пассажирским Морвокзалом. Восьмой городок, как гласила легенда, в проклятое царское время был конюшнями 11-го Драгунского Ея Императорского Высочества Великой Княгини Екатерины Михайловны полка. Так это было или не так — не знаю, но если так, то самое большое стойло досталось мне со товарищи. В комнате жили: простодушный я, затерявшийся где-то в просторах нашей бывшей Родины мрачный Сережа Торопов, ехидный Коля Плихта и прелестное дитя Даугавпилсского завода велоцепей Ваня Жоров, чью фамилию мы, сволочи, беззастенчиво переделывали, а как, не скажу — стесняюсь. Был еще пятый как бы жилец: Вова Шевелев, но жильцом его можно было назвать исключительно номинально. Во-первых, девки на нем так и висли, поэтому, как пушкинский Алеко, он где-то по ночам кочевал от Земфиры к Земфире, а во-вторых, он был милиционер. Самый настоящий, в форме. Как ему удалось совместить службу в милиции с очным обучением — не знаю. В редкие моменты, когда надо было сменить ментовскую прозодежду на гэвээфовскую или наоборот, он устало валился на кровать, всем видом демонстрируя непреходящую боль от бандитских пуль.

Так и жили. Стали понемногу готовить, потому что от столовской пищи можно было и загнуться, а Родине нужны были молодые специалисты. Начинали с простого: бульенчик, котлетки, отбивные. Потом стали выпендриваться: загонять в котлеты сырок, томить курочку в духовке, каждый изгаляллся как мог. Сейчас, когда моя библиотека поваренных книг подваливает к сотне и когда я жену к плите не подпускаю, потому что какая жена может приготовить из тривиальной куриной печенки патэ на взбитых сливках с карамелизированными коньяком яблоками (цена исходных материалов — 5 долларов, цена готового блюда в среднем ресторане — 50), так вот, сейчас с высоты прожитых лет я снисходительно улыбаюсь нашим гастрономическим потугам, но тогда…

Жоров однажды в припадке творческого безумия нафаршировал курицу рыбой, решив не утруждать себя ее потрошением и чисткой чешуи, и сварил супчик из этого комбинэ. Смердеж стоял до Театра им.Упита. Говорят, что актеры в этот день отказались играть, ссылаясь на Женевскую Конвенцию, запретившую использование отравляющих газов. Торопов, который как и положено настоящему сибиряку, был немногословен, молча схватил курицу за бледные лапки и погнался за Ваней, бегавшим вокруг стола, голося, как свежая вдова на погосте. Наконец, Сережа догнал беглеца и уже размахнулся, чтобы дать курочкой по ваниной морде, но птица оторвалась от хилых конечностей и вылетела в распахнутое окно. Очевидно она упала на кого-то из наших, потому что отчетливо послышалость торопливое чавкание, хруст костей, и через пять минут под окном не была и следа пернатой. Слопали вместе с чешуей и запахом.

И вот однажды возвращаюсь я днем в общагу и обгоняю по ходу дела комиссию, направляющуюся явно к нам, ибо возглавлял ее не кто иной, как наш декан. Сердце мне кольнуло нехорошее предчувствие. Ему были две причины.

Первая причина — у меня не сложились отношения с Виктором Васильевичем Любимовым. Несмотря на фамилию, он меня откровенно не любил. Точнее говоря — терпеть не мог. Теперь-то я понимаю, что он был — ангел: я бы на его месте меня бы на моем месте просто убил.

Все началось со второго курса, когда я опубликовал в газете «Инженер Аэрофлота», как мне тогда казалось — стихи. Теперь-то я понимаю, что это были не стихи, а дерьмо, но тогда они казались мне стихами, в молодости нам вообще больше кажется, чем видится. Виктор Васильевич как раз посетил общежитие и с инженерной прямотой сказал, что стихи мои ему не нравятся. На что я благодушно заметил, что это — факт его, а не моей биографии, и что Ленину тоже вот не нравились стихи Маяковского. На это Любимов резонно ответил, что я не Маяковский. На что я — нагло — сообщил, что и он — не Ленин. Теперь бы это прозвучало похвалой, а тогда — хамством. Между нами пробежала черная кошка. Через какое-то время случился государственный праздник, во время которого у моего товарища Илюши Кадышевича родился сын. Мы начали обмывать дитя еще на демонстрации, продолжили еще где-то, потом я от счастливого родителся отлепился, продолжил не помню с кем и очнулся уже во время первого послепраздничного дня, когда все сокамерники ушли в институт, а я валялся в постели, борясь с бодуном, причем бодун явно побеждал. Погода была солнечная, теплая, а коечка моя стояла у окошка, и я это окошко распахнул в надежде подремать еще часик, выгнать из себя это чувство чугунной замороченности и подойти ко второй паре. Но только я нырнул в сладкие объятья утреннего сна, из открытого окна донесся до боли знакомый голос: «Герцман, почему Вы не на занятиях». С трудом разлепив сомкнутые вежды, я увидел строгий фас декана. Фас с брезгливым интересом рассматривал меня, ожидая ответа на естественный вопрос. С похмела-то, с похмела, но я понимал, что отвечать, лежа на спине, когда начальник — в форме с широкой золотой соплей на рукаве — стоит столбом, уже чистое хамство. Поэтому неимоверным усилием я выдвинул верхнюю половину туловища из окна и проблеяв что-то вроде: «Зд-р-р, трыщ дыкан!», задумался на секунду, чего бы такого сбрехать, чтобы трыщ дыкан не переживал. Напрасно я задумывался, потому что от напряженного мыслительного процесса меня замутило, и желудок мой отсалютовал хоть из одного, но мощного орудия, промахнувшись, к счастью, мимо деканских штанов сантиметров на пять. Надо было видеть лицо Виктора Васильевича! Неописуемое удивление разливалось по всем его чертам. Думаю, что если бы ему сообщили, что его сын Юра, вопреки всем законам природы, забеременел, он удивился бы меньше. Не сказав ни слова, он круто развернулся, и этот разворот стоил свободного посещения, которое было мне даровано как большому специалисту в области художественной самодеятельности. А то, что я сбросил с подоконника третьего этажа ему под ноги арбуз — чистое вранье. Просто, когда раздался крик: «Любимов идет!», соединение любопытства с подслеповатостью заставило меня высунуться из окна и совершенно нечаянно задеть животом арбуз, в дальнейшем же виноват Исаак (вот-вот!) Ньютон. Зачем он придумал это проклятое тяготение? Я так и объяснил ректору, к которому меня мстительно послал Любимов. Ректор Пугачев («Товарищ ректор Александр Иванович» — так называл его преподаватель по партийно-политической работе в гражданской авиации Поповнин) мрачно смотрел на меня, не открывая рта, и только живот, плохо скрытый шикарным кителем с генерал-лейтенантскими нашивками на рукавах, трясся… трясся. Бемолвно встал он и взмахом руки выгнал из кабинета вон без дальнейших последствий. Потом было еще несколько таких же приятных саммитов, и расстались мы с деканом с плохо скрываемым обоюдным облегчением. В качестве эпилога к нашим отношениям надо сказать, что в 1991 году, приехав на встречу нашего курса, я столкнулся с Любимовым, уже вышедшим на пенсию. Кто-то ему сказал, что я постригся в экономисты, потому что он завелся с полоборота: «Вот вы, — и ткнул в меня пальцем, — экономисты страну до чего довели!» «Молчи, скотина, — приказал я сам себе. — Кто он тебе такой? У тебя все в порядке. Ты — заместитель директора самого большого НИИ в республике. У тебя есть своя передача на радио. По ней даже одна студентка филфака диплом в Тарту защищала. Пусть студентка уродливая была и дура, и вечерница, но ведь защитила же! У тебя книжка вышла. Тощая, правда, но — книжка! А кого сам Министр электротехнической промышленности СССР товарищ Антонов мудаком назвал? Не тюху какого-то, и не в подворотне, а тебя и на коллегии министерства! При всех членах этой коллегии обоего пола! А он, мало что — министр, так еще родной брат знаменитого авиаконструктора! И назвал! Ошибочно назвал, но не извинился же! Это же не каждого поперечного такой большой человек мудаком называет! А тебя назвал! Молчи, улыбайся, покивай головой!» И вот так это сам я себя уговариваю, а губы сами по себе произносят: «Нет, вы — коммунисты — довели!» И вот так мы стоим, в пинг-понг играем: «Нет, экономисты!», «Нет — коммунисты!» — пока меня кто-то за шкирку не оттащил в сторону.

Ну, до этого еще надо было дожить, а пока расскажу о второй причине. Пищевые отходы мы аккуратно выбрасывали в мусорник на кухне. Ну, хорошо, пусть не очень аккуратно и часто — мимо. Но — выбрасывали. А вот мусор непищевой: черновики, конспекты изношенные, носки стоящие и проч. — чтобы не утруждать усталые ноженьки, скидывали в угол нашей необъятной комнаты. За шкафом. Там собралась изрядная куча, которую из окна видно не было, но, когда кто открывал дверь и хотел пройти в помещение, нужно было переползать. Я понимал, что если комиссия увидит эту кучу, то с ней случится родимчик, а самого слабонервного члена, может, доведется положить в клубе под красными знаменами с чахлым вазоном в ногах. Конечно, я этого допустить не мог, поэтому, поддав пару, обогнал комиссию и ворвавшись в комнату, запер ее и уложил сожителей под кровати. До сих пор слышится мне полный неизбывной тоски голос председателя, в тихой истерике бьющегося о дверь и тоскливо призывающего: «Герцман, ну я же знаю, что вы там. Отзовитесь! Ну Герцман же…» До сих пор как только заведет певица: «Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом» — слышу печальный призыв из-за двери.

Время, однако, шло, и мы добрались до диплома. Руководитель у меня был замечательный — заведующий лабораторией ЦНИИ АСУ Гражданской Авиации Эрнст Янович Петерсон, тему помню до сих пор: «Аппаратура передачи данных с выходом на промежуточный носитель». Промежуточным носителем являлась перфолента, под выходом подразумевался электрический дырокол. Когда я рассказываю об этом молодым сволочам, они сочувствено смотрят на меня и спрашивают, на чьей стороне я воевал в Куликовской битве. Но… жизнь сложилась удачно, и к моменту выхода на дипломное проектирование мой проект уже был готов. То же самое было и у Сережи Торопова, да и Ваня с Колей тоже не плоховали, а Шевелев в это время как раз обезвреживал очередную организованную преступную группировку серийных алкоголиков. Получив формальное задание на проектирование, мы купили ящик пива и сели писать пулю. Как сейчас помню, сели где-то в четыре часа пополудни, а закончили в седьмом часу утра. Максимальный выигрыш составил 24 копейки. Закон больших чисел. Легли спать, проснулись после захода солнца, дело было вечером — делать было нечего.

Уже и не вспомнишь, кому первому в голову пришла интересная мысль: поэкспериментировать с алкоголем. Решили начать с валериановых капель. Они так называются, что их надо для приема накапывать на что-то, возможно — на Валериана. Но не того требовала широкая душа авиатора! Обнимая небо крепкими руками, каждый из нас тяпнул по бутылочке (100 гр.) успокаивающего напитка. Я так успокоился, что пошел на кухню и ногой выбил стекло, трагически при этом провозглашая: «Воздуху! Дайте мне воздуху!» Торопов вытащил меня на прогулку, приведшую нас к Рижскому замку, перед которым стоял памятник Петру Стучке, удивительно похожему на Иосифа Виссарионовича.

За спиной памятника располагался огражденный, но не запертый Сад скульптуры, где выставлялись плоды творчества современных мастеров монументальных форм. Гипсовых пионерок там не было, но зрелище все равно было удручающее. Мое внимание привлек предмет искусства под названием «Весна». Изображал он девушку со сросшимися попарно конечностями и отчетливо очерченными гениталиями. Девушка изгибалась в совершенно недвусмысленной позе, радуясь, очевидно, что вот, мол, зима прошла и можно предаваться любимой забаве на свежем воздухе. К заднице счастливицы был приварен металлический куб с ребрами где-то около 20 см., и этот куб был вставлен в соответствующего размера выемку в невысоком постаменте. Длина девки была, как помню, с метр. Очевидно, спокойствие, нанесенное мне пузырьком валерианки, еще не до конца выветрилось, потому что я предложил Торопову: «А давай-ка мы ее в общагу потащим и подарим кому-нибудь на день ангела». Торопов быстро согласился, мы выдернули произведение из дырки и поперли в общежитие. Тяжелая, дрянь, была, но дотащили и водрузили на стол, причем, столешница от девичьего веса проломилась, так что экспонат аккуратно сел прямо на задницу. Утром — во рту будто взвод солдат переночевал в портянках, стиранных позапрошлогоднему Дню Советской Армии (и через сорок лет я запах валерианки не переношу). Тяжело подняв голову, вижу эту примаверную проститутку, которая нацелила свою бронзовую анатомию прямо в меня. С соседней кровати доносилось тяжелое сопение: Торопов с отвращением обозревал задранные ноги. Ваня радовался, как дитя, Коля мягким тенорком предрекал нам тюрьму и ссылку. Надо было что-то делать. Тут на наше счастье как раз пришел Шевелев в ментовской спецодежде с погонами и кажется уже даже с медалью «За боевые услуги», мы вкратце объяснили ему ситуацию и он согласился отконвоировать нас в садик скульптуры. По дороге повстречались его коллеги по песне: «Если кое-кто у нас порой с честной жить не хочет», которым он солидно объяснил, что, мол, вот — нашел в кустах произведение и попросил студентов помочь дотащить его. По-моему, менты даже отдали нам честь. С трудом доперев девку, мы попытались подсадить ее на пьедестал, но она все время рвалась обратно — наверное, полюбила. Так и пришлось бросить.

Прощай, моя бурса.

Век свободы от тебя не видать.

ЛИЦЕЙ

Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе

(А.Пушкин. 19 Октября)

Конечно же, это был лицей. Сама атмосфера способствовала творчеству и вообще — порывистости движений.

Начнем с места действия. Рига. В меру столичный, в меру провинциальный, чужеродный в теле огромной рыхлой державы, город воспринимался, скорее, как европейский тыл, чем как евразийский форпост. Северная готика, траченная кое-где элементами барокко, овеществляла детские книги. Квентин Дорвард, Збышек из Богданца, да и сам Роланд со своим рогом — были бы не чужими на этих улицах. Этот город, давал замечательные возможности тому, кто — как Мюнхгаузен — хотел вытащить себя за волосы из болота тусклого существования. Через месяц после поступления мой однокурсник Олежка Гирш соблазнил меня походом в филармонию. До того мое знакомство с классической музыкой ограничивалось песнями советских композиторов. Соединенность звуков изумила меня, и даже теперь, избалованный регулярными походами в лучшее филармоническое здание мира и слушая лучшие же оркестры, я с благодарностью вспоминаю то первое потрясение. С Олегом мы ходили и на вечера поэзии, где выступали Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, чего больше и желать? Тусклость Художественного музея, изрядно набитого социалистическим реализмом в виде суровых латвийских рыбаков, тащущих из суровых же балтийских вод не менее суровую салаку, с лихвой окупалась богатством Публичной библиотеки, а уж букинистический магазин, куда меня завели приятели-журналисты: будущий лауреат Государственной премии СССР (за фильм «Легко ли быть молодым») Женя Марголин и будущий известный переводчик Ланик Полоцк — превзошел самые смелые мечты. Угнетая желудок пустотой, я тратил деньги на книги, о которых не мог бы и мечтать в иных городах и весях.

Сам институт, откровенно чужой для города, являл самостоятельную не менее примечательную структуру. Я был нерадивым студентом, получая пятерки за ночное бдение перед экзаменом, но к собственному удивлению, обнаруживал в себе впоследствии совершенно неожиданные знания — так, разгребая письменный стол, находишь вдруг среди дурного хлама завалявшийся и забытый заначенный червонец. И пусть уже прошли две денежные реформы, и он — не более, чем клочок раскрашенной бумаги, а все равно на душе становится тепло.

Эрнста Яновича Петерсона я уже упомнил, а его заведующий отделом Геннадий Федорович Янбых читал нам высшую алгебру, в которой я путался, как щенок в половичке. Все эти кольца, множества, все эти алгебры и идеалы навевали тоску на молодой неокрепший организм, а тоненькое учебное пособие ядовито-зеленого цвета, которое я втихаря называл: «Самоучителем игры на баяне», подразумевая, конечно, народную мудрость: «На хрена козе баян» — угрожало вывихнуть зевотой челюсть. Экзамен я сдал чудом. Но вот, спустя какое-то время в Таллинне проходила конференция по информатике, где докладчиком был академик Колмогоров. Мой коллега и товарищ Валера Семенов шепнул: «Замажемся, кто раньше его потеряет! Обычно, простой народ отваливается на четвертой минуте, выдержишь пять — молодец!» Изо рта докладчика полились противные, но на удивление знакомые звуки: «Вырожденное множество… кольцо Ли…» Я потерял рассуждения академика на седьмой минуте, когда три четверти зала уже были в тяжелом нокдауне. Через примерно десять лет, гуляя вокруг озера Вийтна, я рассказал эту историю Геннадию Федоровичу, приехавшему в наш институт на летнюю школу. Он был очень доволен. Еще спустя какое-то время он написал мне такой восторженный отзыв на диссертацию, что я перепугался и позвонил в Ригу. Янбых меня успокоил тем, что автореферат мой не читал, а его отзыв тоже никто читать не будет, но на всякий случай, если вдруг в ВАКе что-то застопорится, и они решат посмотреть, так пусть лучше читают его отзыв, чем мою диссертацию.

Или вот курс «Основ вычислительной техники», который преподавал нам Яков Михайлович Розенблит. Лектор, в отличие от Янбыха (извините, Геннадий Федорович!), он был прекрасный — спокойный, неторопливый, подробный. Кроме того, для студентов он исполнял роль своеобразного календаря. Если Яков Михайлович брил голову, мы знали: наступает весна, если же он отпускал седой венчик вокруг лысины — птицы скоро потянутся на юг. С удовольствием присутствуя на его лекциях, я все-таки понимал, что предмет вряд ли пригодится мне в будущей жизни. Так и произошло. Но… Опять это: «Но». Братский отдел в нашем НИИ — отдел САПР — занимался конечными автоматами. На школы туда приезжали такие корифеи как Виктор Варшавский и Дмитрий Поспелов, и мои знания, почерпнутые у доцента Розенблита, позволяли, не краснея, задавать вопросы выступающим и умно морщить лоб в нужном месте.

Лидером по будущей бесполезности был, конечно, курс авиационного материаловедения, читаемый моим дядюшкой Шлемой Яковлевичем Коровским. Эту бесполезность понимали все: и студенты, и — в первую очередь — сам лектор, блестящий специалист, ученик академика Ребиндера, друг и соученик известного математика Мышкиса, энциклопедист, превосходный живописец, аналитик, чей ироничный ум ни на йоту не отказывал ему до самой кончины, случившейся в 2010 году. Поэтому он преподавал нам не столько материаловедение, сколько понимание окружающей среды: что из чего сделано, и что с чем и как стыкуется. Слушать его было интересно, несмотря на тихий голос и отсутствие артистизма.

Кому нельзя было отказать в артистизме — Льву Федоровичу Красникову. Он был для меня безоговорочным чемпионом среди всех преподавателей. Я его едва ли ни боготворил. Нравилось все: витальность, остроумие, походка, жесты. Мне хотелось подражать его манере разговора, его легкой ехидце, его поражающему кругозору. Помню как летом, случайно включив телевизор, увидел его выступление на каком-то целевом заседании СЭВ — и в очередной раз восхитился: это был его масштаб, он чувствовал себя полноправным игроком на этом поле. Как же я расстроился, узнав через какие-то несколько недель, что Красникова изгнали из любимого детища, только что его усилиями преобразованного из НВЦ в НИИ, и что он стал не более, чем доцентом на тоже им организованной, но отданной в чужие руки кафедре. Вскоре начались занятия, я боялся увидеть раздавленного обстоятельствами человека, но на преподавательский подиум взошел уверенный в себе победитель — и я изумился силе его личности.

Были среди преподавателей, однако и такие, как наш лектор по охране труда (фамилии не помню, кличка: «Шахтер» — по легенде его в молодости завалило в шахте), который приставал к студентам, предлагая писать дипломы по заземлению взлетно-посадочных полос, потому что, товарищи студенты, самолет при взлете-посадке трется о ВПП и создает, товарищи студенты, статическое электричество, которое, товарищи студенты, может привести к искрению с последующим возгоранием и взрыванием, о чем я, товарищи студенты, сигнализировал советскому правительству. Попытки объяснить Шахтеру, что ВПП по факту своего существования уже заземлена, так как вписана в грунт, приводили повышенной возбудимости товарища лектора.

Я перечислил далеко, очень далеко не всех преподавателей, хороших и плохих, любимых и ненавидимых, уважаемых и презираемых (и такие, ох, были), но… Время расчетов осталось позади, и я склоняю голову перед памятью об ушедших и робко напоминаю о себе оставшимся: авось вспомнят.

Военная кафедра играла в жизни формоносцев не последнюю роль, поставляя им исключительно полезные для будущей жизни сведения. Герой Советского Союза полковник Старченко на зачетах задавал излюбленный вопрос: «Вот в комнате находятся три полковника: с красными петлицами, с черными петлицами и с голубыми петлицами. Кто из них старше?» Правильный ответ был: «С красными, потому что он — общевойсковый, а остальные — родов войск». У Старченко, конечно же, были красные. У всех остальных преподавателей кафедры — голубые: ВВС. К Старченко, несмотря на старшинство, они относились снисходительно, что, мол, с пехотинца возьмешь… Офицерский состав ВВС вообще традиционно отличался такой себе добродушной расхлябанностью. Летчик-космонавт ССС Алексей Леонов, оглядев зал спросил: «Товарищи, допуск у всех есть?» Допуск был у всех, и аудитория изготовилась услышать военную тайну, а Леонов, посмеиваясь, стал травить анекдоты. Герой Советского Союза подполковник Ч. после празднования пятидесятилетия Института потерял Золотую Звезду. Обратившись в Президиум Верховного Совета СССР, узнал, что дубликат он должен оплатить своими деньгами по бешеной цене. Объяснив окружающим, что он думает о высшем органе государственной власти в промежутке между сессиями ВС СССР, подполковник Ч. за бутылку заказал латунный дубликат в наших производственных мастерских «И что же, товарищи курсанты? (на военной кафедре мы были не студентами, а курсантами) Как родная! Нужно только раз в неделю асидолом чистить!» Военная специальность у нас была: «Системы Автоматического Контроля», САКи, сокращенно, что порождало множество грубых солдатских шуток. А уж когда на сборы нас отправили в белорусский город Мачулищи, то грубость шуток достигла предела. Городок, между тем, оказался прелестным, битком набитый мягкими (имею в виду характер, а вы что подумали?) белорусками. Прислали нас в полк дальней авиации, оснащенный бомбардировщиками Ту-22, САКи которого и были предметом нашей военной практики. Три группы (механики, электрики и мы, автоматики) были обозваны взводами, соединены в роту, а командиром к нам назначен физрук полка, некий капитан, только-только передислоцированный из ГДР. Рассказы о его зарубежной жизни запомнились на десятилетия. «Приезжают к нам в полк шефы, германской нации, естественно. Демократической, извините. Привозят в подарок мебель для банкетного зала в офицерской столовой. А мы им в ответ — портрет Ленина. Через месяц приезжают опять, привозят дрезденский сервиз на семьдесят два рыла, а мы им — портрет Ленина. Еще через месяц приезжают, привозят аппаратуру для клуба, портрет Ленина дарить уже неудобно, аппаратура дорогая, поэтому мы им — два портрета Ленина. Главное в жизни, товарищи курсанты, всегда иметь под руками нужное количество портретов Ленина». И все — без тени улыбки, на полном как бы серьезе, мы ржем, а он фуражку на затылок собьет и учешет. Бомбардировщики Ту-22 отдыхали в ангарах, но невдалеке были и капониры, то есть три земляных вала, насыпанные буквой «П». Вот в них-то мы и наладились проходить службу, заключающуюс в игре в преферанс, ибо никому в полку до нас дела не было, студенты и студенты, каждый год шляются. Тяготы службы мы запивали противообледенительной жидкостью, формулу которой дать не могу, потому — военная тайна, но разбавлялась она до примерно сорокаградусного состояния березовым соком, трехлитровые банки которого плотно украшали полки местного продмага. Забавно, что ни до Мачулищ, ни после них я березовый сок больше не пил и поэтому настоящего вкуса его не знаю, а песня «Родина щедро поила меня березовым соком» вызывает вполне определенные ассоциации. Так прошли полтора месяца, отполировавшие организм до готовности к офицерскому званию. В это время как раз Минобороны в целях повышения обороноспособности страны пересмотрело принципы присвоения: если раньше выпускникам присваивалось звание «инженер-лейтенант», то мы уже получили звание «лейтенант-инженер», что, конечно, заставило врага вздрогнуть. Надо признать, что военная карьера у меня как-то не заладилась. Года через три после окончания института я получил повестку из военкомата. Будучи человеком глубоко штатским, я аккуратно положил повестку в надежное место: мусорный ящик. Прошло еще пару лет, и комиссариат вновь возжелал познакомиться со мной, но я опять постеснялся. Наконец, лет через пять я был вызван через подпись в отделе кадров, и вынужден был явиться в Военный Комиссариат Морского Района г. Таллина, где некий майор поздравил меня с присвоением очередного звания «старший лейтенант-инженер», добавив, что они меня уже десять лет ищут, и поперчив радость от встречи сакральным трехсловием. Петлицы у него были, как сейчас помню, красные. Еще через какой-то промежуток жизни, едучи в Москву, я разделил купе с республиканским уже военным комиссаром, здоровенным и симпатичным эстонцем в чине генерал-майора. Времена настали бойкие: Софья Власьевна уже сплела правый лапоть и нацелилась плести левый. У нас у обоих были тормозки, и беседа потекла дружеская с незаметным переходом на «ты» после примерно станции Кохтла-Ярве. Я рассказал ему историю моего продвижения, он хихикнул и предложил мне присвоение звания капитана. Я спросил, а нельзя ли сразу полковника или, на крайняк, подполковника, потому что один обер-офицерский чин, что другой, разницы нет. Он с сожалением ответил, что у него есть право только до капитана. Так оборвался мой воинский путь.

Впрочем, я отвлекся, пора возвращаться к родному учебному заведению.

Воздух института был заражен вирусом общности. Стоило увидеть в городе личность в темносиней форме, можно было спокойно подойти и попросить рубль до вечера, а то и до завтра и только потом узнать, как зовут.

На фоне общего приятельства парадоксально рождались кратковременные дружбы на всю жизнь. Несколько лет назад мы с одним из моих самых близких друзей Володей Ковалерчиком (выпуск ЭТФ 1968 года) подсчитали, что если все наше вместе проведенное время поделить на 24 часа, то дай бог получится два месяца. Тем не менее, внесистемные приятели удивляются, как можно так прочно и близко дружить уже десятилетия. С Олегом Гиршом мы не виделись больше пятнадцати лет, но когда он приехал ко мне в Таллинн редактировать автореферат кандидатской, показалось, что он прискакал из соседней комнаты. В институте еще, на последних курсах три студента: Боря Цилькер, Леня Константинов (ЭФ) и я — стали писать юмористические рассказы. Сошлись хорошо, потому что дополняли друг друга: Боря был остроумен, Леня — обаятелен, а я знал, где ставить запятые. Подписывали рассказы — братья Тривзоровы. Думали, что псевдоним, оказалось — судьба. Я вскоре уехал в Таллинн, совместное творчество развалилось, но связь осталась навсегда. Когда мы съехались на Ленино 60-летие, оба гаврика встречали нас с женой в аэропорту — как и не было этих лет. Володя Ковалерчик, Володя Церлюк, Витя Лернер — меня с ними свел КВН, а разводит только смерть. Вот уже ни Олега Гирша, ни Володи Церлюка нет, и впору начинать верить в Бога (пока не начал), чтобы потеря была — не навсегда.

О КВН надо сказать особо. Студенческая самодеятельность и редакция «Инженера Аэрофлота», возглавляемая Леонидом Иосифовичем Ковалем, соединившись, образовали ту критическую массу, которая расцветила 1969 год ярким фейерверком. Институт оказался таким мощным источников разнообразных талантов, что из чужих мы взяли в команду только политехника Леву Малинского, а когда к нам попросился и капитан команды РПИ, то, низко оценив его остроумие, его назначили лишь капитаном болельщиков. Так что когда теперь Михаил Задорнов говорит, что был членом команды — чемпиона СССР 1969 года, это он шутит, он был возле команды, а не в ней.

* * *

Давид Самойлович Самойлов среди прочих великих строк написал и эти: «Я зарастаю памятью, / Как лесом зарастает пустошь». А и действительно, что бы мы были без памяти, и память о нашей Alma Mater — из первых. У меня, во всяком случае.

Юлий Герцман

Print Friendly, PDF & Email

17 комментариев для “Юлий Герцман: Содержание в форме (опыт мемуаров)

  1. Вы не правы. Если Вы напишете, как Вам удаляли аппендикс, у Вас, Юлий, получится так же хорошо. Во всяком случае, я Ваш рассказ не пропущу.

  2. Такие живые слова, интонации, портреты! Вот так и надо писать, чтоб люди зачитывались мемуарами, а не детективами.

  3. Спасибо всем, доброжелательно отозвавшимся на этот материал. Хотя я понимаю, что тема – самоигральная, и что, напиши я о том, как мне удаляли аппендикс, вряд ли история удостоилась столь теплого приема, но – приятно.

    Игорь Ю., КМ, Виктор (Бруклайн), Мих. Минаев, Витах, Л.Сокол-2 — тронут вашим отношением. Остальным, добавившим вопросы и соображения, помимо собственной тронутости, предложу ответы.

    Соплеменнику: А что такое «контурные»? В РКИИ ГА мы знали только игральные. Значит – киевский.

    Виктору Гопману: У нас гораздо больше совпадений, чем отмечено Вами. Во-первых, мы оба воевали под знаменами пана Володарского в диверсионных отрядах ЦСУ СССР. Народ ведь сказал: «Там, где поработал ЦСУ, там ЦРУ делать нечего!». Во-вторых, мы оба являемся членами общества «Друг желудка». И, last but not least, вторые половины наших фамилий четко указывают, что мы – люди, а первые буквы – какие. Между нами — вот беда — позатесался Гринберг. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!

    Борису Э. Альтшулеру: Володя был не сыном, а племянником Бенциона Мироновича. С последним связан забавный случай. Церлюк вместе с Калнберзом (директором РНИИТО) разработал метод оперативного лечения импотенции, заключавшийся в продольном разрезании коег-чего и вставлении в разрез пластмассового штыря с послдующим зашиванием разреза. Клиенту затем выдавалась система бандажей, играющая роль эдакой кавалерийской упряжи, призванной устремлять и направлять. На Рижской киностудии был снят документальный фильм, премьера которого должна была состояться в Доме Знаний (помнишь Планетарий, в девичестве – Собор?). БМ попросил племянника привести на премьеру друзей для создания атмосферы интереса (событие снималось Латвийским телевидением). Создавать атмосферу не пришлось, ибо зал был битком набит. Кто бы подумал, что суровый балтийский народ так заинтересуется достижениями протезирования? Толпа ахнула, когда в зал гуськом вошла команда КВН в концертных костюмах с чемпионскими медалями на груди (ях). По городу поползли зловещие слухи, и понадобились неимеверные, изнуряющие усилия, чтобы их развеять.

    Сильвии: Я и не думал плевать на теормех! По окончании института он помогал одно время кормить семью – я решал заочникам задачи. Вот начерталка – другое дело. Я напрочь лишен пространственного воображения и до сих пор понятия не имею, что получается при пересечении синуса с конусом (или что там пересекается?). Профессор поставил мне тройку из брезгливого сострадания, и эта тройка покрасила обложку диплома в синий цвет.

    Асе Крамер, Виктору Кагану, Борису Тененбауму, Эрнсту Левину: Получить именно от вас комплименты языку – дорогого стоит. Дело в том, что у меня нет врожденного чувства языка, равно как и остроумия, делающего иных любимцами компаний. За всем – тяжелый труд. Берешь с утра «Букварь», двадцать раз переписываешь фразу: «Мама мыла раму», а на двадцать первый случайно напишешь последнее слово с большой буквы. Вспомнишь, что Рамой звали индусского бога, одно из воплощений Вишну, являвшегося людям в образе прекрасного юноши, и фраза внезапно обретет теплую лиричную скабрезность. Вот я назвал воспоминания: «Содержание в форме», придав первому слову двойственный смысл, а Левин перенес двойственность на второе слово, предложив назвать: «Герцман в форме». За это, конечно, спасибо, но нужно знать, что белорусы вообще славятся любовью к двойным смыслам. Не зря первая же строка песни «Белоруссия» — «Белый аист летит…» приводила в восторг работников вино-водочных заводов Молдавии.

    Еще раз: СПАСИБО!

    1. Юлий Герцман
      — Wed, 26 Feb 2014 23:55:00(CET)

      Спасибо всем, доброжелательно отозвавшимся на этот материал. Хотя я понимаю, что тема – самоигральная, и что, напиши я о том, как мне удаляли аппендикс, вряд ли история удостоилась столь теплого приема, но – приятно.

      Игорь Ю., КМ, Виктор (Бруклайн), Мих. Минаев, Витах, Л.Сокол-2 — тронут вашим отношением. Остальным, добавившим вопросы и соображения, помимо собственной тронутости, предложу ответы.

      Соплеменнику: А что такое «контурные»?
      ——
      Понятно. Мимо средней школы сразу в высшую? :-))
      ==============================
      В РКИИ ГА мы знали только игральные. Значит – киевский.
      —-
      Я и не сомневался. Это просто от зависти к отличнику прозы.

  4. И язык, и герцмановское остроумие, и то, и сё, — слов нет, но главное, что обычно возникает при чтении хорошей литературы — сразу наплывает своё: да, похоже до деталей; а у нас совсем наоборот было; а вот этот N.M. просто с нашего M.N. срисован, как за спиной стоял, только чего ж ты с формой ошибся…
    Окунёшься в молодость, которая тогда же пролетала, — легче становится. Сразу вспомнил друга детства, у которого брат, Изя Краснов, учился там же, малость пораньше. Такие детали всплывают, если, тужась, вспоминать — ни в жисть не вспомнить. А тут — как вчера…
    Спасибо.

  5. Просто блеск! Я почему-то сразу вспомнил свои институтские и первые после-институтские годы.
    Спасибо за отличный очерк!!

  6. С большим удовольствием прочитал новые очерки бурсы, написанные с истинно бурсачьей лихостью и таковым же острословием. Спасибо!

  7. Скажите, Юлий, вам в вашем Краснознаменнном язык тоже преподавали или это у вас врожденное?

  8. В МАИ, на вечернем потоке,
    Я был из обычных тетерь.
    Успехи мои — однобоки.

    Что понял я только теперь,
    Прочтя эти дивные строки …

  9. Замечательно! Только не плюйте на теоретическую механику — прелестнейшая вещь, может потому что я поприсутствовала только на первой лекции, а потом учила ее самостоятельно. Вот «Детали машин», да еще с курсовым проектом — это была Пестня!

  10. И по форме, и по содержанию — не оторваться! А язык?! — Обзавидовался. Спасибо.

  11. Прекрасные и по-юношески бодрые воспоминания молодости.
    P.S. Неуж-то Церлюка уже нет с нами? Меня с ним познакомили его отец — зав отделением в РНИИТО — и мать, работавшая там же в администрации. Как будто вчера это было…

  12. Дорогой Юлий! Как и всегда — восторг и упоение!
    Приятно было узнать, что в число наших общих любимых писателей входит и Помяловский — доброе отношение к которому привил мне еще дед. Забавно, что и наши воинские карьеры кое в чем сходны — за мной тоже гонялся военкомат на протяжении ряда лет, а дело кончилось всего лишь сообщением о присвоении очередного воинского звания «старший лейтенант».

  13. Верзила в форме угадал очертания Японии на школьной контурной карте.
    Это был ваш или киевский?

  14. Начинаю хвалить первым. Другой город, другое время, другой институт, но так много похожего… По поводу встреч с однокашниками. Год назад из Сиднея на два денька заскочил мой румэйт, Феликс Цыбульский. Не виделись с 74 года, а как будто — с прошлой пятницы. Странно, но правда.

Обсуждение закрыто.